Страница:
— Сначала подумаем об отсутствующих; те, кто близко, на это не обидятся, а те, кто далеко, будут за это признательны.
С этими словами торговец погрузил руку в своей волшебный сундук и извлек оттуда сказочную диадему; при виде ее зрители восхищенно ахнули.
— Вот, — продолжал торговец, — совсем простая диадема, но, благодаря тому, что делал ее великий мастер, она, мне кажется, вполне достойна той, кому предназначается. Это, как видите, три переплетенных в любовный узел полумесяца; в их обрамлении изображен прекрасный пастух Эндимион, он спит; а вот богиня Диана в перламутровой колеснице с бриллиантовыми колесами — она приехала навестить его спящего… Скажите, — продолжал торговец, — разве одну из знаменитых принцесс, которых я вижу здесь, не зовут Диана де Кастро?
Диана, забыв, что перед ней просто бродячий торговец, поспешно подошла и, поскольку предмет искусства или редкая драгоценность бросает царственный отблеск на ее владельца, ответила вежливо, как принцу:
— Это я, мой друг.
— Так вот, благороднейшая принцесса, — поклонился ей торговец, — это украшение было сделано Бенвенуто Челлини по заказу герцога Козимо Первого Флорентийского. Я проезжал через Флоренцию; этот убор продавался, и я купил его, надеясь выгодно перепродать при французском дворе, где, как я знаю, есть две Дианы, а не одна. Скажите, разве он не пойдет мраморному лбу госпожи герцогини де Валантинуа?
Диана де Кастро вскрикнула от радости:
— Ах, матушка, дорогая матушка! Как она будет довольна!
— Диана, — воскликнул дофин, — ты скажешь ей, что ей это дарят ее дети Франциск и Мария!
— Раз уж монсеньер произнес эти два прославленных имени, — сказал торговец, — пусть он соблаговолит разрешить мне показать вещи,, приготовленные мною для тех, кто носит эти имена, в желании по мере слабых своих сил угодить им. Посмотрите, монсеньер, это ковчежец из чистого золота, принадлежавший папе Льву Десятому, и в нем не обыкновенные реликвии, а частица честного креста Господня; он сделан по рисунку Микеланджело мастером Николо Браски из Феррары; рубин, вправленный над углублением, которое предназначено для святого причастия, был привезен из Индии знаменитым путешественником Марко Поло. Эта драгоценная вещь — вы извините меня, монсеньер, если я заблуждаюсь, — предназначалась мной юной, прекрасной и прославленной королеве Марии Стюарт; она должна неустанно напоминать ей в стране еретиков, где ей придется царствовать, что нет другой веры, кроме католической, и лучше умереть за эту веру, как Иисус Христос, частица драгоценного креста которого хранится в этом ковчежце, чем отречься от нее, ради того чтобы возложить на голову тройную корону Шотландии, Ирландии и Англии.
Мария Стюарт уже протянула руки, чтобы принять это драгоценное наследие пап, как вдруг Франциск в сомнении остановил ее.
— Мария, — сказал он, — остережемся, ведь, наверное, этот ковчежец стоит больше, чем выкуп за пленного короля!
По губам торговца скользнула усмешка; должно быть, он хотел сказать: «Не так уж дорог выкуп короля, если его вообще не платить, как это сделал ваш дед Франциск Первый», но он сдержался и ответил:
— Я купил его в кредит, монсеньер, и, поскольку полностью доверяю покупателю, готов продать его в кредит.
И ковчежец перешел из рук бродячего торговца в руки королевы Марии Стюарт; она поставила его на стол и опустилась на колени, но не для того чтобы помолиться, а для того чтобы вдоволь полюбоваться им.
Франциск, тень этого прелестного существа, пошел было за ней, но торговец остановил его.
— Простите, монсеньер, — сказал он, — но я кое-что приобрел и исключительно для вас. Не соблаговолите ли взглянуть на этот клинок?
— Какой прекрасный кинжал! — воскликнул Франциск, вырывая его из рук торговца, как Ахилл — меч из рук Улисса.
— Прекрасное оружие, не правда ли, монсеньер? — Этот кинжал предназначался Лоренцо Медичи — миролюбивому правителю: его покушались убить много раз, но он никого никогда не убил. Сделал кинжал мастер Гирландайо, чья лавка стоит на Понте-Веккьо во Флоренции. Говорят, вот эта часть, — тут торговец указал на чашку эфеса, — была исполнена Микеланджело, которому тогда было пятнадцать лет. Лоренцо умер, прежде чем кинжал был полностью закончен; шестьдесят семь лет он находился в собственности потомков Гирландайо, и как раз в то время, когда я проезжал через Флоренцию, им нужны были деньги; я купил его за гроши, монсеньер, и заработаю на нем ровно столько, сколько потратил на дорогу. Берите и не сомневайтесь: такие пустяки не разорят дофина Франции.
Юный принц вскрикнул от радости, вытащил кинжал из ножен; чтобы убедиться, что клинок не уступает рукояти, он положил золотую монету на стол резного дуба, перед которым стояла на коленях Мария, и ударом, неожиданно сильным для такой слабой руки, пронзил монету насквозь.
— Ну, как?! — радостно воскликнул он, показывая золотой с торчащим из него кончиком кинжала. — А вы так смогли бы?
— Монсеньер, — смиренно отвечал разносчик, — ведь я всего лишь бродячий торговец и не искусен в забавах принцев и военачальников: я продаю оружие, но не владею им.
— По вашему виду мне кажется, мой друг, — ответил Франциск, — что такой молодец, как вы, при случае управился бы со шпагой и дагой не хуже любого дворянина! Попробуйте повторить то, что сделал я, и, если по неловкости вы сломаете клинок, убыток пойдет за мой счет.
Торговец улыбнулся.
— Если вы настаиваете, монсеньер, — промолвил он, — я попробую.
— Хорошо, — сказал Франциск, роясь в своих карманах в поисках второго золотого.
Но торговец уже вытащил из маленького кожаного кошелька, висевшего у него на поясе, испанский золотой квадрупль, в три раза более толстый, чем нобль с розой, который проткнул дофин, и положил его на стол.
Затем без видимого усилия, как будто просто подняв и опустив руку, он сделал то же, что юный принц, но результат получился несколько иной: клинок проткнул монету, как картон, и на два-три пальца вошел в дубовую столешницу, пронзив ее насквозь, как юный принц пронзил золотой.
Удар был нанесен к тому же так точно, что пришелся ровно на середину квадрупля, как будто она была намечена заранее циркулем.
Торговец предоставил юному принцу возможность самому вытаскивать кинжал из столешницы и вернулся к коробу с драгоценностями.
— А для меня, мой друг, — спросила вдова Орацио Фарнезе, — для меня у вас ничего нет?
— Простите, мадам, — ответил торговец. — Вот великолепный арабский браслет; в высшей степени необыкновенный; он был взят в Тунисе в сокровищнице гарема, когда славной памяти император Карл Пятый в тысяча пятьсот тридцать пятом году победоносно вошел в этот город. Я купил его у одного старого кондотьера, проделавшего вместе с императором эту кампанию, и отложил его именно для вас. Но, если он вам не подойдет, вы могли бы выбрать что-нибудь другое: слава Богу, это не последняя драгоценность в моем коробе.
И правда, молодая вдова, как завороженная, не отводила глаз от блистающей бездны сундучка.
Но сколь ни были причудливы желания Дианы де Кастро, браслет, как и сказал торговец, был слишком необычен и слишком великолепен, чтобы их не удовлетворить. Поэтому она его взяла, и стала размышлять лишь о том, как бы ей заплатить за такую чудесную покупку.
Остались только принцессы Елизавета и Маргарита. Елизавета ждала своей очереди печально и равнодушно, а Маргарита спокойно и уверенно.
— Мадам, — обратился торговец к нареченной Филиппа II, — хотя я и приготовил кое-что для вашего высочества, может быть, вам угодно будет выбрать самой? Мне кажется, что душа ваша мало жаждет этих роскошных безделушек, и потому мой выбор не придется вам по вкусу: я предпочел бы, чтобы вы выбрали сами.
Елизавета словно очнулась от глубокого сна.
— Что? — спросила она. — О чем вы меня просите? Что вам угодно?
Тогда Маргарита взяла из рук торговца прекрасное ожерелье из пяти нитей жемчуга с застежкой — крупным, как орех, бриллиантом, стоившим миллион, и сказала:
— От тебя хотят, милая племянница, чтобы ты примерила это ожерелье, а мы посмотрим, пойдет ли оно твоей шейке или, точнее, подойдет ли к нему твоя шейка.
И, застегнув ожерелье на шее Елизаветы, она подтолкнула ее к маленькому венецианскому зеркалу, чтобы та посмотрела, как сверкает на ней жемчуг и не затмевает ли его своей белизной ее кожа.
Но Елизавета, целиком погруженная в свою печаль, рассеянно прошла мимо зеркала, даже не остановившись, и снова села на прежнее место у окна, где сидела, когда вошел торговец.
Маргарита печально поглядела на нее и вдруг, обернувшись, заметила, что торговец смотрит на Елизавету с не менее искренней грустью.
— Увы, — прошептала она, — все жемчуга Востока не прояснят этого чела! Потом она обернулась к торговцу и, как бы отряхнув с себя остатки печали, сказала:
— Вы забыли одну меня!
— Мадам, — ответил торговец, — по счастливой случайности я в своих странствиях повстречался с герцогом Эммануилом Филибертом. Поскольку сам я из Пьемонта и, следовательно, являюсь его подданным, я рассказал ему о цели своего путешествия и о том, что надеюсь удостоиться чести увидеть ваше высочество… Тогда, на тот случай, если мне это удастся, он вручил мне пояс, который его отец Карл Третий подарил его матери Беатрисе Португальской в день их свадьбы, чтобы я положил его к вашим ногам. Это, как видите, золотая, отделанная синей эмалью змея: в пасти она держит цепь, и к ней подвешены пять золотых ключей; это ключи от Турина, Шамбери, Ниццы, Верчелли и Виллановы-д'Асти, и на каждом ключе — герб соответствующего города; это пять украшений вашей короны, каждый из пяти ключей отпирает один из пяти шкафов в Туринском дворце, и вы отопрете их все сами в день, когда войдете туда как полноправная герцогиня Пьемонта. Что я еще могу предложить достойного вас, мадам, после этого пояса? Ничего, разве что богатые ткани — их мой товарищ будет иметь честь показать вам.
Тут второй торговец открыл свой короб, и зачарованным глазам принцесс предстал ослепительный выбор великолепных шарфов из Туниса, Алжира и Смирны, будто расшитых лучами солнца Африки или Турции; удивительные, затканные золотыми и серебряными цветами ткани: такими Паоло Веронезе облекает аристократические плечи дожей и герцогинь на своих картинах, заставляя ниспадать роскошными волнами вдоль тела и волочиться по ступеням дворцов и папертям церквей; длинные полотнища шелка, которые шли в те времена с Востока на Запад с короткой остановкой в Венеции, как в огромных каравансараях задерживались в Антверпене, Брюсселе и Генте, пленяя взоры прекрасных дам, а оттуда уже поступали в Англию, Испанию и Францию, являя собой чудесные образцы терпения индийских и китайских мастеров, под иглой которых с помощью красок более ярких, чем у самой природы, возникал целый мир фантастических птиц, невиданных цветов и сказочных чудовищ.
Принцессы разобрали эти сокровища с лихорадочной поспешностью, какую проявляют женщины всех слоев общества, когда видят прелестные вещи, призванные, по их мнению, помочь им в кокетстве и усилить очарование, данное им от природы. Через четверть часа белокурый и рыжебородый торговец освободил свой короб от тканей, как до того темноволосый и чернобородый торговец освободил свой от драгоценностей.
Осталось только расплатиться. Чтобы рассчитаться с бродячими торговцами, каждый надеялся на чью-то помощь: Диана де Кастро — на герцогиню де Валантинуа, Мария Стюарт — на своих дядей Гизов; дофин — на своего отца Генриха II, мадам Маргарита — сама на себя. Ну а принцесса Елизавета, остававшаяся как бы в стороне от происходящего, столь же мало заботилась об оплате, как раньше — о покупке.
Но в ту минуту как прекрасные покупательницы готовились развязать свои кошельки или запустить руку в чужие, более полные, чем их собственные, продавцы заявили, что сейчас они не могут назвать цену ни драгоценностей, ни тканей и что им надо для этого свериться со своими торговыми книгами.
И потому они попросили у благородных покупателей разрешения вернуться на следующий день в тот же час, что давало возможность им все подсчитать, а покупателям — достать денег.
И с этим предложением, которое всех устраивало, торговцы довольно неловко водрузили короба себе на плечи и с поклонами — один по-савойски, другой по-пьемонтски — простились с августейшим собранием.
Но пока они прощались, Маргарита куда-то исчезла, и пьемонтец напрасно искал ее глазами в ту минуту, когда дверь в гостиную, где происходила описанная выше странная сцена, затворилась за ним.
Однако в прихожей к нему подошел паж и, прикоснувшись пальцем к его плечу, жестом предложил ему поставить короб около одной из деревянных резных скамей, стоявших вдоль стен, и следовать за ним.
Торговец повиновался, поставил короб на указанное место и прошел вслед за пажом в коридор, куда выходило множество дверей.
При звуке его шагов одна из дверей отворилась; он обернулся и очутился лицом к лицу с принцессой Маргаритой.
В ту же минуту паж исчез за драпировкой.
Торговец застыл в изумлении.
— Прекрасный торговец драгоценностями, — обратилась к нему принцесса с очаровательной улыбкой, — не удивляйтесь, что я приказала провести вас к себе: я не хотела откладывать на завтра, боясь, что не увижу вас, единственную оплату, достойную вас и меня.
И движением, исполненным изящества, которое было присуще ей во всем, она протянула ему руку.
Торговец с учтивостью дворянина опустился на одно колено, взял кончиками пальцев эту прекрасную руку и со вздохом прижался к ней губами. Маргарита приписала этот вздох взволнованным чувствам, но истинной причиной его скорее всего было сожаление.
Потом, помолчав немного, торговец обратился к ней, изъясняясь на этот раз на чистейшем французском языке:
— Мадам, ваше высочество оказало мне большую честь, но знаете ли вы, кому вы ее оказали?
— Монсеньер, — ответила Маргарита, — семнадцать лет тому назад я побывала в замке Ниццы; герцог Карл Савойский представил мне тогда своего сына как моего будущего супруга, с этого дня я считала себя нареченной Эммануила Филиберта; я ждала, вручив свою судьбу Господу, когда Провидению будет угодно нас соединить. Господь вознаградил меня за веру в него, и сегодня я по его милости — самая счастливая и самая гордая принцесса на земле!
Тут Маргарита, видимо, сочла, что она и так уже сказала достаточно; одной рукой она быстрым движением сняла со своей шеи золотую цепь, украшенную драгоценными камнями, и набросила ее на шею Эммануила Филиберта, а другой рукой опустила драпировку, отделившую ее от того, с кем она только что обменялась свадебными подарками.
Напрасно этих торговцев ждали в Лувре на следующий день и позже. А так как принцесса Маргарита никого не посвятила в то, что произошло после их ухода из гостиной, то самые догадливые из тех, кто там присутствовал, приняли этих щедрых дарителей драгоценностей и тканей за посланцев Эммануила Филиберта, которым было поручено сделать свадебные подарки, но никому и в голову не пришло, что это был сам герцог и его неразлучный и верный Шанка-Ферро.
VIII. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТУРНЕЛЬСКОМ ЗАМКЕ И НА УЛИЦАХ ПАРИЖА В ПЕРВЫЕ ДНИ ИЮНЯ 1559 ГОДА
С этими словами торговец погрузил руку в своей волшебный сундук и извлек оттуда сказочную диадему; при виде ее зрители восхищенно ахнули.
— Вот, — продолжал торговец, — совсем простая диадема, но, благодаря тому, что делал ее великий мастер, она, мне кажется, вполне достойна той, кому предназначается. Это, как видите, три переплетенных в любовный узел полумесяца; в их обрамлении изображен прекрасный пастух Эндимион, он спит; а вот богиня Диана в перламутровой колеснице с бриллиантовыми колесами — она приехала навестить его спящего… Скажите, — продолжал торговец, — разве одну из знаменитых принцесс, которых я вижу здесь, не зовут Диана де Кастро?
Диана, забыв, что перед ней просто бродячий торговец, поспешно подошла и, поскольку предмет искусства или редкая драгоценность бросает царственный отблеск на ее владельца, ответила вежливо, как принцу:
— Это я, мой друг.
— Так вот, благороднейшая принцесса, — поклонился ей торговец, — это украшение было сделано Бенвенуто Челлини по заказу герцога Козимо Первого Флорентийского. Я проезжал через Флоренцию; этот убор продавался, и я купил его, надеясь выгодно перепродать при французском дворе, где, как я знаю, есть две Дианы, а не одна. Скажите, разве он не пойдет мраморному лбу госпожи герцогини де Валантинуа?
Диана де Кастро вскрикнула от радости:
— Ах, матушка, дорогая матушка! Как она будет довольна!
— Диана, — воскликнул дофин, — ты скажешь ей, что ей это дарят ее дети Франциск и Мария!
— Раз уж монсеньер произнес эти два прославленных имени, — сказал торговец, — пусть он соблаговолит разрешить мне показать вещи,, приготовленные мною для тех, кто носит эти имена, в желании по мере слабых своих сил угодить им. Посмотрите, монсеньер, это ковчежец из чистого золота, принадлежавший папе Льву Десятому, и в нем не обыкновенные реликвии, а частица честного креста Господня; он сделан по рисунку Микеланджело мастером Николо Браски из Феррары; рубин, вправленный над углублением, которое предназначено для святого причастия, был привезен из Индии знаменитым путешественником Марко Поло. Эта драгоценная вещь — вы извините меня, монсеньер, если я заблуждаюсь, — предназначалась мной юной, прекрасной и прославленной королеве Марии Стюарт; она должна неустанно напоминать ей в стране еретиков, где ей придется царствовать, что нет другой веры, кроме католической, и лучше умереть за эту веру, как Иисус Христос, частица драгоценного креста которого хранится в этом ковчежце, чем отречься от нее, ради того чтобы возложить на голову тройную корону Шотландии, Ирландии и Англии.
Мария Стюарт уже протянула руки, чтобы принять это драгоценное наследие пап, как вдруг Франциск в сомнении остановил ее.
— Мария, — сказал он, — остережемся, ведь, наверное, этот ковчежец стоит больше, чем выкуп за пленного короля!
По губам торговца скользнула усмешка; должно быть, он хотел сказать: «Не так уж дорог выкуп короля, если его вообще не платить, как это сделал ваш дед Франциск Первый», но он сдержался и ответил:
— Я купил его в кредит, монсеньер, и, поскольку полностью доверяю покупателю, готов продать его в кредит.
И ковчежец перешел из рук бродячего торговца в руки королевы Марии Стюарт; она поставила его на стол и опустилась на колени, но не для того чтобы помолиться, а для того чтобы вдоволь полюбоваться им.
Франциск, тень этого прелестного существа, пошел было за ней, но торговец остановил его.
— Простите, монсеньер, — сказал он, — но я кое-что приобрел и исключительно для вас. Не соблаговолите ли взглянуть на этот клинок?
— Какой прекрасный кинжал! — воскликнул Франциск, вырывая его из рук торговца, как Ахилл — меч из рук Улисса.
— Прекрасное оружие, не правда ли, монсеньер? — Этот кинжал предназначался Лоренцо Медичи — миролюбивому правителю: его покушались убить много раз, но он никого никогда не убил. Сделал кинжал мастер Гирландайо, чья лавка стоит на Понте-Веккьо во Флоренции. Говорят, вот эта часть, — тут торговец указал на чашку эфеса, — была исполнена Микеланджело, которому тогда было пятнадцать лет. Лоренцо умер, прежде чем кинжал был полностью закончен; шестьдесят семь лет он находился в собственности потомков Гирландайо, и как раз в то время, когда я проезжал через Флоренцию, им нужны были деньги; я купил его за гроши, монсеньер, и заработаю на нем ровно столько, сколько потратил на дорогу. Берите и не сомневайтесь: такие пустяки не разорят дофина Франции.
Юный принц вскрикнул от радости, вытащил кинжал из ножен; чтобы убедиться, что клинок не уступает рукояти, он положил золотую монету на стол резного дуба, перед которым стояла на коленях Мария, и ударом, неожиданно сильным для такой слабой руки, пронзил монету насквозь.
— Ну, как?! — радостно воскликнул он, показывая золотой с торчащим из него кончиком кинжала. — А вы так смогли бы?
— Монсеньер, — смиренно отвечал разносчик, — ведь я всего лишь бродячий торговец и не искусен в забавах принцев и военачальников: я продаю оружие, но не владею им.
— По вашему виду мне кажется, мой друг, — ответил Франциск, — что такой молодец, как вы, при случае управился бы со шпагой и дагой не хуже любого дворянина! Попробуйте повторить то, что сделал я, и, если по неловкости вы сломаете клинок, убыток пойдет за мой счет.
Торговец улыбнулся.
— Если вы настаиваете, монсеньер, — промолвил он, — я попробую.
— Хорошо, — сказал Франциск, роясь в своих карманах в поисках второго золотого.
Но торговец уже вытащил из маленького кожаного кошелька, висевшего у него на поясе, испанский золотой квадрупль, в три раза более толстый, чем нобль с розой, который проткнул дофин, и положил его на стол.
Затем без видимого усилия, как будто просто подняв и опустив руку, он сделал то же, что юный принц, но результат получился несколько иной: клинок проткнул монету, как картон, и на два-три пальца вошел в дубовую столешницу, пронзив ее насквозь, как юный принц пронзил золотой.
Удар был нанесен к тому же так точно, что пришелся ровно на середину квадрупля, как будто она была намечена заранее циркулем.
Торговец предоставил юному принцу возможность самому вытаскивать кинжал из столешницы и вернулся к коробу с драгоценностями.
— А для меня, мой друг, — спросила вдова Орацио Фарнезе, — для меня у вас ничего нет?
— Простите, мадам, — ответил торговец. — Вот великолепный арабский браслет; в высшей степени необыкновенный; он был взят в Тунисе в сокровищнице гарема, когда славной памяти император Карл Пятый в тысяча пятьсот тридцать пятом году победоносно вошел в этот город. Я купил его у одного старого кондотьера, проделавшего вместе с императором эту кампанию, и отложил его именно для вас. Но, если он вам не подойдет, вы могли бы выбрать что-нибудь другое: слава Богу, это не последняя драгоценность в моем коробе.
И правда, молодая вдова, как завороженная, не отводила глаз от блистающей бездны сундучка.
Но сколь ни были причудливы желания Дианы де Кастро, браслет, как и сказал торговец, был слишком необычен и слишком великолепен, чтобы их не удовлетворить. Поэтому она его взяла, и стала размышлять лишь о том, как бы ей заплатить за такую чудесную покупку.
Остались только принцессы Елизавета и Маргарита. Елизавета ждала своей очереди печально и равнодушно, а Маргарита спокойно и уверенно.
— Мадам, — обратился торговец к нареченной Филиппа II, — хотя я и приготовил кое-что для вашего высочества, может быть, вам угодно будет выбрать самой? Мне кажется, что душа ваша мало жаждет этих роскошных безделушек, и потому мой выбор не придется вам по вкусу: я предпочел бы, чтобы вы выбрали сами.
Елизавета словно очнулась от глубокого сна.
— Что? — спросила она. — О чем вы меня просите? Что вам угодно?
Тогда Маргарита взяла из рук торговца прекрасное ожерелье из пяти нитей жемчуга с застежкой — крупным, как орех, бриллиантом, стоившим миллион, и сказала:
— От тебя хотят, милая племянница, чтобы ты примерила это ожерелье, а мы посмотрим, пойдет ли оно твоей шейке или, точнее, подойдет ли к нему твоя шейка.
И, застегнув ожерелье на шее Елизаветы, она подтолкнула ее к маленькому венецианскому зеркалу, чтобы та посмотрела, как сверкает на ней жемчуг и не затмевает ли его своей белизной ее кожа.
Но Елизавета, целиком погруженная в свою печаль, рассеянно прошла мимо зеркала, даже не остановившись, и снова села на прежнее место у окна, где сидела, когда вошел торговец.
Маргарита печально поглядела на нее и вдруг, обернувшись, заметила, что торговец смотрит на Елизавету с не менее искренней грустью.
— Увы, — прошептала она, — все жемчуга Востока не прояснят этого чела! Потом она обернулась к торговцу и, как бы отряхнув с себя остатки печали, сказала:
— Вы забыли одну меня!
— Мадам, — ответил торговец, — по счастливой случайности я в своих странствиях повстречался с герцогом Эммануилом Филибертом. Поскольку сам я из Пьемонта и, следовательно, являюсь его подданным, я рассказал ему о цели своего путешествия и о том, что надеюсь удостоиться чести увидеть ваше высочество… Тогда, на тот случай, если мне это удастся, он вручил мне пояс, который его отец Карл Третий подарил его матери Беатрисе Португальской в день их свадьбы, чтобы я положил его к вашим ногам. Это, как видите, золотая, отделанная синей эмалью змея: в пасти она держит цепь, и к ней подвешены пять золотых ключей; это ключи от Турина, Шамбери, Ниццы, Верчелли и Виллановы-д'Асти, и на каждом ключе — герб соответствующего города; это пять украшений вашей короны, каждый из пяти ключей отпирает один из пяти шкафов в Туринском дворце, и вы отопрете их все сами в день, когда войдете туда как полноправная герцогиня Пьемонта. Что я еще могу предложить достойного вас, мадам, после этого пояса? Ничего, разве что богатые ткани — их мой товарищ будет иметь честь показать вам.
Тут второй торговец открыл свой короб, и зачарованным глазам принцесс предстал ослепительный выбор великолепных шарфов из Туниса, Алжира и Смирны, будто расшитых лучами солнца Африки или Турции; удивительные, затканные золотыми и серебряными цветами ткани: такими Паоло Веронезе облекает аристократические плечи дожей и герцогинь на своих картинах, заставляя ниспадать роскошными волнами вдоль тела и волочиться по ступеням дворцов и папертям церквей; длинные полотнища шелка, которые шли в те времена с Востока на Запад с короткой остановкой в Венеции, как в огромных каравансараях задерживались в Антверпене, Брюсселе и Генте, пленяя взоры прекрасных дам, а оттуда уже поступали в Англию, Испанию и Францию, являя собой чудесные образцы терпения индийских и китайских мастеров, под иглой которых с помощью красок более ярких, чем у самой природы, возникал целый мир фантастических птиц, невиданных цветов и сказочных чудовищ.
Принцессы разобрали эти сокровища с лихорадочной поспешностью, какую проявляют женщины всех слоев общества, когда видят прелестные вещи, призванные, по их мнению, помочь им в кокетстве и усилить очарование, данное им от природы. Через четверть часа белокурый и рыжебородый торговец освободил свой короб от тканей, как до того темноволосый и чернобородый торговец освободил свой от драгоценностей.
Осталось только расплатиться. Чтобы рассчитаться с бродячими торговцами, каждый надеялся на чью-то помощь: Диана де Кастро — на герцогиню де Валантинуа, Мария Стюарт — на своих дядей Гизов; дофин — на своего отца Генриха II, мадам Маргарита — сама на себя. Ну а принцесса Елизавета, остававшаяся как бы в стороне от происходящего, столь же мало заботилась об оплате, как раньше — о покупке.
Но в ту минуту как прекрасные покупательницы готовились развязать свои кошельки или запустить руку в чужие, более полные, чем их собственные, продавцы заявили, что сейчас они не могут назвать цену ни драгоценностей, ни тканей и что им надо для этого свериться со своими торговыми книгами.
И потому они попросили у благородных покупателей разрешения вернуться на следующий день в тот же час, что давало возможность им все подсчитать, а покупателям — достать денег.
И с этим предложением, которое всех устраивало, торговцы довольно неловко водрузили короба себе на плечи и с поклонами — один по-савойски, другой по-пьемонтски — простились с августейшим собранием.
Но пока они прощались, Маргарита куда-то исчезла, и пьемонтец напрасно искал ее глазами в ту минуту, когда дверь в гостиную, где происходила описанная выше странная сцена, затворилась за ним.
Однако в прихожей к нему подошел паж и, прикоснувшись пальцем к его плечу, жестом предложил ему поставить короб около одной из деревянных резных скамей, стоявших вдоль стен, и следовать за ним.
Торговец повиновался, поставил короб на указанное место и прошел вслед за пажом в коридор, куда выходило множество дверей.
При звуке его шагов одна из дверей отворилась; он обернулся и очутился лицом к лицу с принцессой Маргаритой.
В ту же минуту паж исчез за драпировкой.
Торговец застыл в изумлении.
— Прекрасный торговец драгоценностями, — обратилась к нему принцесса с очаровательной улыбкой, — не удивляйтесь, что я приказала провести вас к себе: я не хотела откладывать на завтра, боясь, что не увижу вас, единственную оплату, достойную вас и меня.
И движением, исполненным изящества, которое было присуще ей во всем, она протянула ему руку.
Торговец с учтивостью дворянина опустился на одно колено, взял кончиками пальцев эту прекрасную руку и со вздохом прижался к ней губами. Маргарита приписала этот вздох взволнованным чувствам, но истинной причиной его скорее всего было сожаление.
Потом, помолчав немного, торговец обратился к ней, изъясняясь на этот раз на чистейшем французском языке:
— Мадам, ваше высочество оказало мне большую честь, но знаете ли вы, кому вы ее оказали?
— Монсеньер, — ответила Маргарита, — семнадцать лет тому назад я побывала в замке Ниццы; герцог Карл Савойский представил мне тогда своего сына как моего будущего супруга, с этого дня я считала себя нареченной Эммануила Филиберта; я ждала, вручив свою судьбу Господу, когда Провидению будет угодно нас соединить. Господь вознаградил меня за веру в него, и сегодня я по его милости — самая счастливая и самая гордая принцесса на земле!
Тут Маргарита, видимо, сочла, что она и так уже сказала достаточно; одной рукой она быстрым движением сняла со своей шеи золотую цепь, украшенную драгоценными камнями, и набросила ее на шею Эммануила Филиберта, а другой рукой опустила драпировку, отделившую ее от того, с кем она только что обменялась свадебными подарками.
Напрасно этих торговцев ждали в Лувре на следующий день и позже. А так как принцесса Маргарита никого не посвятила в то, что произошло после их ухода из гостиной, то самые догадливые из тех, кто там присутствовал, приняли этих щедрых дарителей драгоценностей и тканей за посланцев Эммануила Филиберта, которым было поручено сделать свадебные подарки, но никому и в голову не пришло, что это был сам герцог и его неразлучный и верный Шанка-Ферро.
VIII. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ТУРНЕЛЬСКОМ ЗАМКЕ И НА УЛИЦАХ ПАРИЖА В ПЕРВЫЕ ДНИ ИЮНЯ 1559 ГОДА
Пятого июня 1559 года великолепная кавалькада, состоящая из десяти трубачей, герольдмейстера, четырех герольдов, двадцати дворцовых пажей, конюших, ловчих, сокольничих и из тридцати или сорока оруженосцев, замыкавших процессию, выехала из королевского дворца Турнель, расположенного рядом с Бастилией, в сопровождении огромной толпы народа, пораженной невиданной роскошью, проследовала по улице Сент-Антуан и остановилась на Ратушной площади.
Там трубачи протрубили трижды, чтобы в домах успели открыть окна, а отставшие подошли поближе; потом, когда собралась большая толпа и все раскрыли пошире глаза и навострили уши, герольдмейстер развернул пергамент с королевской печатью и, после того как герольды трижды прокричали: «Тихо!.. Слушайте, что будет сказано!», начал читать следующий картель:
«Именем короля.
После долгой, жестокой и яростной войны, когда в различных местах оружие использовалось для пролития крови человеческой и прочих злых деяний, которые война за собой влечет, Господь в своей святой благодати, милости и доброте пожелал даровать прочный и надежный мир всем христианским народам, угнетенным до того столькими горестями; а потому справедливо будет, чтобы каждый счел своим долгом со всеми проявлениями удовольствия, радости и ликования прославить и отпраздновать столь великое благо, обратившее вражду и досаду в радость и дружбу благодаря тесным родственным связям, каковые образуются путем заключения браков, оговоренных помянутым мирным договором, а именно:
Величайший, могущественнейший и благороднейший государь Филипп, католический король Испании, берет в жены величайшую и благороднейшую принцессу мадам Елизавету, старшую дочь величайшего, могущественнейшего и благороднейшего государя Генриха, второго носителя этого имени, нашего господина и повелителя.
А также величайший и могущественнейший государь Эммануил Филиберт, герцог Савойский, берет в жены величайшую и благороднейшую принцессу мадам Маргариту Французскую, герцогиню Беррийскую, единственную сестру означенного христианнейшего короля, нашего господина и повелителя.
Каковой полагает, что эти события дают повод, предоставляют счастливую возможность и вменяют в обязанность всем, кто желает показать и испытать себя в похвальных и доблестных деяниях, использовать оружие не для жестокости и насилия, а для пользы и радости.
А потому дано знать всем принцам, сеньорам, дворянам, рыцарям и оруженосцам, рвущимся к подвигам и желающим проявить свою личную доблесть в пример молодым и ради похвалы испытанных бойцов, что в столичном городе Париже будет учинен турнир Его Христианнейшим Величеством, а также принцем Альфонсом, герцогом Феррарским, Франсуа Лотарингским, герцогом де Гизом, пэром и великим камергером Франции, и Жаком Савойским, герцогом Немурским, каковые все являются рыцарями Ордена; они готовы сражаться против любого, вызвавшего их, если таковой имеет на это надлежащее право, начиная с шестнадцатого числа июня сего года и до тех пор, пока не будут выполнены все условия, перечисленные в следующих статьях.
Первая схватка на ристалище — верхом, в полном доспехе; будет состоять из обмена четырьмя ударами копий и одним в честь дамы.
Вторая схватка — на мечах, верхом, один на один или двое на двое по усмотрению распорядителей турнира.
Третья схватка — пешими; обмен тремя ударами пик и шестью ударами мечом.
И когда во время конной схватки кто-либо нанесет удар коню, вместо того чтобы нанести удар всаднику, он будет лишен права дальнейшего участия в турнире, если король не решит иначе.
Дабы следить за всем происходящим на ристалище во время вышеперечисленных схваток, будут назначены четыре распорядителя турнира.
Тот из нападающих, кто будет наиболее умелым и удачливым, получит приз, ценность коего оставляется на усмотрение судей.
Точно так же, кто будет лучше сражаться на мечах и пиках, тоже получит приз по усмотрению помянутых судей.
Нападающим, равно как из этого королевства, так и иноземцам, предлагается дотронуться до одного из щитов, что будут вывешены на возвышении в конце ристалища, сообразно тому, с кем они хотят сразиться: они могут дотронуться до любого из щитов по своему выбору или до всех, если им это угодно, и там же они найдут распорядителя, а тот запишет их на поединок, согласно тем щитам, до каких они дотронулись.
Нападающие также обязаны принести сами или послать дворянина принести распорядителю турнира свой щит с гербом, чтобы этот щит висел на возвышении в течение трех дней до начала помянутого турнира.
А если в означенное время они не принесут или не пришлют свой щит, то к турниру допущены не будут, разве только иначе не решат его зачинщики.
В знак истинности сказанного мы, Генрих, Божьей милостью король Франции, подписали изложенное своей собственной рукой.
Подписано: Генрих».
Когда картель был прочитан, четыре герольда трижды прокричали:
— Да здравствует король Генрих и да дарует ему Господь долгую и славную жизнь!
Герольдмейстер, герольды, пажи и оруженосцы повторили тот же клич, и вся толпа отозвалась как один человек.
Затем кавалькада под звуки труб тронулась с места, переехала через реку, по Сите достигла паперти собора Парижской Богоматери, остановилась там и с теми же церемониями вторично зачитала картель, который и тут был принят с великой радостью и криками восторга.
Потом кавалькада по тому же мосту вернулась в город, доехала до улицы Сент-Оноре, затем остановилась на площади Лувра, где картель снова был зачитан и встречен все теми же криками и рукоплесканиями толпы, казалось понимавшей, что ей суждено видеть последнее зрелище такого рода.
Оттуда по внешним бульварам кавалькада вернулась во дворец Турнель, куда король перевел свой двор.
Дело в том, что за неделю до описанных событий короля известили о том, что герцог Альба, который должен был представлять короля Испании на церемонии бракосочетания и последующих праздниках, прибывает в Париж в сопровождении отряда из трехсот испанских дворян.
Король тут же переехал из Лувра в дворец Турнель, где рассчитывал оставаться со всем двором, пока длятся праздники, представив свой дворец герцогу Альбе и именитым гостям, что прибудут с ним.
Как только стало известно, что герцог Альба выступил, король выслал навстречу испанскому отряду коннетабля, приказав ему двигаться вперед, пока он не встретит герцога.
Коннетабль встретил представителя короля Филиппа II в Нуайоне и продолжал путь к Парижу вместе с ним.
В Сен-Дени коннетабля и герцога Альбу ждал маршал Вьейвиль, генеральный суперинтендант, посланный королем проследить, чтобы испанцев принимали с подобающей щедростью.
Через два часа, прекрасным утром последнего воскресенья мая, испанский отряд, отдохнув и приведя себя в порядок, въехал в Париж. Это было великолепное зрелище — ведь в отряде, считая принцев, сеньоров, дворян, а также пажей и оруженосцев, было более пятисот всадников.
Господин де Вьейвиль проехал с испанцами через весь Париж — от заставы Сен-Дени до заставы Сержантов; затем, как и было приказано, он разместил герцога и самых знатных испанских сеньоров в Лувре, а простых дворян — на улице Сент-Оноре.
Поэтому, когда читался картель, на площади Лувра в толпе было почти столько же испанцев, сколько французов, и, едва чтение было кончено, приветственные крики прозвучали на обоих языках.
Если читатель, следивший за перемещением процессии с королевским воззванием от замка Турнель до Ратушной площади, оттуда к паперти собора Парижской Богоматери и далее к площади Лувра, соблаговолит вернуться с ней в замок Турнель, откуда она вышла два часа назад, то он сможет вместе с нами осмотреть место грандиозных работ, развернутых по приказу короля для подготовки состязаний, объявленных картелем, который мы сочли нужным привести целиком, сколь бы он ни был длинен, во-первых, как подлинный и весьма любопытный документ и образчик нравов той эпохи, когда французское рыцарство испускало свой последний вздох, а во-вторых, поскольку законы этих состязаний помогут нам лучше понять события, что развернутся перед нашими глазами.
Все ристалище — поле и окружающие его строения — занимало пустырь, простиравшийся от дворца Турнель до Бастилии; в длину оно имело двести шагов и в ширину — сто пятьдесят.
Наружная стена ристалища была построена из досок и обтянута тканью из тех, что идут на навесы, но в яркую полосу, белую и лазурную, — цветов герба Франции.
По длинным сторонам ристалища были воздвигнуты подмостки для зрителей — дворян и придворных дам.
Со стороны замка были расположены трое ворот, по форме схожие с тремя воротами триумфальной арки, причем средние были выше других.
Средние ворота выступали на двенадцать — пятнадцать футов на поле и служили входом и выходом из бастиона, где в течение всего турнира должны были оставаться четверо его зачинщиков, готовые ответить на любой вызов. Перед бастионом была установлена подвижная перекладина, которую оруженосцы открывали при крике: «Съезжайтесь!»
Имена четырех зачинщиков нам уже известны — это были: король Франции Генрих II;
герцог Феррары Альфонс д'Эсте;
Франсуа Лотарингский, герцог де Гиз;
Жак Савойский, герцог Немурский.
На четырех мачтах с вымпелами были вывешены щиты с гербами четырех именитых бойцов; нападающие подъезжали с другой стороны поля, где для них была устроена большая зала, чтобы там они могли облачаться в доспехи и снимать их, и должны были дотронуться древком копья до щита того из зачинщиков, с кем они желали сразиться; этим обозначалось, что они просят простого поединка турнирным оружием в честь дам.
С этой стороны, так же как и со стороны замка, находилась подвижная перекладина: открывая ее, пропускали коня и всадника.
Иногда, несмотря на все эти предосторожности, происходило то, что часто бывает в подобных случаях: проявлялась внезапно застарелая ненависть, когда какой-либо неизвестный рыцарь просил у короля разрешения не на поединок турнирным оружием, а на настоящий бой — не на жизнь, а на смерть; в этом случае, получив разрешение Генриха II, у которого недостало бы сил отказать ему в этом, он должен был дотронуться до щита своего противника не древком копья, а его острием.
Там трубачи протрубили трижды, чтобы в домах успели открыть окна, а отставшие подошли поближе; потом, когда собралась большая толпа и все раскрыли пошире глаза и навострили уши, герольдмейстер развернул пергамент с королевской печатью и, после того как герольды трижды прокричали: «Тихо!.. Слушайте, что будет сказано!», начал читать следующий картель:
«Именем короля.
После долгой, жестокой и яростной войны, когда в различных местах оружие использовалось для пролития крови человеческой и прочих злых деяний, которые война за собой влечет, Господь в своей святой благодати, милости и доброте пожелал даровать прочный и надежный мир всем христианским народам, угнетенным до того столькими горестями; а потому справедливо будет, чтобы каждый счел своим долгом со всеми проявлениями удовольствия, радости и ликования прославить и отпраздновать столь великое благо, обратившее вражду и досаду в радость и дружбу благодаря тесным родственным связям, каковые образуются путем заключения браков, оговоренных помянутым мирным договором, а именно:
Величайший, могущественнейший и благороднейший государь Филипп, католический король Испании, берет в жены величайшую и благороднейшую принцессу мадам Елизавету, старшую дочь величайшего, могущественнейшего и благороднейшего государя Генриха, второго носителя этого имени, нашего господина и повелителя.
А также величайший и могущественнейший государь Эммануил Филиберт, герцог Савойский, берет в жены величайшую и благороднейшую принцессу мадам Маргариту Французскую, герцогиню Беррийскую, единственную сестру означенного христианнейшего короля, нашего господина и повелителя.
Каковой полагает, что эти события дают повод, предоставляют счастливую возможность и вменяют в обязанность всем, кто желает показать и испытать себя в похвальных и доблестных деяниях, использовать оружие не для жестокости и насилия, а для пользы и радости.
А потому дано знать всем принцам, сеньорам, дворянам, рыцарям и оруженосцам, рвущимся к подвигам и желающим проявить свою личную доблесть в пример молодым и ради похвалы испытанных бойцов, что в столичном городе Париже будет учинен турнир Его Христианнейшим Величеством, а также принцем Альфонсом, герцогом Феррарским, Франсуа Лотарингским, герцогом де Гизом, пэром и великим камергером Франции, и Жаком Савойским, герцогом Немурским, каковые все являются рыцарями Ордена; они готовы сражаться против любого, вызвавшего их, если таковой имеет на это надлежащее право, начиная с шестнадцатого числа июня сего года и до тех пор, пока не будут выполнены все условия, перечисленные в следующих статьях.
Первая схватка на ристалище — верхом, в полном доспехе; будет состоять из обмена четырьмя ударами копий и одним в честь дамы.
Вторая схватка — на мечах, верхом, один на один или двое на двое по усмотрению распорядителей турнира.
Третья схватка — пешими; обмен тремя ударами пик и шестью ударами мечом.
И когда во время конной схватки кто-либо нанесет удар коню, вместо того чтобы нанести удар всаднику, он будет лишен права дальнейшего участия в турнире, если король не решит иначе.
Дабы следить за всем происходящим на ристалище во время вышеперечисленных схваток, будут назначены четыре распорядителя турнира.
Тот из нападающих, кто будет наиболее умелым и удачливым, получит приз, ценность коего оставляется на усмотрение судей.
Точно так же, кто будет лучше сражаться на мечах и пиках, тоже получит приз по усмотрению помянутых судей.
Нападающим, равно как из этого королевства, так и иноземцам, предлагается дотронуться до одного из щитов, что будут вывешены на возвышении в конце ристалища, сообразно тому, с кем они хотят сразиться: они могут дотронуться до любого из щитов по своему выбору или до всех, если им это угодно, и там же они найдут распорядителя, а тот запишет их на поединок, согласно тем щитам, до каких они дотронулись.
Нападающие также обязаны принести сами или послать дворянина принести распорядителю турнира свой щит с гербом, чтобы этот щит висел на возвышении в течение трех дней до начала помянутого турнира.
А если в означенное время они не принесут или не пришлют свой щит, то к турниру допущены не будут, разве только иначе не решат его зачинщики.
В знак истинности сказанного мы, Генрих, Божьей милостью король Франции, подписали изложенное своей собственной рукой.
Подписано: Генрих».
Когда картель был прочитан, четыре герольда трижды прокричали:
— Да здравствует король Генрих и да дарует ему Господь долгую и славную жизнь!
Герольдмейстер, герольды, пажи и оруженосцы повторили тот же клич, и вся толпа отозвалась как один человек.
Затем кавалькада под звуки труб тронулась с места, переехала через реку, по Сите достигла паперти собора Парижской Богоматери, остановилась там и с теми же церемониями вторично зачитала картель, который и тут был принят с великой радостью и криками восторга.
Потом кавалькада по тому же мосту вернулась в город, доехала до улицы Сент-Оноре, затем остановилась на площади Лувра, где картель снова был зачитан и встречен все теми же криками и рукоплесканиями толпы, казалось понимавшей, что ей суждено видеть последнее зрелище такого рода.
Оттуда по внешним бульварам кавалькада вернулась во дворец Турнель, куда король перевел свой двор.
Дело в том, что за неделю до описанных событий короля известили о том, что герцог Альба, который должен был представлять короля Испании на церемонии бракосочетания и последующих праздниках, прибывает в Париж в сопровождении отряда из трехсот испанских дворян.
Король тут же переехал из Лувра в дворец Турнель, где рассчитывал оставаться со всем двором, пока длятся праздники, представив свой дворец герцогу Альбе и именитым гостям, что прибудут с ним.
Как только стало известно, что герцог Альба выступил, король выслал навстречу испанскому отряду коннетабля, приказав ему двигаться вперед, пока он не встретит герцога.
Коннетабль встретил представителя короля Филиппа II в Нуайоне и продолжал путь к Парижу вместе с ним.
В Сен-Дени коннетабля и герцога Альбу ждал маршал Вьейвиль, генеральный суперинтендант, посланный королем проследить, чтобы испанцев принимали с подобающей щедростью.
Через два часа, прекрасным утром последнего воскресенья мая, испанский отряд, отдохнув и приведя себя в порядок, въехал в Париж. Это было великолепное зрелище — ведь в отряде, считая принцев, сеньоров, дворян, а также пажей и оруженосцев, было более пятисот всадников.
Господин де Вьейвиль проехал с испанцами через весь Париж — от заставы Сен-Дени до заставы Сержантов; затем, как и было приказано, он разместил герцога и самых знатных испанских сеньоров в Лувре, а простых дворян — на улице Сент-Оноре.
Поэтому, когда читался картель, на площади Лувра в толпе было почти столько же испанцев, сколько французов, и, едва чтение было кончено, приветственные крики прозвучали на обоих языках.
Если читатель, следивший за перемещением процессии с королевским воззванием от замка Турнель до Ратушной площади, оттуда к паперти собора Парижской Богоматери и далее к площади Лувра, соблаговолит вернуться с ней в замок Турнель, откуда она вышла два часа назад, то он сможет вместе с нами осмотреть место грандиозных работ, развернутых по приказу короля для подготовки состязаний, объявленных картелем, который мы сочли нужным привести целиком, сколь бы он ни был длинен, во-первых, как подлинный и весьма любопытный документ и образчик нравов той эпохи, когда французское рыцарство испускало свой последний вздох, а во-вторых, поскольку законы этих состязаний помогут нам лучше понять события, что развернутся перед нашими глазами.
Все ристалище — поле и окружающие его строения — занимало пустырь, простиравшийся от дворца Турнель до Бастилии; в длину оно имело двести шагов и в ширину — сто пятьдесят.
Наружная стена ристалища была построена из досок и обтянута тканью из тех, что идут на навесы, но в яркую полосу, белую и лазурную, — цветов герба Франции.
По длинным сторонам ристалища были воздвигнуты подмостки для зрителей — дворян и придворных дам.
Со стороны замка были расположены трое ворот, по форме схожие с тремя воротами триумфальной арки, причем средние были выше других.
Средние ворота выступали на двенадцать — пятнадцать футов на поле и служили входом и выходом из бастиона, где в течение всего турнира должны были оставаться четверо его зачинщиков, готовые ответить на любой вызов. Перед бастионом была установлена подвижная перекладина, которую оруженосцы открывали при крике: «Съезжайтесь!»
Имена четырех зачинщиков нам уже известны — это были: король Франции Генрих II;
герцог Феррары Альфонс д'Эсте;
Франсуа Лотарингский, герцог де Гиз;
Жак Савойский, герцог Немурский.
На четырех мачтах с вымпелами были вывешены щиты с гербами четырех именитых бойцов; нападающие подъезжали с другой стороны поля, где для них была устроена большая зала, чтобы там они могли облачаться в доспехи и снимать их, и должны были дотронуться древком копья до щита того из зачинщиков, с кем они желали сразиться; этим обозначалось, что они просят простого поединка турнирным оружием в честь дам.
С этой стороны, так же как и со стороны замка, находилась подвижная перекладина: открывая ее, пропускали коня и всадника.
Иногда, несмотря на все эти предосторожности, происходило то, что часто бывает в подобных случаях: проявлялась внезапно застарелая ненависть, когда какой-либо неизвестный рыцарь просил у короля разрешения не на поединок турнирным оружием, а на настоящий бой — не на жизнь, а на смерть; в этом случае, получив разрешение Генриха II, у которого недостало бы сил отказать ему в этом, он должен был дотронуться до щита своего противника не древком копья, а его острием.