Страница:
— Ты сам выберешь и людей и лошадей.
— Корошо, — сказал Генрих.
— Я хотел сказать насчет денег….
— О! Теньги — это тело Брокоба.
— Здесь Прокоп не нужен, — сказал адмирал. — Я обещаю пятьдесят экю за живого Телиньи, и двадцать пять — за мертвого.
— Ого! — воскликнул Генрих, смеясь своим грубым смехом. — За эту цену я фам зхожу за фсеми, за кем хотите.
— Ну тогда отправляйся, — сказал адмирал, — и не теряй времени!
— Зейчаз, коспотин адмирал, зейчаз!
И Генрих тут же принялся выбирать лошадей.
Он выбрал двух эскадронных лошадей, мощных, крепких, с сильными ногами.
Потом он стал выбирать людей.
И вдруг радостно вскрикнул: он увидел с одной стороны Лактанса, с другой — Фракассо, а святоша и поэт были самыми худыми людьми, каких он только знал.
Адмирал не знал, что и думать обо всех приготовлениях, но ему пришлось положиться если не на ум, то, во всяком случае, на инстинкт обоих великанов.
Четверо наемников спустились по откосу крепостной стены, прошли под сводами Ремикурских ворот; им открыли ворота, и они снова появились на виду, по двое на каждой лошади, но передвигаясь под прикрытием и с предосторожностями, какими пренебрег Мальмор.
Потом они скрылись за небольшой возвышенностью, поднимавшейся с правой стороны от мельницы Ла-Кутюр.
Невозможно даже передать, с каким интересом осажденные следили за тем, как эти четыре человека собирались отобрать у целой армии один труп, поскольку и наименее пессимистично настроенные были уверены, что Телиньи мертв.
Поэтому, даже когда четверо наемников скрылись за холмом, среди трехсот — четырехсот человек, столпившихся на крепостной стене, продолжала царить тишина, как будто вся эта толпа боялась вздохом, словом или движением пробудить бдительность противника.
Через мгновение раздалось восемь — десять аркебузных выстрелов.
Все вздрогнули.
Почти одновременно с этим появился пеший Франц Шарфенштайн, неся на руках не одного, а двух человек.
Отступление прикрывала вся кавалерия и пехота экспедиции.
Кавалерию составляли одна лошадь и один всадник, вторая лошадь, без сомнения, была убита выстрелами.
Пехота состояла из Фракассо и Лактанса, вооруженных аркебузами.
Их отступлению пытались мешать восемь или десять испанских всадников. Но, как только пехоту начинали слишком теснить, Генрих атаковал неприятеля и прокладывал дорогу товарищам своей огромной палицей; если же слишком теснили кавалерию, то следовали два одновременных и необычайно точных выстрела из аркебуз, укладывавших на месте двух испанцев и дававших Генриху передышку.
А тем временем Франц продвигался вперед, и так как шаг у него был гигантский, то он очень скоро оказался вне пределов досягаемости.
Когда осажденные увидели, что он взбирается на откос, держа два тела — живых или мертвых, — как кормилица держала бы на руках двух младенцев, они встретили его единодушным криком восхищения.
Одно тело он опустил к ногам адмирала.
— Это фаш, — сказал он, — он не софсем мертфый!
— А этот? — спросил Колиньи, показывая на второго раненого.
— О! Этот, — сказал Франц, — это пустяки… это — Мальмор… Черес отну минуту он притет в сепя… Это — сам тьяфол, еко упить нельзя!..
И он рассмеялся тем особенным смехом, каким смеялись только он и Генрих и какой можно было бы назвать «смехом Шарфенштайнов».
В эту минуту под общие приветственные крики в город вошли остальные трое участников вылазки — и кавалерия, и пехота.
И в самом деле, как сказал Франц, Телиньи был еще жив, хотя у него на теле было семь ранений шпагой и три — пулевых; это было хорошо видно, потому что испанцы содрали с него все, вплоть до рубашки, и оставили лежать на том месте, где он упал, полагая, что он никогда не поднимется.
Его тотчас же отнесли в дом г-на де Жарнака и уложили На ту самую постель, где час назад не мог уснуть терзаемый предчувствиями адмирал.
И тут раненый открыл глаза, как будто ждал этого момента, огляделся вокруг и узнал адмирала.
— Врача! Врача! — закричал Колиньи: в нем пробудилась совсем было угасшая надежда.
Но Телиньи, протягивая руку, сказал:
— Спасибо, господин адмирал; Господь позволил мне еще раз открыть глаза и обрести голос, чтобы я попросил вас милостиво простить меня за то, что я вас ослушался.
Адмирал прервал его.
— Дорогой господин Телиньи, — сказал он ему, — прощения следует просить не у меня, потому что вы ослушались меня только от избытка рвения на службе королю, но, если вам действительно так худо, как кажется, и вам есть о чем просить, просите об этом Господа!
— О сударь, — ответил Телиньи, — к счастью, мне нужно просить Господа простить мне прегрешения, в каких не стыдно признаться ни одному доброму дворянину… тогда как не повиновавшись вам, я совершил серьезное нарушение дисциплины… Простите меня, господин адмирал, и я умру спокойно.
Господин де Колиньи, так хорошо умевший ценить истинную храбрость, почувствовал, как на глаза его навертываются слезы: молодой офицер, расставаясь с жизнью, так много ему обещавшей, сожалел только о том, что на секунду забыл приказ своего генерала.
— Раз вы настаиваете, — сказал адмирал, — я прощаю вам вину, какой мог бы гордиться любой храбрый солдат, и, если именно это мучило вас в ваш последний час, умрите спокойно и с миром, как умер рыцарь Баярд, всем нам ставший примером.
И он наклонился, чтобы коснуться губами бледного лба умирающего.
Телиньи со своей стороны сделал усилие и приподнялся.
Губы адмирала коснулись лба молодого офицера, тот прошептал единственное слово: «Спасибо», упал на постель и глубоко вздохнул.
Это был его последний вздох.
— Господа, — сказал Колиньи, отирая слезы и обращаясь к стоявшим вокруг, — одним храбрым дворянином стало меньше… Да ниспошлет Господь нам всем подобную смерть!
XI. ПРОБУЖДЕНИЕ ГОСПОДИНА КОННЕТАБЛЯ
XII. ПРИСТУП
— Корошо, — сказал Генрих.
— Я хотел сказать насчет денег….
— О! Теньги — это тело Брокоба.
— Здесь Прокоп не нужен, — сказал адмирал. — Я обещаю пятьдесят экю за живого Телиньи, и двадцать пять — за мертвого.
— Ого! — воскликнул Генрих, смеясь своим грубым смехом. — За эту цену я фам зхожу за фсеми, за кем хотите.
— Ну тогда отправляйся, — сказал адмирал, — и не теряй времени!
— Зейчаз, коспотин адмирал, зейчаз!
И Генрих тут же принялся выбирать лошадей.
Он выбрал двух эскадронных лошадей, мощных, крепких, с сильными ногами.
Потом он стал выбирать людей.
И вдруг радостно вскрикнул: он увидел с одной стороны Лактанса, с другой — Фракассо, а святоша и поэт были самыми худыми людьми, каких он только знал.
Адмирал не знал, что и думать обо всех приготовлениях, но ему пришлось положиться если не на ум, то, во всяком случае, на инстинкт обоих великанов.
Четверо наемников спустились по откосу крепостной стены, прошли под сводами Ремикурских ворот; им открыли ворота, и они снова появились на виду, по двое на каждой лошади, но передвигаясь под прикрытием и с предосторожностями, какими пренебрег Мальмор.
Потом они скрылись за небольшой возвышенностью, поднимавшейся с правой стороны от мельницы Ла-Кутюр.
Невозможно даже передать, с каким интересом осажденные следили за тем, как эти четыре человека собирались отобрать у целой армии один труп, поскольку и наименее пессимистично настроенные были уверены, что Телиньи мертв.
Поэтому, даже когда четверо наемников скрылись за холмом, среди трехсот — четырехсот человек, столпившихся на крепостной стене, продолжала царить тишина, как будто вся эта толпа боялась вздохом, словом или движением пробудить бдительность противника.
Через мгновение раздалось восемь — десять аркебузных выстрелов.
Все вздрогнули.
Почти одновременно с этим появился пеший Франц Шарфенштайн, неся на руках не одного, а двух человек.
Отступление прикрывала вся кавалерия и пехота экспедиции.
Кавалерию составляли одна лошадь и один всадник, вторая лошадь, без сомнения, была убита выстрелами.
Пехота состояла из Фракассо и Лактанса, вооруженных аркебузами.
Их отступлению пытались мешать восемь или десять испанских всадников. Но, как только пехоту начинали слишком теснить, Генрих атаковал неприятеля и прокладывал дорогу товарищам своей огромной палицей; если же слишком теснили кавалерию, то следовали два одновременных и необычайно точных выстрела из аркебуз, укладывавших на месте двух испанцев и дававших Генриху передышку.
А тем временем Франц продвигался вперед, и так как шаг у него был гигантский, то он очень скоро оказался вне пределов досягаемости.
Когда осажденные увидели, что он взбирается на откос, держа два тела — живых или мертвых, — как кормилица держала бы на руках двух младенцев, они встретили его единодушным криком восхищения.
Одно тело он опустил к ногам адмирала.
— Это фаш, — сказал он, — он не софсем мертфый!
— А этот? — спросил Колиньи, показывая на второго раненого.
— О! Этот, — сказал Франц, — это пустяки… это — Мальмор… Черес отну минуту он притет в сепя… Это — сам тьяфол, еко упить нельзя!..
И он рассмеялся тем особенным смехом, каким смеялись только он и Генрих и какой можно было бы назвать «смехом Шарфенштайнов».
В эту минуту под общие приветственные крики в город вошли остальные трое участников вылазки — и кавалерия, и пехота.
И в самом деле, как сказал Франц, Телиньи был еще жив, хотя у него на теле было семь ранений шпагой и три — пулевых; это было хорошо видно, потому что испанцы содрали с него все, вплоть до рубашки, и оставили лежать на том месте, где он упал, полагая, что он никогда не поднимется.
Его тотчас же отнесли в дом г-на де Жарнака и уложили На ту самую постель, где час назад не мог уснуть терзаемый предчувствиями адмирал.
И тут раненый открыл глаза, как будто ждал этого момента, огляделся вокруг и узнал адмирала.
— Врача! Врача! — закричал Колиньи: в нем пробудилась совсем было угасшая надежда.
Но Телиньи, протягивая руку, сказал:
— Спасибо, господин адмирал; Господь позволил мне еще раз открыть глаза и обрести голос, чтобы я попросил вас милостиво простить меня за то, что я вас ослушался.
Адмирал прервал его.
— Дорогой господин Телиньи, — сказал он ему, — прощения следует просить не у меня, потому что вы ослушались меня только от избытка рвения на службе королю, но, если вам действительно так худо, как кажется, и вам есть о чем просить, просите об этом Господа!
— О сударь, — ответил Телиньи, — к счастью, мне нужно просить Господа простить мне прегрешения, в каких не стыдно признаться ни одному доброму дворянину… тогда как не повиновавшись вам, я совершил серьезное нарушение дисциплины… Простите меня, господин адмирал, и я умру спокойно.
Господин де Колиньи, так хорошо умевший ценить истинную храбрость, почувствовал, как на глаза его навертываются слезы: молодой офицер, расставаясь с жизнью, так много ему обещавшей, сожалел только о том, что на секунду забыл приказ своего генерала.
— Раз вы настаиваете, — сказал адмирал, — я прощаю вам вину, какой мог бы гордиться любой храбрый солдат, и, если именно это мучило вас в ваш последний час, умрите спокойно и с миром, как умер рыцарь Баярд, всем нам ставший примером.
И он наклонился, чтобы коснуться губами бледного лба умирающего.
Телиньи со своей стороны сделал усилие и приподнялся.
Губы адмирала коснулись лба молодого офицера, тот прошептал единственное слово: «Спасибо», упал на постель и глубоко вздохнул.
Это был его последний вздох.
— Господа, — сказал Колиньи, отирая слезы и обращаясь к стоявшим вокруг, — одним храбрым дворянином стало меньше… Да ниспошлет Господь нам всем подобную смерть!
XI. ПРОБУЖДЕНИЕ ГОСПОДИНА КОННЕТАБЛЯ
Хотя обе неудачи, которые потерпел адмирал, покрыли осажденных славой, они дали ему понять, что для противостояния столь многочисленной и столь бдительной армии ему нужна безотлагательная помощь.
Поэтому, пользуясь тем, что английская армия так и не подошла и одна часть городских стен оставалась открытой, он решил отправить гонцов к своему дяде-коннетаблю с просьбой прислать возможно большее подкрепление.
В этих целях он приказал вызвать Ивонне и Мальдана: Ивонне был проводником несчастного Телиньи, а Мальдан — его собственным.
Коннетабль должен был находиться или в Аме, или в Ла-Фере, поэтому одного гонца направляли в Ам, а другого — в Ла-Фер; они должны были передать известия коннетаблю и сообщить ему, каким путем можно оказать помощь Сен-Кантену.
План состоял всего-навсего в том, чтобы, воспользовавшись отсутствием английской армии, направить колонну войск по дороге из Сави, доходившей до предместья Понтуаль; Колиньи же, увидев ее, должен был тут же осуществить ложную вылазку с другой стороны города и отвлечь врага этим маневром, позволив тем самым колонне французов целой и невредимой вступить в город.
Гонцы отправились в тот же вечер, увозя с собой еще два важных поручения — одно от бедного Мальмора, другое — от заплаканной Гуцулы.
Мальмор, получивший колотую рану в бок, которая, по счастью, попала на рубец от старой раны — что, впрочем, случалось с ним часто, настолько он был изрешечен, — просил Мальдана привезти ему некие травы, необходимые для изготовления знаменитого бальзама Феррагуса, потребляемого им в немыслимых количествах.
Гудула, получившая сердечную рану куда более жестокую и смертельную, чем Мальмор, просила Ивонне неусыпно беречь свою жизнь, с которой была связана ее собственная. Она обещала в ожидании своего возлюбленного Ивонне проводить все ночи у окна, выходящего на крепостную стену Старого рынка.
Гонцы выехали через Понтуальские ворота, проехали около полульё по дороге в Ам, и тут Ивонне поскакал полем до дороги в Ла-Фер, а Мальдан продолжал прежний путь.
Ивонне пересек Сомму между Гоши и Грюоем и в Серизи выехал на дорогу в Ла-Фер.
Мы будем следовать в основном за Ивонне, а не за Мальданом, потому что коннетабль находился в Ла-Фере.
В три часа пополуночи Ивонне уже стучался в городские ворота, а они упрямо не хотели открываться; потом привратник, узнав, что ночной гонец явился из Сен-Кантена, приоткрыл ворота и впустил его.
Коннетабль приказал немедленно принять любого гонца от племянника и провести его к нему, когда бы он ни прибыл.
Итак, в половине четвертого утра коннетабля разбудили.
Старый солдат спал в постели (эту роскошь он редко позволял себе в походах), но в изголовье кровати лежал его меч коннетабля, а рядом с ней, на стуле — панцирь и шлем; это означало, что при малейшей тревоге он готов нападать или защищаться.
Впрочем, те, кто служил под его командованием, привыкли, что их вызывают в любой час ночи, чтобы посоветоваться с ними или отдать им приказ.
Ивонне провели в комнату этого неутомимого старика; тот, зная, что прибыл гонец, ждал его, приподнявшись на локте в постели.
Заслышав шаги Ивонне, он, со своей обычной грубостью, приказал:
— Ну, подойди поближе, мошенник.
Для обид было не время: Ивонне подошел.
— Ближе, ближе, — сказал коннетабль, — чтобы я видел твои глаза, негодяй! Я люблю видеть тех, с кем говорю.
Ивонне подошел к самой кровати.
— Я здесь, монсеньер, — сказал он.
— А-а, ты тут?! Хорошо.
Он взял лампу и стал рассматривать молодого человека; впечатление от осмотра, судя по выражению лица коннетабля, было неблагоприятным.
— Где-то я уже видел этого щеголя, — сказал он, говоря сам с собой. Потом, обращаясь к Ивонне, он воскликнул:
— Мне что, еще вспоминать надо, где я тебя видел, мошенник?! Немедленно говори! Ты-то должен помнить!
— А почему я об этом должен помнить лучше вас, монсеньер? — спросил Ивонне, не удержавшись от искушения в свою очередь задать вопрос коннетаблю.
— Потому, — ответил старый вояка, — что ты мог случайно один раз видеть коннетабля Франции, а я кучу таких плутов, как ты, вижу каждый день!
— Это правда, монсеньер, — ответил Ивонне. — Ну, так вы видели меня у короля.
— Как у короля? — воскликнул коннетабль. — Ты что, у короля бываешь?
— Во всяком случае, в тот день, когда я имел честь вас там видеть, господин коннетабль, я там был, — ответил Ивонне с самой изысканной вежливостью.
— Гм, припоминаю, в самом деле: ты был с молодым офицером, приехавшим к королю с поручением от моего племянника…
— С господином де Телиньи.
— Да, верно, — сказал коннетабль. — Ну как там, все хорошо?
— Наоборот, монсеньер, все плохо!
— Как плохо! Ты думай что говоришь, мошенник!
— Я говорю чистую правду, монсеньер! Позавчера, во время вылазки в предместье Иль, мы потеряли шестьдесят человек убитыми и ранеными. Вчера при попытке захватить испанский пост перед воротами Ремикур мы потеряли пятнадцать кавалеристов из роты дофина и их лейтенанта господина де Телиньи…
— Телиньи?! — прервал его коннетабль, который считал себя неуязвимым, выйдя невредимым из стольких битв и стычек. — Телиньи дал себя убить?! Ну и глупец!.. Дальше?
— А дальше, господин коннетабль, вот письмо господина адмирала: он просит скорейшего подкрепления.
— С этого нужно было начинать, болван! — воскликнул коннетабль, вырывая письмо из рук Ивонне.
И он стал его читать, прерываясь, по своему обыкновению, чтобы отдать приказы:
— «Я буду удерживать предместье Иль так долго, как только смогу…»
И хорошо сделаете, черт возьми!.. Пусть мне позовут господина Дандело!
«… поскольку с высоты предместья одна батарея артиллерии может смести крепостную стену Ремикур по всей длине, от Водяной башни до Красной…»
Позвать сюда маршала де Сент-Андре!
«… но, чтобы удержать предместье Иль и другие опорные пункты, которым угрожает противник, мне нужно подкрепление, по меньшей мере, в две тысячи человек, тогда как в действительности я располагаю пятьюстами — шестьюстами…»
Черт возьми! Я ему пошлю четыре тысячи!.. Пусть придет господин герцог Энгиенский!.. По какому праву эти господа спят, если я уже проснулся?.. Немедленно сюда герцога Энгиенского!.. Посмотрим, что там еще твердит одно и то же мой племянник?
«Уменя только шестнадцать стволов артиллерии и всего сорок канониров, аркебуз — пятьдесят или шестьдесят; наконец, боеприпасов — на две недели, а продовольствия — на три недели…»
— Как, это все правда, что он пишет? — воскликнул коннетабль.
— Совершенная правда, монсеньер! — учтиво ответил Ивонне.
— И в самом деле, посмотрел бы я, как ничтожество, вроде тебя, опровергает слова моего племянника!.. Гм!
И коннетабль свирепо посмотрел на Ивонне. Ивонне поклонился и сделал три шага назад.
— Ты что пятишься? — спросил коннетабль.
— Я думал, что монсеньеру больше не о чем меня спрашивать.
— Ты ошибаешься… Подойди! Ивонне занял прежнее место.
— А как ведут себя горожане? — спросил коннетабль.
— Превосходно, монсеньер!
— Мошенники!.. Посмотрел бы я на них, если бы они посмели вести себя иначе!
— Даже монахи взялись за алебарды!
— Бездельники!.. Так ты говоришь, они сражаются?
— Как львы, монсеньер! Что же до женщин…
— Они стонут, плачут и дрожат?.. Эти негодницы больше ни на что не способны!
— Напротив, монсеньер, они ободряют защитников, перевязывают раненых, хоронят мертвых.
— Мошенницы!..
В эту минуту дверь открылась и на пороге появился мужчина в полных доспехах, только на голове у него была бархатная шапка.
— А, господин Дандело, пойдите сюда! — сказал коннетабль. — Ваш брат так вопит в своем Сен-Кантене, как будто его режут.
— Монсеньер, — смеясь, ответил г-н Дандело, — если мой брат, а ваш племянник, вопит, то, я думаю, вы понимаете, зная его, что вопит он не от страха.
— Гм, черт возьми, я знаю, что это не от добра… и это-то меня и злит… Поэтому я позвал вас и маршала де Сент-Андре…
— Я здесь, — отозвался, появившись у входа в комнату, маршал.
— Хорошо, хорошо… маршал… А где господин д'Энгиен?
— Прошу прощения, монсеньер, — сказал, входя, герцог, — я здесь.
— Потроха свинячьи, господа! — яростно прорычал свое самое грязное ругательство коннетабль, видя, что все явились на его зов и ему не на ком выместить дурное настроение, составлявшее основу его характера. — Потроха свинячьи, господа! Мы же не в Капуе, чтобы, как вы, сладко спать!
— Меня это не касается, монсеньер, — сказал маршал, — я уже давно встал.
— А я и не ложился, — сказал герцог Энгиенский.
— Я говорю о господине Дандело.
— Обо мне? — воскликнул Дандело. — Монсеньер должен извинить меня: я проверял посты и оказался здесь раньше этих господ потому, что, когда меня разыскали, я был на коне и прискакал сюда верхом.
— Тогда, значит, я говорю о себе, — сказал Монморанси. — Похоже, я стар и никуда не годен, ведь я один лежал… Гром и молния!
— Коннетабль, — со смехом прервал его Дандело, — да какой черт это говорит?
— Никто, надеюсь, потому что тому, кто это скажет, я разобью морду, как тому предсказателю, кто тогда на дороге напророчил мне несчастье. Но дело не в этом; дело в том, что нужно оказать помощь бедняге Колиньи, ведь ему приходится сражаться с пятидесятитысячной армией. Пятьдесят тысяч, что вы на это скажете? Мне кажется, что у моего племянника со страху в глазах двоится.
Трое офицеров улыбнулись одновременно с одинаковым выражением лица.
— Если мой брат говорит, что пятьдесят тысяч, — сказал Дандело, — то это действительно пятьдесят тысяч, монсеньер.
— И скорее даже шестьдесят, чем пятьдесят, — сказал маршал де Сент-Андре.
— А вы что об этом думаете, господин д'Энгиен?
— Точно то же, что эти господа, господин коннетабль.
— Значит, вы все, как всегда, несогласны со мной?
— Вовсе нет, господин коннетабль, — ответил Дандело, — но мы думаем, что адмирал говорит правду.
— Вы готовы рискнуть чем-нибудь, чтобы помочь адмиралу?
— Я готов рискнуть жизнью, — заявил Дандело.
— И мы тоже, — в один голос ответили маршал де Сент-Андре и герцог Энгиенский.
— Ну, тогда все хорошо, — сказал коннетабль.
И, повернувшись в сторону прихожей, откуда доносился громкий шум, он крикнул:
— Черт побери, что за шум?
— Монсеньер, — ответил один из караульных офицеров, — тут человек, арестованный у Амских ворот.
— Бросьте его в тюрьму!
— Кажется, что это солдат, переодетый крестьянином.
— Так повесьте его!
— Но он ссылается на господина адмирала и говорит, что он от него.
— А письмо или охранная грамота при нем есть?
— Нет, и потому мы решили, что он шпион.
— Колесовать его!
— Минутку! — раздался голос в прихожей. — Людей нельзя просто так колесовать, будь вы сам господин коннетабль.
Затем стало слышно, как кто-то борется, и в комнату из прихожей влетел какой-то человек.
— Эй! — воскликнул Ивонне. — Не вздумайте с ним что-нибудь сделать, монсеньер: это Мальдан!
— Кто такой Мальдан? — спросил коннетабль.
— Это второй гонец, которого вам послал господин адмирал; он выехал одновременно со мной из Сен-Кантена, но прибыл, естественно, на два часа позже меня, поскольку следовал через Ам.
Это и в самом деле был Мальдан; не найдя коннетабля в Аме, он взял там лошадь и прискакал во весь опор в Ла-Фер из опасения, что Ивонне тоже может задержаться в пути.
Каким же образом Мальдан, отправившийся в путь в военном одеянии и с письмом адмирала, прибыл в крестьянской одежде и без письма? Отгадку наши читатели, проявив присущую им проницательность, найдут в одной из следующих глав.
Поэтому, пользуясь тем, что английская армия так и не подошла и одна часть городских стен оставалась открытой, он решил отправить гонцов к своему дяде-коннетаблю с просьбой прислать возможно большее подкрепление.
В этих целях он приказал вызвать Ивонне и Мальдана: Ивонне был проводником несчастного Телиньи, а Мальдан — его собственным.
Коннетабль должен был находиться или в Аме, или в Ла-Фере, поэтому одного гонца направляли в Ам, а другого — в Ла-Фер; они должны были передать известия коннетаблю и сообщить ему, каким путем можно оказать помощь Сен-Кантену.
План состоял всего-навсего в том, чтобы, воспользовавшись отсутствием английской армии, направить колонну войск по дороге из Сави, доходившей до предместья Понтуаль; Колиньи же, увидев ее, должен был тут же осуществить ложную вылазку с другой стороны города и отвлечь врага этим маневром, позволив тем самым колонне французов целой и невредимой вступить в город.
Гонцы отправились в тот же вечер, увозя с собой еще два важных поручения — одно от бедного Мальмора, другое — от заплаканной Гуцулы.
Мальмор, получивший колотую рану в бок, которая, по счастью, попала на рубец от старой раны — что, впрочем, случалось с ним часто, настолько он был изрешечен, — просил Мальдана привезти ему некие травы, необходимые для изготовления знаменитого бальзама Феррагуса, потребляемого им в немыслимых количествах.
Гудула, получившая сердечную рану куда более жестокую и смертельную, чем Мальмор, просила Ивонне неусыпно беречь свою жизнь, с которой была связана ее собственная. Она обещала в ожидании своего возлюбленного Ивонне проводить все ночи у окна, выходящего на крепостную стену Старого рынка.
Гонцы выехали через Понтуальские ворота, проехали около полульё по дороге в Ам, и тут Ивонне поскакал полем до дороги в Ла-Фер, а Мальдан продолжал прежний путь.
Ивонне пересек Сомму между Гоши и Грюоем и в Серизи выехал на дорогу в Ла-Фер.
Мы будем следовать в основном за Ивонне, а не за Мальданом, потому что коннетабль находился в Ла-Фере.
В три часа пополуночи Ивонне уже стучался в городские ворота, а они упрямо не хотели открываться; потом привратник, узнав, что ночной гонец явился из Сен-Кантена, приоткрыл ворота и впустил его.
Коннетабль приказал немедленно принять любого гонца от племянника и провести его к нему, когда бы он ни прибыл.
Итак, в половине четвертого утра коннетабля разбудили.
Старый солдат спал в постели (эту роскошь он редко позволял себе в походах), но в изголовье кровати лежал его меч коннетабля, а рядом с ней, на стуле — панцирь и шлем; это означало, что при малейшей тревоге он готов нападать или защищаться.
Впрочем, те, кто служил под его командованием, привыкли, что их вызывают в любой час ночи, чтобы посоветоваться с ними или отдать им приказ.
Ивонне провели в комнату этого неутомимого старика; тот, зная, что прибыл гонец, ждал его, приподнявшись на локте в постели.
Заслышав шаги Ивонне, он, со своей обычной грубостью, приказал:
— Ну, подойди поближе, мошенник.
Для обид было не время: Ивонне подошел.
— Ближе, ближе, — сказал коннетабль, — чтобы я видел твои глаза, негодяй! Я люблю видеть тех, с кем говорю.
Ивонне подошел к самой кровати.
— Я здесь, монсеньер, — сказал он.
— А-а, ты тут?! Хорошо.
Он взял лампу и стал рассматривать молодого человека; впечатление от осмотра, судя по выражению лица коннетабля, было неблагоприятным.
— Где-то я уже видел этого щеголя, — сказал он, говоря сам с собой. Потом, обращаясь к Ивонне, он воскликнул:
— Мне что, еще вспоминать надо, где я тебя видел, мошенник?! Немедленно говори! Ты-то должен помнить!
— А почему я об этом должен помнить лучше вас, монсеньер? — спросил Ивонне, не удержавшись от искушения в свою очередь задать вопрос коннетаблю.
— Потому, — ответил старый вояка, — что ты мог случайно один раз видеть коннетабля Франции, а я кучу таких плутов, как ты, вижу каждый день!
— Это правда, монсеньер, — ответил Ивонне. — Ну, так вы видели меня у короля.
— Как у короля? — воскликнул коннетабль. — Ты что, у короля бываешь?
— Во всяком случае, в тот день, когда я имел честь вас там видеть, господин коннетабль, я там был, — ответил Ивонне с самой изысканной вежливостью.
— Гм, припоминаю, в самом деле: ты был с молодым офицером, приехавшим к королю с поручением от моего племянника…
— С господином де Телиньи.
— Да, верно, — сказал коннетабль. — Ну как там, все хорошо?
— Наоборот, монсеньер, все плохо!
— Как плохо! Ты думай что говоришь, мошенник!
— Я говорю чистую правду, монсеньер! Позавчера, во время вылазки в предместье Иль, мы потеряли шестьдесят человек убитыми и ранеными. Вчера при попытке захватить испанский пост перед воротами Ремикур мы потеряли пятнадцать кавалеристов из роты дофина и их лейтенанта господина де Телиньи…
— Телиньи?! — прервал его коннетабль, который считал себя неуязвимым, выйдя невредимым из стольких битв и стычек. — Телиньи дал себя убить?! Ну и глупец!.. Дальше?
— А дальше, господин коннетабль, вот письмо господина адмирала: он просит скорейшего подкрепления.
— С этого нужно было начинать, болван! — воскликнул коннетабль, вырывая письмо из рук Ивонне.
И он стал его читать, прерываясь, по своему обыкновению, чтобы отдать приказы:
— «Я буду удерживать предместье Иль так долго, как только смогу…»
И хорошо сделаете, черт возьми!.. Пусть мне позовут господина Дандело!
«… поскольку с высоты предместья одна батарея артиллерии может смести крепостную стену Ремикур по всей длине, от Водяной башни до Красной…»
Позвать сюда маршала де Сент-Андре!
«… но, чтобы удержать предместье Иль и другие опорные пункты, которым угрожает противник, мне нужно подкрепление, по меньшей мере, в две тысячи человек, тогда как в действительности я располагаю пятьюстами — шестьюстами…»
Черт возьми! Я ему пошлю четыре тысячи!.. Пусть придет господин герцог Энгиенский!.. По какому праву эти господа спят, если я уже проснулся?.. Немедленно сюда герцога Энгиенского!.. Посмотрим, что там еще твердит одно и то же мой племянник?
«Уменя только шестнадцать стволов артиллерии и всего сорок канониров, аркебуз — пятьдесят или шестьдесят; наконец, боеприпасов — на две недели, а продовольствия — на три недели…»
— Как, это все правда, что он пишет? — воскликнул коннетабль.
— Совершенная правда, монсеньер! — учтиво ответил Ивонне.
— И в самом деле, посмотрел бы я, как ничтожество, вроде тебя, опровергает слова моего племянника!.. Гм!
И коннетабль свирепо посмотрел на Ивонне. Ивонне поклонился и сделал три шага назад.
— Ты что пятишься? — спросил коннетабль.
— Я думал, что монсеньеру больше не о чем меня спрашивать.
— Ты ошибаешься… Подойди! Ивонне занял прежнее место.
— А как ведут себя горожане? — спросил коннетабль.
— Превосходно, монсеньер!
— Мошенники!.. Посмотрел бы я на них, если бы они посмели вести себя иначе!
— Даже монахи взялись за алебарды!
— Бездельники!.. Так ты говоришь, они сражаются?
— Как львы, монсеньер! Что же до женщин…
— Они стонут, плачут и дрожат?.. Эти негодницы больше ни на что не способны!
— Напротив, монсеньер, они ободряют защитников, перевязывают раненых, хоронят мертвых.
— Мошенницы!..
В эту минуту дверь открылась и на пороге появился мужчина в полных доспехах, только на голове у него была бархатная шапка.
— А, господин Дандело, пойдите сюда! — сказал коннетабль. — Ваш брат так вопит в своем Сен-Кантене, как будто его режут.
— Монсеньер, — смеясь, ответил г-н Дандело, — если мой брат, а ваш племянник, вопит, то, я думаю, вы понимаете, зная его, что вопит он не от страха.
— Гм, черт возьми, я знаю, что это не от добра… и это-то меня и злит… Поэтому я позвал вас и маршала де Сент-Андре…
— Я здесь, — отозвался, появившись у входа в комнату, маршал.
— Хорошо, хорошо… маршал… А где господин д'Энгиен?
— Прошу прощения, монсеньер, — сказал, входя, герцог, — я здесь.
— Потроха свинячьи, господа! — яростно прорычал свое самое грязное ругательство коннетабль, видя, что все явились на его зов и ему не на ком выместить дурное настроение, составлявшее основу его характера. — Потроха свинячьи, господа! Мы же не в Капуе, чтобы, как вы, сладко спать!
— Меня это не касается, монсеньер, — сказал маршал, — я уже давно встал.
— А я и не ложился, — сказал герцог Энгиенский.
— Я говорю о господине Дандело.
— Обо мне? — воскликнул Дандело. — Монсеньер должен извинить меня: я проверял посты и оказался здесь раньше этих господ потому, что, когда меня разыскали, я был на коне и прискакал сюда верхом.
— Тогда, значит, я говорю о себе, — сказал Монморанси. — Похоже, я стар и никуда не годен, ведь я один лежал… Гром и молния!
— Коннетабль, — со смехом прервал его Дандело, — да какой черт это говорит?
— Никто, надеюсь, потому что тому, кто это скажет, я разобью морду, как тому предсказателю, кто тогда на дороге напророчил мне несчастье. Но дело не в этом; дело в том, что нужно оказать помощь бедняге Колиньи, ведь ему приходится сражаться с пятидесятитысячной армией. Пятьдесят тысяч, что вы на это скажете? Мне кажется, что у моего племянника со страху в глазах двоится.
Трое офицеров улыбнулись одновременно с одинаковым выражением лица.
— Если мой брат говорит, что пятьдесят тысяч, — сказал Дандело, — то это действительно пятьдесят тысяч, монсеньер.
— И скорее даже шестьдесят, чем пятьдесят, — сказал маршал де Сент-Андре.
— А вы что об этом думаете, господин д'Энгиен?
— Точно то же, что эти господа, господин коннетабль.
— Значит, вы все, как всегда, несогласны со мной?
— Вовсе нет, господин коннетабль, — ответил Дандело, — но мы думаем, что адмирал говорит правду.
— Вы готовы рискнуть чем-нибудь, чтобы помочь адмиралу?
— Я готов рискнуть жизнью, — заявил Дандело.
— И мы тоже, — в один голос ответили маршал де Сент-Андре и герцог Энгиенский.
— Ну, тогда все хорошо, — сказал коннетабль.
И, повернувшись в сторону прихожей, откуда доносился громкий шум, он крикнул:
— Черт побери, что за шум?
— Монсеньер, — ответил один из караульных офицеров, — тут человек, арестованный у Амских ворот.
— Бросьте его в тюрьму!
— Кажется, что это солдат, переодетый крестьянином.
— Так повесьте его!
— Но он ссылается на господина адмирала и говорит, что он от него.
— А письмо или охранная грамота при нем есть?
— Нет, и потому мы решили, что он шпион.
— Колесовать его!
— Минутку! — раздался голос в прихожей. — Людей нельзя просто так колесовать, будь вы сам господин коннетабль.
Затем стало слышно, как кто-то борется, и в комнату из прихожей влетел какой-то человек.
— Эй! — воскликнул Ивонне. — Не вздумайте с ним что-нибудь сделать, монсеньер: это Мальдан!
— Кто такой Мальдан? — спросил коннетабль.
— Это второй гонец, которого вам послал господин адмирал; он выехал одновременно со мной из Сен-Кантена, но прибыл, естественно, на два часа позже меня, поскольку следовал через Ам.
Это и в самом деле был Мальдан; не найдя коннетабля в Аме, он взял там лошадь и прискакал во весь опор в Ла-Фер из опасения, что Ивонне тоже может задержаться в пути.
Каким же образом Мальдан, отправившийся в путь в военном одеянии и с письмом адмирала, прибыл в крестьянской одежде и без письма? Отгадку наши читатели, проявив присущую им проницательность, найдут в одной из следующих глав.
XII. ПРИСТУП
Пусть наши читатели не удивляются, что с точностью, присущей скорее историку, чем романисту, мы следим за всеми подробностями атак и обороны в ходе героической осады Сен-Кантена, героической с обеих сторон — и осажденных и осаждающих.
Впрочем, по нашему мнению, величие нации проявляется как в поражениях, так и в победах: слава побед возвеличивается славой невзгод.
И в самом деле, какой народ не пал бы после Креси, после Пуатье, после Азенкура, после Павии, после Сен-Кантена или после Ватерлоо? Но Господь простер над Францией свою руку, и после каждого падения Франция, напротив, восставала еще более великой, чем прежде.
Иисус семь раз падал под тяжестью креста и спас мир!
Да будет позволено нам так выразиться, в этом отношении Франция среди наций может быть уподоблена Христу!
Сен-Кантен был одной из остановок на крестном пути Франции.
Ее крестом была монархия.
К счастью, позади монархии стоял народ.
И в этот раз, как мы увидим, когда монархия упала, народ остался на ногах.
В ночь после отъезда Ивонне и Мальдана адмиралу доложили, что часовым в предместье Иль слышится шум подкопа.
Колиньи поднялся и помчался туда.
Адмирал был опытным полководцем. Он спешился, лег на землю, приложил к ней ухо и прислушался.
А затем, поднявшись, сказал:
— Это не подкоп, это катят пушки… Противник подтаскивает их, чтобы составить из них батарею.
Офицеры переглянулись.
Потом Жарнак подошел к адмиралу и сказал:
— Сударь, вы знаете наше общее мнение: это место удержать нельзя. Адмирал улыбнулся.
— Мое мнение совпадает с вашим, господа, — сказал он, — но вы же видите, что мы удерживаем его уже пять дней… Если бы я отступил, как вы настаивали, предместье Иль было бы уже в руках испанцев и они уже окончили бы работы, необходимые для того, чтобы атаковать город с этой стороны. Не будем забывать, господа, что каждый день, который мы выигрываем, нам необходим, как загнанной лани глоток воздуха.
— Каково же ваше мнение, монсеньер?
— Мое мнение таково: с этой стороны мы сделали все, что было в человеческих силах, и должны теперь приложить наши усилия, нашу преданность и нашу бдительность в другом месте.
Офицеры поклонились в знак согласия.
— На рассвете, — продолжал Колиньи, — испанские орудия будут собраны в батарею и начнется огонь; значит, на рассвете все, что у нас тут есть, — артиллерия, боеприпасы, ядра, войлочные пыжи, тачки, носилки, копья, землеройные орудия, — все должно быть перевезено в город.
Часть людей займется этим, другая часть забьет дома хворостом и фашинами, которые я велел приготовить, и подожжет их… Я сам прослежу за отступлением и, когда наши солдаты пройдут, прикажу разрушить мосты.
И, поскольку вокруг себя он видел бедных горожан, кому принадлежали эти дома, опечаленно слушавших его приказы, он добавил:
— Друзья мои, если мы и пощадим ваши дома, их разрушат испанцы и возьмут из них дерево и камень, чтобы построить заслоны и вырыть траншеи; лучше пожертвуйте их сами королю и стране: я поручаю вам самим их поджечь.
Обитатели предместья Иль переглянулись и обменялись вполголоса несколькими словами; потом один из них выступил вперед и сказал:
— Господин адмирал, меня зовут Гийом Поке; вы видите отсюда мой дом: он один из самых больших в квартале… Я берусь сам его поджечь, а мои друзья и соседи поступят так же со своими домами.
— Это правда, дети мои? — со слезами на глазах спросил адмирал.
— Ведь это же для блага короля и страны, как вы сейчас заявили, господин адмирал?
— Продержитесь со мной, друзья мои, только две недели, и мы спасем Францию! — воскликнул Колиньи.
— И чтобы продержаться десять дней, нужно сжечь наши дома?
— Думаю, что это необходимо, друзья мои.
— Значит, если мы сожжем дома, вы отвечаете, что продержитесь?
— Отвечаю, друзья мои! Я сделаю все, что может сделать преданный королю и стране дворянин, — сказал адмирал. — Первого же, кто заговорит о сдаче, я прикажу сбросить со стены города, а если это сделаю я, пусть сбросят меня.
— Хорошо, господин адмирал, — сказал один из жителей предместья, — когда вы прикажете поджечь наши дома, мы это сделаем.
— Но, — послышался чей-то голос, — я надеюсь, что аббатство Сен-Кантен-ан-Иль мы пощадим?
Адмирал обернулся на голос и узнал Лактанса.
— Еще менее, чем все остальное, — ответил адмирал. — Терраса аббатства Сен-Кантен-ан-Иль господствует над крепостной стеной Ремикур, и, если на ней установят батарею пушек, защищать эту стену будет невозможно!
Лактанс поднял глаза к небу и испустил глубокий вздох.
— Впрочем, — продолжал с улыбкой адмирал, — святой Квентин — покровитель города, и он на нас не обидится, что мы помешали превратить его аббатство в средство погубить его подопечных.
Потом, воспользовавшись порывом всеобщего воодушевления, он распорядился перетащить в город пушки и привезти различные предметы, на которые он указал, причем сделать это как можно тише.
Все взялись за дело, и те, кто, впрягшись в пушки или тележки, тянул их в город, проявили такое же мужество, как те, кто таскал фашины и хворост в дома.
В два часа пополуночи все было кончено, и за старой стеной остался только отряд аркебузиров, чтобы создать видимость защиты, и люди с факелами в руках, ждавшие сигнала поджечь дома.
Как и предвидел адмирал, на рассвете испанцы дали первый залп. Осадная батарея была установлена ночью и именно шум подкатываемых орудий и услышал адмирал.
Первый залп послужил сигналом к поджогу домов предместья. Ни один житель не заколебался, каждый героически поднес к фашинам факел, и через минуту к небу поднялась завеса дыма, а затем пламени.
Предместье пылало от церкви святого Элуа до церкви святого Петра-на-Протоке, но среди этого чудовищного пожарища аббатство Сен-Кантен оставалось невредимым, будто какая-то нечеловеческая сила отстраняла от него огонь.
Три раза сквозь огонь по плавучим мостам — другие были разрушены — сначала горожане, потом солдаты, а потом и пиротехники пробирались к аббатству, пытаясь его поджечь, и три раза их попытки провалились.
Адмирал находился над Ильскими воротами и наблюдал за пожаром, как вдруг, отделившись от других людей, с которыми он стоял, к нему подошел Жан Поке и, сняв шерстяной колпак, произнес:
— Монсеньер, тут есть один городской старейшина, слышавший, как его отцу рассказывали, что в боковых башнях Ильских ворот — то ли в одной, то ли в другой, а может быть, в обеих, есть пороховой склад.
— Неужели?! — воскликнул адмирал. — Нужно посмотреть… Где ключи?
— А, ключи, — ответил Жан Поке, — кто его знает? Двери не открывали лет сто!
— Тогда принесите клещи и лом, чтобы их открыть.
— Не надо ни глещей, ни лома, — раздался чей-то голос, — я долкну тверь, и она отфорится!
И Генрих Шарфенштайн в сопровождении своего племянника Франца подошел к Колиньи.
— А, это ты, мой храбрый великан? — спросил адмирал.
— Та, эдо я и мой блемянник Франц.
— Хорошо, толкай, мой друг, толкай! Шарфенштайны подошли каждый к одной створке и, похожие на два механизма с одним приводом, упёрлись в них спинами, произнесли: «Ein, zwei, drei note 34» и на счет «drei», что соответствует нашему «три», вышибли их, причем столь успешно, что каждый полетел вместе со створкой внутрь.
Но, поскольку створки оказывали несколько разное сопротивление, Франц упал навзничь, а Генриху посчастливилось больше, и он просто сел на зад.
Однако оба встали на ноги, со своей обычной важностью произнеся:
Впрочем, по нашему мнению, величие нации проявляется как в поражениях, так и в победах: слава побед возвеличивается славой невзгод.
И в самом деле, какой народ не пал бы после Креси, после Пуатье, после Азенкура, после Павии, после Сен-Кантена или после Ватерлоо? Но Господь простер над Францией свою руку, и после каждого падения Франция, напротив, восставала еще более великой, чем прежде.
Иисус семь раз падал под тяжестью креста и спас мир!
Да будет позволено нам так выразиться, в этом отношении Франция среди наций может быть уподоблена Христу!
Сен-Кантен был одной из остановок на крестном пути Франции.
Ее крестом была монархия.
К счастью, позади монархии стоял народ.
И в этот раз, как мы увидим, когда монархия упала, народ остался на ногах.
В ночь после отъезда Ивонне и Мальдана адмиралу доложили, что часовым в предместье Иль слышится шум подкопа.
Колиньи поднялся и помчался туда.
Адмирал был опытным полководцем. Он спешился, лег на землю, приложил к ней ухо и прислушался.
А затем, поднявшись, сказал:
— Это не подкоп, это катят пушки… Противник подтаскивает их, чтобы составить из них батарею.
Офицеры переглянулись.
Потом Жарнак подошел к адмиралу и сказал:
— Сударь, вы знаете наше общее мнение: это место удержать нельзя. Адмирал улыбнулся.
— Мое мнение совпадает с вашим, господа, — сказал он, — но вы же видите, что мы удерживаем его уже пять дней… Если бы я отступил, как вы настаивали, предместье Иль было бы уже в руках испанцев и они уже окончили бы работы, необходимые для того, чтобы атаковать город с этой стороны. Не будем забывать, господа, что каждый день, который мы выигрываем, нам необходим, как загнанной лани глоток воздуха.
— Каково же ваше мнение, монсеньер?
— Мое мнение таково: с этой стороны мы сделали все, что было в человеческих силах, и должны теперь приложить наши усилия, нашу преданность и нашу бдительность в другом месте.
Офицеры поклонились в знак согласия.
— На рассвете, — продолжал Колиньи, — испанские орудия будут собраны в батарею и начнется огонь; значит, на рассвете все, что у нас тут есть, — артиллерия, боеприпасы, ядра, войлочные пыжи, тачки, носилки, копья, землеройные орудия, — все должно быть перевезено в город.
Часть людей займется этим, другая часть забьет дома хворостом и фашинами, которые я велел приготовить, и подожжет их… Я сам прослежу за отступлением и, когда наши солдаты пройдут, прикажу разрушить мосты.
И, поскольку вокруг себя он видел бедных горожан, кому принадлежали эти дома, опечаленно слушавших его приказы, он добавил:
— Друзья мои, если мы и пощадим ваши дома, их разрушат испанцы и возьмут из них дерево и камень, чтобы построить заслоны и вырыть траншеи; лучше пожертвуйте их сами королю и стране: я поручаю вам самим их поджечь.
Обитатели предместья Иль переглянулись и обменялись вполголоса несколькими словами; потом один из них выступил вперед и сказал:
— Господин адмирал, меня зовут Гийом Поке; вы видите отсюда мой дом: он один из самых больших в квартале… Я берусь сам его поджечь, а мои друзья и соседи поступят так же со своими домами.
— Это правда, дети мои? — со слезами на глазах спросил адмирал.
— Ведь это же для блага короля и страны, как вы сейчас заявили, господин адмирал?
— Продержитесь со мной, друзья мои, только две недели, и мы спасем Францию! — воскликнул Колиньи.
— И чтобы продержаться десять дней, нужно сжечь наши дома?
— Думаю, что это необходимо, друзья мои.
— Значит, если мы сожжем дома, вы отвечаете, что продержитесь?
— Отвечаю, друзья мои! Я сделаю все, что может сделать преданный королю и стране дворянин, — сказал адмирал. — Первого же, кто заговорит о сдаче, я прикажу сбросить со стены города, а если это сделаю я, пусть сбросят меня.
— Хорошо, господин адмирал, — сказал один из жителей предместья, — когда вы прикажете поджечь наши дома, мы это сделаем.
— Но, — послышался чей-то голос, — я надеюсь, что аббатство Сен-Кантен-ан-Иль мы пощадим?
Адмирал обернулся на голос и узнал Лактанса.
— Еще менее, чем все остальное, — ответил адмирал. — Терраса аббатства Сен-Кантен-ан-Иль господствует над крепостной стеной Ремикур, и, если на ней установят батарею пушек, защищать эту стену будет невозможно!
Лактанс поднял глаза к небу и испустил глубокий вздох.
— Впрочем, — продолжал с улыбкой адмирал, — святой Квентин — покровитель города, и он на нас не обидится, что мы помешали превратить его аббатство в средство погубить его подопечных.
Потом, воспользовавшись порывом всеобщего воодушевления, он распорядился перетащить в город пушки и привезти различные предметы, на которые он указал, причем сделать это как можно тише.
Все взялись за дело, и те, кто, впрягшись в пушки или тележки, тянул их в город, проявили такое же мужество, как те, кто таскал фашины и хворост в дома.
В два часа пополуночи все было кончено, и за старой стеной остался только отряд аркебузиров, чтобы создать видимость защиты, и люди с факелами в руках, ждавшие сигнала поджечь дома.
Как и предвидел адмирал, на рассвете испанцы дали первый залп. Осадная батарея была установлена ночью и именно шум подкатываемых орудий и услышал адмирал.
Первый залп послужил сигналом к поджогу домов предместья. Ни один житель не заколебался, каждый героически поднес к фашинам факел, и через минуту к небу поднялась завеса дыма, а затем пламени.
Предместье пылало от церкви святого Элуа до церкви святого Петра-на-Протоке, но среди этого чудовищного пожарища аббатство Сен-Кантен оставалось невредимым, будто какая-то нечеловеческая сила отстраняла от него огонь.
Три раза сквозь огонь по плавучим мостам — другие были разрушены — сначала горожане, потом солдаты, а потом и пиротехники пробирались к аббатству, пытаясь его поджечь, и три раза их попытки провалились.
Адмирал находился над Ильскими воротами и наблюдал за пожаром, как вдруг, отделившись от других людей, с которыми он стоял, к нему подошел Жан Поке и, сняв шерстяной колпак, произнес:
— Монсеньер, тут есть один городской старейшина, слышавший, как его отцу рассказывали, что в боковых башнях Ильских ворот — то ли в одной, то ли в другой, а может быть, в обеих, есть пороховой склад.
— Неужели?! — воскликнул адмирал. — Нужно посмотреть… Где ключи?
— А, ключи, — ответил Жан Поке, — кто его знает? Двери не открывали лет сто!
— Тогда принесите клещи и лом, чтобы их открыть.
— Не надо ни глещей, ни лома, — раздался чей-то голос, — я долкну тверь, и она отфорится!
И Генрих Шарфенштайн в сопровождении своего племянника Франца подошел к Колиньи.
— А, это ты, мой храбрый великан? — спросил адмирал.
— Та, эдо я и мой блемянник Франц.
— Хорошо, толкай, мой друг, толкай! Шарфенштайны подошли каждый к одной створке и, похожие на два механизма с одним приводом, упёрлись в них спинами, произнесли: «Ein, zwei, drei note 34» и на счет «drei», что соответствует нашему «три», вышибли их, причем столь успешно, что каждый полетел вместе со створкой внутрь.
Но, поскольку створки оказывали несколько разное сопротивление, Франц упал навзничь, а Генриху посчастливилось больше, и он просто сел на зад.
Однако оба встали на ноги, со своей обычной важностью произнеся: