…Единственная моя радость — Вы будете смеяться — восточный мусульманский янтарь, который я купила 2 года назад, на парижском «толчке» — совершенно мертвым, восковым, обогретым плесенью, и который с каждым днем на мне живеет: оживает, — играет и сияет изнутри. Ношу его на теле, невидимо. Похож на рябину.
 
   _______
 
   Мур поступил в хорошую школу, нынче был уже на параде, а завтра первый день идет в класс.
 
…И если в сердечной пустыне,
Пустынной — до краю очей,
Чего-нибудь жалко — так сына:
Волчонка — еще поволчей… [2143]
 
   (Это — старые стихи. Впрочем, все старые. Новых — нет.) С переменой мест я постепенно утрачиваю чувство реальности: меня — все меньше и меньше, вроде того стада, к<отор>ое на каждой изгороди оставляло по клоку пуха… Остается только мое основное нет.
 
   _______
 
   Еще одно. Я от природы очень веселая. (М. б. это — другое, но другого слова нет.) Мне очень мало нужно было, чтобы быть счастливой. Свой стол. Здоровье своих. Любая погода. Вся свобода. — Всё. — И вот — чтобы это несчастное счастье — т?к добывать, — в этом не только жестокость, но глупость. Счастливому человеку жизнь должна — радоваться, поощрять его в этом редком даре. Потому что от счастливого — идет счастье. От меня — шло. Зд?рово шло. Я чужими тяжестями (взв?ленными) играла, как атлет гирями. От меня шла — свобода. Человек — вдруг — знал, что выбросившись из окна — упадет вверх. На мне люди оживали как янтарь. Сами начинали играть. Я не в своей роли — скалы под водопадом: скалы, вместе с водопадом падающей на (совесть) человека… Попытки моих друзей меня растрагивают и расстраивают. Мне — совестно: что я еще жива. Т?к себя должны чувствовать столетние (умные) старухи…
 
   Если бы я была на десять лет моложе: нет — н? пять! — часть этой тяжести была бы — с моей гордости — снята тем, что мы для скорости назовем — женской прелестью (говорю о своих мужских друзьях) — а т?к, с моей седой головой — у меня нет ни малейшей иллюзии: всё, что для меня делают — делают для меня — а, не для себя… И это — горько. Я т?к привыкла — дарить!
 
   _______
 
   (NB! Вот куда завела — «комната».)
 
   Моя беда в том, что для меня нет ни одной внешней вещи, всё-сердце и судьба.
 
   _______
 
   Привет Вашим чудным тихим местам. У меня лета не было, но я не жалею, единственное, что во мне есть русского, это — совесть, и она не дала бы мне радоваться воздуху, тишине, синеве, зная, что, ни на секунду не забывая, что — другой в эту же секунду задыхается в жаре и камне.
 
   Это было бы — лишнее терзание.
 
   Лето хорошо прошло: дружила с 84-летней няней, живущей в этой семье 60 лет. И был чудный кот, мышиный, египтянин, на высоких ногах, урод, но божество. Я бы — душу отдала — за такую няню и такого кота.
 
   _______
 
   Завтра пойду в Литфонд («еще много-много раз») — справляться о комнате. Не верю. Пишите мне по адр<есу>: Москва, Мерзляковский пер<еулок>, д<ом> 16, кв<артира> 27
 
   Елизавете Яковлевне Эфрон
 
   (для М. И. Ц.)
 
   Я здесь не прописана и лучше на меня не писать. Обнимаю Вас, сердечно благодарю за память, сердечный привет Инне Григорьевне. [2144]
 
   МЦ.
 
   14 сент<ября> 1940 г.
 
   Ответ на письмо поэтессе В. А. Меркурьевой
 
   (меня давно знавшей)
 
   — «В одном Вы ошибаетесь — насчет предков»…
 
   Ответ: отец и мать — не предки. Отец и мать — исток: рукой подать. Даже дед — не предок. Предок ли прадед? Предки — давно и далёко, предки — череда, приведшая ко мне…
 
   Человек, не чувствующий себя отцом и матерью — подозрителен. «Мои предки» — понятие доисторическое, мгла (туман) веков, из к<отор>ой наконец проясняются: дед и бабка, отец и мать, — я.
 
   Отец и мать — те, без к<отор>ых меня бы не было. Хорош — туман!
 
   То, что я, всё, что я — от них (через них), и то, что они всё, что они — я.
 
   Даже Гёте усыновил своего маниакального отца:
 
   Von Vater hab ich die Statur,
   Des Lebens ernstes F?hren,
   V…
   U… [2145]
 
   А Марк Аврелий — тот просто начинает:
 
   Отцу я обязан… — и т. д.
 
   Без этой обязанности отцу, без гордости им, без ответственности за него, без связанности с ним, человек — СКОТ.
 
   — Да, но сколько недостойных сыновей. Отец — собирал, сын — мот…
 
   — Да, но разве это мой случай?
 
   Я ничем не посрамила линию своего отца. (Он поставил) Он 30 лет управлял Музеем, в библиотеке к<оторо>го — все мои книги. Преемственность — налицо.
 
   — «Отец, мать, дед»… «Мы Москву задарили»… «Да Вы-то сами — чт? дали Москве?»
 
   Начнем с общего. Человек, раз он родился, имеет право на каждую точку земного шара, ибо он родился не только в стране, городе, селе, но — в мире.
 
   Или: ибо родившись в данной стране, городе, селе, он родился-то распространению — в мире.
 
   Если же человек, родясь, не имеет права на каждую точку земного шара — то на какую же единственную) точку земного шара он имеет право? На ту, на к<отор>ой он родился. На свою родину.
 
   Итак я, в порядке каждого уроженца Москвы, имею на нее право, п. ч. я в ней родилась.
 
   Что можно дать городу, кроме здания — и поэмы? (Канализацию, конечно, но никто меня не убедит, что канализация городу нужнее поэм. Обе нужны. По-иному — нужны.)
 
   ________
 
   Перейдем к частному.
 
   Что «я-то сама» дала Москве?
 
   «Стихи о Москве» — «Москва, какой огромный странноприимный дом…» «У меня в Москве — купола горят»… «Купола — вокруг, облака — вокруг»… «Семь холмов — как семь колоколов»… — много еще! — не помню, и помнить — не мне.
 
   Но даже — не напиши я Стихи о Москве — я имею право на нее в порядке русского поэта, в ней жившего и работавшего, книги к<оторо>го в ее лучшей библиотеке. (Книжки нужны? а поэт — нет?! Эх вы, лизатели сливок!)
 
   _______
 
   Я ведь не на одноименную мне станцию метро и не на памятную доску (на доме, к<отор>ый снесен) претендую — на письменный стол белого дерева, под к<оторы>м пол, над к<отор>ым потолок и вокруг к<оторо>го 4 стены.
 
   _______
 
   Итак, у меня два права на Москву: право Рождения и право избрания. И в глубоком двойном смысле —
 
   Я дала Москве то, что я в ней родилась.
 
   Родись я в селе Талицы Шуйского уезда Владим<ирской> губ<ернии>, никто бы моего права на Талицы Шуйского уезда Владим<ирской> губ<ернии> не оспаривал.
 
   Значит, всё дело в Москве — миров<ом> городе.
 
   А какая разница — Талицы и Москва?
 
   Но «мировой город» — то она стала — потом, после меня, я — раньше нынешней, на целых 24 года, я родилась еще в «четвертом Риме» [2146]и в той, где
 
…пасут свои стада
Патриархальные деревни
У Патриаршего пруда
 
   (моего пруда, пруда моего младенчества). [2147]
 
   Оспаривая мое право на Москву, Вы оспариваете право киргиза на Киргизию, тунгуса на Тунгусию, зулуса на Зулусию.
 
   Вы лучше спросите, что здесь делают 31/2 милл<иона> немосквичей и что они Москве дали.
 
   — Право уроженца — право русского поэта — право вообще — поэта, ибо если герм<анский> поэт Р<ильке>, сказавший<:>
 
   Als mich der grosse Ivan ans Herz schlug, [2148]на Москву не вправе… то у меня руки опускаются, как всегда — от всякой неправды — кроме случая, когда правая — в ударе — заносится.
 
   Все права, милая В<ера> Ал<ександровна>, все права, а не одно.
 
   Итак, тройное право, нет, четверное, нет, пятерное: право уроженца, право русского поэта, право поэта Стихов о Москве, право русского поэта и право вообще поэта:
 
Я — вселенной гость,
Мне — повсюду пир.
И мне дан в удел —
Весь подлунный мир! [2149]
 
   И не только подлунный!
 
   МЦ.
 
   14 сент<ября> 1940 г. (NB! чуть было не написала 30 г. А — хорошо бы!)

МОСКВИНУ Н. Я

   Голицыно, 9-го/22-го марта 1940 г., весна.
 
   Дорогой Николай Яковлевич!
 
   Приветствую Вас сегодня, в первый день весны. У нас он — сияющий. К. Зелинский, [2150]огромного роста, с утра расчищает в саду огромную, по росту — не дорожку, а дорогу — целую дорогу весны.
 
   Я о Вас скучаю, по-настоящему, я к Вам очень привязалась.
 
   Кончаю очередного Робин Гуда — выручало — и тихо, но верно подхожу к подножию полуторатысячестрочной горы — Этери. Эта Важа (она же — Пшавела) меня когда-нибудь — раздавит.
 
   Народ — всё критики, из некритиков — Пяст, [2151]очень больной, тяжко и громко дышащий, и трогательно старающийся быть как все, и чем больше старается — тем безнадежней отличается.
 
   Мур как будто выздоровел, целую пятидневку ходит в школу, но — новая напасть: ему хотят привить тиф, а я боюсь, п. ч. t° к 6 ч. иногда еще повышается, и боюсь за сердце — ослабленное. Пока что — оттянула и написала Струкову [2152]— что посоветует.
 
   Из местных новостей — сильнейшая реакция М. С. Ш<агинян> на статью Асеева — два Ш. [2153]Я, не входя в содержание спора, любовалась ее живостью.
 
— Ах, жаль. Вас нет, потому что —
Я сегодня в новой шкуре:
Вызолоченной — седьмой! [2154]
 
   А шкура — самая настоящая: баррранья, только не вызолоченная, а высеребренная, седая, мне в масть, цвета талого снега, купила за 70 р<ублей> в местном Сельмаге, в мире реальном это воротник, огромный.
 
   Бог наделил меня самой демократической физикой: я все люблю — самое простое, и своего барррана не променяла бы ни на какого бобра.
 
   Эта шкура — Вам в честь.
 
   До свидания — не знаю, когда, но всегда — с огромной радостью.
 
   Поцелуйте Таню, [2155]Вас обнимаю. Мур шлет привет.
 
   МЦ.
 
   — Каждый раз — когда ели крабов — укол грусти, ибо никто их так весело не ест, как мы с Вами, теперь я их ем одна — и они стали простым продовольствием.
 
   В последнюю минуту убедилась, что у меня нет Вашего другого адр<еса> — посылаю на Таню.
 
   28-го марта 1940 г.
 
   Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги> — везде Дома Писателей — Дорогой Николай Яковлевич,
 
   Нынче утром я шла в аптеку — за лекарством для Мура (у него очередной грипп, пролежал несколько дней с t°, нынче первый день встал, но, конечно, не выпускаю) — итак, бегу в аптеку, встречаю у станции С<ерафиму> И<вановну> и, радостно: — Ну, что — получили деньги? (Я вчера вечером, наконец, принесла ей остаток долга, но ее не было, оставила, для передачи Финку) [2156]— Да. — Значит, мы в расчете? — Да, М<арина> И<вановна>, но когда же — остальное? — Т. е. какое остальное? Я же внесла все 830 р.! — Да, но это — одна путевка… — Т. е. как — одна? — Да, плата за одну путевку — 830 р., а за две 1660 р. — Вы хотите сказать — за два месяца? — Нет, за один. Последнее постановление Литфонда. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом свыше 3-ех месяцев платят 830 р<ублей>. — Но мы же не в доме, мы в доме — часу не жили, мы же еще за комнату платим 250 р<ублей>. — Я им говорила, что Вы мало зарабатываете… — И еще скажите. Скажите, что я больше 850 р. за двоих платить не могу. — Тогда они сразу снимут одного из вас с питания.
 
   Расходимся. Два часа спустя прихожу в Дом завтракать — в руках, как обычно, кошелка с Муриной посудой. У телефона — С<ерафима> И<вановна>.
 
   — «…Она говорит, что столько платить не может»… — Пауза. — «Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? Так и сделаю».
 
   Иду в кухню, передаю свои котелки. Нюра: — Да разве Вы не завтракаете? — Я: — Нет. Дело в том — дело в том — что они за каждого просят 830 р. — а у меня столько нет — и я, вообще, честный человек — и — я желаю им всего худшего — и дайте мне, пожалуйста, на одного человека. —
 
   Зашла С<ерафима> И<вановна>, предложила сегодня меня еще накормить, предложила мне воды, воду я выпила, от еды отказалась. — Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову [2157]— Шагинян — или даже поехать, — но потом — вдруг — поняла, что не надо, что это — моя судьба, что «одно к одному», т. е. данное — к многому. — Я, было, обратилась к Ермилову, [2158]члену правления Литфонда, выписала ему все цифры: весь доход за 5 месяцев (вплоть до 15-го июня) — и то, что уже выплачено в Литфонд, и за комнату, все очень точно, но — встретив его вторично, на улице (шла на почту), сказала, что главная моя цель — чтобы Мур смог здесь кончить школу, т. е. чтобы Литфонд — у нас путевка до 15-го апреля — дал нам путевку еще на 2 месяца. Продолжаю — Вам: если я буду просить сбавки (т. е. 830 р. — 850 р. за двоих), они нам не продлят и тогда вся эта мука с Муром, и его школой, и докторами, и банками, и ежемесячным учителем — была зря. Возможный случай: они нам дадут две путевки с условием, что я при первой возможности верну. Не хочу подписывать такой бумаги: 1) п. ч. знаю, что не верну, 2) п. ч. считаю такую цену — 830 р. за одну только еду: мою еду — ну — для себя неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.
 
   Этим кончается целый период моей голицынской жизни: вся совместность. Жаль — для Мура, для себя — не очень, последнее время все было очень сухо, — не сравнить с нашими временами, просто: у меня не было ни одного человека, которому бы я радовалась, а без этого мне и все сорок не нужны. Приехала очень элегантная детская писательница [2159]и сразу дала мне совет писать сначала все начерно, а потом уже «отделывать», на что я скромно ответила, что у каждого — свой опыт, свои возможности — и невозможности… Я, вообще, с Вашего отъезда, перед всеми извиняюсь, что я так хорошо (т. е. медленно, тщательно, беспощадно) работаю — и так мало зарабатываю. На обороте, кстати, найдете мой заработок. Я убеждена, что, если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, но — мне из людского уважения — не шубу шить: мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц.
 
   С 15-го февраля по 15-ое марта Литфонд за столование нас обоих взял 800 р., т. е. 400 р. за человека.
 
   С 15-го марта по 15-ое апреля Литфонд за столование нас обоих хочет 1660 р., т. е. 830 р. за человека, т. е. больше чем вдвое.
 
   И мы еще платим 250 р. за комнату, т. е. вся жизнь нам обходится 1910 р., т. е. 955 р. на человека. Живущие же в Доме отдыха платят 550 р. и пользуются всем (чем мы не).
 
   Мои получки
 
   60 % за Важу Пшавелу — Гоготур и Апшина —
 
   1190 р.
 
   100 % за Важу Пшавелу — Барс —
 
   600 р.
 
   60 % за Робин Гуда I—
 
   200 р.
 
   25 % аванса за «Этери» —
 
   1300 р.
 
   Всего —
 
   3290 р.
 
   +60 % за редактирование французского перевода Джангара — приблизительно 150 р. и 60 % за Р. Гуда — 300 р., к<отор>ые вскоре должна получить.
 
   Итого, с 15-го января по 15-ое июня (ибо до сдачи Этери не заработаю больше ни копейки) — 3840 р. — за 5 месяцев. А с меня требуют 1910 р. в месяц.
 
   Этери еще не начинала, теперь весь день придется мыть посуду, п. ч. ее мало и не выношу грязной.
 
   Звонить больше не придется, буду бывать в Доме 2 раза в день, — к 2 ч. и к 7 ч. — забирать п? две еды, а то — неловко. Дружок, когда Вы говорили: занять у Литфонда — я уже тогда ощутила — безнадежность. Дают только богатым, — On ne pr?te qu’ aux riches: старая французская поговорка. Читаю сейчас Житие протопопа Аввакума. [2160]Обнимаю Вас и Таню.
 
   МЦ.

МОЧАЛОВОЙ О. А

   29-го мая 1940 г.
 
   Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги>, Дом Писателей.
 
   Мне кажется — это было лето 1917 г. Достоверно — Борисоглебский переулок, старый дом, низкий верх, наши две молодости — с той, неувядающей. Помню слово Бальмонта после Вашего ухода: — Ты знаешь, Марина, я слышал бесчисленных начинающих поэтов и поэтесс: и в женских стихах — всегда что-то есть.
 
   Не было ли у Вас стихов про овощи (морковь)? Или я путаю? Тогда — простите.
 
   …А волк мне — и по сейчас нравится, и если бы Вы звали, как я именно сейчас по такому сытому волку (ску) — тоскую! Вот Вам выписка, с полей моей черновой тетради (перевожу третью за зиму — и неизбывную — грузинскую поэму): [2161]
 
   «Голицыно, кажется 24-го мая 1940 г. — новый неприютный дом — по ночам опять не сплю — боюсь — слишком много стекла — одиночество — ночные звуки и страхи: то машина, черт её знает чт? ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева — вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу), — и опять читаю (хорошо ему было — писать! лучше, чем мне — читать!) — и опять — треск, и опять — скачок, — и так — до света. Днем — холод, просто — лед, ледяные руки и ноги и мозги, девчонка переехала ногу велосипедом, второй день не выхожу: нога — гора, на телеграмму, посланную 21-го — ни звука, в доме — ни масла, ни овощей, одна картошка, а писательской еды не хватает — голодновато, в лавках — ничего, только маргарин (брезгую — неодолимо!) и раз удалось достать клюквенного варенья. Голова — тупая, ледяная, уж не знаю чт? тупее (бездарнее) — подстрочник — или я??
 
   У меня нет друзей, а без них — гибель».
 
   (Мур — это мой 15-летний сын, всю зиму болевший: пять болезней, — только что отболел пятой. Остальные пояснения — при встрече.)
 
   _______
 
   Спасибо за стихи. [2162]Они мне напомнили — и на секунду вернули — меня — ту. Но водопад — упал.
 
   _______
 
   Мне очень, очень хочется Вас увидеть — у меня из тех времен почти никого не осталось: — иных уж нет, а те — далече… и у меня здесь нет ни одного женского друга.
 
   ________
 
   Теперь — как осуществить встречу? Хотите — приезжайте ко мне в следующий выходной (т. е. через — следующий) — 6-го. Это наши с сыном последние здесь дни, 8-го начнутся сборы, а 10-го мы выезжаем, — куда, еще неизвестно — во всяком случае встреча — затянется.
 
   Ехать с Белорусского вокзала, касса пригородных поездов (впрочем, раз Фили — Вы эту дорогу знаете). Вот, на выбор, два поезда: 12 ч. 55 м. (т. е. без пяти час) — тогда Вы у меня будете в начале третьего, и 2 ч. 41 м. — тогда Вы у меня будете без чего-то четыре. Поезжайте лучше первым, — больше времени будет, пойдем в лес (мы на самой опушке), около 7 ч. пообедаем (завтра еду в город и чего-нибудь куплю, — голодной не будете), а вечером — когда захотите — проводим Вас с сыном на вокзал, вечерних поездов — много.
 
   Если же тотчас же по получении напишете мне по адр<есу> Ст<анция> Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги>. Дом творчества писателей, М. И. Ц<ветаевой> (последнее, конечно — полностью!) — каким поездом выедете — мы Вас встретим, а Вы нас — конечно узнаете: я, все-таки, немножко — похожа, а сын похож на меня — ту, еще примета: он очень высокий. — Пишите час отхода поезда, час прихода я высчитаю.
 
   Дальше: если бы мы почему-нибудь — разминулись — спрашивайте Коммунистический проспект. Дом Писателей (всякий знает), и, минуя Дом Писателей, идите по Коммунистическому проспекту дальше, до самого конца, последний дом справа: дача Лисицыной, № 24, открывайте калитку, проходите куриный дворик, открывайте вторую калитку — и левое крыльцо — наше.
 
   Но если в?время известите — встретим, непременно.
 
   До свидания! Еще раз спасибо за стихи и память.
 
   МЦ.
 
   Я живу — не в Доме, но письма идут — туда.
 
   Москва, 31-го мая 1940 г.
 
   Милая Ольга Алексеевна,
 
   Вчера, 30-го, отправила Вам письмо с приглашением на 6-ое, и вчера же узнала, что мы должны выехать уже 7-го и что, кроме того, я должна галопом переписывать свой грузинский перевод. Поэтому — увы — наша встреча откладывается. 3-го должна смотреть комнату, сдающуюся на лето, как только устроюсь — напишу Вам, и увидимся уже в Москве.
 
   Мне очень жаль, что так вышло, но кто из нас — хозяин своей судьбы?
 
   Итак — до скорого свидания!
 
   Я думаю — мы сможем увидеться около 12-го, когда хоть немножко устроюсь и сдам грузин.
 
   MЦ.
 
   Воскресенье, 8-го декабря 1940 г.
 
   Милая Ольга Алексеевна,
 
   Хотите — меняться? Мне до зарезу нужен полный Державин, — хотите взамен мое нефритовое кольцо (жука), оно — счастливое и в нем вся мудрость Китая. Или — на что бы Вы, вообще, обменялись?
 
   Назовите породу вещи, а я соображу.
 
   Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его — очень люблю.
 
   Есть у меня и чудное ожерелье богемского хрусталя, — вдвое или втрое крупнее Вашего. Раз Вы эти вещи — любите.
 
   Думайте и звоните. [2163]
 
   Всего лучшего! Привет Зосе. [2164]Она обмен одобрит, ибо кольцо будет закатывать (под кровать), а ожерелье — объест: по ягодке.
 
   МЦ.

П. А. ПАВЛЕНКО

   27-го августа 1940 г.
 
   Москва, ул<ица> Герцена,
 
   д<ом> 6, кв<артира> 20 (Северцова)
 
   Многоуважаемый товарищ Павленко,
 
   Вам пишет человек в отчаянном положении.
 
   Нынче 27-ое августа, а 1-го мы с сыном, со всеми нашими вещами и целой библиотекой — на улице, потому что в комнату, которую нам сдали временно, въезжают обратно ее владельцы.
 
   Начну с начала.
 
   18-го июня 1939 г., год с лишним назад, я вернулась в Советский Союз, с 14-летним сыном, и поселилась в Болшеве, в поселке Новый Быт, на даче, в той ее половине, где жила моя семья, приехавшая на 2 года раньше. 27-го августа (нынче годовщина) была на этой даче арестована моя дочь, а 10-го Октября — и муж. Мы с сыном остались совершенно одни, доживали, топили хворостом, который собирали в саду. Я обратилась к Фадееву за помощью. Он сказал, что у него нет ни метра. [2165]На даче стало всячески нестерпимо, мы просто замерзали, и 10-го ноября, заперев дачу на ключ (NB! у нас нашей жилплощади никто не отнимал, и я была там прописана вместе с сыном на площади мужа) — итак, заперев дверь на ключ, мы с сыном уехали в Москву к родственнице, где месяц ночевали в передней без окна на сундуках, а днем бродили, потому что наша родственница давала уроки дикции и мы ей мешали.
 
   Потом Литфонд устроил нас в Голицынский Дом Отдыха, вернее мы жили возле Дома Отдыха, столовались — там. За комнату, кроме 2-х месяцев, мы платили сами — 250 р. в месяц, — маленькую, с фанерной перегородкой, не доходившей д? верха. Мой сын, непривычный к такому климату, непрерывно болел, болела и я, к весне дойдя до кровохарканья. Жизнь была очень тяжелая и мрачная, с керосиновыми негорящими лампами, тасканьем воды с колодца и пробиваньем в нем льда, бесконечными черными ночами, вечными болезнями сына и вечными ночными страхами. Я всю зиму не спала, каждые полчаса вскакивая, думая (надеясь!), что уже утро. Слишком много было стекла (вс? эти стеклянные террасы), черноты и тоски. В город я не ездила никогда, а когда ездила — скорей кидалась обратно от страха не попасть на поезд. Эта зима осталась у меня в памяти как полярная ночь. Все писатели из Дома Отдыха меня жалели и обнадеживали…
 
   Всю зиму я переводила. Перевела две английские баллады о Робин Гуде, три поэмы Важа Пшавела (больше 2000 строк), с русского на французский ряд стихотворений Лермонтова, [2166]и уже позже, этим летом, с немецкого на французский большую поэму Бехера и ряд болгарских стихотворений. Работала не покладая рук — ни дня роздыха.
 
   В феврале месяце мы из Голицына дали объявление в Веч<ерней> Москве о желании снять в Москве комнату. Отозвалась одна гражданка, взяла у нас за 6 месяцев вперед 750 руб. — и вот уже 6 месяцев как предлагает нам комнату за комнатой, не показывая ни одной и давая нам ложные адреса и имена. (Она за этот срок «предложила» нам 4 комнаты, а показала только одну, в которую так и не впустила, потому что там живут ее родные.) Она все отговаривалась «броней», которую достает, но ясно, что это — мошенница.
 
   — Дальше. —
 
   Если не ошибаюсь, к концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) — посмотреть — как там, и обнаружила, что дача взломана и в моих комнатах (двух, одной — 19 метров, другой — 7-ми метров) поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков — а именно начальник милиция — удавился, и мы застали его гроб и его — в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги, а мебелью взломщики до сих пор пользуются, потому что мне некуда ее взять.
 
   На возмещение отнятой у меня взломщиками жилплощади мне рассчитывать нечего: дача отошла к Экспортлесу, вообще она и в мою бытность была какая-то спорная, неизвестно — чья, теперь ее по суду получил Экспортлес.
 
   Так кончилась моя болшевская жилплощадь.
 
   ________
 
   — Дальше. —
 
   В июне мой сын, несмотря на непрерывные болезни (воспаление легких, гриппы и всяческие заразные), очень хорошо окончил седьмой класс Голицынской школы. Мы переехали в Москву, в квартиру профессора Северцова (университет) на 3 месяца, до 1-го сентября. 25-го июля я наконец получила по распоряжению НКВД весь свой багаж, очень большой, около года пролежавший на таможне под арестом, так как был адресован на имя моей дочери (когда я уезжала из Парижа, я не знала, где буду жить, и дала ее адрес и имя). Всё носильное и хозяйственное и постельное, весь мой литературный архив и вся моя огромная библиотека. Все это сейчас у меня на руках, в одной комнате, из которой я 1-го сентября должна уйти со всеми вещами. Я очень много раздарила, разбросала, пыталась продавать книги, но одну берут, двадцать не берут, — хоть на улицу выноси! — книг 5 ящиков, и вообще — груз огромный, ибо мне в Советском Консульстве в Париже разрешили везти всё мое имущество, а жила я за границей — 17 лет. —