Страница:
— Кончаю своего «Гоготура», и у Мура даже глагол — гоготуриться. Сплошное го-го — и туры (звери). Когда Гоготур (впрочем, не он, mais cest tout comme [2112]) раскаивается — он долго бьет себя по голове пестом (медным). Как такое передать в одной строке?? (Подстрочник: «Раскаявшись, он долго бил себя по голове пестом»…) Теперь он уже отбил себя и в виде хэвис-бэри (смесь муллы и священника) ниспрашивает благодать на Грузию. А по ночам раскаивается в раскаянии и воет по своем «мертвом молодечестве». Сур-ровая поэма! На очереди — Барс [2113](звериный Гоготур) — и — боюсь — отъезд, переезд — куда??? Мне нужно серьезно с Вами посоветоваться. Оськин спросил: — «А какие у Вас — дальнейшие планы?» И я ответила — Никаких.
— С книгой. Будем ждать событий. В конце концов: я всегда смогу отобрать ее у Т<агера> — и переписать от руки.
Целую Вас, пишите. Я все еще (из трусости) не справилась в Литфонде, а срок мой — 12-го.
М.
(Приложение)
5-го вечером
Нынче Сер<афима> Ив<ановна> [2114]звонила в Литфонд, справлялась о моей судьбе: решение отложено до 7-го. А 12-го — истекает срок.
Но в лучшем случае — если даже продлят — мы здесь только до 1-го апреля, п. ч. с 1-го комната сдана детскому саду. Мне очень жаль Мура — придется бросать и эту школу, уже вторую за год.
Съезжать — куда??? На наше прежнее место я не поеду, потому что там — смерть. [2115]Кроме того (хорошее — кроме!) эту несчастную последнюю уцелевшую комнату у меня оспаривают два учреждения.
Кроме того — дача летняя, и вода на полу — при полной топке — мерзнет. И полкилометра сосен, и каждая — соблазнительна!
_______
Книгу (ту самую) нынче получила, но она — совершенно негодная, на всю ее — 5, 6 годных, т. е. терпимых — страниц. Уж-жасная книга! Я бы, на месте Т<агера>, и читать не стала. Прислал с записочкой — приветливой.
Ну, до свидания! Спасибо за все. Буду знать о своей судьбе — извещу.
М.
Р. S. Никогда не рассоримся: еще то дерево не выросло, из к<оторо>го колыбель будет для того Т<агера>, к<отор>ый нас рассорит!
ТАГЕРУ Е. Б
Голицыно, 11-го января 1940 г.
Концы разговоров
— «Чем меньше Вы будете уделять мне внимания — тем будет лучше».
Первое: больно. Второе: — кому лучше? Вам (ибо мне от этого будет хуже: уж? плохо!) Т. е. Вам будет лучше, если я о Вас не буду думать, и будет совсем хорошо, если Вы для меня перестанете существовать.
Как это понять? Из себя я этого не пойму: я бесконечно дорожу всяким вниманием, и вне его — человеческого отношения не вижу.
Внимание и вникание — вот мой единственный путь к человеку, т. е. начало того пути, конец которого погружение в человека и, по возможности, потопление (по невозможности — растворение) в нем.
Еще: если я человека люблю, я хочу, чтобы ему от меня стало лучше — хотя бы пришитая пуговица. От пришитой пуговицы — до всей моей души.
— А, может быть. Вы из тех несчастных, которые хотят хуже и не терпят лучше? Тогда — тогда вся я в Вашей жизни — зря, потому что я человеку несу добро, а не зло.
— «Чем меньше внимания»… — какое пренебрежение к себе! Точно Вы этим хотите сказать, что Вы этого внимания — не ст?ите. За кого же Вы меня принимаете, с этим неуместным вниманием — к недостойному.
…Если бы Вы меня, сегодня, в снегу, вместо всех этих неуместных вниманий, просто спросили: — Это всегда так будет — от Вас ко мне? — я бы не задумавшись ответила: да — и была бы счастлива.
_______
(Числа не помню, прогулка в снегу)
_______
… — Вы отлично «занимаете» весь стол. [2116]
— Вы отлично знаете, что пока я «занимаю» весь стол, мне хочется сидеть рядом с Вами, обняв Вас за плечо — и ничего не говорить.
_______
— Если Вы хоть немножко дорожите нашей дружбой, не делайте из меня чудовища, нечеловека, победителя — т. д. Мне больно как всем, и сейчас (после беседы) мне очень больно. Больно от того, что Вы мне не верите. Больно от Вашего молчаливого вопроса: — Зачем я Вам? — Я ведь еще ни слова не сказала Вам кт? Вы, а Вы уже отнекиваетесь: — Не я! Вы ничего не хотите взять из того, что я Вам Несу. Вы отводите руку, и мои — опускаются. Из нас двоих Вы — богатый, а не я.
Вы унижаете меня до доказательств: — «Докажите, почему я Вам дорог, почему именно я» — и я начинаю чувствовать себя виноватой — что Вы мне дороги, и сама перестаю понимать.
Я из Вас возвращаюсь — неузнаваемой: «победителем», чудовищем, нечеловском. Моя хозяйка, с которой я живу жизнь дней, [2117]Вам лучше скажет — кто я.
— Сказать Вам как это было? Может быть, это Вам все скажет, а если это не скажет — уже ничего не скажет.
— Пойдем будить Т<агера>?
Я вошла. На кровати, сверх кровати — как брошенная вещь — лежали Вы, в коричневой куртке, глубоко и открыто спящий, и у меня сердце сжалось, и что-то внутри — там где ребра расходятся — зажглось и стало жечь — и стало болеть.
Милый друг, может быть, если бы мы сели рядом, плечо с плечом, все сразу бы дошло, и не пришлось бы так много спрашивать. Есть вопросы, на которые нельзя ответить словами, можно ответить плечом и ребром, потому что слова — даже то же ребро Поэмы Конца — всегда умны (ребро: Адам: Ева — и так далее — и даль во все стороны — и неминуемо отводит друг от друга) — и содрогание от такого стихотворного ребра — только призрак того живого содрогания. Мы — словами — выводим вещь из ее темного лона на свет, и этот свет неизменно — холоден. (Ведь горит — Люся [2118]— от Поэмы Конца, от того самого ребра, только потому, — что она это ребро возвращает обратно в грудь (откуда это ребро сразу рвется — к другому ребру), с бумаги — в грудь, всю Поэму Конца — с бумаги — в грудь, уничтожая слова, делая их тем, чем они были: боком, плечом, ребром, вздохом. — Спросите — ее. Недаром она говорила о каком-то недозволенном ее чтении: недозволенном присвоении.
Мы с вами — не то делаем — мы с чем-то — жестко обходимся.
_______
«Трамплин для стихов» — тот, живой, спящий, щемящий Вы?
…И еще: голос, странная, завораживающая певучесть интонации, голос не совсем проснувшегося, еще — спящего, — в котором и озноб рассвета и остаток ночного сна. (То самое двусмысленное «дрогнете вы», [2119]— впрочем, все равно: говорить я их не буду, печатать — тоже нет, а Вы теперь — знаете.)
И еще: — зябкость, нежелание гулять, добровольный затвор с рукописью, — что-то монашеское и мальчишеское — и щемяще-беззащитное — и очень стойкое…
Я не хотела Вам всего этого говорить, я думала — Вы сами поймете, и говорю Вам это почти насильно — от непосильного чувства, что я того спящего — чем-то обидела, ибо: если я — достоверно (хотя и мимовольно)
Вами обижена, то может быть в Вы — моим призраком, тем нечеловеком, который не я. Я или не я — но обида — была, и она носат мое имя, и я за нее ответственна, и звучит она из Ваших уст — приблизительно — т?к: — «Ты меня не знаешь [2120]и по моему поводу „галлюцинируешь“ („как визионера дивинация“… [2121]), а я — живой человек, может быть хуже, чем твой, но живой, а каждый живой заслуживает внимания. Твоя любовь — обида, ибо она меня минует и почему-то все-таки заимствует мои черты и входит в мою дверь».
Так ведь?
Ну, вот.
(И вот — откуда-то — строки:
Но нужно кончать
Итак —
Еще одна такая беседа (которая есть — противустояние) и я не смогу, потому что не могу жить на подозрении — в чем бы то ни было.
Попробуйте быть ко мне проще — и добрее — и доверчивее.
Бросим споры. Бросим меня. Говорите о себе.
Нам с вами дан краткий срок (о, я и без Вас скучала, весь мой правый бок не существовал, в весь белый дом со всеми белыми березами не существовал, и неужели Вы, странный человек, не почувствовали, как я Вам обрадовалась?)
Но довольно о «радостях». Может быть у Вас — свои беды, есть беда еще целый человек — Вы: вне меня, до меня, и после меня, — идите ко мне с ним. (Господи, какое счастье когда это делается само, и как страшно об этом просить! Но Вы меня — вынуждаете.)
Обнимаю Вас за плечо, коричневое
М.
Нынче, 22-го января 1940 г., день отъезда [2122]
Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (нестены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за руку! поведу по лабиринту книжки: [2123]моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда.
Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты — и ночевки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас.
С Вами нужно было сразу по-другому — по страшно-дружному и нежному — теперь я это знаю — взять всё на себя! — (я предоставляла — В?м).
Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.
Спасибо Вам за первую радость — здесь, первое доверие — здесь, и первое вверение — за многие годы. Не ломайте себе голову, почему именно В?м вся эта пустующая дача распахнулась всеми своими дверями, и окнами, и террасами, и слуховыми оконцами и почему именно на Вас — всеми своими дверями и окнами и террасами и слуховыми глазк?ми — сомкнулась. Знайте одно: доверие давно не одушевленного предмета, благодарность венда — вновь обретшей душу. («Дашь пить — будет говорить!») А сколько уже хочется сказать!
Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося — землею. [2124]И души Аида, только тогда говорившие, когда ?тпили жертвенной крови. [2125]Все это — и антеева земля и аидова кровь — одно, то, без чего я не живу, не я — живу! Это — единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету…
Еще одно: когда его нет, я его забываю, живу без него, забываю т?к, как будто его никогда не было (везде, где «его», проставьте: ее, живой любви), даже отрекаюсь, что она вообще есть, и каждому докажу как дважды два, что это — вздор, но когда она есть, т. е. я вновь в ее живое русло попадаю — я знаю, что только она и есть, что я только тогда и есть, когда она есть, что вся моя иная жизнь — мнимая, жизнь аидовых теней, не отпивших крови: не-жизнь.
Так, может быть, следует толковать слово Ахилла [2126]— Я предпочел бы быть погонщиком мулов в мире животных, чем царем в царстве теней.
Но все это: и Ахиллы и Анды и Антеи исчезает перед живой достоверностью, что я нынче в последний раз сидела с Вами за столом, что мне уж н?куда будет — со всеми Ахиллами и Аидами и Антеями, что руки, в которые всё шло — шла — вся — отняты.
(У меня чувство, что мы с вами — и не начинали!)
________
Напишите первый. Дайте верный адрес. Захотите приехать — предупредите. Приезжайте один. Я себя к Вам ни с кем не делю. Один, на весь день — и на очень долгий вечер.
Спасибо за всё.
Обнимаю Вас, родной.
М.
Концы разговоров
— «Чем меньше Вы будете уделять мне внимания — тем будет лучше».
Первое: больно. Второе: — кому лучше? Вам (ибо мне от этого будет хуже: уж? плохо!) Т. е. Вам будет лучше, если я о Вас не буду думать, и будет совсем хорошо, если Вы для меня перестанете существовать.
Как это понять? Из себя я этого не пойму: я бесконечно дорожу всяким вниманием, и вне его — человеческого отношения не вижу.
Внимание и вникание — вот мой единственный путь к человеку, т. е. начало того пути, конец которого погружение в человека и, по возможности, потопление (по невозможности — растворение) в нем.
Еще: если я человека люблю, я хочу, чтобы ему от меня стало лучше — хотя бы пришитая пуговица. От пришитой пуговицы — до всей моей души.
— А, может быть. Вы из тех несчастных, которые хотят хуже и не терпят лучше? Тогда — тогда вся я в Вашей жизни — зря, потому что я человеку несу добро, а не зло.
— «Чем меньше внимания»… — какое пренебрежение к себе! Точно Вы этим хотите сказать, что Вы этого внимания — не ст?ите. За кого же Вы меня принимаете, с этим неуместным вниманием — к недостойному.
…Если бы Вы меня, сегодня, в снегу, вместо всех этих неуместных вниманий, просто спросили: — Это всегда так будет — от Вас ко мне? — я бы не задумавшись ответила: да — и была бы счастлива.
_______
(Числа не помню, прогулка в снегу)
_______
… — Вы отлично «занимаете» весь стол. [2116]
— Вы отлично знаете, что пока я «занимаю» весь стол, мне хочется сидеть рядом с Вами, обняв Вас за плечо — и ничего не говорить.
_______
— Если Вы хоть немножко дорожите нашей дружбой, не делайте из меня чудовища, нечеловека, победителя — т. д. Мне больно как всем, и сейчас (после беседы) мне очень больно. Больно от того, что Вы мне не верите. Больно от Вашего молчаливого вопроса: — Зачем я Вам? — Я ведь еще ни слова не сказала Вам кт? Вы, а Вы уже отнекиваетесь: — Не я! Вы ничего не хотите взять из того, что я Вам Несу. Вы отводите руку, и мои — опускаются. Из нас двоих Вы — богатый, а не я.
Вы унижаете меня до доказательств: — «Докажите, почему я Вам дорог, почему именно я» — и я начинаю чувствовать себя виноватой — что Вы мне дороги, и сама перестаю понимать.
Я из Вас возвращаюсь — неузнаваемой: «победителем», чудовищем, нечеловском. Моя хозяйка, с которой я живу жизнь дней, [2117]Вам лучше скажет — кто я.
— Сказать Вам как это было? Может быть, это Вам все скажет, а если это не скажет — уже ничего не скажет.
— Пойдем будить Т<агера>?
Я вошла. На кровати, сверх кровати — как брошенная вещь — лежали Вы, в коричневой куртке, глубоко и открыто спящий, и у меня сердце сжалось, и что-то внутри — там где ребра расходятся — зажглось и стало жечь — и стало болеть.
Милый друг, может быть, если бы мы сели рядом, плечо с плечом, все сразу бы дошло, и не пришлось бы так много спрашивать. Есть вопросы, на которые нельзя ответить словами, можно ответить плечом и ребром, потому что слова — даже то же ребро Поэмы Конца — всегда умны (ребро: Адам: Ева — и так далее — и даль во все стороны — и неминуемо отводит друг от друга) — и содрогание от такого стихотворного ребра — только призрак того живого содрогания. Мы — словами — выводим вещь из ее темного лона на свет, и этот свет неизменно — холоден. (Ведь горит — Люся [2118]— от Поэмы Конца, от того самого ребра, только потому, — что она это ребро возвращает обратно в грудь (откуда это ребро сразу рвется — к другому ребру), с бумаги — в грудь, всю Поэму Конца — с бумаги — в грудь, уничтожая слова, делая их тем, чем они были: боком, плечом, ребром, вздохом. — Спросите — ее. Недаром она говорила о каком-то недозволенном ее чтении: недозволенном присвоении.
Мы с вами — не то делаем — мы с чем-то — жестко обходимся.
_______
«Трамплин для стихов» — тот, живой, спящий, щемящий Вы?
…И еще: голос, странная, завораживающая певучесть интонации, голос не совсем проснувшегося, еще — спящего, — в котором и озноб рассвета и остаток ночного сна. (То самое двусмысленное «дрогнете вы», [2119]— впрочем, все равно: говорить я их не буду, печатать — тоже нет, а Вы теперь — знаете.)
И еще: — зябкость, нежелание гулять, добровольный затвор с рукописью, — что-то монашеское и мальчишеское — и щемяще-беззащитное — и очень стойкое…
Я не хотела Вам всего этого говорить, я думала — Вы сами поймете, и говорю Вам это почти насильно — от непосильного чувства, что я того спящего — чем-то обидела, ибо: если я — достоверно (хотя и мимовольно)
Вами обижена, то может быть в Вы — моим призраком, тем нечеловеком, который не я. Я или не я — но обида — была, и она носат мое имя, и я за нее ответственна, и звучит она из Ваших уст — приблизительно — т?к: — «Ты меня не знаешь [2120]и по моему поводу „галлюцинируешь“ („как визионера дивинация“… [2121]), а я — живой человек, может быть хуже, чем твой, но живой, а каждый живой заслуживает внимания. Твоя любовь — обида, ибо она меня минует и почему-то все-таки заимствует мои черты и входит в мою дверь».
Так ведь?
Ну, вот.
(И вот — откуда-то — строки:
Это еще тот мех и пух во мне не успокоились)
В царство хвойное, мховое,
Мехов?е, пухов?е…
Но нужно кончать
Итак —
Еще одна такая беседа (которая есть — противустояние) и я не смогу, потому что не могу жить на подозрении — в чем бы то ни было.
Попробуйте быть ко мне проще — и добрее — и доверчивее.
Бросим споры. Бросим меня. Говорите о себе.
Нам с вами дан краткий срок (о, я и без Вас скучала, весь мой правый бок не существовал, в весь белый дом со всеми белыми березами не существовал, и неужели Вы, странный человек, не почувствовали, как я Вам обрадовалась?)
Но довольно о «радостях». Может быть у Вас — свои беды, есть беда еще целый человек — Вы: вне меня, до меня, и после меня, — идите ко мне с ним. (Господи, какое счастье когда это делается само, и как страшно об этом просить! Но Вы меня — вынуждаете.)
Обнимаю Вас за плечо, коричневое
М.
Нынче, 22-го января 1940 г., день отъезда [2122]
Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (нестены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за руку! поведу по лабиринту книжки: [2123]моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда.
Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты — и ночевки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас.
С Вами нужно было сразу по-другому — по страшно-дружному и нежному — теперь я это знаю — взять всё на себя! — (я предоставляла — В?м).
Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.
Спасибо Вам за первую радость — здесь, первое доверие — здесь, и первое вверение — за многие годы. Не ломайте себе голову, почему именно В?м вся эта пустующая дача распахнулась всеми своими дверями, и окнами, и террасами, и слуховыми оконцами и почему именно на Вас — всеми своими дверями и окнами и террасами и слуховыми глазк?ми — сомкнулась. Знайте одно: доверие давно не одушевленного предмета, благодарность венда — вновь обретшей душу. («Дашь пить — будет говорить!») А сколько уже хочется сказать!
Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося — землею. [2124]И души Аида, только тогда говорившие, когда ?тпили жертвенной крови. [2125]Все это — и антеева земля и аидова кровь — одно, то, без чего я не живу, не я — живу! Это — единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету…
Еще одно: когда его нет, я его забываю, живу без него, забываю т?к, как будто его никогда не было (везде, где «его», проставьте: ее, живой любви), даже отрекаюсь, что она вообще есть, и каждому докажу как дважды два, что это — вздор, но когда она есть, т. е. я вновь в ее живое русло попадаю — я знаю, что только она и есть, что я только тогда и есть, когда она есть, что вся моя иная жизнь — мнимая, жизнь аидовых теней, не отпивших крови: не-жизнь.
Так, может быть, следует толковать слово Ахилла [2126]— Я предпочел бы быть погонщиком мулов в мире животных, чем царем в царстве теней.
Но все это: и Ахиллы и Анды и Антеи исчезает перед живой достоверностью, что я нынче в последний раз сидела с Вами за столом, что мне уж н?куда будет — со всеми Ахиллами и Аидами и Антеями, что руки, в которые всё шло — шла — вся — отняты.
(У меня чувство, что мы с вами — и не начинали!)
________
Напишите первый. Дайте верный адрес. Захотите приехать — предупредите. Приезжайте один. Я себя к Вам ни с кем не делю. Один, на весь день — и на очень долгий вечер.
Спасибо за всё.
Обнимаю Вас, родной.
М.
ШАГИНЯН М. С
<Конец декабря 1939 г. — начало 1940 г.>
[2127]
Милая Мариэтта Сергеевна, сегодня Вы в моем сне мне упорно жаловались, что Вам все (каждая вещь) стоит 10 руб<лей>. Проснувшись, я задумалась — дорого ли это или дешево. 2) Давайте мне Ваши темные места (Низами), я сейчас жду перевода и более или менее свободна. Давайте мне и текст и размер, но размер не нарисованный, а написанный — любыми, хотя бы бессмысленными русскими словами.
<Конец декабря 1939 г. — начало 1940 г.>
Я бы не решилась изменить ударение амбра, особенно в рифме. В общем — очень хорошо, есть чудные места, но ужасны (не сердитесь!) субстанция и акциденции. Конечно работа громадная: гора! [2128]
<Начало 1940 г.>
Милая Мариэтта Сергеевна, я не знаю, что мне делать. Хозяйка, беря от меня 250 р<ублей> за следующий месяц за комнату, объявила, что больше моей печи топить не может — п. ч. у нее нет дров, а Сераф<има> Ив<ановна> ей продавать не хочет.
Я не знаю, как с этими комнатами, где живут писатели, и кто поставляет дрова??? Я только знаю, что я плачу очень дорого (мне все говорят), что эту комнату нашла С<ерафима> И<вановна> и что Муру сейчас жить в нетопленой комнате — опасно. Как бы выяснить? Хозяйке нужен кубометр.
28-го марта 1940 г.
Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги> — возле Дома Писателей — Дорогая Мариэтта Сергеевна,
(Пишу Вам своим рукописным почерком, — так я, на бумаге, исходила тысячи и тысячи верст…)
Очень надеюсь, что мой привет Вас еще застанет [2129](если везущий не протаскает его в кармане…).
Без Вас в доме творчества — меньше дома и меньше творчества, и Ваше место за столом — явно пустует, хотя с виду — для виду — и занято.
Вы — очаг тепла и люди сами не знают, сколько они Вам должны — радости.
— А Муру опять не везет: опять грипп с t°, сильнейшим кашлем и насморком. Лежит, рисует, читает, учится. Лечу его уротропином и горчичниками. Надеюсь — обойдется, но все это очень выбивает из колеи и омрачает и без того уже нерадостную жизнь. Погода — поганая — мокрая метель, весна была и прошла.
Принимаюсь наконец за гору Этери [2130](полторы тысячи строк) — но что моя — перед Вашей!
Да! Мне, может быть (очень надеюсь), дадут французский перевод Низами — в половине июля, когда сброшу с себя вышеназванную гору Этери. — Вот мы с Вами и побратаемся!
Только что кончила Робин Гуда и Маленького Джона (разбойничий обряд крестин) [2131]— очень весело — сама веселилась — и правку большого чужого французского перевода <…> [2132]
До свидания, хочу нынче же отправить, обнимаю Вас, спасибо за все, очень люблю Вас, добрый путь! — откликнитесь по приезде.
МЦ.
Огромное спасибо за книгу Муру — он, читая, веселился вслух, сам с собою, теперь (поздней ночью) буду веселиться — я.
Сердечный привет Якову Самсоновичу, [2133]Мирэль [2134]поцелуйте <…>
Милая Мариэтта Сергеевна, сегодня Вы в моем сне мне упорно жаловались, что Вам все (каждая вещь) стоит 10 руб<лей>. Проснувшись, я задумалась — дорого ли это или дешево. 2) Давайте мне Ваши темные места (Низами), я сейчас жду перевода и более или менее свободна. Давайте мне и текст и размер, но размер не нарисованный, а написанный — любыми, хотя бы бессмысленными русскими словами.
<Конец декабря 1939 г. — начало 1940 г.>
Я бы не решилась изменить ударение амбра, особенно в рифме. В общем — очень хорошо, есть чудные места, но ужасны (не сердитесь!) субстанция и акциденции. Конечно работа громадная: гора! [2128]
<Начало 1940 г.>
Милая Мариэтта Сергеевна, я не знаю, что мне делать. Хозяйка, беря от меня 250 р<ублей> за следующий месяц за комнату, объявила, что больше моей печи топить не может — п. ч. у нее нет дров, а Сераф<има> Ив<ановна> ей продавать не хочет.
Я не знаю, как с этими комнатами, где живут писатели, и кто поставляет дрова??? Я только знаю, что я плачу очень дорого (мне все говорят), что эту комнату нашла С<ерафима> И<вановна> и что Муру сейчас жить в нетопленой комнате — опасно. Как бы выяснить? Хозяйке нужен кубометр.
28-го марта 1940 г.
Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги> — возле Дома Писателей — Дорогая Мариэтта Сергеевна,
(Пишу Вам своим рукописным почерком, — так я, на бумаге, исходила тысячи и тысячи верст…)
Очень надеюсь, что мой привет Вас еще застанет [2129](если везущий не протаскает его в кармане…).
Без Вас в доме творчества — меньше дома и меньше творчества, и Ваше место за столом — явно пустует, хотя с виду — для виду — и занято.
Вы — очаг тепла и люди сами не знают, сколько они Вам должны — радости.
— А Муру опять не везет: опять грипп с t°, сильнейшим кашлем и насморком. Лежит, рисует, читает, учится. Лечу его уротропином и горчичниками. Надеюсь — обойдется, но все это очень выбивает из колеи и омрачает и без того уже нерадостную жизнь. Погода — поганая — мокрая метель, весна была и прошла.
Принимаюсь наконец за гору Этери [2130](полторы тысячи строк) — но что моя — перед Вашей!
Да! Мне, может быть (очень надеюсь), дадут французский перевод Низами — в половине июля, когда сброшу с себя вышеназванную гору Этери. — Вот мы с Вами и побратаемся!
Только что кончила Робин Гуда и Маленького Джона (разбойничий обряд крестин) [2131]— очень весело — сама веселилась — и правку большого чужого французского перевода <…> [2132]
— так я вступаю в поэму, вообще очень многое пришлось сделать заново, но я обожаю такую работу: то же чувство, когда оттираешь медь (красную).
La-bas, pr?s de l'Alta?, о? le solil se l?ve,
Est, dit-on, de Boumb? le vieux pays de r?ve.
Un mont sempiternel s'eleve en son milien.
Et souverainement l’unit aux larges ceux
До свидания, хочу нынче же отправить, обнимаю Вас, спасибо за все, очень люблю Вас, добрый путь! — откликнитесь по приезде.
МЦ.
Огромное спасибо за книгу Муру — он, читая, веселился вслух, сам с собою, теперь (поздней ночью) буду веселиться — я.
Сердечный привет Якову Самсоновичу, [2133]Мирэль [2134]поцелуйте <…>
ГОЛЬЦЕВУ В. В
2-го февраля 1940 г.
Голицыно, Дом Писателей,
Милый Виктор Викторович,
Договор я получила, но подписать его в таком виде никак не могу. [2135]
Во-первых — срок: 25-ое февраля на обе вещи — боюсь, что не справлюсь, а если подпишу — от страху наверняка не справлюсь. Гоготура у меня пока сделано 3/4, а Барс вовсе не начат, из остающихся же 23-х дней — несколько уж наверное выпадут — на поездки в город, приезды знакомых, домашние дела — и прочее. Считаясь с медленностью моей работы (не больше 20 строк, а когда и меньше, а на 330 сделанных строк — уже целая громадная черновая тетрадь, могу показать), я никак не могу поручиться за срок — тем более, что дней пять у меня еще уйдет на правку Гоготура.
Второе: в договоре неверное количество строк: в Гоготуре не 424 строки, а 442, в Барсе — не 140, а 169, — в общем на 47 строк больше, чем сказано в договоре. Давайте так: либо 25-ое февраля — на одного Гоготура, либо 10-е марта — на обе веши, — как хотите, но только не 25-ое февраля на обе. Я не хочу гнать через пень-колоду, подгоняемая страхом. Меня подгонять вообще не надо: я всегда даю свой максимум, не моя вина — что он так мал.
Вполне возможно, что я обе вещи закончу раньше 10-го марта — это уже дело удачи — тогда и представлю их раньше, но раньше, чем они будут совсем хороши — не сдам, поэтому и не хочу этого срока.
До Вашего ответа договор держу у себя — и работаю дальше. Если не хотите писать — позвоните мне в Голицыне, Дом Писателей, где я ежедневно бываю от 1 ч. 30 м<инут> до 2 ч. 30 м<инут> и от 6 ч. до 7 ч. и немножко позже (9-го вечером и 10-го днем меня не будет).
Шлю Вам сердечный привет и надеюсь, что Вы поймете серьезность моих доводов. Первый заинтересованный — Ваш (или: наш) автор.
МЦ.
Голицыно, 12-го февраля 1940 г.
Дорогой Виктор Викторович,
(Начала Барса)
14-го, около 11 ч. утра позвоню Вам, чтобы узнать, как мне быть с деньгами — будут ли у Вас к 14-му для меня деньги, чтобы заплатить за месяц нашего содержания с Муром (наша путевка кончается нынче, 12-го, заведующая обещала подождать до 14-го).
Мне нужно 800 руб<лей> за еду и — но тут у меня надежда: не оплатил бы Литфонд моей комнаты, п. ч. 250 р<ублей> ужасно дорого. Этот совет мне дала заведующая, к<отор>ая пока с меня за комнату денег не просит, сама находя, что это очень дорого.
Если бы Вы могли — к 14-му достать мне тысячу рублей (у меня, вообще, ни копейки) под Гоготура и выяснить с комнатой — было бы чудно.
Итак, буду звонить Вам 14-го, около 11 ч.
Сердечный привет, спасибо за помощь. Барс — хороший.
МЦ.
Голицыно, 26-го февраля 1940 г.
Дорогой Виктор Викторович,
Вот — Барс. Работала его до последней минуты-40 мелких страниц черновика огромного формата — некоторые места нашла во сне.
Мечтала его Вам завтра сама вручить, — но серьезно заболел Мур: застудил в холодном вагоне начинающийся грипп, о котором и сам не знал, вернулся из города с t° 39,6 — местная докторша меня напугала: не слышит дыхания — поставила банки — теперь лежит — глубокий кашель — так что я завтра буду в городе только на самый короткий срок.
С Барсом вышло большое огорчение: я все била на его полосы, ибо в подстрочнике он определенно и постоянно полосат, а оказалось, что он не полосатый, — пятнистый, и пришлось убрать все полосатые (обольстительные!) места.
Теперь — просьба. Как мне быть с перепечаткой? Гоготура мне сделали по дружбе, но тот человек уехал, да и все равно, я бы не обратилась — вторично. Нет ли у Вас знакомой машинистки? Это бы ускорило дело, — я до Муриного полного выздоровления в Москве не буду, да все равно у меня машинистки — нет. Дружеская услуга — не выход из положения, мне бы нужно кого-нибудь, кто всегда бы мог для меня печатать. Как это делается? С удовольствием заплачу что нужно. Барс — маленький, его можно скоро сделать, так что Вы до отъезда смогли бы показать его кому следует. Хорошо бы — три экземпляра).
Позвоните мне в Голицыне — либо к 1 ч. 30 м<инутам> — 2 ч., либо к 6 ч. 30 м<инутам> — 7 ч., мне очень интересно, как Вам понравился Барс. [2136]
До свидания! Спасибо за все.
МЦ.
<Начало июня 1940 г.>
Милый Виктор Викторович,
Я вчера Вам звонила, нас разъединили и после этого я в течение всего дня и нынешнего утра не могла к Вам дозвониться.
Ответьте мне, пожалуйста, через Мура, или позвоните по телеф<ону> К-0-40-13, как обстоят дела с Эгери. Мне крайне нужны деньги, я у всех заняла и больше не у кого, и дошла до последних 2 р<ублей>.
Мне бы хотелось знать:
1) одобрили ли Вы сделанное
2) если да — когда и к кому мне идти за деньгами.
Сердечный привет.
МЦ.
Голицыно, Дом Писателей,
Милый Виктор Викторович,
Договор я получила, но подписать его в таком виде никак не могу. [2135]
Во-первых — срок: 25-ое февраля на обе вещи — боюсь, что не справлюсь, а если подпишу — от страху наверняка не справлюсь. Гоготура у меня пока сделано 3/4, а Барс вовсе не начат, из остающихся же 23-х дней — несколько уж наверное выпадут — на поездки в город, приезды знакомых, домашние дела — и прочее. Считаясь с медленностью моей работы (не больше 20 строк, а когда и меньше, а на 330 сделанных строк — уже целая громадная черновая тетрадь, могу показать), я никак не могу поручиться за срок — тем более, что дней пять у меня еще уйдет на правку Гоготура.
Второе: в договоре неверное количество строк: в Гоготуре не 424 строки, а 442, в Барсе — не 140, а 169, — в общем на 47 строк больше, чем сказано в договоре. Давайте так: либо 25-ое февраля — на одного Гоготура, либо 10-е марта — на обе веши, — как хотите, но только не 25-ое февраля на обе. Я не хочу гнать через пень-колоду, подгоняемая страхом. Меня подгонять вообще не надо: я всегда даю свой максимум, не моя вина — что он так мал.
Вполне возможно, что я обе вещи закончу раньше 10-го марта — это уже дело удачи — тогда и представлю их раньше, но раньше, чем они будут совсем хороши — не сдам, поэтому и не хочу этого срока.
До Вашего ответа договор держу у себя — и работаю дальше. Если не хотите писать — позвоните мне в Голицыне, Дом Писателей, где я ежедневно бываю от 1 ч. 30 м<инут> до 2 ч. 30 м<инут> и от 6 ч. до 7 ч. и немножко позже (9-го вечером и 10-го днем меня не будет).
Шлю Вам сердечный привет и надеюсь, что Вы поймете серьезность моих доводов. Первый заинтересованный — Ваш (или: наш) автор.
МЦ.
Голицыно, 12-го февраля 1940 г.
Дорогой Виктор Викторович,
(Начала Барса)
14-го, около 11 ч. утра позвоню Вам, чтобы узнать, как мне быть с деньгами — будут ли у Вас к 14-му для меня деньги, чтобы заплатить за месяц нашего содержания с Муром (наша путевка кончается нынче, 12-го, заведующая обещала подождать до 14-го).
Мне нужно 800 руб<лей> за еду и — но тут у меня надежда: не оплатил бы Литфонд моей комнаты, п. ч. 250 р<ублей> ужасно дорого. Этот совет мне дала заведующая, к<отор>ая пока с меня за комнату денег не просит, сама находя, что это очень дорого.
Если бы Вы могли — к 14-му достать мне тысячу рублей (у меня, вообще, ни копейки) под Гоготура и выяснить с комнатой — было бы чудно.
Итак, буду звонить Вам 14-го, около 11 ч.
Сердечный привет, спасибо за помощь. Барс — хороший.
МЦ.
Голицыно, 26-го февраля 1940 г.
Дорогой Виктор Викторович,
Вот — Барс. Работала его до последней минуты-40 мелких страниц черновика огромного формата — некоторые места нашла во сне.
Мечтала его Вам завтра сама вручить, — но серьезно заболел Мур: застудил в холодном вагоне начинающийся грипп, о котором и сам не знал, вернулся из города с t° 39,6 — местная докторша меня напугала: не слышит дыхания — поставила банки — теперь лежит — глубокий кашель — так что я завтра буду в городе только на самый короткий срок.
С Барсом вышло большое огорчение: я все била на его полосы, ибо в подстрочнике он определенно и постоянно полосат, а оказалось, что он не полосатый, — пятнистый, и пришлось убрать все полосатые (обольстительные!) места.
Теперь — просьба. Как мне быть с перепечаткой? Гоготура мне сделали по дружбе, но тот человек уехал, да и все равно, я бы не обратилась — вторично. Нет ли у Вас знакомой машинистки? Это бы ускорило дело, — я до Муриного полного выздоровления в Москве не буду, да все равно у меня машинистки — нет. Дружеская услуга — не выход из положения, мне бы нужно кого-нибудь, кто всегда бы мог для меня печатать. Как это делается? С удовольствием заплачу что нужно. Барс — маленький, его можно скоро сделать, так что Вы до отъезда смогли бы показать его кому следует. Хорошо бы — три экземпляра).
Позвоните мне в Голицыне — либо к 1 ч. 30 м<инутам> — 2 ч., либо к 6 ч. 30 м<инутам> — 7 ч., мне очень интересно, как Вам понравился Барс. [2136]
До свидания! Спасибо за все.
МЦ.
<Начало июня 1940 г.>
Милый Виктор Викторович,
Я вчера Вам звонила, нас разъединили и после этого я в течение всего дня и нынешнего утра не могла к Вам дозвониться.
Ответьте мне, пожалуйста, через Мура, или позвоните по телеф<ону> К-0-40-13, как обстоят дела с Эгери. Мне крайне нужны деньги, я у всех заняла и больше не у кого, и дошла до последних 2 р<ублей>.
Мне бы хотелось знать:
1) одобрили ли Вы сделанное
2) если да — когда и к кому мне идти за деньгами.
Сердечный привет.
МЦ.
МЕРКУРЬЕВОЙ В. А
20-го февраля 1940 г.
Голицыно, Дом отдыха писателей (Белорусск<ой> ж<елезной> д<ороги>)
Дорогая Вера Меркурьева,
(Простите, не знаю отчества)
Я Вас помню — это было в 1918 г., весной, мы с вами ранним рассветом возвращались из поздних гостей. И стихи Ваши помню — не строками, а интонацией, — мне кажется, вроде заклинаний?
Э<ренбур>г мне говорил, что Вы — ведьма и что он, конечно, мог бы Вас любить.
…Мы все старые — потому что мы раньше родились! — и все-таки мы, в беседе с молодыми, моложе их, — какой-то неистребимой молодостью! — потому что на нашей молодости кончился старый мир, на ней — оборвался.
— Я редко бываю в Москве, возможно реже: ледяной ад поездов, и катящиеся лестницы, и путаница трамваев, — и у меня здесь в голицын-ской школе учится сын, от которого я не уезжаю, а — отрываюсь, и я как вол впряглась в переводную работу, на которую уходит весь день. И первое желание, попав в Москву-выбраться из нее. (У меня нет твердого места, есть — нора, вернее — четверть норы — без окна и без стола, и где — главное — нельзя курить.)
Но я все-таки приду к Вам — из благодарности, что вспомнили и окликнули.
МЦ.
Голицыно, 10-го мая 1940 г.
Дорогая Вера Меркурьева,
Не объясните равнодушием: всю зиму болел — и сейчас еще хворает сын, всю зиму — каждый день — переводила грузин — огромные глыбы неисповедимых подстрочников — а теперь прибавилось хозяйство (раньше мы столовались в Доме отдыха, теперь таскаю сюда и весь день перемываю свои две кастрюльки и переливаю — из пустого в порожнее; если бы — из пустого в порожнее!) — кроме того, не потеряла, а погребла Ваше письмо с адресом, только помнила: Арбат, а Арбат — велик.
О Вашем знакомом. [2137]Я поняла, что писатель, приехавший в писательский дом — жить, и рассчитывала встретиться с ним вечером (мы иногда заходим туда по вечерам), а когда мы пришли — его там не оказалось, т. е. оказалось, что он нарочно приезжал от Вас и тотчас же уехал. Вышло очень неловко: я даже не предложила ему чаю.
Буду у Вас (т. е. — надеюсь быть) 12-го, в выходной день, часам к 11-ти — 12-ти утра, простите за такой негостевой час, но я в городе бываю редко и всегда намало, и всегда столько (маленьких!) дел.
10-го июня собираюсь перебраться поближе к Москве, тогда, авось, будем чаще встречаться — если Вам этого, после встречи со мной, захочется.
Итак, до послезавтра!
Сердечно обнимаю
МЦ.
Непременно передайте Вашему знакомому, что я очень жалею, что его тогда — т?к — отпустила, но мне было просто неловко задерживать его, думая, что он торопится раскладываться и устраиваться.
Объясните ему.
Москва, 31-го августа 1940 г.
Дорогая Вера Александровна,
Книжка и письмо дошли, но меня к сожалению не было дома, так что я Вашей приятельницы [2138]не видела. Жаль. Для меня нет чужих: я с каждым — с конца, как во сне, где нет времени на предварительность.
Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь. Вчера ушла с ул<ицы> Герцена, [2139]где нам было очень хорошо, во временно-пустующую крохотную комнатку в Мерзляковском пер<еулке>. [2140]Весь груз (колоссальный, все еще непомерный, несмотря на полный месяц распродаж и раздач) оставили на ул<ице> Герцена — до 15-го сентября, в пустой комнате одного из профессоров. — А дальше??? —
Обратилась к заместителю Фадеева — Павленко — очаровательный человек, вполне сочувствует, но дать ничего не может, у писателей в Москве нет ни метра, и я ему верю. Предлагал з?город, я привела основной довод: собачьей тоски, и он понял и не настаивал. (Загородом можно жить большой дружной семьей, где один другого выручает, сменяет, и т. д. — а т?к — Мур в школе, а я с утра до утра — одна со своими мыслями (трезвыми, без иллюзий) — и чувствами (безумными: якобы-безумными, — вещими), — и переводами, — хватит с меня одной такой зимы.<)>
Обратилась в Литфонд, обещали помочь мне приискать комнату, но предупредили, что «писательнице с сыном» каждый сдающий предпочтет одинокого мужчину без готовки, стирки и т. д. — Где мне тягаться с одиноким мужчиной!
Словом, Москва меня не вмещает.
Мне некого винить. И себя не виню, п. ч. это была моя судьба. Только — чем кончится??
Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но свободно могу не. Кстати, уже больше месяца не перевожу ничего, просто не притрагиваюсь к тетради: таможня, багаж, продажи, подарки (кому — чт?), беганье по объявлениям [2141](дала четыре — и ничего не вышло) — сейчас — переезд… И — доколе?
Хорошо, не я одна… Да, но мой отец поставил Музей Изящных Искусств — один на всю страну — он основатель и собиратель, его труд — 14-ти лет, — о себе говорить не буду, нет, все-таки скажу — словом Шенье, его последним словом: — Et pourtant il у avait quelque chose l?… [2142](указал на лоб) — я не могу, не кривя душой, отождествить себя с любым колхозником — или одесситом — на к<оторо>го тоже не нашлось места в Москве.
Я не могу вытравить из себя чувства — права. Не говоря уже о том, что в бывшем Румянцевском Музее три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери: Марии Александровны Цветаевой, и отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы Москву — задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?
_______
У меня есть друзья, но они бессильны. И меня начинают жалеть (чт? меня уже смущает, наводит на мысли) — совершенно чужие люди. Это — хуже всего, потому что я от малейшего доброго слова — интонации — заливаюсь слезами, как скала водой водопада. И Мур впадает в гнев. Он не понимает, что плачет не женщина, а скала.
Голицыно, Дом отдыха писателей (Белорусск<ой> ж<елезной> д<ороги>)
Дорогая Вера Меркурьева,
(Простите, не знаю отчества)
Я Вас помню — это было в 1918 г., весной, мы с вами ранним рассветом возвращались из поздних гостей. И стихи Ваши помню — не строками, а интонацией, — мне кажется, вроде заклинаний?
Э<ренбур>г мне говорил, что Вы — ведьма и что он, конечно, мог бы Вас любить.
…Мы все старые — потому что мы раньше родились! — и все-таки мы, в беседе с молодыми, моложе их, — какой-то неистребимой молодостью! — потому что на нашей молодости кончился старый мир, на ней — оборвался.
— Я редко бываю в Москве, возможно реже: ледяной ад поездов, и катящиеся лестницы, и путаница трамваев, — и у меня здесь в голицын-ской школе учится сын, от которого я не уезжаю, а — отрываюсь, и я как вол впряглась в переводную работу, на которую уходит весь день. И первое желание, попав в Москву-выбраться из нее. (У меня нет твердого места, есть — нора, вернее — четверть норы — без окна и без стола, и где — главное — нельзя курить.)
Но я все-таки приду к Вам — из благодарности, что вспомнили и окликнули.
МЦ.
Голицыно, 10-го мая 1940 г.
Дорогая Вера Меркурьева,
Не объясните равнодушием: всю зиму болел — и сейчас еще хворает сын, всю зиму — каждый день — переводила грузин — огромные глыбы неисповедимых подстрочников — а теперь прибавилось хозяйство (раньше мы столовались в Доме отдыха, теперь таскаю сюда и весь день перемываю свои две кастрюльки и переливаю — из пустого в порожнее; если бы — из пустого в порожнее!) — кроме того, не потеряла, а погребла Ваше письмо с адресом, только помнила: Арбат, а Арбат — велик.
О Вашем знакомом. [2137]Я поняла, что писатель, приехавший в писательский дом — жить, и рассчитывала встретиться с ним вечером (мы иногда заходим туда по вечерам), а когда мы пришли — его там не оказалось, т. е. оказалось, что он нарочно приезжал от Вас и тотчас же уехал. Вышло очень неловко: я даже не предложила ему чаю.
Буду у Вас (т. е. — надеюсь быть) 12-го, в выходной день, часам к 11-ти — 12-ти утра, простите за такой негостевой час, но я в городе бываю редко и всегда намало, и всегда столько (маленьких!) дел.
10-го июня собираюсь перебраться поближе к Москве, тогда, авось, будем чаще встречаться — если Вам этого, после встречи со мной, захочется.
Итак, до послезавтра!
Сердечно обнимаю
МЦ.
Непременно передайте Вашему знакомому, что я очень жалею, что его тогда — т?к — отпустила, но мне было просто неловко задерживать его, думая, что он торопится раскладываться и устраиваться.
Объясните ему.
Москва, 31-го августа 1940 г.
Дорогая Вера Александровна,
Книжка и письмо дошли, но меня к сожалению не было дома, так что я Вашей приятельницы [2138]не видела. Жаль. Для меня нет чужих: я с каждым — с конца, как во сне, где нет времени на предварительность.
Моя жизнь очень плохая. Моя нежизнь. Вчера ушла с ул<ицы> Герцена, [2139]где нам было очень хорошо, во временно-пустующую крохотную комнатку в Мерзляковском пер<еулке>. [2140]Весь груз (колоссальный, все еще непомерный, несмотря на полный месяц распродаж и раздач) оставили на ул<ице> Герцена — до 15-го сентября, в пустой комнате одного из профессоров. — А дальше??? —
Обратилась к заместителю Фадеева — Павленко — очаровательный человек, вполне сочувствует, но дать ничего не может, у писателей в Москве нет ни метра, и я ему верю. Предлагал з?город, я привела основной довод: собачьей тоски, и он понял и не настаивал. (Загородом можно жить большой дружной семьей, где один другого выручает, сменяет, и т. д. — а т?к — Мур в школе, а я с утра до утра — одна со своими мыслями (трезвыми, без иллюзий) — и чувствами (безумными: якобы-безумными, — вещими), — и переводами, — хватит с меня одной такой зимы.<)>
Обратилась в Литфонд, обещали помочь мне приискать комнату, но предупредили, что «писательнице с сыном» каждый сдающий предпочтет одинокого мужчину без готовки, стирки и т. д. — Где мне тягаться с одиноким мужчиной!
Словом, Москва меня не вмещает.
Мне некого винить. И себя не виню, п. ч. это была моя судьба. Только — чем кончится??
Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но свободно могу не. Кстати, уже больше месяца не перевожу ничего, просто не притрагиваюсь к тетради: таможня, багаж, продажи, подарки (кому — чт?), беганье по объявлениям [2141](дала четыре — и ничего не вышло) — сейчас — переезд… И — доколе?
Хорошо, не я одна… Да, но мой отец поставил Музей Изящных Искусств — один на всю страну — он основатель и собиратель, его труд — 14-ти лет, — о себе говорить не буду, нет, все-таки скажу — словом Шенье, его последним словом: — Et pourtant il у avait quelque chose l?… [2142](указал на лоб) — я не могу, не кривя душой, отождествить себя с любым колхозником — или одесситом — на к<оторо>го тоже не нашлось места в Москве.
Я не могу вытравить из себя чувства — права. Не говоря уже о том, что в бывшем Румянцевском Музее три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери: Марии Александровны Цветаевой, и отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы Москву — задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?
_______
У меня есть друзья, но они бессильны. И меня начинают жалеть (чт? меня уже смущает, наводит на мысли) — совершенно чужие люди. Это — хуже всего, потому что я от малейшего доброго слова — интонации — заливаюсь слезами, как скала водой водопада. И Мур впадает в гнев. Он не понимает, что плачет не женщина, а скала.