Страница:
Денег от ката хватило на то, чтобы активно заняться второй функцией Интертеха, экспедиционной.
Связь экспедиций с исследованиями была непредсказумой, но явной. Благодаря усовершенствованию прыжкового двигателя, оказалось легкодостижимым огромное количество звездных систем, каждая была окружена своим уникальным нуклеарным супом, каждая со своими уникальными изотопами, химическими компонентами и материалами, в каждой – новые ресурсы и возможности. Фактически, один из первых экспедиционных кораблей Интертеха, «Отчаянная надежда», привез новый радиоактивный изотоп (вскоре названный харбингий, по имени химика-радиоактивщика на борту «Отчаянной надежды», который первым открыл его, Малькольма Харбингера), оказавшийся удивительно полезным в рекомбинации ДНК; излучение харбингия было столь специфичным катализатором для полимеризации отдельных нуклеотидов в РНК, что это позволило двинуть вперед генетические исследования, которые до сих пор оставались чисто теоретическими.
Рынок Интертеха – как и сам Интертех – переживал бум. До самого начала Бунтов Человечества.
Бунты Человечества оказались сами по себе интересным примером проявления генофобии. Что человечество не доверяло любому виду, отличающемуся от него, всегда было хорошо известно. Как вид, как биологический продукт своей планеты – человечество считало свой вид священным.
В этом более прочих упорствовали главенствующие на земле религии. Не было ни одного иного превалирующего мнения. Жизнь развивалась на Земле, как и должна была эволюционировать; формы жизни, свидетельствующие об этом процессе, были вполне нормальным явлением; но любые альтернативы были морально отвратительны и представляли опасность. В этом вопросе консерваторы, борцы за охрану окружающей среды и активисты борьбы за права животных были согласны с индусами, мусульманами и христианами. Протезная хирургия, коррегирующая физические проблемы или ограничения, приветствовалась во всех формах; генетическое исправление той же самой проблемы – наоборот.
Один простой пример. Человечество не возражало против солдат с лазерными резаками, вмонтированными в пальцы, или инфракрасными сканерами, вмонтированными в череп. С другой стороны, человечество активно возражало против выведенных с помощью генной инженерии солдат с более быстрыми реакциями, большей силой, большей преданностью. Ведь если подходить объективно, лазерные резаки и сканеры были всего лишь артефактами, орудиями; а большая сила, реакция и преданность были преступлением против природы.
По этой причине генетические исследования практически всегда проводились в тайне; частично из-за развитого промышленного шпионажа; но большей частью для того, чтобы защитить ученых от публичного очернения.
Тем не менее, реакция человечества было намного сильнее, чем «публичное очернение», когда стали известны «преступления против природы» Интертеха. Эти преступления и вызвали Бунты Человечества.
Это случилось потому, что экспедиционный корабль Интертеха «Дальний скиталец» принес человечеству первые сведения об Амнионе.
Сами знания хранились в криогенном сосуде, где находился мутагенный материал, который, как в конце концов согласилась теория, представлял собой попытку Амниона наладить контакт. Было явно не случайным, что сосуд был обнаружен кораблем Интертеха; ведь Интертех обладал уникальными знаниями для открытия кода мутагенов, мог определить, что он значит. Но это открытие обернулось катастрофой.
После обследования оказалось, что материалы, посланные Амнионом, были мутагенны. Это означало, что его код может быть сломан только генетиками. Но это означало также, что код, содержащийся в мутагенной возможности создавать изменения, давая возможность совершать фундаментальные генетические вариации – вариации настолько кардинальные, что они перестраивали структуру нуклеотидов, перестраивали РНК, изменяли ДНК; настолько кардинальные, что рожденные на земле формы становились формами жизни Амниона.
К несчастью – с точки зрения Интертеха – контакт с чужой жизнью трудно было сохранить в тайне. Компании пришлось изучать мутагены под все увеличивающимся давлением со стороны. Это изучение, естественно, включало в себя прививку мутагенов крысам, обезьянам, собакам и остальным лабораторным животным. Все они быстро превращались в чужие формы жизни. Это вызвало генофобию, разрастающуюся в сейсмических масштабах. И когда было принято решение испытать мутаген на человеческом существе, человечество уже находилось в состоянии закипающей ярости.
Когда стали известны результаты эксперимента – когда женщина, добровольно вызвавшаяся на опыт, так же, как животные, необратимо изменилась и умерла ужасной смертью в состоянии психологического шока – и начались Бунты Человечества.
Смерть генетике и генетикам.
Смерть Интертеху.
Смерть всему, что угрожало чистой священной жизни, земным формам.
К тому времени, как бунты закончились, Интертех могла ставить на себе как на компании крест.
Но проблемы остались. Амнион никуда не исчез. Необходимость исследовать мутагены оставалась все такой же насущной. За неимением других единоборцев Интертех стал ключевым игроком в галактической драме – в сражении между человечеством и Амнионом. Без денег и кредита, компания должна была иметь дело с тем, что «Дальний скиталец» доставил на Землю.
В данных обстоятельствах у Интертеха не оставалось другого выбора, кроме как искать поддержки у какой-то процветающей корпорации. Самое интересное предложение поступило от Космос-Добыча Инкорпорейтед (позднее: Объединенные Добывающие Компании). Оказав финансовую поддержку, КДИ заполучила, в качестве вполне очевидной компенсации, пункт в своем уставе, позволяющий КДИ заниматься генной инженерией для защиты человечества от генетической экспансии Амниона.
Если бы Интертех смог отказаться от подобного сотрудничества, большая часть истории космоса, принадлежащего человечеству, выглядела бы по-другому.
АНГУС
Связь экспедиций с исследованиями была непредсказумой, но явной. Благодаря усовершенствованию прыжкового двигателя, оказалось легкодостижимым огромное количество звездных систем, каждая была окружена своим уникальным нуклеарным супом, каждая со своими уникальными изотопами, химическими компонентами и материалами, в каждой – новые ресурсы и возможности. Фактически, один из первых экспедиционных кораблей Интертеха, «Отчаянная надежда», привез новый радиоактивный изотоп (вскоре названный харбингий, по имени химика-радиоактивщика на борту «Отчаянной надежды», который первым открыл его, Малькольма Харбингера), оказавшийся удивительно полезным в рекомбинации ДНК; излучение харбингия было столь специфичным катализатором для полимеризации отдельных нуклеотидов в РНК, что это позволило двинуть вперед генетические исследования, которые до сих пор оставались чисто теоретическими.
Рынок Интертеха – как и сам Интертех – переживал бум. До самого начала Бунтов Человечества.
Бунты Человечества оказались сами по себе интересным примером проявления генофобии. Что человечество не доверяло любому виду, отличающемуся от него, всегда было хорошо известно. Как вид, как биологический продукт своей планеты – человечество считало свой вид священным.
В этом более прочих упорствовали главенствующие на земле религии. Не было ни одного иного превалирующего мнения. Жизнь развивалась на Земле, как и должна была эволюционировать; формы жизни, свидетельствующие об этом процессе, были вполне нормальным явлением; но любые альтернативы были морально отвратительны и представляли опасность. В этом вопросе консерваторы, борцы за охрану окружающей среды и активисты борьбы за права животных были согласны с индусами, мусульманами и христианами. Протезная хирургия, коррегирующая физические проблемы или ограничения, приветствовалась во всех формах; генетическое исправление той же самой проблемы – наоборот.
Один простой пример. Человечество не возражало против солдат с лазерными резаками, вмонтированными в пальцы, или инфракрасными сканерами, вмонтированными в череп. С другой стороны, человечество активно возражало против выведенных с помощью генной инженерии солдат с более быстрыми реакциями, большей силой, большей преданностью. Ведь если подходить объективно, лазерные резаки и сканеры были всего лишь артефактами, орудиями; а большая сила, реакция и преданность были преступлением против природы.
По этой причине генетические исследования практически всегда проводились в тайне; частично из-за развитого промышленного шпионажа; но большей частью для того, чтобы защитить ученых от публичного очернения.
Тем не менее, реакция человечества было намного сильнее, чем «публичное очернение», когда стали известны «преступления против природы» Интертеха. Эти преступления и вызвали Бунты Человечества.
Это случилось потому, что экспедиционный корабль Интертеха «Дальний скиталец» принес человечеству первые сведения об Амнионе.
Сами знания хранились в криогенном сосуде, где находился мутагенный материал, который, как в конце концов согласилась теория, представлял собой попытку Амниона наладить контакт. Было явно не случайным, что сосуд был обнаружен кораблем Интертеха; ведь Интертех обладал уникальными знаниями для открытия кода мутагенов, мог определить, что он значит. Но это открытие обернулось катастрофой.
После обследования оказалось, что материалы, посланные Амнионом, были мутагенны. Это означало, что его код может быть сломан только генетиками. Но это означало также, что код, содержащийся в мутагенной возможности создавать изменения, давая возможность совершать фундаментальные генетические вариации – вариации настолько кардинальные, что они перестраивали структуру нуклеотидов, перестраивали РНК, изменяли ДНК; настолько кардинальные, что рожденные на земле формы становились формами жизни Амниона.
К несчастью – с точки зрения Интертеха – контакт с чужой жизнью трудно было сохранить в тайне. Компании пришлось изучать мутагены под все увеличивающимся давлением со стороны. Это изучение, естественно, включало в себя прививку мутагенов крысам, обезьянам, собакам и остальным лабораторным животным. Все они быстро превращались в чужие формы жизни. Это вызвало генофобию, разрастающуюся в сейсмических масштабах. И когда было принято решение испытать мутаген на человеческом существе, человечество уже находилось в состоянии закипающей ярости.
Когда стали известны результаты эксперимента – когда женщина, добровольно вызвавшаяся на опыт, так же, как животные, необратимо изменилась и умерла ужасной смертью в состоянии психологического шока – и начались Бунты Человечества.
Смерть генетике и генетикам.
Смерть Интертеху.
Смерть всему, что угрожало чистой священной жизни, земным формам.
К тому времени, как бунты закончились, Интертех могла ставить на себе как на компании крест.
Но проблемы остались. Амнион никуда не исчез. Необходимость исследовать мутагены оставалась все такой же насущной. За неимением других единоборцев Интертех стал ключевым игроком в галактической драме – в сражении между человечеством и Амнионом. Без денег и кредита, компания должна была иметь дело с тем, что «Дальний скиталец» доставил на Землю.
В данных обстоятельствах у Интертеха не оставалось другого выбора, кроме как искать поддержки у какой-то процветающей корпорации. Самое интересное предложение поступило от Космос-Добыча Инкорпорейтед (позднее: Объединенные Добывающие Компании). Оказав финансовую поддержку, КДИ заполучила, в качестве вполне очевидной компенсации, пункт в своем уставе, позволяющий КДИ заниматься генной инженерией для защиты человечества от генетической экспансии Амниона.
Если бы Интертех смог отказаться от подобного сотрудничества, большая часть истории космоса, принадлежащего человечеству, выглядела бы по-другому.
АНГУС
Приказ заморозить Ангуса Фермопила пришел с прыжковой курьерской ракетой непосредственно из штаб-квартиры ПОДК и был передан в службу безопасности Станции по узконаправленному каналу, лишь только ракета вышла из таха.
Приказ был подписан Хаши Лебволем, директором информационной службы полиции Объединенных Добывающих Компаний.
Ангус внезапно перешел в разряд очень необычных заключенных.
Даже Милош Тавернье мог только догадываться, почему был отдан такой приказ. Этот вопрос неоднократно обсуждался с ним; с его шефом; с большей частью офицеров службы безопасности; многими членами Центра Станции; двумя или тремя людьми, которые вместе с его шефом заседали в Совете Станции.
Все они задавали одни и те же вопросы.
Вы знали, что это произойдет?
Нет, Милош не знал, что это произойдет. Он мог честно признаться в этом. В течение месяцев после ареста и последующего дознания Ангуса штаб-квартира ПОДК не слишком обращала внимание на течение этого дела. Копии его файлов регулярно отсылались в центры, и все. Даже информация, что младший лейтенант полиции ОДК Морн Хайланд вскоре отбыла с Ником Саккорсо, не вызвала особой реакции – даже со стороны Мин Доннер, известной фанатической преданностью своим людям в Дивизионе Принуждения. Никаких действий не было предпринято по заявлению Морн Хайланд, что крейсер ПОДК «Повелитель звезд» был поврежден не без помощи Станции. Запросы службы безопасности, касающиеся дальнейшей судьбы младшего лейтенанта Хайланд, игнорировались.
Ну хорошо, тогда что же делает его таким необычным?
У Милоша не было новых ответов. Ангус Фермопил оставался таким же. Он представлял какую-то ценность только благодаря своим знаниям о пиратстве и контрабанде, о гаванях контрабандистов, о торговцах, которые могли купить похищенную руду и продукты и перепродать ее дальше, вероятно, даже в запрещенный космос. Он не сказал ничего нового.
Тогда что же изменилось? И чего хочет штаб-квартира ПОДК? Неужели они сейчас ждут решения с самого верха?
Это самое вероятное, твердо отвечал заместитель директора. Без сомнения, такой запрос с самого верха сейчас появился. Соответствующий пункт в Акте Приоритета распространялся на весь космос, используемый человечеством, включая отдельные подразделения безопасности на каждой из Станций или Компаний, до полиции Объединенных Добывающих Компаний. Согласно Акту, служба безопасности Станции должна была безоговорочно помогать ПОДК. И Хаши Лебволь или любой другой директор ПОДК мог потребовать криогенное замораживание такого количества заключенных, какое требовалось считал нужным.
К несчастью, пункты в Акте Приоритета не могли пролить никакого света на причины, по которым штаб-квартира ПОДК заинтересовалась этим заключенным.
Ну хорошо. Значит, они хотели забрать его с самого начала. Хотя тогда у них не было разрешения с самого верха. Но для чего замораживать его? Для чего все эти расходы на криогенное замораживание? Почему просто не заковать его в кандалы и не отправить ближайшим кораблем на Землю?
От этого вопроса Милошу становилось не по себе; он слишком близко касался того, что не знал. Он растерянно потер свой скальп и полез в карман за ником.
Чтобы сохранить его? – думал он.
Для чего? Кому, черт побери, захочется сохранить кого-то подобного Ангусу Фермопилу?
Милош не нашел удовлетворившего бы его вопроса. Он задумался вновь.
Чтобы перевезти его? В наручниках, с некоторыми предосторожностями, его можно безопасно доставить в любую точку принадлежащего человечеству космоса. Это будет так же безопасно, как и любой чертов замораживатель.
Большинство мужчин и женщин, с которыми беседовал Милош, концентрировались именно на этом. Шеф службы безопасности Станции не мог позволить потребовать объяснений.
– Почему? Почему замораживать?
Так как у него не оставалось другого выбора, Милош рискнул ответить честно. Внутренне сжавшись, он ответил:
– Чтобы заставить его замолчать? Чтобы он не заговорил с нами? Штаб-квартира ПОДК в восторге, что нам не удалось расколоть его. Они не верят нам. Они не хотят, чтобы мы узнали то, что он может рассказать нам.
К облегчению Милоша, его начальник пришел к такому же самому заключению. Пыхтя от гнева шеф сказал:
– Дьявол, я этого не понимаю. Этот сукин сын портил кровь всем вокруг с тех пор, как я себя помню. Он совершил такое количество преступлений и замаскировал их так удачно, что меня тошнит. Если кто-то и должен заниматься им, то только мы.
Это было не совсем то, что хотел услышать Милош. Он хотел избавиться от Ангуса, и чем скорее – тем лучше. Подавив слабость, он спросил:
– Что вы собираетесь предпринять?
– Поговорю с Центром, – ответил шеф. Его поведение было таким же простым как и его преданность. – Поговорю с Советом. Они поддержат меня, во всяком случае на какое-то время. Им не понравится такое обращение с нами, так же как не нравится мне.
Этот дьявольский Акт Приоритета штука новая, мы можем сделать вид, что не понимаем его. Мы можем утверждать, что не знаем правильности проведения процедур. Мы можем потребовать подтверждения. Штаб-квартира не позволит нам долго тянуть, но какое-то время мы выиграем.
Черт побери, Милош, сломайте этого сукиного сына.
– Постараюсь, – пообещал Милош, в душе застонав.
Он сообщил об этом решении всем заинтересованным. Затем он и его подчиненные удвоили усилия, стараясь сломить молчание Ангуса.
Естественно, самому Ангусу Фермопилу о произошедшем никто ничего не сказал. Он переживал внезапное увеличение всевозможных пыток; от использования наркотиков, которые низводили его мыслительные способности до уровня гусеницы, до пытки бессонницей и сенсорного подавления. Но объяснений ему дано не было. Из изменений в обращении с ним он делал выводы сам.
Тем не менее, несмотря на все пытки, боль и насилие – несмотря на страх перед уничтожением – он упорствовал в своем простом героизме трусости. Он считал, что как только мучители получат от него то, что им нужно, его тут же убьют. Таким образом, единственно, как он мог сохранить свою жизнь – это держать рот на замке.
Он заключил пакт с Морн Хайланд. Это было глупо, но он придерживался условий их соглашения. Она не предала его. Вместо этого она сбежала со Станции вместе с Ником. Он знал это, потому что никто не предъявлял ему обвинения в использовании управления шизо-имплантатом. И никто не обвинял его в преступлении, которое заставило корабль Хайлен «Повелитель звезд» отправиться за ним в погоню. Если бы она осталась на Станции, он был бы уже мертв – и не обязательно потому, что она дала бы против него показания. Самые обычные рутинные обследования открыли бы присутствие имплантата. Таким образом, он знал, что она, со своей стороны, придерживалась условий соглашения. И он не предавал ее.
В своем упорном отказе давать показания он имел некоторые преимущества, которые никто не мог отнять у него.
Одним из них была жизнь, которой он жил; долгие годы, приучившие его к такой жестокости, какую охранники и представить не могли. Избиения, которые причиняли боль костям, и парализаторы, которые вызывали приступы тошноты, были ненамного страшнее, чем мучения, пережитые им в детстве и юношестве, или в течение периодов времени, последовавших за ними. Честное слово, обращение с ним сейчас было не хуже того, что он сам проделывал с собой, лишь бы остаться в живых, когда все было против него. Годы могли бы ослабить выдержку его тела, но они не уничтожили память о боли – и его стремление спастись.
Он был гораздо крепче любого из тех, кто причинял ему боль. И он привык к тому, что к нему относятся таким образом. Он проявлял свои лучшие качества тогда, когда был напуган до крайности. Его ужас перед своей беспомощностью делал его практически сверхчеловеком.
Еще одним из преимуществ было то, что он знал, как заставить нервничать своего дознавателя. Тот же самый разум, который мгновенно понял, что означает увеличение интенсивности пыток – у службы безопасности Станции исчерпывался лимит времени, и если они не сломают его в ближайшее время, то они потеряют все шансы – подсказал ему, какова роль Милоша Тавернье в его допросах.
Главное обвинение против Ангуса было сфабриковано. До своего ареста он узнал, что у Ника Саккорсо какие-то дела с безопасностью. И, естественно, Ник не смог бы использовать станционные продукты без позволения службы безопасности – без помощи двойного агента в самой Службе. Поведение Тавернье во время месяцев следствия позволило Ангусу сделать вывод, что он знает кто этот двойной агент. Это была интуиция труса; он мог точно определить, когда человек, задававший ему вопросы, не хотел услышать ответы на них.
Поэтому он цеплялся за свое молчание, несмотря на свое ухудшающееся положение, и ждал, пока у заместителя директора не закончится время.
Он вел себя так, словно был побежденным, готовым к смерти. Его охранники, естественно, не доверяли его поведению; и у них были на то причины. Но его это не волновало. Все, что его волновало в настоящий момент – это сохранять силы, пока не произойдет каких-то перемен.
Несколькими месяцами ранее он использовал свое поведение для других причин.
Сначала, сразу после ареста – во время предварительного расследования, так же как во время приговора и отсидки – это поведение ему не было нужно. Во время обычной процедуры было бесполезно притворяться, бесполезно протестовать. Если бы он проявлял нечто кроме обычной черной ярости, это было бы облегчением. Но он старался избежать приговора об уничтожении. И тщательно скрытое облегчение было бессильной, мысленной благодарностью Морн Хайланд, которая придерживалась условий сделки.
Но это было до того, как они сообщили ему, что «Смертельная красотка» разобрана на запчасти. Когда он услышал, что его судно уничтожено, что оно перестало существовать, логика его эмоций стала совсем другой. Все, что напоминало благодарность и облегчение, исчезло в горячей печи ужаса и ненависти; в сочетании настолько жутком, что он выл, словно дикий зверь, и впал в ярость пока его не успокоили инъекциями.
Когда он опомнился от первого шока, он принялся изображать, будто потерял желание жить.
Во время допросов он продолжал смотреть на Тавернье с нескрываемой враждебностью; он не хотел, чтобы его дознаватель сорвался с крючка. Но когда он оставался один, он становился заторможенным, ни на что не реагирующим. Время от времени он забывал питаться. Сгорбившись на своей койке, он смотрел на пустые, почти бесцветные стены камеры, на пол, на потолок – они были неотличимы друг от друга. Временами он неотрывно смотрел на лампочку, словно надеялся, что она ослепит его. Он почти не мигал, когда поблизости появлялись охранники с парализаторами. Им приходилось загонять его в санблок, чтобы он хоть изредка мылся.
Они недоверчиво отнеслись к его поведению. Это было понятно. Но ведь они были всего лишь людьми – и их одолевала скука. А он обладал терпением подлинного труса, упрямством труса, позволяющим выжить. Несмотря на непрекращающийся поток эмоций, он мог выжидать, пока все не станет, как он хочет. И своего шанса он ждал два месяца, не выдавая себя и не выказывая никаких эмоций, кроме обреченного отказа от жизни и ненависти к Милошу Тавернье.
Наконец мысль, что он медленно умирает прочно угнездилась в мозгах охраны. Постепенно охранники стали вести себя все более беззаботно.
И наконец он использовал свой шанс.
В короткие часы ночи на станции – хотя как он узнал, что была ночь, оставалось загадкой, потому что свет в его камере никогда не отключался – он оторвал от простыни полосу материи и стянул ею шею так плотно, что его глаза выкатились из орбит, и он едва мог дышать. Затем рухнул на койку.
Естественно, в его камере были установлены мониторы; но охранник, который должен был проверить, что с ним случилось, не слишком спешил. Самоубийство путем самоудушения было вещью очень сложной, если не невозможной. Только слабость Ангуса давала ему шанс на успех.
Он уже почти терял сознание и практически обезумел, когда открылась дверь и явился охранник снять с шеи петлю.
Убаюканный неделями скуки охранник оставил дверь камеры открытой.
У него было оружие в кобуре на бедре, парализатор в руке. Такие мелочи не могли остановить Ангуса. Он перехватил парализатор и ткнул им в лицо охранника. Пока наблюдатели у монитора соображали, что происходит, он освободил свою шею, прихватил оружие и выскочил в дверной проем.
Оружие оказалось пневматическим пистолетом, относительно низко-эффективным оружием, предназначенным прежде всего для того, чтобы стрелять в заключенных с близкого расстояния; но оно помогло Ангусу расправиться с людьми, которых он встретил в коридорах возле камеры, с патрулирующим коридоры охранником и мелким чиновником, вероятно, информационным клерком. Естественно, за его действиями наблюдали. Безопасность была убеждена, что он не сможет убежать. Они считали, что ему некуда идти. Поэтому они первым делом отправились проверить охранников, в которых он стрелял и парализовал, а лишь после этого устроили облаву.
В результате – он почти достиг своей цели. Он подошел так близко…
В течение месяцев, пока он смотрел на стены, потолок и пол, он был занят тем, что мысленно изучал Станцию, пытаясь припомнить любую мелочь, какую он знал об инфраструктуре Станции, о том, что видел в секции безопасности. С аккуратностью, сделавшей его настоящим педантом, он вычислил расположение ближайшей служебной шахты, которая находилась в обширных полях.
Если бы ему удалось попасть в эту шахту, у него бы появилась надежда. По своей природе поля представляли лабиринт шахт и труб, путей и оборудования. Он мог бы прятаться там много дней – и убить любого, кто бы преследовал его. Фактически единственно, как можно было бы справиться с ним – это пустить на поля газ; а нечто подобное нельзя было сделать без многих дней подготовки. Это оставило ему время принести так много ущерба Станции, как ему удалось бы. И, может быть, дало бы время ускользнуть в гражданский сектор или доки. А оттуда он мог надеяться выбраться, спрятавшись на одном из уходящих судов.
Если бы ему удалось спуститься по одной из служебных шахт…
Но охранники настигли его в тот момент, когда он пытался открыть люк шахты.
Они принялись стрелять; он ответил огнем. На мгновение он отбросил их назад.
К несчастью, один из выстрелов попал в крышку шахты и заклинил ее. Без возможности уйти он был обречен. Когда в его оружии закончились заряды, он снова был схвачен.
Нетрудно предположить, что после этого обращение с ним еще более ухудшилось. Он посмеялся над охранниками, и они решили отомстить. Но боль была ничем по сравнению с пониманием того, что у него никогда не будет другого шанса. Даже самые скучающие охранники не попадутся дважды на одну и ту же удочку.
С другой стороны, его первая встреча с заместителем директора после побега подтвердила его подозрения относительно Милоша Тавернье. То, что он не был обвинен в убийстве одного из охранников, продемонстрировало, что у него есть рычаг, которым он может воспользоваться. Если придется, он продаст Тавернье в обмен на свою жизнь.
Несмотря на то, что служба безопасности Станции проделывала с ним, он не «кололся».
Постепенно избиения, мучения и наркотики снизились до обычной нормы. Когда их количество вновь увеличилось, Ангус знал, чем объяснять изменения. Поэтому он продолжал ни на что не реагировать, продолжал вести себя так, словно ничто в жизни его не интересовало. Он позволил себе похудеть и несколько ослабеть, словно его перестало волновать даже это – и к дьяволу, верил в это кто-то или нет. Это больше не имело значения. Он просто берег силы.
Боль оказывала воздействие на его тело; но его сила заключалась в его мозгу. Ангус не мог воспрепятствовать охранникам мучившим его, но он мог сопротивляться действию побоев и наркотиков. Простой командой воли он заставлял свой мозг существовать в другом месте, там, где боли не было. Если он терял вес или мускулы, это ничего не значило. Пусть его физическое «я» страдает; его никогда это не волновало, когда он стремился выжить. Именно потому, что он стремился выжить, он рискнул настолько ослабеть, что едва не умер.
Правда заключалась в том, что Ангус Фермопил никогда не пытался покончить жизнь самоубийством, ни разу за всю свою жизнь. Он творил с собой ужасные вещи, вещи, которые с легкостью могли бы повлечь за собой смерть; но он всегда проделывал их лишь для того, чтобы выжить. В течение всего времени, пока он был заключенным на Станции, он ни разу не подумал о том, чтобы убить себя.
Позднее он очень жалел об этом.
Никто не сообщил ему, что его ожидает. Новые пытки были единственным признаком того, что произойдет до того дня, как Милош Тавернье посетил его в его камере.
Это само по себе было удивительно. Ангус всегда видел Милоша в комнате для дознаний; заместитель директора был слишком брезглив, чтобы лицезреть, в каком состоянии содержат охранники Ангуса – и состояние, в каком Ангус содержал себя сам. За исключением своих покрытых ником пальцев Тавернье, он был таким чистюлей, что Ангусу хотелось рыгать, из чистого смеха.
Тем не менее, неожиданный визит Тавернье был не столь удивителен, как тот факт, что заместитель директора прибыл не один.
С ним была женщина.
Она была высокой, привлекательной и гибкой, с седыми прядями в курчавых волосах, бескомпромиссным ртом и горящими глазами. То, как она двигалось, не оставляло у Ангуса сомнений, что она прибыла ради него; даже гибкость ее пальцев была неуловимой и несущей угрозу, нечто среднее между расслаблением и готовностью к насилию – баланс, которого можно добиться лишь долгими годами тренировки. На ее боку висел пистолет, более современная и гораздо более мощная версия пневматического пистолета, который Ангус использовал во время побега. В ее взгляде читалась убежденность, что она замечает все, даже не поднимая глаза. Хотя в ней чувствовалось большое начальство, на ней был всего лишь простого покроя голубой скафандр. Он не был украшен орнаментом или знаками различия, за исключением овальной нашивки на каждом плече; звездно-полевой эмблемой ПОДК.
Прежде войти в камеру, она повернулась к охраннику, сопровождавшему ее и Тавернье.
– Выключите мониторы, – сказала она коротко. – Я не хочу, чтобы остались записи.
Тавернье подтверждающе кивнул, но его согласие, вероятно, было необязательным. Тон женщины был таким, что можно было не сомневаться, что ему подчинятся. А нервная поспешность, с которой охранник салютовал, гарантировала подчинение.
Когда охранник вышел, чтобы исполнить приказ, она вошла в камеру и закрыла дверь.
И с отвращением сморщила нос.
– Вы не слишком заботитесь о своих заключенных, не так ли, Милош?
Тавернье в бессилии пожал плечами. Он был недоволен. И, словно подсознательно, он вытащил из кармана пачку ника. Затем остановился. Нахмурившись, он снова сунул пачку в карман.
Приказ был подписан Хаши Лебволем, директором информационной службы полиции Объединенных Добывающих Компаний.
Ангус внезапно перешел в разряд очень необычных заключенных.
Даже Милош Тавернье мог только догадываться, почему был отдан такой приказ. Этот вопрос неоднократно обсуждался с ним; с его шефом; с большей частью офицеров службы безопасности; многими членами Центра Станции; двумя или тремя людьми, которые вместе с его шефом заседали в Совете Станции.
Все они задавали одни и те же вопросы.
Вы знали, что это произойдет?
Нет, Милош не знал, что это произойдет. Он мог честно признаться в этом. В течение месяцев после ареста и последующего дознания Ангуса штаб-квартира ПОДК не слишком обращала внимание на течение этого дела. Копии его файлов регулярно отсылались в центры, и все. Даже информация, что младший лейтенант полиции ОДК Морн Хайланд вскоре отбыла с Ником Саккорсо, не вызвала особой реакции – даже со стороны Мин Доннер, известной фанатической преданностью своим людям в Дивизионе Принуждения. Никаких действий не было предпринято по заявлению Морн Хайланд, что крейсер ПОДК «Повелитель звезд» был поврежден не без помощи Станции. Запросы службы безопасности, касающиеся дальнейшей судьбы младшего лейтенанта Хайланд, игнорировались.
Ну хорошо, тогда что же делает его таким необычным?
У Милоша не было новых ответов. Ангус Фермопил оставался таким же. Он представлял какую-то ценность только благодаря своим знаниям о пиратстве и контрабанде, о гаванях контрабандистов, о торговцах, которые могли купить похищенную руду и продукты и перепродать ее дальше, вероятно, даже в запрещенный космос. Он не сказал ничего нового.
Тогда что же изменилось? И чего хочет штаб-квартира ПОДК? Неужели они сейчас ждут решения с самого верха?
Это самое вероятное, твердо отвечал заместитель директора. Без сомнения, такой запрос с самого верха сейчас появился. Соответствующий пункт в Акте Приоритета распространялся на весь космос, используемый человечеством, включая отдельные подразделения безопасности на каждой из Станций или Компаний, до полиции Объединенных Добывающих Компаний. Согласно Акту, служба безопасности Станции должна была безоговорочно помогать ПОДК. И Хаши Лебволь или любой другой директор ПОДК мог потребовать криогенное замораживание такого количества заключенных, какое требовалось считал нужным.
К несчастью, пункты в Акте Приоритета не могли пролить никакого света на причины, по которым штаб-квартира ПОДК заинтересовалась этим заключенным.
Ну хорошо. Значит, они хотели забрать его с самого начала. Хотя тогда у них не было разрешения с самого верха. Но для чего замораживать его? Для чего все эти расходы на криогенное замораживание? Почему просто не заковать его в кандалы и не отправить ближайшим кораблем на Землю?
От этого вопроса Милошу становилось не по себе; он слишком близко касался того, что не знал. Он растерянно потер свой скальп и полез в карман за ником.
Чтобы сохранить его? – думал он.
Для чего? Кому, черт побери, захочется сохранить кого-то подобного Ангусу Фермопилу?
Милош не нашел удовлетворившего бы его вопроса. Он задумался вновь.
Чтобы перевезти его? В наручниках, с некоторыми предосторожностями, его можно безопасно доставить в любую точку принадлежащего человечеству космоса. Это будет так же безопасно, как и любой чертов замораживатель.
Большинство мужчин и женщин, с которыми беседовал Милош, концентрировались именно на этом. Шеф службы безопасности Станции не мог позволить потребовать объяснений.
– Почему? Почему замораживать?
Так как у него не оставалось другого выбора, Милош рискнул ответить честно. Внутренне сжавшись, он ответил:
– Чтобы заставить его замолчать? Чтобы он не заговорил с нами? Штаб-квартира ПОДК в восторге, что нам не удалось расколоть его. Они не верят нам. Они не хотят, чтобы мы узнали то, что он может рассказать нам.
К облегчению Милоша, его начальник пришел к такому же самому заключению. Пыхтя от гнева шеф сказал:
– Дьявол, я этого не понимаю. Этот сукин сын портил кровь всем вокруг с тех пор, как я себя помню. Он совершил такое количество преступлений и замаскировал их так удачно, что меня тошнит. Если кто-то и должен заниматься им, то только мы.
Это было не совсем то, что хотел услышать Милош. Он хотел избавиться от Ангуса, и чем скорее – тем лучше. Подавив слабость, он спросил:
– Что вы собираетесь предпринять?
– Поговорю с Центром, – ответил шеф. Его поведение было таким же простым как и его преданность. – Поговорю с Советом. Они поддержат меня, во всяком случае на какое-то время. Им не понравится такое обращение с нами, так же как не нравится мне.
Этот дьявольский Акт Приоритета штука новая, мы можем сделать вид, что не понимаем его. Мы можем утверждать, что не знаем правильности проведения процедур. Мы можем потребовать подтверждения. Штаб-квартира не позволит нам долго тянуть, но какое-то время мы выиграем.
Черт побери, Милош, сломайте этого сукиного сына.
– Постараюсь, – пообещал Милош, в душе застонав.
Он сообщил об этом решении всем заинтересованным. Затем он и его подчиненные удвоили усилия, стараясь сломить молчание Ангуса.
Естественно, самому Ангусу Фермопилу о произошедшем никто ничего не сказал. Он переживал внезапное увеличение всевозможных пыток; от использования наркотиков, которые низводили его мыслительные способности до уровня гусеницы, до пытки бессонницей и сенсорного подавления. Но объяснений ему дано не было. Из изменений в обращении с ним он делал выводы сам.
Тем не менее, несмотря на все пытки, боль и насилие – несмотря на страх перед уничтожением – он упорствовал в своем простом героизме трусости. Он считал, что как только мучители получат от него то, что им нужно, его тут же убьют. Таким образом, единственно, как он мог сохранить свою жизнь – это держать рот на замке.
Он заключил пакт с Морн Хайланд. Это было глупо, но он придерживался условий их соглашения. Она не предала его. Вместо этого она сбежала со Станции вместе с Ником. Он знал это, потому что никто не предъявлял ему обвинения в использовании управления шизо-имплантатом. И никто не обвинял его в преступлении, которое заставило корабль Хайлен «Повелитель звезд» отправиться за ним в погоню. Если бы она осталась на Станции, он был бы уже мертв – и не обязательно потому, что она дала бы против него показания. Самые обычные рутинные обследования открыли бы присутствие имплантата. Таким образом, он знал, что она, со своей стороны, придерживалась условий соглашения. И он не предавал ее.
В своем упорном отказе давать показания он имел некоторые преимущества, которые никто не мог отнять у него.
Одним из них была жизнь, которой он жил; долгие годы, приучившие его к такой жестокости, какую охранники и представить не могли. Избиения, которые причиняли боль костям, и парализаторы, которые вызывали приступы тошноты, были ненамного страшнее, чем мучения, пережитые им в детстве и юношестве, или в течение периодов времени, последовавших за ними. Честное слово, обращение с ним сейчас было не хуже того, что он сам проделывал с собой, лишь бы остаться в живых, когда все было против него. Годы могли бы ослабить выдержку его тела, но они не уничтожили память о боли – и его стремление спастись.
Он был гораздо крепче любого из тех, кто причинял ему боль. И он привык к тому, что к нему относятся таким образом. Он проявлял свои лучшие качества тогда, когда был напуган до крайности. Его ужас перед своей беспомощностью делал его практически сверхчеловеком.
Еще одним из преимуществ было то, что он знал, как заставить нервничать своего дознавателя. Тот же самый разум, который мгновенно понял, что означает увеличение интенсивности пыток – у службы безопасности Станции исчерпывался лимит времени, и если они не сломают его в ближайшее время, то они потеряют все шансы – подсказал ему, какова роль Милоша Тавернье в его допросах.
Главное обвинение против Ангуса было сфабриковано. До своего ареста он узнал, что у Ника Саккорсо какие-то дела с безопасностью. И, естественно, Ник не смог бы использовать станционные продукты без позволения службы безопасности – без помощи двойного агента в самой Службе. Поведение Тавернье во время месяцев следствия позволило Ангусу сделать вывод, что он знает кто этот двойной агент. Это была интуиция труса; он мог точно определить, когда человек, задававший ему вопросы, не хотел услышать ответы на них.
Поэтому он цеплялся за свое молчание, несмотря на свое ухудшающееся положение, и ждал, пока у заместителя директора не закончится время.
Он вел себя так, словно был побежденным, готовым к смерти. Его охранники, естественно, не доверяли его поведению; и у них были на то причины. Но его это не волновало. Все, что его волновало в настоящий момент – это сохранять силы, пока не произойдет каких-то перемен.
Несколькими месяцами ранее он использовал свое поведение для других причин.
Сначала, сразу после ареста – во время предварительного расследования, так же как во время приговора и отсидки – это поведение ему не было нужно. Во время обычной процедуры было бесполезно притворяться, бесполезно протестовать. Если бы он проявлял нечто кроме обычной черной ярости, это было бы облегчением. Но он старался избежать приговора об уничтожении. И тщательно скрытое облегчение было бессильной, мысленной благодарностью Морн Хайланд, которая придерживалась условий сделки.
Но это было до того, как они сообщили ему, что «Смертельная красотка» разобрана на запчасти. Когда он услышал, что его судно уничтожено, что оно перестало существовать, логика его эмоций стала совсем другой. Все, что напоминало благодарность и облегчение, исчезло в горячей печи ужаса и ненависти; в сочетании настолько жутком, что он выл, словно дикий зверь, и впал в ярость пока его не успокоили инъекциями.
Когда он опомнился от первого шока, он принялся изображать, будто потерял желание жить.
Во время допросов он продолжал смотреть на Тавернье с нескрываемой враждебностью; он не хотел, чтобы его дознаватель сорвался с крючка. Но когда он оставался один, он становился заторможенным, ни на что не реагирующим. Время от времени он забывал питаться. Сгорбившись на своей койке, он смотрел на пустые, почти бесцветные стены камеры, на пол, на потолок – они были неотличимы друг от друга. Временами он неотрывно смотрел на лампочку, словно надеялся, что она ослепит его. Он почти не мигал, когда поблизости появлялись охранники с парализаторами. Им приходилось загонять его в санблок, чтобы он хоть изредка мылся.
Они недоверчиво отнеслись к его поведению. Это было понятно. Но ведь они были всего лишь людьми – и их одолевала скука. А он обладал терпением подлинного труса, упрямством труса, позволяющим выжить. Несмотря на непрекращающийся поток эмоций, он мог выжидать, пока все не станет, как он хочет. И своего шанса он ждал два месяца, не выдавая себя и не выказывая никаких эмоций, кроме обреченного отказа от жизни и ненависти к Милошу Тавернье.
Наконец мысль, что он медленно умирает прочно угнездилась в мозгах охраны. Постепенно охранники стали вести себя все более беззаботно.
И наконец он использовал свой шанс.
В короткие часы ночи на станции – хотя как он узнал, что была ночь, оставалось загадкой, потому что свет в его камере никогда не отключался – он оторвал от простыни полосу материи и стянул ею шею так плотно, что его глаза выкатились из орбит, и он едва мог дышать. Затем рухнул на койку.
Естественно, в его камере были установлены мониторы; но охранник, который должен был проверить, что с ним случилось, не слишком спешил. Самоубийство путем самоудушения было вещью очень сложной, если не невозможной. Только слабость Ангуса давала ему шанс на успех.
Он уже почти терял сознание и практически обезумел, когда открылась дверь и явился охранник снять с шеи петлю.
Убаюканный неделями скуки охранник оставил дверь камеры открытой.
У него было оружие в кобуре на бедре, парализатор в руке. Такие мелочи не могли остановить Ангуса. Он перехватил парализатор и ткнул им в лицо охранника. Пока наблюдатели у монитора соображали, что происходит, он освободил свою шею, прихватил оружие и выскочил в дверной проем.
Оружие оказалось пневматическим пистолетом, относительно низко-эффективным оружием, предназначенным прежде всего для того, чтобы стрелять в заключенных с близкого расстояния; но оно помогло Ангусу расправиться с людьми, которых он встретил в коридорах возле камеры, с патрулирующим коридоры охранником и мелким чиновником, вероятно, информационным клерком. Естественно, за его действиями наблюдали. Безопасность была убеждена, что он не сможет убежать. Они считали, что ему некуда идти. Поэтому они первым делом отправились проверить охранников, в которых он стрелял и парализовал, а лишь после этого устроили облаву.
В результате – он почти достиг своей цели. Он подошел так близко…
В течение месяцев, пока он смотрел на стены, потолок и пол, он был занят тем, что мысленно изучал Станцию, пытаясь припомнить любую мелочь, какую он знал об инфраструктуре Станции, о том, что видел в секции безопасности. С аккуратностью, сделавшей его настоящим педантом, он вычислил расположение ближайшей служебной шахты, которая находилась в обширных полях.
Если бы ему удалось попасть в эту шахту, у него бы появилась надежда. По своей природе поля представляли лабиринт шахт и труб, путей и оборудования. Он мог бы прятаться там много дней – и убить любого, кто бы преследовал его. Фактически единственно, как можно было бы справиться с ним – это пустить на поля газ; а нечто подобное нельзя было сделать без многих дней подготовки. Это оставило ему время принести так много ущерба Станции, как ему удалось бы. И, может быть, дало бы время ускользнуть в гражданский сектор или доки. А оттуда он мог надеяться выбраться, спрятавшись на одном из уходящих судов.
Если бы ему удалось спуститься по одной из служебных шахт…
Но охранники настигли его в тот момент, когда он пытался открыть люк шахты.
Они принялись стрелять; он ответил огнем. На мгновение он отбросил их назад.
К несчастью, один из выстрелов попал в крышку шахты и заклинил ее. Без возможности уйти он был обречен. Когда в его оружии закончились заряды, он снова был схвачен.
Нетрудно предположить, что после этого обращение с ним еще более ухудшилось. Он посмеялся над охранниками, и они решили отомстить. Но боль была ничем по сравнению с пониманием того, что у него никогда не будет другого шанса. Даже самые скучающие охранники не попадутся дважды на одну и ту же удочку.
С другой стороны, его первая встреча с заместителем директора после побега подтвердила его подозрения относительно Милоша Тавернье. То, что он не был обвинен в убийстве одного из охранников, продемонстрировало, что у него есть рычаг, которым он может воспользоваться. Если придется, он продаст Тавернье в обмен на свою жизнь.
Несмотря на то, что служба безопасности Станции проделывала с ним, он не «кололся».
Постепенно избиения, мучения и наркотики снизились до обычной нормы. Когда их количество вновь увеличилось, Ангус знал, чем объяснять изменения. Поэтому он продолжал ни на что не реагировать, продолжал вести себя так, словно ничто в жизни его не интересовало. Он позволил себе похудеть и несколько ослабеть, словно его перестало волновать даже это – и к дьяволу, верил в это кто-то или нет. Это больше не имело значения. Он просто берег силы.
Боль оказывала воздействие на его тело; но его сила заключалась в его мозгу. Ангус не мог воспрепятствовать охранникам мучившим его, но он мог сопротивляться действию побоев и наркотиков. Простой командой воли он заставлял свой мозг существовать в другом месте, там, где боли не было. Если он терял вес или мускулы, это ничего не значило. Пусть его физическое «я» страдает; его никогда это не волновало, когда он стремился выжить. Именно потому, что он стремился выжить, он рискнул настолько ослабеть, что едва не умер.
Правда заключалась в том, что Ангус Фермопил никогда не пытался покончить жизнь самоубийством, ни разу за всю свою жизнь. Он творил с собой ужасные вещи, вещи, которые с легкостью могли бы повлечь за собой смерть; но он всегда проделывал их лишь для того, чтобы выжить. В течение всего времени, пока он был заключенным на Станции, он ни разу не подумал о том, чтобы убить себя.
Позднее он очень жалел об этом.
Никто не сообщил ему, что его ожидает. Новые пытки были единственным признаком того, что произойдет до того дня, как Милош Тавернье посетил его в его камере.
Это само по себе было удивительно. Ангус всегда видел Милоша в комнате для дознаний; заместитель директора был слишком брезглив, чтобы лицезреть, в каком состоянии содержат охранники Ангуса – и состояние, в каком Ангус содержал себя сам. За исключением своих покрытых ником пальцев Тавернье, он был таким чистюлей, что Ангусу хотелось рыгать, из чистого смеха.
Тем не менее, неожиданный визит Тавернье был не столь удивителен, как тот факт, что заместитель директора прибыл не один.
С ним была женщина.
Она была высокой, привлекательной и гибкой, с седыми прядями в курчавых волосах, бескомпромиссным ртом и горящими глазами. То, как она двигалось, не оставляло у Ангуса сомнений, что она прибыла ради него; даже гибкость ее пальцев была неуловимой и несущей угрозу, нечто среднее между расслаблением и готовностью к насилию – баланс, которого можно добиться лишь долгими годами тренировки. На ее боку висел пистолет, более современная и гораздо более мощная версия пневматического пистолета, который Ангус использовал во время побега. В ее взгляде читалась убежденность, что она замечает все, даже не поднимая глаза. Хотя в ней чувствовалось большое начальство, на ней был всего лишь простого покроя голубой скафандр. Он не был украшен орнаментом или знаками различия, за исключением овальной нашивки на каждом плече; звездно-полевой эмблемой ПОДК.
Прежде войти в камеру, она повернулась к охраннику, сопровождавшему ее и Тавернье.
– Выключите мониторы, – сказала она коротко. – Я не хочу, чтобы остались записи.
Тавернье подтверждающе кивнул, но его согласие, вероятно, было необязательным. Тон женщины был таким, что можно было не сомневаться, что ему подчинятся. А нервная поспешность, с которой охранник салютовал, гарантировала подчинение.
Когда охранник вышел, чтобы исполнить приказ, она вошла в камеру и закрыла дверь.
И с отвращением сморщила нос.
– Вы не слишком заботитесь о своих заключенных, не так ли, Милош?
Тавернье в бессилии пожал плечами. Он был недоволен. И, словно подсознательно, он вытащил из кармана пачку ника. Затем остановился. Нахмурившись, он снова сунул пачку в карман.