Страница:
— и я бы вчуже, по слухам (такого „бывания“) — поняла.
Но между Вами, непрерывно звавшим меня к себе сейчас, именно — сейчас, сейчас, а не потом — и т. д. — и Вами „большого путешествия по Швейцарии“ и „разрешите мне заехать к Вам Вас поблагодарить“ — нашей встречи не было, нашей очной ставки не было, ничего не было, кроме все той же моей любви к Вам. Я Вам разнадобилась до встречи, до которой Вы не дотянули, и ко мне в Ванв Вы пришли чужой, а не от меня — чужим — вышли.
_______
…17-го августа 1936 г.
…У меня силы Вашей мечты нет и я без всякой покорности думаю о том, что мы живем рядом, а видеть и слышать я Вас не могу. От Вас до Женевы час, от Женевы до Берна — два часа — и от этого трудно не ожесточиться…
…поклянитесь мне, что прежде чем меня прогнать, разлюбить, обречь на опалу, заменить — Вы действительно серьезно подумаете или хотя бы сосчитаете до ста — чт? бы я ни сделал, чт? бы ни случилось, чт? бы Вам ни показалось. Потому что я слишком устал и не хочу больше оставаться на улице. Если что-нибудь случится — Вы будете виноваты, а не я. Предупреждаю Вас об этом заранее.
…М. б. за 10 дней случится чудо и Вы приедете?
Если хотите и умеете до гроба Ваш
________
16 или 17-го декабря [2010]1936 г.
Я: — Вам от людей (NB! Вы знали — от каких) ничего не нужно?
Вы, с блаженной улыбкой: — Ни — че — го.
И дальше: — Разве Вы не можете допустить, что мне с вами — приятно?
Мой друг, Вы может быть знаете, чт? между тем до гроба и этим приятно — произошло, я — не знаю.
Я только знаю одно: Вы, к концу этого лета, постепенно начали меня — молчаньями своими, неотвечаньями, оттяжками, отписками, изъявлениями благодарности — с души — сбывать, а тогда, 16-го или 17-го, прямым: — Мне ничего не нужно — окончательно сбросили.
Но оскорбление даже не в этой ненужности: она для меня только глубокое изумление (как я — да еще поэту — могу быть не нужна?)
Оскорбление в этой „приятности“, которой Вы подменили — сыновность — которую тогда приняли, которую тогда — вызвали, и которой я ни словом, ни делом, ни помышлением не предала и остановить которой в себе — потом — уже не могла и наверное уже никогда не смогу.
И, апогей всего, слово не для меня сказанное, при мне сказанное, мною только, во всей своей неслыханности, услышанное:
— Меня в жизни никто никогда не любил.
После этого я вся, внутренне, встала и, если еще досиживала, то из чистого смущения за Вас.
(Когда я прочла: до гроба Ваш — я сказала: Я от него не уйду никогда, что бы ни было — не уйду никогда, я от него в Советскую Россию не уеду. Никуда. Никогда.)
________
Теперь в двух словах: Вам было плохо и Вам показалось, что Вас все забыли. Вы меня окликнули — словами последнего отчаяния и доверия — я отозвалась всей собой — Вы выздоровели и на меня наплевали — простите за грубое слово, это т?к называется.
________
Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И еще как я: объяснить невозможно.
Даю Вам это черным по белому как вещественное доказательство, чтобы Вы в свой смертный час не могли бросить Богу: — Я пришел в твой мир и в нем меня никто не полюбил.
МЦ
От меня Вы еще получите те — все — стихи [2011]
22-го января 1937 г., пятница
Vanves (Seine) 65, Rue J. В. Potin
Милый Анатолий Сергеевич,
Если Вы ту зеленую куртку, что я Вам летом послала, не носите (у меня впечатление, что она не Вашего цвета) — то передайте ее, пожалуйста, для меня Елене Константиновне, [2012]с просьбой захватить ее, когда поедет, к Лебедевым.
Она мне очень нужна для уезжающего.
Если же н?сите — продолжайте носить на здоровье.
Всего лучшего!
МЦ
Пальто, о котором Елена Константиновна знает, лежит у Лебедевых и ждет ее.
Мой самый сердечный привет обоим Бальмонтам.
На Вашу долю выпало великое счастье: жить рядом с большим поэтом.
БАЛАКШИНУ П
25-го октября) 1936 г., суббота
Vanves (Seine)
65. rue J. В. Potin
ПИСЬМО В ЗЕМЛЮ КОЛУМБА
— На такое письмо нельзя не отозваться: если бы я на такое письмо могла не отозваться, я бы не могла написать Нездешнего Вечера и, следовательно, такого письма — получить.
Если бы я могла Вам не ответить — Вы бы не могли мне написать. Такой отзвук — дороже дорогого. Рука через океан — что больше? Рада, сердечно рада и Вашей зависти, которая есть не зависть, а чистый восторг, чистейшее из чувств.
Еще одному рада, что Вы из Нездешнего Вечера отметили не Кузмина, не фигуры несхожих друзей (кто „Леня“ — Вы наверное догадались: лицо историческое и даже роковое) [2013]… а скромные, второстепенные, еле выведенные мною из уже вечного тумана фигуры моих дорогих редакторов, которые столько сделали добра писателям и особенно поэтам, и которых все забыли.
Вам спасибо — мы им позавидовали!
А теперь, после благодарности, просьба. Вы бы мне очень удружили, если бы — из Вашей колумбовой земли — на Вашем редакторском бланке (NB! сейчас объясню) написали бы несколько удовлетворенных слов о моей прозе — Современным Запискам. Каждый раз, когда посылаю свою прозу (да и стихи!) — мука настоящая. Здесь сократят, это уберут, это не относится к теме, то носит частный характер — там мне выбросили всю мать поэта Макса Волошина, выросшую на коленях пленного Шамиля, настоящую героиню романа, и, еще лучше, лесковской повести, — там, например, пытались выключить (и только письмо из заграницы — а именно: Штутгарта, [2014]подписанное рядом лиц, подействовало) весь конец (конец поэта и конец вещи) моего Живого о живом (о М. Волошине), от последних слов поэта: — Схороните меня на самом высоком месте — до этих похорон его на головокружительном утесе в скале. Так, например, не взяли („читателям неинтересно“) мою встречу с Блоком, с собственноручной записью моей тогда шестилетней дочери о Блоке, — так и лежит вещь, никому не понадобившись, а была она (да и есть) ничуть не хуже Пленного Духа или Нездешнего Вечера, а по теме (Блок) м. б. и покрупнее.
Дело в том (это совершенно между нами), что редакция С<овременных> 3<аписок> состоит из общественных деятелей, о Максе Волошине, напр<имер>, Осипе Мандельштаме и т. д. от меня слышавших впервые, а Белого знающих по берлинским скандалам: исступленным его танцам, пьянству и т. д.
Ваш отзыв, как редактора, да еще из такого далека, мне будет большим подспорьем. Я очень одинока в своей работе, близких друзей, верней — у нее (моей работы) среди писателей нет: для старых (Бунин, Зайцев и т, д.) я слишком нова (и сложна), для молодых — думаете: стара? — не-ет! слишком сильна (и проста). „Молодые“ в большинстве — эстеты и воспевают неодушевленные предметы, либо — самый одушевленный из них — человека превращают в неодушевленный предмет. Мне здесь (и здесь!) ни с кем не по дороге.
Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине — Мой Пушкин — дошкольный, хрестоматический, тайком читанный, а дальше — юношеский — и т. д. — мой Пушкин — через всю жизнь — Вы же знаете, как я пишу — но поймите: буду работать по крайней мере месяц, поет — Я, работаю: всем существом, ни на что не глядя, а если и глядя — не видя — а могут не взять (как не взяли моего Блока), а у меня же столько невзятых рукописей. Просто — руки опускаются.
Если бы Вы, например, посоветовали С<овременным> 3<апискам> — в виде пожелания (да еще на бланке, да еще на машинке!) —…Хорошо бы если бы Ц<ветае>ва написала о Пушкине». На них такие вещи (со стороны — да еще из другой страны — не говоря уже о другом материале) производят неотразимое впечатление. [2015]
Благодарность. Просьба. И — должно же быть третье, и оно есть — подарок, а именно: в С<ан>-Франциско наверное будет мой большой друг Владимир Иванович Лебедев, бывший редактор пражской «Волн России». (Он только что приехал в Нью-Йорк, будет объезжать обе Америки с рядом лекций.) Я напишу ему о Вас, чтобы он Вас посетил, и он Вам обо мне расскажет, и — что лучше — сможет быть Вам очень полезен в Вашем журнале, как опытный, долголетний, просвещенный («Воля России» — единственное место в эмиграции, где меня не обижали!) редактор. Ныне он редактор сербского «Русского Архива» — русского ежемесячника на сербском языке в Белграде, где. я тоже сотрудничаю.
И что еще проще — вот его адрес, напишите ему сами, пошлите журнал, пригласите побывать, когда будет в С<ан->Франциско — и сошлитесь на меня. Дружу с ним с 1922 г., — моего приезда за границу. Человек он всячески редкостный.
И мне пришлите журнал: если не явно политический (я вне) с большой радостью буду участвовать, но до посылки Вам чего-нибудь хочу увидеть — и общий дух, и физические размеры. Напишите, если будете писать, и о гонораре (хорошее слово с хорошим корнем). Да и свое имя-отчество, пожалуйста.
Ну вот.
Вот и состоялось — рукопожатие через океан.
М. Цветаева
Vanves (Seine)
65. rue J. В. Potin
ПИСЬМО В ЗЕМЛЮ КОЛУМБА
— На такое письмо нельзя не отозваться: если бы я на такое письмо могла не отозваться, я бы не могла написать Нездешнего Вечера и, следовательно, такого письма — получить.
Если бы я могла Вам не ответить — Вы бы не могли мне написать. Такой отзвук — дороже дорогого. Рука через океан — что больше? Рада, сердечно рада и Вашей зависти, которая есть не зависть, а чистый восторг, чистейшее из чувств.
Еще одному рада, что Вы из Нездешнего Вечера отметили не Кузмина, не фигуры несхожих друзей (кто „Леня“ — Вы наверное догадались: лицо историческое и даже роковое) [2013]… а скромные, второстепенные, еле выведенные мною из уже вечного тумана фигуры моих дорогих редакторов, которые столько сделали добра писателям и особенно поэтам, и которых все забыли.
Вам спасибо — мы им позавидовали!
А теперь, после благодарности, просьба. Вы бы мне очень удружили, если бы — из Вашей колумбовой земли — на Вашем редакторском бланке (NB! сейчас объясню) написали бы несколько удовлетворенных слов о моей прозе — Современным Запискам. Каждый раз, когда посылаю свою прозу (да и стихи!) — мука настоящая. Здесь сократят, это уберут, это не относится к теме, то носит частный характер — там мне выбросили всю мать поэта Макса Волошина, выросшую на коленях пленного Шамиля, настоящую героиню романа, и, еще лучше, лесковской повести, — там, например, пытались выключить (и только письмо из заграницы — а именно: Штутгарта, [2014]подписанное рядом лиц, подействовало) весь конец (конец поэта и конец вещи) моего Живого о живом (о М. Волошине), от последних слов поэта: — Схороните меня на самом высоком месте — до этих похорон его на головокружительном утесе в скале. Так, например, не взяли („читателям неинтересно“) мою встречу с Блоком, с собственноручной записью моей тогда шестилетней дочери о Блоке, — так и лежит вещь, никому не понадобившись, а была она (да и есть) ничуть не хуже Пленного Духа или Нездешнего Вечера, а по теме (Блок) м. б. и покрупнее.
Дело в том (это совершенно между нами), что редакция С<овременных> 3<аписок> состоит из общественных деятелей, о Максе Волошине, напр<имер>, Осипе Мандельштаме и т. д. от меня слышавших впервые, а Белого знающих по берлинским скандалам: исступленным его танцам, пьянству и т. д.
Ваш отзыв, как редактора, да еще из такого далека, мне будет большим подспорьем. Я очень одинока в своей работе, близких друзей, верней — у нее (моей работы) среди писателей нет: для старых (Бунин, Зайцев и т, д.) я слишком нова (и сложна), для молодых — думаете: стара? — не-ет! слишком сильна (и проста). „Молодые“ в большинстве — эстеты и воспевают неодушевленные предметы, либо — самый одушевленный из них — человека превращают в неодушевленный предмет. Мне здесь (и здесь!) ни с кем не по дороге.
Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине — Мой Пушкин — дошкольный, хрестоматический, тайком читанный, а дальше — юношеский — и т. д. — мой Пушкин — через всю жизнь — Вы же знаете, как я пишу — но поймите: буду работать по крайней мере месяц, поет — Я, работаю: всем существом, ни на что не глядя, а если и глядя — не видя — а могут не взять (как не взяли моего Блока), а у меня же столько невзятых рукописей. Просто — руки опускаются.
Если бы Вы, например, посоветовали С<овременным> 3<апискам> — в виде пожелания (да еще на бланке, да еще на машинке!) —…Хорошо бы если бы Ц<ветае>ва написала о Пушкине». На них такие вещи (со стороны — да еще из другой страны — не говоря уже о другом материале) производят неотразимое впечатление. [2015]
Благодарность. Просьба. И — должно же быть третье, и оно есть — подарок, а именно: в С<ан>-Франциско наверное будет мой большой друг Владимир Иванович Лебедев, бывший редактор пражской «Волн России». (Он только что приехал в Нью-Йорк, будет объезжать обе Америки с рядом лекций.) Я напишу ему о Вас, чтобы он Вас посетил, и он Вам обо мне расскажет, и — что лучше — сможет быть Вам очень полезен в Вашем журнале, как опытный, долголетний, просвещенный («Воля России» — единственное место в эмиграции, где меня не обижали!) редактор. Ныне он редактор сербского «Русского Архива» — русского ежемесячника на сербском языке в Белграде, где. я тоже сотрудничаю.
И что еще проще — вот его адрес, напишите ему сами, пошлите журнал, пригласите побывать, когда будет в С<ан->Франциско — и сошлитесь на меня. Дружу с ним с 1922 г., — моего приезда за границу. Человек он всячески редкостный.
И мне пришлите журнал: если не явно политический (я вне) с большой радостью буду участвовать, но до посылки Вам чего-нибудь хочу увидеть — и общий дух, и физические размеры. Напишите, если будете писать, и о гонораре (хорошее слово с хорошим корнем). Да и свое имя-отчество, пожалуйста.
Ну вот.
Вот и состоялось — рукопожатие через океан.
М. Цветаева
ВЕЙДЛЕ В. В
30-го ноября 1936 г., понедельник
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Многоуважаемый Владимир Васильевич,
Ряд моих пушкинских стихов сейчас на руках у М. Л. Слонима, который обещал мне их, по возможности, устроить (упоминал о Mesures) [2016]— нo это уже было давно, и я о дальнейшей судьбе их ничего не знаю.
Одновременно пишу и ему, выясняя — если взяты — то какие, и куда, и наверное ли. Тотчас же по получении ответа извещу Вас — надеюсь, еще до Вашего пятничного свидания с Mesures.
У меня переводов много, хватило бы на ряд мест.
Итак — ждите весточки.
Сердечное Вам спасибо за участие.
МЦ.
Если увидите В<ладислава> Ф<елициановича> [2017]— сердечный мой привет ему.
26-го мая 1937 г., четверг
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Дорогой Владимир Васильевич,
Очень тронута неизменностью Вашего участья. [2018]— Ничего не получила, — они наверное думают, что на гонорары существует давность и что она — прошла. Но написала я им еще до давности — с месяц назад — и тоже ничего.
Если Вам не трудно, возьмите у них за меня и известите — мне гораздо приятнее получить от Вас и у Вас, чем не-получить в редакции, в которую я совсем не знаю как ехать. (А м. б. и редакции уже нет? Т. е. журнал давно кончился и «directeurs» [2019]поделили между собой письменный стол, табурет, машинку и остающиеся экземпляры?)
Жду весточки, сердечно Вас благодарю, приношу извинения за заботу и приветствую.
МЦ.
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Многоуважаемый Владимир Васильевич,
Ряд моих пушкинских стихов сейчас на руках у М. Л. Слонима, который обещал мне их, по возможности, устроить (упоминал о Mesures) [2016]— нo это уже было давно, и я о дальнейшей судьбе их ничего не знаю.
Одновременно пишу и ему, выясняя — если взяты — то какие, и куда, и наверное ли. Тотчас же по получении ответа извещу Вас — надеюсь, еще до Вашего пятничного свидания с Mesures.
У меня переводов много, хватило бы на ряд мест.
Итак — ждите весточки.
Сердечное Вам спасибо за участие.
МЦ.
Если увидите В<ладислава> Ф<елициановича> [2017]— сердечный мой привет ему.
26-го мая 1937 г., четверг
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Дорогой Владимир Васильевич,
Очень тронута неизменностью Вашего участья. [2018]— Ничего не получила, — они наверное думают, что на гонорары существует давность и что она — прошла. Но написала я им еще до давности — с месяц назад — и тоже ничего.
Если Вам не трудно, возьмите у них за меня и известите — мне гораздо приятнее получить от Вас и у Вас, чем не-получить в редакции, в которую я совсем не знаю как ехать. (А м. б. и редакции уже нет? Т. е. журнал давно кончился и «directeurs» [2019]поделили между собой письменный стол, табурет, машинку и остающиеся экземпляры?)
Жду весточки, сердечно Вас благодарю, приношу извинения за заботу и приветствую.
МЦ.
САВИНКОВУ Л. Б
12-го декабря 1936 г., суббота.
Милый Лёва,
Мне срочно нужен точный почтовый адрес Штейгера — в связи с его вечером.
Во-вторых: не знаете ли Вы, где он в данную минуту — в Париже или з?городом.
В-третьих: если он з?городом ? не знаете ли Вы точный маршрут к нему; ехать до Chateau de Vincennes — а потом?
Очень прошу Вас сразу мне ответить, по возможности — pneu. Марки прилагаю.
Всего доброго. Спасибо заранее.
МЦветаева
Vanves (Seine) 65, Rue J. S. Potin
Наш № 65, а не 33, а то может выйти путаница.
Милый Лёва,
Мне срочно нужен точный почтовый адрес Штейгера — в связи с его вечером.
Во-вторых: не знаете ли Вы, где он в данную минуту — в Париже или з?городом.
В-третьих: если он з?городом ? не знаете ли Вы точный маршрут к нему; ехать до Chateau de Vincennes — а потом?
Очень прошу Вас сразу мне ответить, по возможности — pneu. Марки прилагаю.
Всего доброго. Спасибо заранее.
МЦветаева
Vanves (Seine) 65, Rue J. S. Potin
Наш № 65, а не 33, а то может выйти путаница.
АНДРЕ ЖИДУ
<Январь 1937>
Господин Андре Жид, пишет Вам русский поэт, переводы которого находятся у Вас в руках. Я работала над ними шесть месяцев ? две тетради черновиков в 200 стр<аниц> каждая ? и у некоторых стихотворений по 14 вариантов. Время тут ни при чем — хотя все же нет, чуть причем, быть может для читателя, но я Вам говорю, как собрат, ибо время это работа, которую в дело вкладываешь.
Чего я хотела больше всего, это возможно ближе следовать Пушкину, но не рабски, что неминуемо заставило бы меня остаться позади, за текстом и за поэтом. И каждый раз, как я желала поработить себя, стихи от этого теряли. Вот один пример, среди многих,
написанные стихи:
Итак, во французской прозе:
А l’ombre des olives nous unirons, mon amie, nos baisers a nouveau. [2023]
Во-первых, по-русски, как и по-французски, соединяют уста в лобзаньи, а не лобзанье, которое есть соединение уст.
Значит Пушкин, стесненный стихосложением, позволяет себе здесь «поэтическую вольность», которуя я, переводчик, имею полное право не позволять себе, и даже не имею никакого права себе позволить.
Во-вторых, Пушкин говорит об оливковом дереве, что для северного человека означает Грецию и Италию. Но я, пишущая на французском языке, для французов, должна считаться с Францией, для которой оливковое дерево, это Прованс (и даже Мирей). Что же я хочу? Дать образ Юга дальнего, юга иностранного. Поэтому я скажу апельсиновое дерево и апельсин.
Вариант:
Второе: плод оливкового дерева мал и тверд, тогда как апельсин всегда неповторим и создает гораздо лучше видение ностальгии (по-русски тоски) любовной.
Вы понимаете меня?
И еще одна подробность: апельсиновое или лимонное дерево не существует по-русски в одном слове: это всегда дерево апельсина, дерево лимона.
Таким образом Пушкин не захотел дать южное дерево, или даже Юг в дереве и у него не оставалось выбора, поэтому он взял иностранное слово «оливковое дерево» и переделал его в русское слово «олива». Если бы апельсиновое дерево существовало, он несомненно выбрал бы его.
Итак:
Пушкин был некрасив. Он был скорее уродом. Маленького роста, смуглый, со светлыми глазами, негритянскими чертами лица — с обезьяньей живостью (так его и называли студенты, которые его обожали) — так вот, Андре Жид, я хотела, чтобы в последний раз, моими устами, этот негр-обезьяна был назван «ангел мой родной». Через сто лет — в последний раз — ангел мой родной.
Читая другие переводы, я вполне спокойна за ту вольность, которую я себе позволила.
Вот еще один пример моей неволи
Прощанье с морем, строфа 6:
Переложение первое и соблазнительное:
1. Que n’ai je pu d'un bond d'athl?te
Quitter ce bord qui m'est prison…
Пушкин был атлетом, телом и душой, ходок, пловец и т. д. неутомимый (Слова одного из тех, кто позже положат его в гроб: это были мышцы атлета, а не поэта.) [2029]
Он обожал эфеба. [2030]Это было бы биографической чертой. Во-вторых: прыг и брег. Соблазнительное видение полубога, наконец освободившегося, который покидает берег одним прыжком, единственный, и оказывается в середине моря и воли. (Вы меня понимаете, ибо видите это.)
Тот Пушкин, сдержанный всей тупостью судьбы. Царя, Севера, Холода
— освобождающийся одним прыжком.
И, в-третьих (и это во мне только третье:) звук, созвучье слов: прыг и брег, эта почти-рифма.
Так вот, Андре Жид, я не поддалась соблазну и, скромно, почти банально:
Второе: это романтическое стихотворение, самое романтическое, которое я знаю, это — сам Романтизм: Море, Рабство, Наполеон, Байрон, Обожание, а Романтизм не содержит ни слова ни видения атлета. Романтизм, это главным образом и повсюду — буря. Итак — откажемся.
(Это было одним из самых для меня трудных (отказов) в моей жизни поэта, говорю это и я в полном сознании, ибо мне пришлось отказываться за другого.)
Дорогой Жид, письмо стало длинным, и я бы никогда его не написала другому французскому поэту, кроме Вас.
Потому что Вы любите Россию, немного с нами знакомы, и потому что стихи мои уже в Ваших руках, хотя не я Вам их вручила, — и это чистая случайность (которую по-французски предпочитаю писать через Z: hazard).
Чтобы Вы могли сориентироваться на меня, как личность: десять лет назад я дружила с Верой, большой и веселой Верой, тогда только что вышедшей замуж и совершенно несчастной. [2032]
Я была и остаюсь большим другом Бориса Пастернака, посвятившего мне свою большую поэму 1905. [2033]
Не думаю, чтобы у нас были другие общие друзья.
Я не белая и не красная, не принадлежу ни к какой литературной группе, я живу и работаю одна и для одиноких существ.
Я — последний друг Райнера Мария Рильке, его последняя радость, его последняя Россия (избранная им родина)… и его последнее, самое последнее стихотворение
ELEGIE
f?r Marina которое я никогда не обнародовала, потому что ненавижу всенародное
(Мир это бесчисленные единицы. Я — за каждого и против всех).
Если Вы знаете немецкий и если Вы — тот, которому я пишу в полном доверии, я Вам эту элегию пошлю, тогда Вы лучше будете меня знать.
________
(Официальные данные)
Не зная русского языка. Вы не можете мне доверять, что касается точности русского текста, я и не хочу, чтобы Вы мне доверяли, поэтому скажу Вам, что:
Поэт, биограф-пушкинист Ходасевич (которого все русские знают) и критик Вейдле ручаются за точность моих переводов.
До свиданья, Андре Жид, наведите справки обо мне, поэте, спросите у моих соотечественников, которые кстати меня не очень любят, но все уважают.
Мы получаем тольхо то, чего хотим и чего стоим.
Кланяюсь Вам братски
Марина Цветаева
Р. S. Я уже не молодая, начинала я очень молодой и вот уже 25 лет как я пишу, я не гоняюсь за автографами.
(К тому же Вы можете и не подписываться)
Р. S. Переводы эти, предъявленные критиком Вейдле Господину Полану, [2034]редактору N<ouvelle> R<evue> F<ran?aise> <…> были им отвергнуты, по той причине, что они не позволяли дать себе отчет о гениальности поэта и являются, в целом, лишь набором общих мест.
Если бы он мне сам сказал, я бы ему ответила:
Господин Полан, то что Вы принимаете за общие места, является общими идеями и общими чувствами эпохи, всего 1830 г., всего света: Байрона, В. Гюго, Гейне, Пушкина, и т. д. и т. д.
Александр Пушкин, умерший сто лет назад, не мог писать как Поль Валери или Борис Пастернак.
Перечитайте-ка ваших поэтов 1830, а потом расскажите мне о них.
Если бы я Вам дала Пушкина 1930, Вы бы его приняли, но я бы его предала.
Господин Андре Жид, пишет Вам русский поэт, переводы которого находятся у Вас в руках. Я работала над ними шесть месяцев ? две тетради черновиков в 200 стр<аниц> каждая ? и у некоторых стихотворений по 14 вариантов. Время тут ни при чем — хотя все же нет, чуть причем, быть может для читателя, но я Вам говорю, как собрат, ибо время это работа, которую в дело вкладываешь.
Чего я хотела больше всего, это возможно ближе следовать Пушкину, но не рабски, что неминуемо заставило бы меня остаться позади, за текстом и за поэтом. И каждый раз, как я желала поработить себя, стихи от этого теряли. Вот один пример, среди многих,
написанные стихи:
4-я строфа:
…Pour ton pays aux belles fables
Pour les lauriers de ta patrie
Tu d?laissais ce sol fatal
Tu t’en allais m’otant la vie [2020]
Дословный перевод: Tu me disais: A l'heure de notre rencontre — Sous un del ?tenellement bleu — A l’ombre des olives — les baisers de l’amour — Nous r?unirons, mon amie, ? nouveau. [2022]
Tu me disais: — Domain, mon ange,
L?-bas, au bout de l'horizon,
Sous l'oranger charge d'oranges
Nos coeurs et l?vres se joindront. [2021]
Итак, во французской прозе:
А l’ombre des olives nous unirons, mon amie, nos baisers a nouveau. [2023]
Во-первых, по-русски, как и по-французски, соединяют уста в лобзаньи, а не лобзанье, которое есть соединение уст.
Значит Пушкин, стесненный стихосложением, позволяет себе здесь «поэтическую вольность», которуя я, переводчик, имею полное право не позволять себе, и даже не имею никакого права себе позволить.
Во-вторых, Пушкин говорит об оливковом дереве, что для северного человека означает Грецию и Италию. Но я, пишущая на французском языке, для французов, должна считаться с Францией, для которой оливковое дерево, это Прованс (и даже Мирей). Что же я хочу? Дать образ Юга дальнего, юга иностранного. Поэтому я скажу апельсиновое дерево и апельсин.
Вариант:
Но: оливковое дерево наводит на мысль об ином союзе, чем союз любви: о дружественном союзе, или о союзе Бога с человеком… вплоть до S. D. N., [2025]а никак не о союзе любви (или любовном единении).
Tu me disais: sur une rive
D'azur, au bout de l'horizon
Sous l’olivier charge d’olives
Nos coeurs et l?vres se joindront. [2024]
Второе: плод оливкового дерева мал и тверд, тогда как апельсин всегда неповторим и создает гораздо лучше видение ностальгии (по-русски тоски) любовной.
Вы понимаете меня?
И еще одна подробность: апельсиновое или лимонное дерево не существует по-русски в одном слове: это всегда дерево апельсина, дерево лимона.
Таким образом Пушкин не захотел дать южное дерево, или даже Юг в дереве и у него не оставалось выбора, поэтому он взял иностранное слово «оливковое дерево» и переделал его в русское слово «олива». Если бы апельсиновое дерево существовало, он несомненно выбрал бы его.
Итак:
Ангел мой родной — этого нет в тексте, нет в этом тексте, но это речь целой эпохи, все, мужского или женского рода, все, пока они любили друг друга были: ангел мой родной, даже среди женщин, даже среди друзей; ангел мой родной! слова бесполые, слова души, наверняка произнесенные женщиной, которую Пушкин провожал, прощаясь с ней навсегда. И еще одна мелкая подробность, которая, быть может, заставит Вас улыбнуться.
Tu me disais: — Demain, cher ange,
L?-bas, au bout de l’horizon,
Sous l’oranger charge d’oranges
Nos coeurs et l?vres se joindront. [2026]
Пушкин был некрасив. Он был скорее уродом. Маленького роста, смуглый, со светлыми глазами, негритянскими чертами лица — с обезьяньей живостью (так его и называли студенты, которые его обожали) — так вот, Андре Жид, я хотела, чтобы в последний раз, моими устами, этот негр-обезьяна был назван «ангел мой родной». Через сто лет — в последний раз — ангел мой родной.
Читая другие переводы, я вполне спокойна за ту вольность, которую я себе позволила.
Вот еще один пример моей неволи
Прощанье с морем, строфа 6:
Дословный перевод: Je n'ai pas r?ussi ? quitter a jamais — Cet ennuyeux, cet immobile rivage — Te f?liciter de mes ravissements Et diriger par dessus tes cretes — Ma poetique ?vasion. [2028]
Que n’ai — je pu pour tes temp?tes
Quitter ce bord qui m’est prison!
De tout mon coeur te faire f?te,
En proclamant de cr?te en cr?te
Ma po?tique ?vasion [2027]
Переложение первое и соблазнительное:
1. Que n’ai je pu d'un bond d'athl?te
Quitter ce bord qui m'est prison…
Пушкин был атлетом, телом и душой, ходок, пловец и т. д. неутомимый (Слова одного из тех, кто позже положат его в гроб: это были мышцы атлета, а не поэта.) [2029]
Он обожал эфеба. [2030]Это было бы биографической чертой. Во-вторых: прыг и брег. Соблазнительное видение полубога, наконец освободившегося, который покидает берег одним прыжком, единственный, и оказывается в середине моря и воли. (Вы меня понимаете, ибо видите это.)
Тот Пушкин, сдержанный всей тупостью судьбы. Царя, Севера, Холода
— освобождающийся одним прыжком.
И, в-третьих (и это во мне только третье:) звук, созвучье слов: прыг и брег, эта почти-рифма.
Так вот, Андре Жид, я не поддалась соблазну и, скромно, почти банально:
Ибо 1) атлет перекрывает все, всю строфу — мы ее кончили, а атлет еще продолжает свой прыжок, мой атлет перекрывает всего поэта в Пушкине, моего Пушкина — всего Пушкина, его, Пушкина, и я не имею на него права. Я должна, мне пришлось — в себе задавить.
Que n'ai — je pu pour tes temp?tes
Quitter ce bord qui m'est prison! [2031]
Второе: это романтическое стихотворение, самое романтическое, которое я знаю, это — сам Романтизм: Море, Рабство, Наполеон, Байрон, Обожание, а Романтизм не содержит ни слова ни видения атлета. Романтизм, это главным образом и повсюду — буря. Итак — откажемся.
(Это было одним из самых для меня трудных (отказов) в моей жизни поэта, говорю это и я в полном сознании, ибо мне пришлось отказываться за другого.)
Дорогой Жид, письмо стало длинным, и я бы никогда его не написала другому французскому поэту, кроме Вас.
Потому что Вы любите Россию, немного с нами знакомы, и потому что стихи мои уже в Ваших руках, хотя не я Вам их вручила, — и это чистая случайность (которую по-французски предпочитаю писать через Z: hazard).
Чтобы Вы могли сориентироваться на меня, как личность: десять лет назад я дружила с Верой, большой и веселой Верой, тогда только что вышедшей замуж и совершенно несчастной. [2032]
Я была и остаюсь большим другом Бориса Пастернака, посвятившего мне свою большую поэму 1905. [2033]
Не думаю, чтобы у нас были другие общие друзья.
Я не белая и не красная, не принадлежу ни к какой литературной группе, я живу и работаю одна и для одиноких существ.
Я — последний друг Райнера Мария Рильке, его последняя радость, его последняя Россия (избранная им родина)… и его последнее, самое последнее стихотворение
ELEGIE
f?r Marina которое я никогда не обнародовала, потому что ненавижу всенародное
(Мир это бесчисленные единицы. Я — за каждого и против всех).
Если Вы знаете немецкий и если Вы — тот, которому я пишу в полном доверии, я Вам эту элегию пошлю, тогда Вы лучше будете меня знать.
________
(Официальные данные)
Не зная русского языка. Вы не можете мне доверять, что касается точности русского текста, я и не хочу, чтобы Вы мне доверяли, поэтому скажу Вам, что:
Поэт, биограф-пушкинист Ходасевич (которого все русские знают) и критик Вейдле ручаются за точность моих переводов.
До свиданья, Андре Жид, наведите справки обо мне, поэте, спросите у моих соотечественников, которые кстати меня не очень любят, но все уважают.
Мы получаем тольхо то, чего хотим и чего стоим.
Кланяюсь Вам братски
Марина Цветаева
Р. S. Я уже не молодая, начинала я очень молодой и вот уже 25 лет как я пишу, я не гоняюсь за автографами.
(К тому же Вы можете и не подписываться)
Р. S. Переводы эти, предъявленные критиком Вейдле Господину Полану, [2034]редактору N<ouvelle> R<evue> F<ran?aise> <…> были им отвергнуты, по той причине, что они не позволяли дать себе отчет о гениальности поэта и являются, в целом, лишь набором общих мест.
Если бы он мне сам сказал, я бы ему ответила:
Господин Полан, то что Вы принимаете за общие места, является общими идеями и общими чувствами эпохи, всего 1830 г., всего света: Байрона, В. Гюго, Гейне, Пушкина, и т. д. и т. д.
Александр Пушкин, умерший сто лет назад, не мог писать как Поль Валери или Борис Пастернак.
Перечитайте-ка ваших поэтов 1830, а потом расскажите мне о них.
Если бы я Вам дала Пушкина 1930, Вы бы его приняли, но я бы его предала.
ЛИФАРЮ С. М
<Около 20 апреля 1937 г.>
Многоуважаемый Сергей Михайлович,
Может быть Вы видели мою рукопись Стихов к Пушкину, принесенную мною по просьбе господина Сем<енченкова> на выставку? [2035]О дальнейшей судьбе ее я не знаю. Полагаю, что она есть на руках у Г<осподи>на С<еменченкова> и очень прошу Вас, если она Вам нужна, взять ее себе — от меня на память. Большинство этих стихотворений никогда не печаталось, [2036]и они впервые все вместе переписаны.
Я часто вижу Вас на писательских вечерах и потому подумала, что мои стихи, особенно к Пушкину, могут быть Вам радостны.
<Зима 1937/38 года. Ванв.>
Многоуважаемый Сергей Михайлович,
Может быть Вы видели мою рукопись Стихов к Пушкину, принесенную мною по просьбе господина Сем<енченкова> на выставку? [2035]О дальнейшей судьбе ее я не знаю. Полагаю, что она есть на руках у Г<осподи>на С<еменченкова> и очень прошу Вас, если она Вам нужна, взять ее себе — от меня на память. Большинство этих стихотворений никогда не печаталось, [2036]и они впервые все вместе переписаны.
Я часто вижу Вас на писательских вечерах и потому подумала, что мои стихи, особенно к Пушкину, могут быть Вам радостны.
<Зима 1937/38 года. Ванв.>
ДЕТЯМ
[2037]
Милые дети!
Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, что вы — люди или нелюди, — как мы. Но говорят: что вы есть, что вы — особая порода, еще поддающаяся воздействию.
Потому:
— Никогда не лейте зря воды, потому что в эту же секунду из-за отсутствия ее погибает в пустыне человек.
— Но оттого, что я не пролью этой воды, ведь он ее не получит!
— Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.
Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, поднимите и положите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Может быть, этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет его взять так, чем с земли.
Никогда не бойтесь смешного, и если видите человека в смешном положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если же невозможно — 2) прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же на худой конец — не видьте смешного в смешном!
Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают, раз так охотно на них ссылаются! (NB! ряд примеров, которые сейчас опускаю.) У «всех» есть второе имя — никто, и совсем нет липа — пробел. Ну а если вам скажут: «Так никто не делает» (не одевается, не думает и т. д.) — отвечайте: «А я — кто!»
Не ссылайтесь на «немодно», а только на: «неблагородно».
Не слишком сердитесь на родителей, помните, что они были вами и вы будете ими.
Кроме того, для вас они — родители, для самих себя — я. Не исчерпывайте их — их родительством.
Не осуждайте своих родителей н? смерть раньше (своих) сорока лет. А тогда — рука не поднимется!
Увидя на дороге камень — уберите, представьте себе, что это вы бежите и расшибаете себе нос; из сочувствия (хотя бы себе — в другом!) уберите.
Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь — не уступить!
Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы. (Все одинаково хотят есть, спать, сесть и т. д.)
Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы — протяните руку.
Не отзывайтесь при других иронически о близком (хотя бы даже о любимом животном!); другие уйдут — свой останется.
Книгу листайте с верхнего угла страницы. Почему? Потому что читают не снизу вверх, а сверху вниз.
Это у вас должно быть в руке — как у меня.
Доедая суп, наклоняйте тарелку к себе, а не от себя к другому: чтобы в случае беды пролить суп не на скатерть и не на визави, а на собственные колени.
Когда вам будут говорить: «Это — романтизм», вы спросите: «Что такое романтизм?» — и увидите, что никто не знает; что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) — слово, смысла которого они не знают.
Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
— «Романтизм — это душа».
Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, что вы — люди или нелюди, — как мы. Но говорят: что вы есть, что вы — особая порода, еще поддающаяся воздействию.
Потому:
— Никогда не лейте зря воды, потому что в эту же секунду из-за отсутствия ее погибает в пустыне человек.
— Но оттого, что я не пролью этой воды, ведь он ее не получит!
— Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.
Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, поднимите и положите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Может быть, этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет его взять так, чем с земли.
Никогда не бойтесь смешного, и если видите человека в смешном положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если же невозможно — 2) прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам: по половинке на каждого — или же на худой конец — не видьте смешного в смешном!
Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают, раз так охотно на них ссылаются! (NB! ряд примеров, которые сейчас опускаю.) У «всех» есть второе имя — никто, и совсем нет липа — пробел. Ну а если вам скажут: «Так никто не делает» (не одевается, не думает и т. д.) — отвечайте: «А я — кто!»
Не ссылайтесь на «немодно», а только на: «неблагородно».
Не слишком сердитесь на родителей, помните, что они были вами и вы будете ими.
Кроме того, для вас они — родители, для самих себя — я. Не исчерпывайте их — их родительством.
Не осуждайте своих родителей н? смерть раньше (своих) сорока лет. А тогда — рука не поднимется!
Увидя на дороге камень — уберите, представьте себе, что это вы бежите и расшибаете себе нос; из сочувствия (хотя бы себе — в другом!) уберите.
Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь — не уступить!
Не отличайте себя от других — в материальном. Другие — это тоже вы, тот же вы. (Все одинаково хотят есть, спать, сесть и т. д.)
Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно — сознания. После победы — протяните руку.
Не отзывайтесь при других иронически о близком (хотя бы даже о любимом животном!); другие уйдут — свой останется.
Книгу листайте с верхнего угла страницы. Почему? Потому что читают не снизу вверх, а сверху вниз.
Это у вас должно быть в руке — как у меня.
Доедая суп, наклоняйте тарелку к себе, а не от себя к другому: чтобы в случае беды пролить суп не на скатерть и не на визави, а на собственные колени.
Когда вам будут говорить: «Это — романтизм», вы спросите: «Что такое романтизм?» — и увидите, что никто не знает; что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) — слово, смысла которого они не знают.
Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
— «Романтизм — это душа».
АНДРЕЕВУ В. Л
4-го декабря 1937 г., суббота
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Дорогой Вадим,
Сердечное спасибо за привет и приход. Страшно жаль, что не застала — много бы Вам рассказала — и страшного и смешного.
Если можете — достаньте где-нибудь Le Proces — Kafka [2038](недавно умершего изумительного чешского писателя) — это я — в те дни. [2039]А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане, [2040]— под блеск, и шум, и говор волн — но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся. [2041]
— Когда увидимся? Если к вам теперь действительно ходит метро — могли бы как-нибудь выбраться с Муром. Если Вы к нам — только сговорившись — была бы Вам сердечно рада.
Пока же — сердечный привет Вам и Вашим! [2042]И еще раз — спасибо.
Vanves (Seine)
65, Rue J. В. Potin
Дорогой Вадим,
Сердечное спасибо за привет и приход. Страшно жаль, что не застала — много бы Вам рассказала — и страшного и смешного.
Если можете — достаньте где-нибудь Le Proces — Kafka [2038](недавно умершего изумительного чешского писателя) — это я — в те дни. [2039]А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане, [2040]— под блеск, и шум, и говор волн — но волны прошли, а процесс остался. И даже сбылся. [2041]
— Когда увидимся? Если к вам теперь действительно ходит метро — могли бы как-нибудь выбраться с Муром. Если Вы к нам — только сговорившись — была бы Вам сердечно рада.
Пока же — сердечный привет Вам и Вашим! [2042]И еще раз — спасибо.