Страница:
Тогда Телиньи подъехал и спросил:
— А теперь, дорогой господин Ивонне, не угодно ли вам спросить у прекрасной Гудулы, где ее дядюшка и в каком расположении духа мы его застанем?
— Мой дядя в ратуше, сударь, — ответила девушка, не отводя глаз от крестика, — и, я думаю, расположен хорошо защищать город.
— Спасибо, прекрасное дитя!.. Едем, Ивонне… Гудула сложила в знак просьбы руки и, покраснев до корней волос, обратилась к Телиньи:
— Значит, сударь, если отец меня спросит, откуда у меня этот крестик…
— Вы можете ему сказать, что от его величества, — сказал, смеясь, молодой офицер, понявший опасения Гудулы, — что король вам его послал в знак признания заслуг, которые ему оказали и еще, без сомнения, окажут, ваш дядя Жан и ваш отец Гийом. И, если вы не захотите, что вполне возможно, упоминать имя господина Ивонне, вы скажете, что этот крестик вручил вам я, Телиньи, лейтенант роты дофина.
— О, благодарю вас! — радостно воскликнула Гудула, хлопая в ладоши. — А то бы я никогда не посмела его носить!
Потом шепотом и очень быстро она спросила у Ивонне:
— Когда я вас снова увижу?
— Я был за три-четыре льё от вас, и мы виделись каждую ночь, — ответил Ивонне, — судите же сами, теперь, когда я в городе..
— Тсс! — произнесла Гудула. Потом еще тише она промолвила:
— Приходите пораньше, я думаю, что мой отец всю ночь пробудет в ратуше.
И ее головка исчезла за цветочным занавесом.
Молодые люди поехали по дороге, проходившей между Соммой и источником Фере. На половине дороги они миновали аббатство и церковь Сен-Кантен-ан-Иль, проехали по первому мосту и очутились у часовни, где суждено было обрести мощи святого мученика, потом по второму, приведшему их к протоке Сен-Пьер, и наконец по третьему — он вывел их к двум башням, стоявшим по обе стороны Ильских ворот.
Ворота охранялись солдатом из отряда Телиньи и каким-то горожанином.
На этот раз Телиньи не пришлось называть пароль: солдат сам подошел узнать у него новости. Ходили слухи, что враг совсем близко, и этот маленький отряд — всего из ста пятидесяти человек — под командованием помощника лейтенанта как-то затерялся среди горожан, растерянно бегавших туда-сюда и терявших время в бесплодных заседаниях в ратуше, где много говорили и мало делали.
Впрочем, Сен-Кантен пребывал в невероятной суматохе. Главная магистраль, которая пересекает две трети города и в которую, как притоки в реку, впадают справа улицы Важе, Кордельеров, Иссенгьен, Линье, а слева — улицы Воронья, Убегающей Свиньи и Овечья, была запружена народом, и эта толпа, становясь гуще на Седельной улице, на главной площади превратилась в стену, непреодолимую даже для всадников.
Правда, когда Ивонне надел свою току на острие шпаги и, поднявшись в стременах, крикнул: «Дорогу, дорогу людям адмирала!» — толпа, надеясь, что это подкрепление, о котором ей было объявлено, расступилась и позволила всадникам проехать от церкви Сен-Жак к ступеням ратуши, где на верхней площадке их ожидал мэр, мессир Варле де Жиберкур.
Всадники приехали как раз вовремя: на общем собрании граждане, чей патриотизм был подогрет красноречием метра Жана Поке и его брата Гийома, единодушно решили, что город Сен-Кантен, храня верность своему королю и уповая на своего святого покровителя, будет защищаться до последнего.
Сообщенное Телиньи известие о скором прибытии адмирала с подкреплением довело воодушевление горожан до самой высокой степени.
Прямо тут же горожане разделились на отряды по пятьдесят человек; каждый из них выбрал себе командира.
Мэр открыл арсенал ратуши; к несчастью, он был небогат: пятнадцать пушек, считая батарды и кулеврины, причем многие в весьма плачевном состоянии, всего пятнадцать обычных аркебуз и двадцать одна с подставкой, но зато великое множество пик и алебард.
Жан Поке был назначен командиром одного из этих отрядов, а Гийом Поке, его брат, — помощником командира другого; как мы видим, почести так и сыпались на семью, но все какие-то опасные!
Таким образом, на этот момент общее число защитников состояло из ста двадцати — ста тридцати человек роты дофина под командованием Телиньи, почти из ста человек роты г-на де Брёйля, коменданта Сен-Кантена, прибывшего неделю тому назад из Абвиля, и, наконец, из двухсот горожан, разделенных на четыре отряда по пятьдесят человек каждый. В три отряда входили арбалетчики, копейщики и алебардщики, а четвертый был вооружен аркебузами.
Внезапно появился пятый отряд, которого никто не ждал и который вызвал своим внезапным появлением и необычным составом всеобщий восторг.
Он подошел от улицы Круа-Бель-Порт и состоял из ста монахов-якобинцев, вооруженных кто пиками, кто алебардами.
Их вел человек со шпагой наголо; он был в рясе, однако под ней проглядывалась кольчуга.
Услышав крики, какими было встречено их появление, Ивонне обернулся и, повнимательнее взглянув на командира, воскликнул:
— Черт меня возьми, если это не Лактанс!
Это действительно был Лактанс. Подозревая, что бои будут жестокими, он удалился в монастырь якобинцев на улице Розье, чтобы покаяться и получить отпущение грехов. Добрые отцы приняли его с распростертыми объятиями; Лактанс, исповедуясь и причащаясь, заметил, что все они пылают патриотическими чувствами, и, решив их использовать, сообщил им, что Господь внушил ему мысль организовать из них военный отрад; они согласились. Лактанс испросил разрешение приора посвящать военным упражнениям час от заутрени и полчаса от вечерни; решив через три дня, что его люди достаточно обучены маневрам, он вывел их из монастыря и привел, как мы уже сказали, на площадь Ратуши, к великому ликованию присутствующих.
Итак, Сен-Кантен мог рассчитывать на сто двадцать человек роты дофина, на сто человек роты коменданта, на двести горожан и на сто монахов-якобинцев — всего пятьсот двадцать бойцов.
Не успели мэр, комендант города и другие магистраты сделать смотр своим силам, как с крепостных стен донеслись громкие крики и на улицах Орфеврери и Сент-Андре появились люди, в отчаянии вздымающие руки к небу.
Их расспросили, постаравшись узнать все, что можно. Оказывается, они видели, как по равнине, что простирается от Омблиера до Мениль-Сен-Лорана, прямо по хлебам толпами бегут крестьяне и, насколько можно судить на таком расстоянии, они явно объяты жутким страхом.
В ту же минуту был отдан приказ закрыть ворота и выставить солдат на крепостные стены.
Лактанс, сохранявший посреди всех опасностей истинно христианское хладнокровие, приказал своим монахам впрячься в пушки и втащить восемь из них на стену, соединяющую Ильские ворота и башню Дамёз, две — на стену Старого рынка, три — на участок от Большой башни до потерны Малого моста, и две — на старую стену в предместье Иль.
Телиньи и Ивонне, сидевшие верхом и чувствовавшие, что, несмотря на ужасающий путь, который они проделали со вчерашнего дня, их лошади еще не сбили ноги и не потеряли дыхания, выехали через Ремикурские ворота, пересекли вброд реку и поскакали вперед по равнине, чтобы выяснить причину панического бегства крестьян.
Первым, кого встретил Ивонне, был человек, правой рукой поддерживающий отсеченный нос и часть щеки и пытающийся кое-как приладить эти драгоценные части к местам, которые они прежде занимали, а левой делавший Ивонне отчаянные знаки.
Ивонне направил к нему коня и узнал Мальмора.
— К оружию! К оружию! — вопил тот во всю мочь своих легких.
Ивонне ускорил бег и, видя, что его товарищ истекает кровью, спрыгнул на землю, чтобы осмотреть его рану.
Если бы эта рана рассекла нетронутое лицо, она была бы ужасна, но на физиономии Мальмора, исполосованной во всех направлениях, это был просто еще один разрез, и больше ничего.
Ивонне свернул вчетверо свой носовой платок, сделал посередине дырку для носа, положил Мальмора на землю, а его голову — себе на колено и проворно и ловко перевязал его как самый умелый хирург.
В это время Телиньи собирал сведения.
А произошло вот что.
Утром неприятель появился в виду Ориньи-Сент-Бенуата. Оказавшийся там Мальмор с присущим ему чутьем угадал, что именно с той стороны надвигаются боевые действия, и стал призывать жителей к защите. Они и двинулись к замку, унося все наличное оружие и боеприпасы. Там они продержались около четырех часов. Но, под напором всего испанского авангарда, замок был взят штурмом. Мальмор совершал чудеса, но и он был вынужден отступить. Теснимый тремя или четырьмя испанцами, он обернулся, одного заколол, второго зарубил, но, когда он напал на третьего, четвертый ударом наотмашь рассек ему лицо пониже глаз. Мальмор понял, что с раной, слепившей его, защищаться он не может, громко вскрикнул и повалился на спину, как будто был убит на месте. Испанцы обыскали его, взяли три или четыре парижских су, которые при нем были и ушли к товарищам, чтобы заняться более доходным грабежом. Мальмор поднялся, приладил на место щеку и нос и, придерживая их рукой, кинулся бежать к городу, чтобы поднять тревогу. Таким образом Мальмор, обычно первый в нападении и последний в бегстве, на этот раз, вопреки всем своим привычкам, оказался во главе беглецов.
Телиньи и Ивонне узнали, что им было нужно. Ивонне посадил Мальмора позади себя на коня, и все трое, крича «К оружию!», вернулись в город.
Их ждал весь город. В одно мгновение стало известно, что враг находится в каких-нибудь четырех-пяти льё, но решимость горожан была велика, и эта новость не только не лишила их мужества, но, напротив, укрепила его.
На счастье, среди ста человек, приведенных г-ном де Брёйлем, было сорок канониров; их поставили к пятнадцати пушкам, водруженным монахами на крепостные стены. На каждое орудие не хватало трех человек прислуги: монахи предложили дополнить собой орудийные расчеты, и их предложение было принято. После того как они поупражнялись час, можно было подумать, что никогда ничего другого в жизни им не приходилось делать.
Это произошло весьма вовремя, так как через час в виду города показались первые колонны испанцев.
Городской совет решил послать гонца, чтобы предупредить адмирала о происходящем, но никто не хотел добровольно покинуть город в минуту опасности.
Ивонне предложил Мальмора.
Мальмор раскричался: он утверждал, что после перевязки стал бодрее, чем был до ранения, что он уже пятнадцать месяцев не сражался и кровь его просто душила, поэтому маленькое кровопускание пошло ему только на пользу.
Но Ивонне сказал, что ему дадут лошадь и эту лошадь он сможет оставить себе, что через три-четыре дня он вернется вместе с господином адмиралом в город и на лошади сможет во время вылазок преследовать врага дальше, чем пеший.
Последнее соображение заставило Мальмора решиться.
Впрочем, следует добавить, что Ивонне умел на него влиять; обычно слабые и нервные натуры оказывают воздействие на людей крепких.
Мальмор сел на коня и галопом понесся в сторону Ла-Фера.
Можно было успокоиться: при таком аллюре, каким скакал наемник, не пройдет и полутора часов, как господин адмирал будет предупрежден.
Тем временем открыли ворота, чтобы встретить несчастных жителей Ориньи-Сент-Бенуата, и каждый горожанин спешил предложить им пристанище. Потом срочно послали людей во все деревни, лежавшие поблизости — в Арли, Ремикур, Ла-Шапель, Рокур, Л'Абьету, чтобы собрать там и привезти в город всю муку и все зерно, какие только можно найти.
Враг наступал по огромной линии; глубина наступления заставляла предположить, что пришли в движение испанская, немецкая и валлонская армии, то есть пятьдесят — шестьдесят тысяч человек.
И как на склонах Везувия и Этны дома рушатся и деревья начинают пылать прежде, чем их настигнет огненный поток лавы, стекающей из кратера, так и тут впереди черной линии наступавших загорались дома и пылали деревни.
Весь город наблюдал это зрелище с крепостных стен Ремикура, с галерей Коллегиальной церкви, возвышавшейся над городом, с башен Сен-Жан, Красной и Водяной, и при каждом новом пожаре к небу поднимался общий хор проклятий, которые, словно огромная туча зловещих птиц, неслись в сторону врага, чтобы обрушиться на него.
Но враг все еще шел вперед, гоня впереди себя беглецов, как ветер гнал дым пожарищ. Еще некоторое время ворота города оставались открытыми, продолжая принимать беженцев, но вскоре их вынуждены были закрыть, потому что противник подошел совсем близко. И бедные крестьяне горевших деревень стали огибать городские стены и двигаться дальше, чтобы искать убежища в Вермане, Понтрю и Коленкуре.
Вскоре раздались удары барабана.
Это был сигнал всем, кроме бойцов, покинуть крепостные стены и башни. Теперь по всей линии стояли только защитники города, молчаливые, как обычно ведут себя люди, собравшиеся при виде надвигающейся опасности. Передовые отряды врага были уже хорошо видны.
Они состояли из конных стрелков, перешедших Сомму между Рувруа и Арли, и теперь стремительно заполоняющих всю городскую черту и занимающих позиции на подступах к воротам Ремикур, Сен-Жан и Понтуаль.
За стрелками двигались три-четыре тысячи человек, принадлежащих, судя по выправке, к той старой части испанской армии, что считалась лучшей в мире; они тоже перешли Сомму и направились в сторону предместья Иль.
— Поразмыслив хорошенько, дорогой мой Ивонне, — сказал Телиньи, — я могу предположить, что музыка начнется у дома вашей милой. Если вы хотите узнать, какой мотив будет исполняться, едемте со мной.
— Охотно, господин лейтенант, — ответил Ивонне, чувствуя, что по его телу пробегает нервная дрожь, как обычно с ним бывало перед битвой.
Сжав губы и слегка побледнев, он направился к Ильским воротам, куда Телиньи повел почти половину своих людей, оставив вторую половину поддержать горожан и в случае необходимости подать им пример.
Позже мы увидим, что не солдаты подали пример горожанам, а горожане — солдатам.
Добрались до предместья Иль. Ивонне опередил отряд на сто шагов, что дало ему время постучать в окошко Гудулы; девушка, дрожа, подбежала к окну, и молодой человек посоветовал ей спуститься в нижний этаж, потому что, по всей вероятности, не пройдет много времени, как ядра начнут играть в кегли с печными трубами.
Не успел он договорить, как, словно в подтверждение его слов, со свистом пролетела картечная пуля и попала в Щипец крыши, осыпав молодого человека каменными осколками.
Ивонне вскочил на тумбу, уцепился обеими руками за подоконник, губами отыскал среди цветов дрожащие губы девушки, запечатлел на них нежнейший поцелуй и, спрыгнув на мостовую, сказал:
— Если со мной случится несчастье, Гудула, не забывайте меня уж слишком скоро, а если забудете, то пусть это будет не ради испанца, немца или англичанина!
И, не слушая клятв девушки, обещавшей любить его вечно, Ивонне пошел к старой стене и скоро очутился позади парапета, в нескольких шагах от того места, где он во время своих ночных прогулок обычно перебирался через стену.
Как и сказал Телиньи, пришедший на место действия после своего оруженосца, музыка началась именно здесь.
Она была шумная, и те, кто ее слушал, были вынуждены не один раз наклонять голову; но мало-помалу горожане, над которыми вначале солдаты посмеивались, привыкли к ней, а привыкнув, стали защищаться яростнее, чем военные.
Испанцы наступали шеренга за шеренгой, и горожане оставили внешний бульвар: они попытались было его защищать, но у него не было бруствера, и он простреливался с соседних высот. Они в полном порядке отступали под защитой пушек и аркебуз со старой стены, оставив трех убитых, но унося всех раненых.
Ивонне тащил за собой тело испанца; проткнув его шпагой, он взял его аркебузу, но картуши, висевшие на его перевязи, снять не успел и теперь волок за собой всю добычу целиком, надеясь, что труды его не пропадут даром и карманы испанца окажутся столь же полны, как и перевязь.
Надежды эти оправдались: накануне, чтобы поднять дух, испанцам выдали деньги за три месяца, к тому же каждый из них последние пять-шесть дней похода еще немного пограбил. Мы не знаем, награбил ли испанец, убитый Ивонне, больше или меньше, чем другие, но, осмотрев его карманы, Ивонне, казалось, остался весьма доволен их содержанием.
Когда солдаты Телиньи и горожане отступили, внешний бульвар был захвачен двумя испанскими командирами — Хулианом Ромероном и Карондолетом; они заняли все дома, тянувшиеся вдоль дорог на Гиз и Ла-Фер и образовывавшие то, что именовалось тогда верхним предместьем, но, когда они попробовали пересечь пространство, отделявшее внешний бульвар от старой стены, их встретили таким плотным огнем, что им пришлось вернуться в дома, из окон которых они и продолжали стрелять, пока сгустившаяся темнота не положила конец битве.
И тут только Ивонне повернул голову и в десяти шагах позади себя, почти у самого откоса стены, увидел бледное личико своей прелестной возлюбленной: несмотря на запреты, она пришла на место боя под предлогом найти своего отца.
Ивонне взглянул на девушку, потом на Телиньи.
— Дорогой господин Ивонне, — сказал тот, — вы живете в походных условиях уже два дня и две ночи и, должно быть, устали; оставьте кого-нибудь другого часовым на крепостной стене и постарайтесь хорошенько и приятно отдохнуть ночь. Меня вы найдете там, где стреляют.
Ивонне не заставил себя дважды просить, он поклонился лейтенанту, бросил взгляд на Гудулу, и, казалось, не обращая на девушку никакого внимания, двинулся по дороге в город.
Но из-за темноты, по-видимому, он заблудился в предместье, потому что через десять минут оказался в том самом проулке, напротив того самого окошка, у той самой тумбы, которая была так удачно поставлена.
Ивонне оставалось только ухватиться за две маленькие белые ручки, протянувшиеся к нему из окошка и так ловко втянувшие молодого человека внутрь, что стало сразу понятно, как часто они занимались этим упражнением.
Все, о чем мы рассказали, происходило 2 августа 1557 года.
VII. АДМИРАЛ ДЕРЖИТ СЛОВО
— А теперь, дорогой господин Ивонне, не угодно ли вам спросить у прекрасной Гудулы, где ее дядюшка и в каком расположении духа мы его застанем?
— Мой дядя в ратуше, сударь, — ответила девушка, не отводя глаз от крестика, — и, я думаю, расположен хорошо защищать город.
— Спасибо, прекрасное дитя!.. Едем, Ивонне… Гудула сложила в знак просьбы руки и, покраснев до корней волос, обратилась к Телиньи:
— Значит, сударь, если отец меня спросит, откуда у меня этот крестик…
— Вы можете ему сказать, что от его величества, — сказал, смеясь, молодой офицер, понявший опасения Гудулы, — что король вам его послал в знак признания заслуг, которые ему оказали и еще, без сомнения, окажут, ваш дядя Жан и ваш отец Гийом. И, если вы не захотите, что вполне возможно, упоминать имя господина Ивонне, вы скажете, что этот крестик вручил вам я, Телиньи, лейтенант роты дофина.
— О, благодарю вас! — радостно воскликнула Гудула, хлопая в ладоши. — А то бы я никогда не посмела его носить!
Потом шепотом и очень быстро она спросила у Ивонне:
— Когда я вас снова увижу?
— Я был за три-четыре льё от вас, и мы виделись каждую ночь, — ответил Ивонне, — судите же сами, теперь, когда я в городе..
— Тсс! — произнесла Гудула. Потом еще тише она промолвила:
— Приходите пораньше, я думаю, что мой отец всю ночь пробудет в ратуше.
И ее головка исчезла за цветочным занавесом.
Молодые люди поехали по дороге, проходившей между Соммой и источником Фере. На половине дороги они миновали аббатство и церковь Сен-Кантен-ан-Иль, проехали по первому мосту и очутились у часовни, где суждено было обрести мощи святого мученика, потом по второму, приведшему их к протоке Сен-Пьер, и наконец по третьему — он вывел их к двум башням, стоявшим по обе стороны Ильских ворот.
Ворота охранялись солдатом из отряда Телиньи и каким-то горожанином.
На этот раз Телиньи не пришлось называть пароль: солдат сам подошел узнать у него новости. Ходили слухи, что враг совсем близко, и этот маленький отряд — всего из ста пятидесяти человек — под командованием помощника лейтенанта как-то затерялся среди горожан, растерянно бегавших туда-сюда и терявших время в бесплодных заседаниях в ратуше, где много говорили и мало делали.
Впрочем, Сен-Кантен пребывал в невероятной суматохе. Главная магистраль, которая пересекает две трети города и в которую, как притоки в реку, впадают справа улицы Важе, Кордельеров, Иссенгьен, Линье, а слева — улицы Воронья, Убегающей Свиньи и Овечья, была запружена народом, и эта толпа, становясь гуще на Седельной улице, на главной площади превратилась в стену, непреодолимую даже для всадников.
Правда, когда Ивонне надел свою току на острие шпаги и, поднявшись в стременах, крикнул: «Дорогу, дорогу людям адмирала!» — толпа, надеясь, что это подкрепление, о котором ей было объявлено, расступилась и позволила всадникам проехать от церкви Сен-Жак к ступеням ратуши, где на верхней площадке их ожидал мэр, мессир Варле де Жиберкур.
Всадники приехали как раз вовремя: на общем собрании граждане, чей патриотизм был подогрет красноречием метра Жана Поке и его брата Гийома, единодушно решили, что город Сен-Кантен, храня верность своему королю и уповая на своего святого покровителя, будет защищаться до последнего.
Сообщенное Телиньи известие о скором прибытии адмирала с подкреплением довело воодушевление горожан до самой высокой степени.
Прямо тут же горожане разделились на отряды по пятьдесят человек; каждый из них выбрал себе командира.
Мэр открыл арсенал ратуши; к несчастью, он был небогат: пятнадцать пушек, считая батарды и кулеврины, причем многие в весьма плачевном состоянии, всего пятнадцать обычных аркебуз и двадцать одна с подставкой, но зато великое множество пик и алебард.
Жан Поке был назначен командиром одного из этих отрядов, а Гийом Поке, его брат, — помощником командира другого; как мы видим, почести так и сыпались на семью, но все какие-то опасные!
Таким образом, на этот момент общее число защитников состояло из ста двадцати — ста тридцати человек роты дофина под командованием Телиньи, почти из ста человек роты г-на де Брёйля, коменданта Сен-Кантена, прибывшего неделю тому назад из Абвиля, и, наконец, из двухсот горожан, разделенных на четыре отряда по пятьдесят человек каждый. В три отряда входили арбалетчики, копейщики и алебардщики, а четвертый был вооружен аркебузами.
Внезапно появился пятый отряд, которого никто не ждал и который вызвал своим внезапным появлением и необычным составом всеобщий восторг.
Он подошел от улицы Круа-Бель-Порт и состоял из ста монахов-якобинцев, вооруженных кто пиками, кто алебардами.
Их вел человек со шпагой наголо; он был в рясе, однако под ней проглядывалась кольчуга.
Услышав крики, какими было встречено их появление, Ивонне обернулся и, повнимательнее взглянув на командира, воскликнул:
— Черт меня возьми, если это не Лактанс!
Это действительно был Лактанс. Подозревая, что бои будут жестокими, он удалился в монастырь якобинцев на улице Розье, чтобы покаяться и получить отпущение грехов. Добрые отцы приняли его с распростертыми объятиями; Лактанс, исповедуясь и причащаясь, заметил, что все они пылают патриотическими чувствами, и, решив их использовать, сообщил им, что Господь внушил ему мысль организовать из них военный отрад; они согласились. Лактанс испросил разрешение приора посвящать военным упражнениям час от заутрени и полчаса от вечерни; решив через три дня, что его люди достаточно обучены маневрам, он вывел их из монастыря и привел, как мы уже сказали, на площадь Ратуши, к великому ликованию присутствующих.
Итак, Сен-Кантен мог рассчитывать на сто двадцать человек роты дофина, на сто человек роты коменданта, на двести горожан и на сто монахов-якобинцев — всего пятьсот двадцать бойцов.
Не успели мэр, комендант города и другие магистраты сделать смотр своим силам, как с крепостных стен донеслись громкие крики и на улицах Орфеврери и Сент-Андре появились люди, в отчаянии вздымающие руки к небу.
Их расспросили, постаравшись узнать все, что можно. Оказывается, они видели, как по равнине, что простирается от Омблиера до Мениль-Сен-Лорана, прямо по хлебам толпами бегут крестьяне и, насколько можно судить на таком расстоянии, они явно объяты жутким страхом.
В ту же минуту был отдан приказ закрыть ворота и выставить солдат на крепостные стены.
Лактанс, сохранявший посреди всех опасностей истинно христианское хладнокровие, приказал своим монахам впрячься в пушки и втащить восемь из них на стену, соединяющую Ильские ворота и башню Дамёз, две — на стену Старого рынка, три — на участок от Большой башни до потерны Малого моста, и две — на старую стену в предместье Иль.
Телиньи и Ивонне, сидевшие верхом и чувствовавшие, что, несмотря на ужасающий путь, который они проделали со вчерашнего дня, их лошади еще не сбили ноги и не потеряли дыхания, выехали через Ремикурские ворота, пересекли вброд реку и поскакали вперед по равнине, чтобы выяснить причину панического бегства крестьян.
Первым, кого встретил Ивонне, был человек, правой рукой поддерживающий отсеченный нос и часть щеки и пытающийся кое-как приладить эти драгоценные части к местам, которые они прежде занимали, а левой делавший Ивонне отчаянные знаки.
Ивонне направил к нему коня и узнал Мальмора.
— К оружию! К оружию! — вопил тот во всю мочь своих легких.
Ивонне ускорил бег и, видя, что его товарищ истекает кровью, спрыгнул на землю, чтобы осмотреть его рану.
Если бы эта рана рассекла нетронутое лицо, она была бы ужасна, но на физиономии Мальмора, исполосованной во всех направлениях, это был просто еще один разрез, и больше ничего.
Ивонне свернул вчетверо свой носовой платок, сделал посередине дырку для носа, положил Мальмора на землю, а его голову — себе на колено и проворно и ловко перевязал его как самый умелый хирург.
В это время Телиньи собирал сведения.
А произошло вот что.
Утром неприятель появился в виду Ориньи-Сент-Бенуата. Оказавшийся там Мальмор с присущим ему чутьем угадал, что именно с той стороны надвигаются боевые действия, и стал призывать жителей к защите. Они и двинулись к замку, унося все наличное оружие и боеприпасы. Там они продержались около четырех часов. Но, под напором всего испанского авангарда, замок был взят штурмом. Мальмор совершал чудеса, но и он был вынужден отступить. Теснимый тремя или четырьмя испанцами, он обернулся, одного заколол, второго зарубил, но, когда он напал на третьего, четвертый ударом наотмашь рассек ему лицо пониже глаз. Мальмор понял, что с раной, слепившей его, защищаться он не может, громко вскрикнул и повалился на спину, как будто был убит на месте. Испанцы обыскали его, взяли три или четыре парижских су, которые при нем были и ушли к товарищам, чтобы заняться более доходным грабежом. Мальмор поднялся, приладил на место щеку и нос и, придерживая их рукой, кинулся бежать к городу, чтобы поднять тревогу. Таким образом Мальмор, обычно первый в нападении и последний в бегстве, на этот раз, вопреки всем своим привычкам, оказался во главе беглецов.
Телиньи и Ивонне узнали, что им было нужно. Ивонне посадил Мальмора позади себя на коня, и все трое, крича «К оружию!», вернулись в город.
Их ждал весь город. В одно мгновение стало известно, что враг находится в каких-нибудь четырех-пяти льё, но решимость горожан была велика, и эта новость не только не лишила их мужества, но, напротив, укрепила его.
На счастье, среди ста человек, приведенных г-ном де Брёйлем, было сорок канониров; их поставили к пятнадцати пушкам, водруженным монахами на крепостные стены. На каждое орудие не хватало трех человек прислуги: монахи предложили дополнить собой орудийные расчеты, и их предложение было принято. После того как они поупражнялись час, можно было подумать, что никогда ничего другого в жизни им не приходилось делать.
Это произошло весьма вовремя, так как через час в виду города показались первые колонны испанцев.
Городской совет решил послать гонца, чтобы предупредить адмирала о происходящем, но никто не хотел добровольно покинуть город в минуту опасности.
Ивонне предложил Мальмора.
Мальмор раскричался: он утверждал, что после перевязки стал бодрее, чем был до ранения, что он уже пятнадцать месяцев не сражался и кровь его просто душила, поэтому маленькое кровопускание пошло ему только на пользу.
Но Ивонне сказал, что ему дадут лошадь и эту лошадь он сможет оставить себе, что через три-четыре дня он вернется вместе с господином адмиралом в город и на лошади сможет во время вылазок преследовать врага дальше, чем пеший.
Последнее соображение заставило Мальмора решиться.
Впрочем, следует добавить, что Ивонне умел на него влиять; обычно слабые и нервные натуры оказывают воздействие на людей крепких.
Мальмор сел на коня и галопом понесся в сторону Ла-Фера.
Можно было успокоиться: при таком аллюре, каким скакал наемник, не пройдет и полутора часов, как господин адмирал будет предупрежден.
Тем временем открыли ворота, чтобы встретить несчастных жителей Ориньи-Сент-Бенуата, и каждый горожанин спешил предложить им пристанище. Потом срочно послали людей во все деревни, лежавшие поблизости — в Арли, Ремикур, Ла-Шапель, Рокур, Л'Абьету, чтобы собрать там и привезти в город всю муку и все зерно, какие только можно найти.
Враг наступал по огромной линии; глубина наступления заставляла предположить, что пришли в движение испанская, немецкая и валлонская армии, то есть пятьдесят — шестьдесят тысяч человек.
И как на склонах Везувия и Этны дома рушатся и деревья начинают пылать прежде, чем их настигнет огненный поток лавы, стекающей из кратера, так и тут впереди черной линии наступавших загорались дома и пылали деревни.
Весь город наблюдал это зрелище с крепостных стен Ремикура, с галерей Коллегиальной церкви, возвышавшейся над городом, с башен Сен-Жан, Красной и Водяной, и при каждом новом пожаре к небу поднимался общий хор проклятий, которые, словно огромная туча зловещих птиц, неслись в сторону врага, чтобы обрушиться на него.
Но враг все еще шел вперед, гоня впереди себя беглецов, как ветер гнал дым пожарищ. Еще некоторое время ворота города оставались открытыми, продолжая принимать беженцев, но вскоре их вынуждены были закрыть, потому что противник подошел совсем близко. И бедные крестьяне горевших деревень стали огибать городские стены и двигаться дальше, чтобы искать убежища в Вермане, Понтрю и Коленкуре.
Вскоре раздались удары барабана.
Это был сигнал всем, кроме бойцов, покинуть крепостные стены и башни. Теперь по всей линии стояли только защитники города, молчаливые, как обычно ведут себя люди, собравшиеся при виде надвигающейся опасности. Передовые отряды врага были уже хорошо видны.
Они состояли из конных стрелков, перешедших Сомму между Рувруа и Арли, и теперь стремительно заполоняющих всю городскую черту и занимающих позиции на подступах к воротам Ремикур, Сен-Жан и Понтуаль.
За стрелками двигались три-четыре тысячи человек, принадлежащих, судя по выправке, к той старой части испанской армии, что считалась лучшей в мире; они тоже перешли Сомму и направились в сторону предместья Иль.
— Поразмыслив хорошенько, дорогой мой Ивонне, — сказал Телиньи, — я могу предположить, что музыка начнется у дома вашей милой. Если вы хотите узнать, какой мотив будет исполняться, едемте со мной.
— Охотно, господин лейтенант, — ответил Ивонне, чувствуя, что по его телу пробегает нервная дрожь, как обычно с ним бывало перед битвой.
Сжав губы и слегка побледнев, он направился к Ильским воротам, куда Телиньи повел почти половину своих людей, оставив вторую половину поддержать горожан и в случае необходимости подать им пример.
Позже мы увидим, что не солдаты подали пример горожанам, а горожане — солдатам.
Добрались до предместья Иль. Ивонне опередил отряд на сто шагов, что дало ему время постучать в окошко Гудулы; девушка, дрожа, подбежала к окну, и молодой человек посоветовал ей спуститься в нижний этаж, потому что, по всей вероятности, не пройдет много времени, как ядра начнут играть в кегли с печными трубами.
Не успел он договорить, как, словно в подтверждение его слов, со свистом пролетела картечная пуля и попала в Щипец крыши, осыпав молодого человека каменными осколками.
Ивонне вскочил на тумбу, уцепился обеими руками за подоконник, губами отыскал среди цветов дрожащие губы девушки, запечатлел на них нежнейший поцелуй и, спрыгнув на мостовую, сказал:
— Если со мной случится несчастье, Гудула, не забывайте меня уж слишком скоро, а если забудете, то пусть это будет не ради испанца, немца или англичанина!
И, не слушая клятв девушки, обещавшей любить его вечно, Ивонне пошел к старой стене и скоро очутился позади парапета, в нескольких шагах от того места, где он во время своих ночных прогулок обычно перебирался через стену.
Как и сказал Телиньи, пришедший на место действия после своего оруженосца, музыка началась именно здесь.
Она была шумная, и те, кто ее слушал, были вынуждены не один раз наклонять голову; но мало-помалу горожане, над которыми вначале солдаты посмеивались, привыкли к ней, а привыкнув, стали защищаться яростнее, чем военные.
Испанцы наступали шеренга за шеренгой, и горожане оставили внешний бульвар: они попытались было его защищать, но у него не было бруствера, и он простреливался с соседних высот. Они в полном порядке отступали под защитой пушек и аркебуз со старой стены, оставив трех убитых, но унося всех раненых.
Ивонне тащил за собой тело испанца; проткнув его шпагой, он взял его аркебузу, но картуши, висевшие на его перевязи, снять не успел и теперь волок за собой всю добычу целиком, надеясь, что труды его не пропадут даром и карманы испанца окажутся столь же полны, как и перевязь.
Надежды эти оправдались: накануне, чтобы поднять дух, испанцам выдали деньги за три месяца, к тому же каждый из них последние пять-шесть дней похода еще немного пограбил. Мы не знаем, награбил ли испанец, убитый Ивонне, больше или меньше, чем другие, но, осмотрев его карманы, Ивонне, казалось, остался весьма доволен их содержанием.
Когда солдаты Телиньи и горожане отступили, внешний бульвар был захвачен двумя испанскими командирами — Хулианом Ромероном и Карондолетом; они заняли все дома, тянувшиеся вдоль дорог на Гиз и Ла-Фер и образовывавшие то, что именовалось тогда верхним предместьем, но, когда они попробовали пересечь пространство, отделявшее внешний бульвар от старой стены, их встретили таким плотным огнем, что им пришлось вернуться в дома, из окон которых они и продолжали стрелять, пока сгустившаяся темнота не положила конец битве.
И тут только Ивонне повернул голову и в десяти шагах позади себя, почти у самого откоса стены, увидел бледное личико своей прелестной возлюбленной: несмотря на запреты, она пришла на место боя под предлогом найти своего отца.
Ивонне взглянул на девушку, потом на Телиньи.
— Дорогой господин Ивонне, — сказал тот, — вы живете в походных условиях уже два дня и две ночи и, должно быть, устали; оставьте кого-нибудь другого часовым на крепостной стене и постарайтесь хорошенько и приятно отдохнуть ночь. Меня вы найдете там, где стреляют.
Ивонне не заставил себя дважды просить, он поклонился лейтенанту, бросил взгляд на Гудулу, и, казалось, не обращая на девушку никакого внимания, двинулся по дороге в город.
Но из-за темноты, по-видимому, он заблудился в предместье, потому что через десять минут оказался в том самом проулке, напротив того самого окошка, у той самой тумбы, которая была так удачно поставлена.
Ивонне оставалось только ухватиться за две маленькие белые ручки, протянувшиеся к нему из окошка и так ловко втянувшие молодого человека внутрь, что стало сразу понятно, как часто они занимались этим упражнением.
Все, о чем мы рассказали, происходило 2 августа 1557 года.
VII. АДМИРАЛ ДЕРЖИТ СЛОВО
Как легко было предвидеть, Мальмор быстро преодолел шесть льё, отделявшие Сен-Кантен от лагеря в Ла-Фере.
Не прошло и полутора часов, как он был у дверей адмирала.
В этом человеке, примчавшемся бешеным галопом, в окровавленной одежде, со скрытым под повязкой лицом, узнать Мальмора было невозможно, потому что были видны только его глаза и рот, но зато сразу стало ясно, что он вестник несчастья.
Его тут же провели к Колиньи.
У адмирала был его дядя: коннетабль только что прибыл.
Мальмор рассказал о взятии Ориньи-Сент-Бенуата, об истреблении защитников замка, о поджоге всех деревень по линии наступления испанцев, оставлявших за собой только дым и пепел, в ту же минуту дядя и племянник распределили между собой роли.
Колиньи в сопровождении пятисот — шестисот человек немедленно отправится в Сен-Кантен, чтобы укрепиться там и удерживать город до последней возможности.
Коннетабль же с теми солдатами, что оставались в лагере, присоединится к армии герцога Неверского, у которого было всего восемь-девять тысяч человек; напасть на испанскую армию, насчитывавшую более пятидесяти тысяч солдат, с такими силами было немыслимо, и герцог больше рассчитывал на то, что будет наблюдать за ней, находясь поблизости, и воспользуется, по возможности, ее ошибками.
Эта маленькая армия располагалась на границах Лионне и Тьераша.
Адмирал приказат тут же трубить «Седлай!» и барабанить «В поход!», но по совету Мальдана, которого он взял в проводники, двинулся по дороге на Ам, вместо того чтобы ехать напрямик. Сообразуясь с полученными сведениями, он рассчитывал, что испанцы будут пытаться взять Сен-Кантен через Ремикур, предместье Сен-Жан и предместье Иль.
Значит, с этих трех сторон Колиньи должен был встретить сопротивление. Единственной свободной дорогой, по словам Мальдана, еще могла быть та, что шла от Ама до Сен-Кантена, поскольку она пролегала по болотам, совершенно непроходимым для всех, кто не знал через них дороги.
Адмирал взял с собой три пеших отряда.
Ими командовали капитаны Сент-Андре, Рамбуйе и Луи Пуа.
Однако третий отряд, прибывший из Гаскони утром того же дня, так устал, что остался на дороге из Ла-Фера в Ам.
В ту минуту, когда адмирал и коннетабль выезжали из Ла-Фера (адмирал, направляясь в Ам, а коннетабль — провожая его), они увидели, что посреди дороги, закрывая путь, сидит большая черная собака и страшно воет. Собаку прогнали, она отбежала шагов на сто вперед, опять уселась посреди дороги и завыла еще страшнее. Ее снова прогнали, она повторила тот же прием в третий раз и завыла еще сильнее и еще безысходнее.
Тогда коннетабль посмотрел на г-на Колиньи и спросил:
— Что вы думаете об этой чертовщине, племянник?
— Неприятная музыка, сударь, — ответил адмирал, — не разыграть бы нам комедию.
— Да уж скорее трагедию note 30, — сказал коннетабль.
На этих пророческих словах они и расстались: адмирал двинулся в Ам, а коннетабль вернулся в Ла-Фер, но покинул его в тот же вечер.
Однако по выезде из города его ожидало другое предвестие.
Не успел коннетабль проехать и льё по дороге в Лан, как человек, похожий на пилигрима, в длинной рясе и с бородой, повис на поводьях его лошади, крича:
— Монморанси! Монморанси! Возвещаю тебе, что через три дня твоя слава будет развеяна в прах!
— Пусть так, — ответил коннетабль, — но я возвещаю тебе, что твоя челюсть будет сломана раньше!
И он нанес ему такой сильный удар кулаком, что несчастный провидец рухнул без сознания и с раздробленной челюстью. note 31
А коннетабль, как и адмирал, продолжил свой путь; каждый из них увозил с собой дурное предсказание.
Адмирал прибыл в Ам около пяти часов вечера.
Он хотел ехать без остановок до Сен-Кантена. А потому он дал солдатам час отдохнуть и снова двинулся в путь со своей конницей и двумя ротами пехоты.
В Аме господа Жарнак и Люзарш сделали все возможное, чтобы его задержать, уговаривая его сражаться в открытом поле и предлагая вместо него укрепиться в Сен-Кантене.
— Лучше мне отказаться от самого дорогого, чем не оказать помощи, которую я обещал этим отважным людям, решившим защищать свой город до конца, — заявил он.
И, как уже было сказано, он снова двинулся в путь, не задержавшись ни на минуту, точно в назначенное время.
У ворот Ама он встретил аббата Сен-При. Это был достойный священнослужитель по имени Жак де Ла Мотт (он был каноником одновременно Сен-Кантена, Шартра, Парижа и Ле-Мана и, кроме того, настоятелем двух монастырей; умер он, побывав каноником при пяти королях, начиная с Франциска I).
Колиньи, полагая, что именитый путешественник едет из Сен-Кантена, подъехал к нему; адмирал и церковник представились друг другу.
При первых пушечных залпах, раздавшихся у Ильских ворот, аббат через предместье Понтуаль покинул город и поспешно отправился к королю сообщить ему о положении Сен-Кантена и просить помощи. Значит, как и предвидел адмирал, дорога, которой он следовал, оставалась единственно свободной.
— Господин аббат, — сказал адмирал священнику, — поскольку вы едете к королю, прошу вас, соблаговолите сказать его величеству, что вы встретили меня во главе значительного отряда и что я рассчитываю с Божьей помощью сегодня же ночью быть в Сен-Кантене, где надеюсь сослужить ему хорошую службу.
И, поклонившись аббату, Колиньи продолжил путь.
Проехав еще одно льё, он стал встречать беглецов из Ориньи-Сент-Бенуата и других ближних к Сен-Кантену деревень, не успевших попасть в город и вынужденных бежать дальше. Несчастные изнемогали от усталости: одни еще как-то двигались, другие просто лежали под деревьями при дороге, умирая от голода и утомления.
Адмирал помог им тем, что было в его силах, и продолжал путь.
В двух льё от Сен-Кантена их застигла ночь. Но Мальдан был готов отвечать за всех, кто последует за ним, и, надеясь на хорошее вознаграждение в конце пути, предложил в качестве доказательства своей честности идти с веревкой на шее впереди лошади адмирала.
Отряд капитана Рамбуйе пошел указанной дорогой; но капитан Сент-Андре считал, что у него есть свой хороший проводник, и попросил разрешения пойти другим путем.
Поскольку каждый из командиров был самостоятелен, адмирал не осмелился требовать, чтобы все полагались, как он, на Мальдана.
Итак, г-н Сент-Андре двинулся одним путем, а адмирал — другим.
На дороге в Сен-Кантен адмирал не встретил никаких препятствий. Город был окружен не полностью: одна из сторон, у предместья Понтуаль, была оставлена для английской армии, которая должна была прибыть со дня на день, и именно тут и собирался адмирал проникнуть в город.
На холме Сави, то есть в трех четвертях льё перед Сен-Кантеном, была сделана предварительная разведка: огни неприятельской армии простирались от часовни Эпарньмай до лугов Гайар; оставался проход, как будто нарочно устроенный для небольшой армии адмирала.
Колиньи даже забеспокоился, опасаясь засады.
Прокоп, усвоивший пикардийский диалект из частого общения с Мальданом, вызвался пойти на разведку.
Адмирал согласился и приказал до его возвращения остановиться.
Через три четверти часа Прокоп вернулся: дорога была совершенно свободна и он смог подойти вплотную к крепостной стене, на которой от Понтуальских ворот до башни, выходившей на Гусиный луг, прогуливался часовой.
Не прошло и полутора часов, как он был у дверей адмирала.
В этом человеке, примчавшемся бешеным галопом, в окровавленной одежде, со скрытым под повязкой лицом, узнать Мальмора было невозможно, потому что были видны только его глаза и рот, но зато сразу стало ясно, что он вестник несчастья.
Его тут же провели к Колиньи.
У адмирала был его дядя: коннетабль только что прибыл.
Мальмор рассказал о взятии Ориньи-Сент-Бенуата, об истреблении защитников замка, о поджоге всех деревень по линии наступления испанцев, оставлявших за собой только дым и пепел, в ту же минуту дядя и племянник распределили между собой роли.
Колиньи в сопровождении пятисот — шестисот человек немедленно отправится в Сен-Кантен, чтобы укрепиться там и удерживать город до последней возможности.
Коннетабль же с теми солдатами, что оставались в лагере, присоединится к армии герцога Неверского, у которого было всего восемь-девять тысяч человек; напасть на испанскую армию, насчитывавшую более пятидесяти тысяч солдат, с такими силами было немыслимо, и герцог больше рассчитывал на то, что будет наблюдать за ней, находясь поблизости, и воспользуется, по возможности, ее ошибками.
Эта маленькая армия располагалась на границах Лионне и Тьераша.
Адмирал приказат тут же трубить «Седлай!» и барабанить «В поход!», но по совету Мальдана, которого он взял в проводники, двинулся по дороге на Ам, вместо того чтобы ехать напрямик. Сообразуясь с полученными сведениями, он рассчитывал, что испанцы будут пытаться взять Сен-Кантен через Ремикур, предместье Сен-Жан и предместье Иль.
Значит, с этих трех сторон Колиньи должен был встретить сопротивление. Единственной свободной дорогой, по словам Мальдана, еще могла быть та, что шла от Ама до Сен-Кантена, поскольку она пролегала по болотам, совершенно непроходимым для всех, кто не знал через них дороги.
Адмирал взял с собой три пеших отряда.
Ими командовали капитаны Сент-Андре, Рамбуйе и Луи Пуа.
Однако третий отряд, прибывший из Гаскони утром того же дня, так устал, что остался на дороге из Ла-Фера в Ам.
В ту минуту, когда адмирал и коннетабль выезжали из Ла-Фера (адмирал, направляясь в Ам, а коннетабль — провожая его), они увидели, что посреди дороги, закрывая путь, сидит большая черная собака и страшно воет. Собаку прогнали, она отбежала шагов на сто вперед, опять уселась посреди дороги и завыла еще страшнее. Ее снова прогнали, она повторила тот же прием в третий раз и завыла еще сильнее и еще безысходнее.
Тогда коннетабль посмотрел на г-на Колиньи и спросил:
— Что вы думаете об этой чертовщине, племянник?
— Неприятная музыка, сударь, — ответил адмирал, — не разыграть бы нам комедию.
— Да уж скорее трагедию note 30, — сказал коннетабль.
На этих пророческих словах они и расстались: адмирал двинулся в Ам, а коннетабль вернулся в Ла-Фер, но покинул его в тот же вечер.
Однако по выезде из города его ожидало другое предвестие.
Не успел коннетабль проехать и льё по дороге в Лан, как человек, похожий на пилигрима, в длинной рясе и с бородой, повис на поводьях его лошади, крича:
— Монморанси! Монморанси! Возвещаю тебе, что через три дня твоя слава будет развеяна в прах!
— Пусть так, — ответил коннетабль, — но я возвещаю тебе, что твоя челюсть будет сломана раньше!
И он нанес ему такой сильный удар кулаком, что несчастный провидец рухнул без сознания и с раздробленной челюстью. note 31
А коннетабль, как и адмирал, продолжил свой путь; каждый из них увозил с собой дурное предсказание.
Адмирал прибыл в Ам около пяти часов вечера.
Он хотел ехать без остановок до Сен-Кантена. А потому он дал солдатам час отдохнуть и снова двинулся в путь со своей конницей и двумя ротами пехоты.
В Аме господа Жарнак и Люзарш сделали все возможное, чтобы его задержать, уговаривая его сражаться в открытом поле и предлагая вместо него укрепиться в Сен-Кантене.
— Лучше мне отказаться от самого дорогого, чем не оказать помощи, которую я обещал этим отважным людям, решившим защищать свой город до конца, — заявил он.
И, как уже было сказано, он снова двинулся в путь, не задержавшись ни на минуту, точно в назначенное время.
У ворот Ама он встретил аббата Сен-При. Это был достойный священнослужитель по имени Жак де Ла Мотт (он был каноником одновременно Сен-Кантена, Шартра, Парижа и Ле-Мана и, кроме того, настоятелем двух монастырей; умер он, побывав каноником при пяти королях, начиная с Франциска I).
Колиньи, полагая, что именитый путешественник едет из Сен-Кантена, подъехал к нему; адмирал и церковник представились друг другу.
При первых пушечных залпах, раздавшихся у Ильских ворот, аббат через предместье Понтуаль покинул город и поспешно отправился к королю сообщить ему о положении Сен-Кантена и просить помощи. Значит, как и предвидел адмирал, дорога, которой он следовал, оставалась единственно свободной.
— Господин аббат, — сказал адмирал священнику, — поскольку вы едете к королю, прошу вас, соблаговолите сказать его величеству, что вы встретили меня во главе значительного отряда и что я рассчитываю с Божьей помощью сегодня же ночью быть в Сен-Кантене, где надеюсь сослужить ему хорошую службу.
И, поклонившись аббату, Колиньи продолжил путь.
Проехав еще одно льё, он стал встречать беглецов из Ориньи-Сент-Бенуата и других ближних к Сен-Кантену деревень, не успевших попасть в город и вынужденных бежать дальше. Несчастные изнемогали от усталости: одни еще как-то двигались, другие просто лежали под деревьями при дороге, умирая от голода и утомления.
Адмирал помог им тем, что было в его силах, и продолжал путь.
В двух льё от Сен-Кантена их застигла ночь. Но Мальдан был готов отвечать за всех, кто последует за ним, и, надеясь на хорошее вознаграждение в конце пути, предложил в качестве доказательства своей честности идти с веревкой на шее впереди лошади адмирала.
Отряд капитана Рамбуйе пошел указанной дорогой; но капитан Сент-Андре считал, что у него есть свой хороший проводник, и попросил разрешения пойти другим путем.
Поскольку каждый из командиров был самостоятелен, адмирал не осмелился требовать, чтобы все полагались, как он, на Мальдана.
Итак, г-н Сент-Андре двинулся одним путем, а адмирал — другим.
На дороге в Сен-Кантен адмирал не встретил никаких препятствий. Город был окружен не полностью: одна из сторон, у предместья Понтуаль, была оставлена для английской армии, которая должна была прибыть со дня на день, и именно тут и собирался адмирал проникнуть в город.
На холме Сави, то есть в трех четвертях льё перед Сен-Кантеном, была сделана предварительная разведка: огни неприятельской армии простирались от часовни Эпарньмай до лугов Гайар; оставался проход, как будто нарочно устроенный для небольшой армии адмирала.
Колиньи даже забеспокоился, опасаясь засады.
Прокоп, усвоивший пикардийский диалект из частого общения с Мальданом, вызвался пойти на разведку.
Адмирал согласился и приказал до его возвращения остановиться.
Через три четверти часа Прокоп вернулся: дорога была совершенно свободна и он смог подойти вплотную к крепостной стене, на которой от Понтуальских ворот до башни, выходившей на Гусиный луг, прогуливался часовой.