Рядом ручей, с неба потоки дождя, водой хоть залейся: по две грозы в день.
 
   Мы последний жилой пункт, выше непродерная щетина елей, за ними — отвес скалы. Почты нет и быть не может. От станции 11/2 в<ерсты>, от Сережи — 3 в<ерсты>, деревня возле станции, горстка домов с большой церковью. Я страшно довольна и хочу, как Мур говорит: «сначала жить здесь, а потом — умереть!» (Новооткрытое и уточненное «vivre et niourir»!) [644]
 
   С<ереже> лучше, сильно загорел, немного потолстел, ходит, работает на огороде, но все еще кашляет. Видимся с ним каждый день, Мур дорогу знает.
 
   Мур в полном блаженстве: во дворе молотилка, телега, тут же сеновал, колода от бывш<его> колодца и т. д.
 
   Аля еще в Париже, держит экзамены.
 
   Жду весточки о Вас, здоровье, лете, планах, хорошем, плохом. Целую Вас, простите, что не написала раньше — обживалась. С<ергей> Я<ковлевич> очень кланяется.
 
   МЦ.
 
   27-го июня 1930 г
 
   St. Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)
 
   Chвteau d'Arcine
 
   — это адр<ес> С<ергея> Я<ковлевича>, но своего у меня нет, пришлось бы отдельно нанимать почтальона
 
   Дорогая Саломея!
 
   Наши письма встретились.
 
   Сердечное спасибо за память и за иждивение.
 
   Огорчена Вашим Лондоном — он Вам никогда не впрок. И Париж не впрок. Вам бы нужно жить в С<ен->Лоране, непосредственно под скалой.
 
   Завтра жду Алю, которая только что отлично сдала экз<амен> в Ecole du Louvre, [645]я рада: умеет хотеть.
 
   С<ергей> Я<ковлевич> поправляется (тьфу, тьфу), худ, но уже не страшен, и кашель лучше. В замке бываю часто — чудесные хозяева — и остальные пансионеры милые. Замок — баснословный. Но мне лучше в избе. Свойственнее.
 
   Мур здесь совершенно (тьфу, тьфу!) счастлив, в замке барствует, а у меня — дикарствует. Весь день во дворе, в сене, с собакой, палками, досками, строит, роет.
 
   Но — ежедневные дожди и грозы, как-то было три сразу. Нет солнца — сразу осень, и даже поздняя. Но кажется тбк везде. Стынет — земля!
 
   Целую Вас, куда и когда едете, не забывайте.
 
   МЦ.
 
   <Приписка на полях:>
 
   Сюда в августе собирается Д<митрий> П<етрович>. Не соберетесь ли и Вы? В замке — чудно. Больных (серьезных) нет.
 
   26-го июля 1930 г.
 
   St. Pierre-de-Rumilly
 
   (H<au>te Savoie)
 
   Дорогая Саломея! Не писала Вам так долго потому, что болен Мур: свалился в ручей и застудил себе низ живота: расстройство, недержание мочи и, вдобавок, из-за прописанных горячих ванн и ужасной погоды — простуда. То лежит, то ходит, но что-то не поправляется. Болеет уже около месяца. Погода ужасающая, злостный ноябрь, мы все прос тужены. Льет почти непрерывно, весь день в болоте. Вообще условия и для здорового тяжелы, не то что с больным ребенком: в деревне ничего нет, за всем — вплоть до хлеба — бегать в соседний городок La-Roche (12 килом<етров> — aller-et-retour [646]) кроме того у нас на довольстве Е. А. Извольская, нужно хорошо кормить, т. е. целый день готовить. И ч двух примусов один совсем угас, другой непрерывно разряжается нефтя ными фонтанами.
 
   С<ергей> Я<ковлевич> помогает, но трудно — за 6 кил<ометров>.
 
   Так и живем.
 
   Спасибо за иждивение (июньское), к<отор>ое смогла получить толь ко вчера, т. е. около месяца спустя: чек отослали в Париж, а там он куда-то канул, ждала денег 3 недели, вчера наконец дождалась. Если можно, милая Саломея, июльское иждивение пришлите просто переводом, на Сережино имя, ему от города ближе. По адресу в конце письма. — Мгновенно куплю нам с Алей грубые башмаки, по пуду весу каждый, это пока — вся мечта. Нигде еще не была, ни в Aix’e, ни в Chamonix, ни в Annecy, хотя все рядом, нельзя из-за Мура.
 
   Простите, милая Саломея, за мрачное письмо, надеюсь Ваше будет веселее. Целую Вас.
 
   МЦ
 
   15-го авг<уста> 1930 г.
 
   St. Pierre-de-Rumilly
 
   (H<au>te Savoie)
 
   Дорогая Саломея! Вы верно не получили моего последнего пись ма — вероятно с парижской квартиры непересланного.
 
   В нем я писала о болезни Мура (свалился в ручей и застудил себе низ живота: все последствия) и просила Вас июльское иждивение выслать не чеком, а деньгами, п. ч. с июньским чеком местный банк устроил проволочку в 3 недели — отослал в Париж, тут 14-е июля [647]— задержка и т. д.
 
   И вот — еще ответа нет, хотя писала я Вам около 3-х недель назад.
 
   Простите за напоминание, но очень давно сижу без денег, а у С<ергея> Яковлевича) тоже ничего нет, т. е. минус-имущество, п. ч. Мирский давно перестал доплачивать за санаторию. Платила я — остатками вечера, теперь все иссякло.
 
   Последнее иждивение, полученное, было июньское.
 
   С<ергей> Я<ковлевич> поправляется, но дико томится в пансионе.
 
   О себе рассказывать нечего: лето неудачное.
 
   Целую Вас крепко, простите за скуку, напишите о себе:
 
   здоровье и лете.
 
   МЦ.
 
   <Конец августа 1930>
 
   Дорогая Саломея! Огромное спасибо.
 
   Пишу поздно ночью, а завтра утром рано надо в соседний городок на рынок — 12 кил<ометров> aller et retour, [648]причем retour с пудами: картошки, овощей, хлеба, здесь кроме молока и сыра ничего нет.
 
   Кончила — минус последние пять страниц, жду франц<узского> текста русской литургии — Мулодца, написала ряд стихов к Маяковскому. [649]Прочла Mireille [650]Мистраля и читаю Коринну. [651]
 
   Погода (тьфу, тьфу не сглазить!) последние две недели — блаженная. Мур (еще более тьфу, тьфу!) поправился — и от падения в ручей и от ржавого гвоздя, который пытался согнуть ногой и который, проткнув толстую подошву сандалии, прошел ему в ногу.
 
   Читать учиться не хочет ни за что, стихи ненавидит. — «Почему Вы сделались… ну — писательницей (NB! слова не слыхал, изобрел) — а не шофером или чем-нибудь таким?»
 
   Аля пишет и вяжет — множество заказов, чудная вязка.
 
   Я шью Муру пижамные штаны, в которые свободно влезаю сама. Думаю домой между 1-м и 15-м Октября. А Вы — когда и куда?
 
   Целую Вас, надеюсь, что Ваш «зноб» прошел. Еще раз, большое спасибо.
 
   МЦ.
 
   Да! Главное. Был Д<митрий> П<етрович> — на два дня — подымался в наш С<ен-> Лоран, мычал, молчал. Хмур, неисповедим. Разговорить невозможно. Должно быть — плухи дела. О С<увчин>ских ни слова. Ворчал, что Вы уехали, не дав адреса. Отсюда — в Гренобль к сестре. [652]Дальнейших планов никаких.
 
   С<ергей> Я<ковлевич> не толстеет, но чувствует себя хорошо, д<окто>р находит, что ему лучше (легкие), но до полного выздоровления еще далеко. Написал две вещи (проза) — очень хорошие.
 
   Вот, пока, и все новости.
 
   ________
 
   Напишите. Саломея, как Вы восприняли конец Маяковского? В связи ли, по-Вашему, с той барышней, которой увлекался в последний приезд? Правда ли, что она вышла замуж? [653]
 
   И — помимо: какое чувство у Вас от этой смерти. Вы его наверное знали.
 
   Посылаю заказным, думая, что так вернее пересылать. Куда-то заложила письмо с адресом.
 
   20-го сент<ября> 1930 г.
 
   St. Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)
 
   Chвteau d'Arcine — мне
 
   Дорогая Саломея! Опять надоедаю Вам просьбой об иждивении (сентябрьском). (Перечла и подумала: а не похоже ли мое «надоедаю» на — помните? — письмо Ремизова к А<лександру> Я<ковлевичу> — «Зная Ваше доброе сердце»…?!)
 
   Дорогая Саломея, зная Ваше доброе сердце, еще просьба, даже две:
 
   9-го окт<ября> (26-го сент<ября> по-старому) мой день рожденья — 36 лет — (недавно Але исполнилось 17), подарите мне по этому почтенному, чтобы не написать: печальному, случаю две пары шерстяных чулок, обыкновенных, прочных, pour la marche, [654]хорошо бы до 9-го, ибо замерзаю. На 38–39 номер ноги. Это-первая просьба. Вторая же: если у Ирины есть какая-нибудь обувь, ей ненужная, ради Бога — отложите для Али. Горы съели все, т. е. и сандалии и башмаки, а наши дела таковы, что купить невозможно. Аля носит и 38 и 39 и, по желанию, 40-вой, преимущественно же 39-тый. Так что, если что-нибудь освободится и еще держится — не отдавайте никому. На ressemellage [655]мы способны.
 
   — Кончила Мулодца, — последняя чистка. Теперь нужно думать — куда пристроить. Написала встречу Маяковского с Есениным — (стихи) [656]
 
   Да! Забавная история: письмо от Оцупа — редактора «Чисел» — с просьбой о пяти стихотворных автографах для пяти тысячефранковых экз<емпляров> III книги.
 
   Я: «Автографы либо даю, либо продаю, а продаю 100 фр<анков> штука». Ответ: «Числа бедны, большинство сотрудников [657]работают бесплатно, не говоря уже о редакторах [658]— словом, давай даром.
 
   Я: — На продажу не дарю, — впрочем — вот вам „Хвала богатым“ — хотите пять раз?!
 
   (…И за то, что их в рай не впустят,
 
   И за то, что в глаза не смотрят…)
 
   Убью на переписку целое утро (40 строк по пяти раз, — итого 200) — хоть бы по франку за строку дали!
 
   Но и покушают же „богатые“ (Цейтлин, напр<имер>, Амари: [659]man de Marie: а Marie. [660]Пущу с собственноручной пометкой.
 
   ХВАЛА БОГАТЫМ
 
   (предоставленная автором для нумерованного экз<емпляра> Чисел — безвозмездно. Мне — нравится! Но м. б. — откажутся. Тогда пропали мои 200 строк и рабочее утро. Где наше ни пропадало! Лист будет вклейкой. Кому не понравится — пусть выдерет.
 
   ________
 
   Стипендия С<ергея> Я<ковлевича> кончилась, хлопочем до 1-го ноября, но надежды мало. Говорила о нем с д<окто>ром „Pour le moment je le trouve mieux, mais l'avenir c'est toujours l’inconnu!“ [661]— 3наю.
 
   За все лето было три летних недели. Раз ездила в очаровательный Annecy, [662]здесь дешевое автокарное сообщение, но для меня это то же, что пароход в Англию. Был у нас Мирский — давно уже — два дня — дико-мрачен, и мычливей чем когда-либо.
 
   О С<ув>чинских не знаю ничего.
 
   Обнимаю Вас, пишите о себе и не вините меня в ремизовстве.
 
   <Приписка на полях:>
 
   О Хвале богатым пока молчите: сюрприз!
 
   МЦ.
 
   Chвteau d’ Arcine 27-го сент<ября> 1930 г.
 
   St. Pierre-de-Rumilly (H<au>te Savoie)
 
   Дорогая Саломея!
 
   Огромное спасибо. Возопила к Вам по телеграфу из-за необходимости внезапного отъезда С<ергея> Я<ковлевича> — кр<асно->крестовая стипендия кончилась, а каждый лишний день — 45 фр<анков>.
 
   Мы наверное тоже скоро вернемся — не позже 10-го, очень уж здесь холодно по ночам, утром и вечером (NB?! А когда — не).
 
   Приеду и почитаю Вам Молодца и попрошу совета, что мне с ним делать дальше—разные планы.
 
   Целую Вас и горячо благодарю.
 
   МЦ.
 
   Медон, 3-го марта 1931 г.
 
   Дорогая Саломея! Высылаю Вам Новую газету [663]— увы, без своей статьи, и очевидно без своего сотрудничества впредь. Ках поэта мне предпочли — Ладинского, [664]как „статистов“ (от „статьи“) — всех. Статья была самая невинная — О новой русской детской книге. Ни разу слова „советская“, и равняла я современную по своему детству, т. е. противуставляла эпоху эпохе. Политики — никакой. Ннно — имела неосторожность упомянуть и „нашу“ (эмигрантскую) детскую литературу, привести несколько перлов, вроде:
 
В стране, где жарко греет солнце,
В лесу дремучем жил дикарь.
Однажды около оконца
Нашел он чашку, феи дар.
 
 
Дикарь не оценил подарка:
Неблагодарен был, жесток.
И часто чашке было жарко:
Вливал в нее он кипяток.
 
 
А черный мальчик дикаря
Всегда свиреп, сердит и зол —
Он, ЛОЖКУ БЕДНУЮ МОРЯ,
Всегда бросал ее на ПУЛ (NB! ударение)
 
   и т. д.
 
   — Попутные замечания. — Противуставление русской реальности, верней реализма — этой „фантастике“ (ахинее!), лже-фантастики тамбовских „эльфов“ — почвенной фантастике народной сказки. И т. д.
 
   И — пост-скриптум: „А с новой орфографией, по к<отор>ой напечатаны все эти прекрасные дошкольные книги, советую примириться, ибо: не человек для буквы, а буква для человека, особенно если этот человек — ребенок“.
 
   И — пространное послание Слонима: и в России-де есть плохие детские книжки (агитка) — раз, он-де Слоним очень любит фей — два. А — невымолвленное три (оно же и раз и два!) — мы зависим от эмиграции и ее ругать нельзя. Скажи бы тбк — обиды бы не было, — да и сейчас нет! — много чести — но есть сознание обычного везения и — презрение к очередным „Числам“.
 
   А стихов — мало, что даже не попросили, а на вопрос: будут ли в газете стихи? — Нет. — Раскрываю: Ладинский.
 
   Словом, мой очередной деловой провал. Вырабатывать (NB! будь я не я или, по крайней мере, хоть лошадь не моя!) могла бы ежегазетно франков полтораста, т. е. 300 фр. в месяц.
 
   Перекоп лежит, непринятый ни Числами, ни Волей России, ни Современными (NB! Руднев — мне: „у нас поэзия, так сказать, на задворках“) Мулодец (франц<узский>) лежит, — свели меня с Паррэном (м. б. знаете такого? советофил, Nouv<elle> Revue Franз<aise> — женат на моей школьной товарке Чалпановой, [665]— читала-читала, в втоге оказывается: стихов не любит (NB! ТОЛЬКО СТАТЬИ!) и никакого отношения к ним не имеет (только к статьям!). Taк и ушла, загубив день. — Встреча была где-то в 19-ом arrond<issement>, [666]на канале.
 
   Вещь, к<отор>ую сейчас пишу — все остальные перележит.
 
   ________
 
   А дела на редкость мрачные. Всё сразу: чехи, все эти годы присылавшие ежемесячно 300 фр., пока что дали только за январь и когда дадут и дадут ли — неизвестно. Д<митрий> П<етрович> уже давно написал, что помогать больше не может, — не наверное, во почти, или по-другому как-то, в общем: готовьтесь к неполучке. Вере С<увчин>ской (МЕЖДУ НАМИ!) он потом писал другое, т. е. что только боится, что не сможет. А терм 1-го апреля и не предвидится ничего. Мирские деньги были — квартирные. Просто — негде взять. С газетой, как видите, сорвалось, сватала Перекоп Рудневу — сорвалось, Молодца — Паррэну и другим — сорвалось.
 
   Поэтому, умоляю Вас, дорогая Саломея, не называя меня — воздействуйте на Д<митрия> П<етровича>. Без этих денег мы пропали. Если бы он категорически отказался, но этого нет: „боюсь, что не смогу“ — пусть не побоится и сможет. (NB! этого не сообщайте, вообще меня не называйте, просто скажите, что я — или мы (NB! он больше С<ергея> Я<ковлевича> любит!) в отчаянном положении, что я сама просить его не решаюсь, — словом. Вам будет виднее — как!).
 
   Этот несчастный терм (1-го апреля) — моя навязчивая мысль.
 
   — Единственная радость (не считая русского чтения Мура, Алиных рисовальных удач и моих стихотворений — за все это время — долгие месяцы — вечер Игоря Северянина. Он больше чем: остался поэтом, он — стал им. На эстраде стояло двадцатилетие. Стар до обмирания сердца: морщин как у трехсотлетнего, но — занесет голову — все ушло — соловей! Не поет! Тот словарь ушел.
 
   При встрече расскажу все как было, пока же: первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России).
 
   ________
 
   Обнимаю Вас, дорогая Саломея, умоляю с Мирским. Бровь моя так и осталась с лысиной, т. е. я — полуторабровой.
 
   МЦ.
 
   ГОВОРЯ С Д<МИТРИЕМ> П<ЕТРОВИЧЕМ> НЕ УПОМИНАЙТЕ НИ О КАКОЙ ВЕРЕ.
 
   Р. S. А вдруг Вы уже вернулись и с Д<митрием> П<етровичем> говорить не сможете? Дни летят. Ваше письмо — только что посмотрела — от 20-го, и Вы пишете, что Вы уже две недели в Лондоне. Посылаю на Colisйe в надежде, что перешлют.
 
   Как ужасно, что я Вас только сейчас благодарю за иждивение!
 
   17-го марта 1931 г.
 
   Дорогая Саломея!
 
   Сердечное спасибо за иждивение.
 
   Очень рада, что пришелся Мур, Вы ему тоже пришлись.
 
   (Выходя: — понравилась? Он: грубым голосом: „Вообще — милая“, А вообще женщин без исключения — не переносит.)
 
   Перекоп сдаю (на авось) в воскресенье. На очереди „Gars“, [667](Muselli).
 
   Хотите повидаемся на следующей неделе? М. б. соберемся с С<ергеем> Яковлевичем), он очень хотел бы Вас повидать.
 
   Целую Вас.
 
   МЦ.
 
   Машиной играет весь дом.
 
   Meudon (S. et O.)
 
   2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
   26-го марта 1931 г.
 
   Дорогая Саломея! Большая, большая просьба: не подарили ли Вы бы мне 80 фр<анков> на башмаки, мои совсем отслужили: одни отказались чинить, а другие, к<отор>ые ношу три года, так разносились, что спадают с ног, так что ходить не в чем. А в Самаритэне как раз продаются Semelle Uskide. [668]такие же, какие я проносила 3 года, не чиня подошвы. 80 фр<анков>. Но их безнадежно — нет.
 
   Вы бы этим подарком меня спасли.
 
   — Очень хорошо у Вас было в прошлый раз — м. б. впадение в детство с Аней Калин? Кстати, дома она была Нюта, у нас, из протеста, Аня.
 
   До свидания, надеюсь скорого. Мур твердо ждет приглашения. Свободен все дни кроме четверга (Закон Божий!)
 
   МЦ.
 
   Медон, 31-го марта 1931 г.
 
   Сердечное спасибо, дорогая Саломея!
 
   Башмаки куплены — чудные — будут служить сто лет.
 
   Обнимаю Вас!
 
   ТВЕРДООБУТАЯ
 
   МЦ
 
   Что Ваша Голландия? Ваш голландец (летучий) уже здесь. Скрывается. (NB! Кажется — только от меня!)
 
   21-го апреля 1931 г.
 
   Meudon (S. et О.)
 
   2, Av<etiue> Jeanne d'Arc
 
   Запоздалое Христос Воскресе, дорогая Саломея! Где Вы и что Вы? Были ли в Голландии? Видела Мирского, но не преувеличивая (здесь: не преуменьшая) ровно три минуты, на вокзале, на проводах Извольской, [669]в толпе снимающих, снимающихся, плачущих и напутствующих.
 
   Напишите два словечка и, если можно, пришлите иждивение.
 
   Целую Вас.
 
   МЦ.
 
   Медон, 23aпрeля/6-го мая 1931 г.
 
   Сердечное спасибо, дорогая Саломея, за иждивение и простите за позднюю благодарность.
 
   Нынче Мурины имянины (Георгиев день) и ознаменованы они следующим речением: — Мама! как по-французски Бердяев? — Так и будет— Бердяев, если хочешь — Berdiaйff. — А-а… А почему я на одной книге прочел: BOURDEL?
 
   Кстати, когда я ему передала, что сейчас у Вас уехала прислуга и т. д. — „А зачем мне прислуга?“ — „Ты же собирался у Саломеи завтракать!“ — „А Саломея сама не умеет готовить?“ — „Нет“. — „Пусть научится!“
 
   П. П. С<ув>чинский tout crachй. [670]
 
   _______
 
   Обнимаю Вас.
 
   МЦ.
 
   Meudon (S. et О.)
 
   2, Avenue Jeanne d'Arc
 
   10-го мая 1931 г.
 
   Дорогая Саломея!
 
   Хорош вечер: [671]1) без брови (к 30-му от остающегося миллиметра не будет и следа) 2) без платья (то что есть — до колен) и без участников. Боясь душевных осложнений (просить, благодарить, жалеть, что просила и благодарила) — решила одна. 1-ое отд<еленис> — стихи, второе — проза (новая, для Вас ОСОБЕННО интересная, честное слово!) третье — опять стихи.
 
   Посылаю Вам 10 билетов с безмолвной просьбой. А если Путерману послать штук пять — продаст (хоть один??) Если думаете, что да (хоть 1/2!), сообщите мне, милая Саломея, его адрес.
 
   Когда повидаемся? Что у Вас нового? Как здововье? Напишите словечко!
 
   МЦ.
 
   18-го мая 1931 г.
 
   Meudon (S. et O.)
 
   2, Av<enue> Jeanne d'Arc
 
   Дорогая Саломея! Можно в спешном порядке попросить Вас об иждивении: шьется — с грехом пополам — платье (из бывшего, далеких дней молодости, к счастью длинного — платья вдовы посла Извольского. Красного (платья, а не посла!) и нужно на днях за него платить.
 
   Дикая жалость, что Вас на вечере не будет, ибо — Христом Богом, умоляю: до 30-го никому ни слова — читать буду:
 
   История одного посвящения
 
   — то есть:
 
   „Уезжала моя приятельница в дальний путь, замуж зб море“ — разбор и пожжение бумаг — то же по инерции у меня дома — и, — налету уже жгущей руки — что это такое?
 
   Печатное — большое — кем-то вырезанное и:
 
   Где обрывается Россия
 
   Над морем черным и глухим
 
   II
 
   Г<ород> Александров Владимирской губ<ернии>. Лето. Шестнадцатый год. Народ идет на войну. Я пишу стихи к Блоку и впервые читаю Ахматову. У меня в гостях Осип Мандельштам. — Эпизоды — (прогулка по кладбищу, страх быка (теленка), М<андельшта>м и нянька, М<андельшта>м и монашка и т. д.) — Отъезд. — Из Крыма стихи:
 
   Не веря воскресенья чуду…
 
   III
 
   Читаю газетную вырезку с описанием как, где и кому написаны эти стихи. Оказывается — очень хорошенькой, немножко вульгарной женщине-врачу — еврейке — на содержании у армянского купца. В Крыму (вместо Коктебеля, места совсем особого, единственного, дан Крым Ялты и Алупки). Местное население показывает М<андельшта>му свиное ухо. (NB! В Крыму! На добрую четверть состоящем из евреев!)
 
   И тбк далее.
 
   И вот, строка за строкой — отповедь.
 
   Заключительные строки:
 
   — Не так много мне в жизни посвящали хороших стихов и, главное, не так часто вдохновение поэта — поэтом, чтобы мне это вдохновение уступать так даром зря (небывшей) подруге (небывшего) армянина.
 
   Эту собственность — отстаиваю.
 
   ________
 
   Автора фельетона [672]— угадываете. Нужно думать — будет в зале. Поделом.
 
   Да, еще такая фраза:
 
   — Если хочешь писать быль, знай ее. Если хочешь писать поэму — жди сто лет либо не называй имен.
 
   ________
 
   Вот потому-то и жалею, что Вас, милая Саломея, не будет, ибо в 2-ой части дан живой М<андельшта>м и — добру дан, великодушно дан, если хотите — с материнским юмором.
 
   Очень, очень прошу — до вечера ни слова, пусть будет сюрприз.
 
   Обнимаю Вас и люблю.
 
   МЦ.
 
   Пишите о жизни, здоровье, летних планах. Когда думаете в Париж?
 
Никто ничего не отнял, —
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую Вас через сотни
Разъединяющих верст.
 
 
Я знаю, наш дар — неравен,
Мой голос впервые — тих.
Что Вбм, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!
 
 
На страшный полет крещу Вас:
Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, —
Юный ли взгляд мой тяжел?
 
 
Нежней и бесповоротной
Никто не глядел Вам вслед…
Целую Вас — через сотни
Разъединяющих лет.
 
   ________
 
   12-го февраля 1916 г.
   Из Москвы в Петербург
   О. Мандельштаму — МЦ.
   (NB! Я не знала, что он — возвращается)
 
   Медон, 31-го мая 1931 г., Троицын день
 
   Дорогая Саломея,
 
   Все в порядке и большое спасибо и большое простите — не писала из-за вечера, который — слава Богу — уже за плечами.
 
   До последней минуты переписывала рукопись „История одного посвящения“, где, не называя Вас (ибо не знаю как бы Вы отнеслись, если ничего не возражаете, в печати назову — вещь пойдет в Воле России, где не называя Вас, защищала и Ваше (посвящение) от могущих быть посягательств и присвоения.
 
   Вечер прошел с полным успехом, зала почти полная. Слушали отлично, смеялись где нужно, и — насколько легче (душевно!) читать прозу. 2-ое отд<еление> были стихи — мои к М<андельшта>му, [673]где — между нами — подбросила ему немало подкидышей — благо время прошло! (1916 г. — 1931 г.!) (Он мне, де, только три, а ему вот сколько!) А совсем закончила его стихами ко мне: „В разноголосице девического хора“, — моими любимыми.
 
   Денежный успех меньше, пока чистых 700 фр., м. б. еще подойдут, — часть зала была даровая, бульшая часть 5-франковая, „дорогих“ немного. Но на кварт<ирный> налог (575 фр. уже есть — и то слава Богу. Хотя жаль.
 
   С иждивением, милая Саломея, то, чту Вы мне писали — грустно, но что ответить, кроме (как в любви) — Спасибо за бывшее. Дайте мве кстати адрес Ани Калин (в гимназии она была Аня и Калин), хочу ее поблагодарить.
 
   Да! Георгия Иванова (автора лже-воспоминаний — „Китайские тени“ — уже вышли отдельной книгой) на вечере не было, ибо — en loyai ennemi [674]приглашения не послала, но Г. Адамович (близнец) был и — кажется — доволен. С<ергей> Я<ковлевич>, сидевший рядом с ним, слышал его ремарку: „Нападение номер два“. (По-моему — хорошо.)
 
   Обнимаю Вас и люблю. Пишите. Когда „домой“? (Беру в кавычки ибо у Вас как у Персефоны дома нет. [675])
 
   МЦ
 
   <Приписки на полях:>
 
   С<ергей> Я<ковлевич> Вас очень приветствует и тоже по Вам соскучился. А Мур упорно и терпеливо ждет приглашения. Автомобиль жив.
 
   Да! Читала я в красном ду полу платье вдовы Извольского и очевидно ждавшем меня в сундуке 50 лет. Говорят — очень красивом. Красном — во всяком случае. По-моему, я цветом была — флаг, а станом — древком от флага.
 
   Когда читала о М<андельшта>ме, по залу непрерывный шепот: „Он! Он! Он — живой! Как похоже!“ и т. д.
 
   11-го июня 1931 г.
 
   Meudon (S. et O.)
 
   2, Av(enue) Jeanne d'Arc
 
   Дорогая Саломея,
 
   Вы наверное уже приехали. Открытки — чудные, каждая — драгоценность, — не знаю почему: единственный вид живописи мне глубоку-близкий. Аля в очаровании н благодарит вместе со мной.
 
   Да! Хотите, когда приеду, захвачу ту прозу (Мандельштам-Иванов) я почитаю? А то — долго не будет напечатана. До встречи, надеюсь скорой