Дюма Александр. Паж герцога Савойского

   — А в целом, — сказала Екатерина, — что же вы узнали сверх уже известного нам?
   — Немногое; но я жду с минуты на минуту вашего старого посланца, герцога Немурского, — сказал Шарль Лотарингский, поворачиваясь к брату. — Герцог Немурский принадлежит к Савойскому дому, никто не подозревает, что он наш сторонник, а поскольку ветер сейчас дует с Пьемонта, то, может быть, герцог и сообщит нам какие-нибудь новости.
   В эту минту кто-то осторожно постучался в дверь, через которую до этого вошел кардинал, заперев ее за собой на ключ.
   — А, вероятно, это он, — сказал Шарль Лотарингский.
   — Тогда отоприте, — сказала Екатерина.
   И она подтолкнула кардинала к двери, даже не обеспокоившись тем, что могут подумать, увидев у него в руках ключ от ее комнаты.
   Это и в самом деле был герцог Немурский — тот, кого кардинал Шарль Лотарингский приводил в покои Екатерины за полтора года до описываемых событий в то утро, когда король Генрих и часть придворных отправились на охоту в Сен-Жерменский лес.
   Поскольку его не одолевали тревоги герцога де Гиза и он не был настолько близок Екатерине, как кардинал, он хотел приветствовать ее по всем правилам этикета, но она не дала ему на это времени.
   — Господин герцог, — сказала она, — наш дорогой кардинал полагает, что у вас есть для нас новости. Говорите же! Что вы знаете об этом злосчастном мире?
   — Я могу рассказать вам все и из первых рук, — ответил герцог Немурский, — я только что расстался с послом Одоардо Маравильей: он завершил переговоры с герцогом Эммануилом Савойским.
   — Тогда вы, должно быть, хорошо осведомлены, — заметил кардинал Лотарингский, — потому что герцог Эммануил Савойский здесь главное заинтересованное лицо, ведь речь идет о его герцогстве.
   — Удивительно, — сказал герцог Немурский, — то ли он равнодушен к мирской славе, то ли — что более вероятно — у него есть тайная любовь или обеты связывают его с другой женщиной, но он принял сделанные ему предложения скорее с печалью, чем с радостью.
   — А может быть, — с горечью промолвил герцог де Гиз, — король отплатил ему неблагодарностью? В этом не было бы ничего удивительного, ведь он тоже в числе победителей.
   — Тогда, — сказал герцог Немурский, — он уж слишком требователен, потому что ему возвращают почти все его земли, за исключением пяти городов, да и их должны будут вернуть, когда его жена родит ему наследника мужского пола.
   — А жена… кто будет его женой? — живо спросил кардинал Лотарингский.
   — Ах да, — ответил Немур, — вы же еще не знаете! Его женой будет мадам Маргарита Французская.
   — Сестра короля?! — воскликнула Екатерина.
   — Она, наконец, достигнет цели, — заметил герцог Франсуа, — ведь она хотела выйти замуж только за независимого государя.
   — Только вот ждать ей, милочке, пришлось довольно долго, — с особой язвительностью, присущей женщинам, когда они говорят друг о друге, сказала Екатерина, — ведь ей, если не ошибаюсь, скоро тридцать шесть лет; впрочем, по-видимому, она ничего на этом не потеряла.
   — А как принял Эммануил Филиберт предложение породниться с королем?
   — Сначала очень холодно. Графу Маравилье даже на одну минуту показалось, что герцог откажется, но, поразмыслив четверть часа, он согласился. Позже вечером он сказал Маравилье, что не хотел бы связывать себя обещанием, пока снова не увидит принцессу Маргариту. Но вы же понимаете, что посол ничего не сообщил королю о сомнениях, а наоборот, всячески расписал его восторг и признательность.
   — И какие же провинции ему возвращают? — спросил герцог де Гиз.
   — Все, — ответил молодой человек, — кроме городов Турин, Пинероло, Кьери, Кивассо и Вилланова-д'Асти, но они ему будут возвращены при рождении первого сына. Впрочем, в этом случае королю Франции не стоило торговаться из-за городов и замков, потому что королеве Англии и королю Испании он возвращает их в общей сложности около ста девяноста восьми.
   — Прекрасно! — воскликнул, невольно бледнея, герцог де Гиз. — А вы случайно не слышали, не включил ли король в число этих городов и замков Кале?
   — Я об этом ничего толком не знаю, — ответил герцог Немурский.
   — Черт побери! — воскликнул герцог де Гиз. — Сказали бы уж лучше мне, что моя шпага ему без надобности, я бы предложил ее другому государю, который использовал бы ее получше… — И сквозь зубы он процедил: — Или поберег бы ее для себя самого.
   В эту минуту лакей кардинала, поставленный его преосвященством на страже у двери, резко поднял драпировку и воскликнул:
   — Король!
   — Где? — спросила Екатерина.
   — В конце большой галереи, — ответил слуга. Екатерина взглянула на герцога Франсуа, как бы спрашивая, что он собирается делать.
   — Я его подожду, — сказал герцог.
   — Подождите, монсеньер, — сказал герцог Немурский, — вы покоритель городов и победитель в сражениях и можете не склонять головы ни перед одним королем. Но не считаете ли вы, что его величеству, когда он увидит здесь кардинала Лотарингского и герцога де Гиза, этого покажется вполне достаточным и без меня?
   — В самом деле, — согласилась Екатерина, — излишне ему вас здесь видеть. — Дайте ключ, дорогой кардинал.
   Кардинал, державший на всякий случай ключ наготове, живо передал его королеве. Дверь отперлась, выпуская герцога Немурского, и бесшумно затворилась за этим вестником как раз в ту минуту, когда мрачный и нахмуренный Генрих Валуа возник в проеме противоположной двери.

IV. У ФАВОРИТКИ

   Мы последовали за герцогом де Гизом, а не за коннетаблем не потому, что происходившее у г-жи де Валантинуа было менее интересным, чем у Екатерины Медичи. Просто герцог де Гиз был более знатным вельможей, чем Монморанси, а Екатерина — более знатной дамой, чем герцогиня де Валантинуа: по месту и почет.
   А теперь, когда мы воздали должное королевскому достоинству, посмотрим, что произошло у прекрасной Дианы де Пуатье, и выясним, почему король Генрих появился у своей супруги мрачный и нахмуренный.
   Для Дианы де Пуатье появление коннетабля было не большей тайной, чем возвращение герцога де Гизадля Екатерины Медичи; одна прикрывалась интересами Франции, другая — интересами короля, но обе играли свою игру, и если Екатерина кричала: «Гиз!», то герцогиня де Валантинуа кричала: «Монморанси!»
   И так же как о королеве и кардинале ходили разные слухи, так и о Диане и коннетабле, как уже, помнится, говорилось, злые языки тоже не молчали. Каким же образом старик шестидесяти восьми лет, мрачный, грубый и ворчливый, оказался соперником сорокалетнего короля, утонченного и галантного? Это тайна и объяснение ее мы оставляем тем, кто считает себя знатоком скрытых движений человеческой души.
   Но было совершенно бесспорно и очевидно для всех, что прекрасная Диана — королева больше, чем сама королева, — покорно подчиняется не только желаниям, но и прихотям коннетабля.
   Правда, все это продолжалось уже двадцать лет, то есть с тех пор, когда прекрасной Диане было тридцать, а коннетаблю — сорок восемь.
   И когда слуга доложил: «Господин коннетабль де Монморанси! — герцогиня вскрикнула от радости.
   Она была не одна. В углу комнаты на груде подушек полулежали два юных прекрасных создания, только что вступившие на жизненный путь через ворота любви. Это были юная королева Мария Стюарт и дофин Франциск, уже полгода женатые и, по-видимому, влюбленные друг в друга еще сильнее, чем до свадьбы.
   Юная королева примеряла супругу бархатную току — она была ей несколько велика — и утверждала, что ему она в самый раз.
   Они настолько были поглощены этим важным занятием, что совершенно не услышали известие о возвращении в Париж прославленного пленника, столь важное с политической точки зрения, а если и услышали, то не обратили на него никакого внимания.
   В пятнадцать или семнадцать лет любовь столь прекрасна, что год любви стоит двадцати лет существования! Франциск II умер в девятнадцать лет, после двух лет счастливого супружества с юной и прекрасной Марией, и не счастливее ли он, чем она, которая пережила его на тридцать лет и провела из них три года в бегстве и восемнадцать в тюрьме?
   Диана, не обращая никакого внимания на счастливую пару, всецело поглощенную собой, пошла навстречу коннетаблю, раскрыв объятия и подставив ему для поцелуя свой прекрасный лоб.
   Но он был осторожнее ее и, прежде чем ее поцеловать, спросил:
   — Э! Мне кажется, вы не одна, прекрасная герцогиня?
   — Одна, дорогой коннетабль, — ответила она.
   — Как же так? Как я ни стар, мои глаза пока еще различают, как что-то там копошится в углу.
   Диана рассмеялась.
   — То, что там копошится, это королева Шотландии и Англии и наследник французской короны. Но вы можете быть спокойны, они так заняты своими делами, что в наши вмешиваться не будут.
   — Да неужели, — сказал коннетабль, — дела по ту сторону пролива идут так плохо, что даже эти юные головы ими заняты?
   — Дорогой коннетабль, если бы шотландцы взяли Лондон, или англичане — Эдинбург, что в равной степени было бы важным событием, и если бы об этом объявили столь же громко, как о вашем приезде, я не думаю, чтобы хоть один из них обернулся. Нет, спасибо Господу, нет! Что такое английское или шотландское королевство по сравнению со словом «люблю», открывающим врата рая перед теми, кто его произносит между двумя поцелуями?
   — О, вы настоящая сирена! — прошептал старый коннетабль. — Ну, а как же наши дела?
   — Мне кажется, прекрасно, — ответила Диана, — раз вы уже здесь… Мирный договор готов или почти готов, господин Франсуа де Гиз будет вынужден убрать в ножны свою длинную шпагу. Поскольку в главном наместнике уже нет нужды, а в коннетабле нужда всегда есть, то вы снова окажетесь на плаву и опять будете первым лицом в королевстве, а не вторым.
   — Неплохо сыграно, клянусь Богом! — сказал коннетабль. — Дело только за выкупом: вы же знаете, прекрасная Диана, что меня отпустили под честное слово, но я должен внести двести тысяч золотых экю.
   — И что же? — с улыбкой спросила герцогиня.
   — Тысяча чертей! Я сильно надеюсь этот выкуп не платить.
   — За кого вы сражались, когда попали в плен, дорогой коннетабль?
   — Черт побери, мне кажется, за короля, хотя рану получил не он, а я.
   — Ну, значит, король и заплатит; но, мне кажется, вы говорили, дорогой коннетабль, что, если я доведу эти переговоры до благополучного конца, Эммануил Филиберт — а он человек великодушный — освободит вас от уплаты этих двухсот тысяч.
   — Разве я это говорил? — удивился коннетабль.
   — Нет, не говорили, но писали.
   — Вот черт! — смеясь, воскликнул коннетабль. — Придется вас посвятить в это дело. Будем играть в открытую. Да, герцог Савойский возвращает мне мои двести тысяч экю, но, поскольку мой племянник-адмирал слишком горд, чтобы на такое согласиться, я ему ни слова об этом не скажу.
   — Прекрасно! Значит, от отсчитает вам свои сто тысяч, полагая, что вы должны их заплатить герцогу Эммануилу Филиберту?
   — Совершенно верно.
   — И значит, — продолжала Диана, — король тоже отсчитывает вам двести тысяч экю, полагая, что вы должны их заплатить герцогу Эмманнуилу Филиберту?
   — И это верно.
   — Значит, это составит в сумме триста тысяч экю, из которых вы никому ничего не должны?
   — Все так! И я их получу благодаря прекрасной герцогине де Валантинуа… Но, поскольку всякий труд должен быть вознагражден, вот что мы с этими деньгами сделаем…
   — Прежде всего, — подхватила герцогиня, — двести тысяч мы потратим, чтобы вознаградить дорогого коннетабля за издержки кампании и тяготы и лишения полутора лет плена.
   — Вы находите, что это слишком много?
   — Наш дорогой коннетабль — лев, и будет справедливо, если он возьмет себе львиную долю. А остальные сто тысяч?
   — Вот как мы их разделим: половина, то есть пятьдесят тысяч — нашей дорогой герцогине на мелкие украшения и булавки, а еще пятьдесят тысяч — в приданое нашим бедным детям, которым придется влачить жалкое существование, если король не прибавит что-нибудь к тому, что несчастный отец выделяет сыну, выжав из себя все соки.
   — Конечно, у нашей дочери Дианы есть уже вдовья доля, как у герцогини де Кастро, и она равна ста тысячам экю… Но вы же понимаете, дорогой коннетабль: если король в щедрости своей решит, что для жены одного из Монморанси и дочери короля этого мало, и развяжет кошелек, я не стану его завязывать.
   Коннетабль посмотрел на герцогиню с некоторым восхищением.
   — А король все еще носит волшебное кольцо, которое вы ему надели на палец? — спросил он.
   — Носит, — с улыбкой ответила герцогиня. — А так как мне кажется, что я слышу шаги его величества, вы сейчас сможете, я думаю, убедиться в этом сами.
   — Ах вот как! — воскликнул коннетабль. — Король по-прежнему приходит коридором и у него по-прежнему есть ключ от этой двери?
   Действительно, у короля был ключ от потайной двери в покои Дианы, так же как у кардинала был ключ от потайной двери в покои Екатерины.
   В Лувре было много таких дверей, и от каждой был ключ, и иногда даже не один, а два.
   — Прекрасно, — сказала герцогиня, глядя на своего старого поклонника с насмешливым выражением лица, которое трудно описать, — не станете же вы теперь ревновать меня к королю?
   — А может быть, и следовало бы, — проворчал старый вояка.
   — Ах, берегитесь, — сказала герцогиня, не удержавшись от намека на вошедшую в пословицу скупость Монморанси, — ревность здесь принесет сто процентов убытка, а вы не привыкли так вкладывать…
   Она чуть не сказала «свою любовь», но в последний момент удержалась.
   — Вкладывать что? — спросил коннетабль.
   — Свои деньги, — ответила герцогиня. В эту минуту вошел король.
   — О государь, — воскликнула, бросаясь ему навстречу, Диана, — входите же, я как раз собиралась за вами послать!.. Вот и вернулся к нам наш дорогой коннетабль, и он по-прежнему молод и отважен, как бог Марс.
   — Да, и первый его визит — к богине Венере, — сказал король, пользуясь языком мифологии, как было принято в то время. — Он прав, и я не скажу: «По месту и честь», а скажу: «По красоте и величие». Вашу руку, дорогой коннетабль.
   — Черт возьми, государь, — нахмурясь, ворчливо сказал Монморанси, — уж не знаю, должен ли я подавать вам руку.
   — А это еще почему? — смеясь, спросил король.
   — Потому что, — ответил коннетабль, хмурясь еще больше, — мне кажется, будто вы меня забыли.
   — Я?! Я забыл вас, дорогой коннетабль? — воскликнул король, начиная защищаться, хотя имел все основания нападать.
   — Правда, господин де Гиз вам все уши протрубил, — сказал коннетабль.
   — Черт возьми! — сказал король, не удержавшись от ответа прямым ударом на ложный выпад коннетабля. — Нельзя же помешать победителю трубить победу!
   — Государь, — ответил Монморанси, выпрямившись, как петух на шпорах, — есть поражения столь же славные, как и победы!
   — Да, но согласитесь, — сказал король, — что пользы от них меньше.
   — Меньше пользы… меньше пользы, — проворчал коннетабль, — конечно, меньше. Но ведь война — такая игра, где и самый умелый может проиграть! Король, ваш отец, кое-что об этом знал.
   Генрих слегка покраснел.
   — И если город Сен-Кантен и сдался, — продолжал коннетабль, — то кажется мне…
   — Ну, во-первых, — резко прервал его король, — Сен-Кантен не сдался; Сен-Кантен был взят штурмом, и взят, вы сами знаете, после героической защиты. Город Сен-Кантен спас Францию, которую…
   Генрих помедлил.
   — Кончайте же: которую погубила Сен-Лоранская битва, ведь так? Вы это хотели сказать?.. Вот так — убиваешься, надрываешься, сносишь такое на службе королю, а король тебе за это в благодарность говорит столь приятные слова!
   — Нет, дорогой коннетабль, — запротестовал Генрих, которого Диана одним взглядом заставила раскаяться в сказанном, — я вовсе не это хотел сказать, напротив… я только сказал, что Сен-Кантен превосходно защищался.
   — Да, да, вот за это ваше величество и обошлись так хорошо с его защитником!
   — С Колиньи? Что я еще мог для него сделать, дорогой коннетабль, кроме как заплатить за него выкуп вместе с вашим?
   — Не будем об этом говорить, государь! Как будто дело в выкупе Колиньи! Дело в том, что Дандело в тюрьме.
   — Ах, простите, дорогой коннетабль, — воскликнул король, — но господин Дандело — еретик!
   — Как будто все мы не еретики немножко! А вы что, рассчитываете попасть прямо в рай, государь?
   — Почему бы и нет?!
   — Да оставьте! Вы туда попадете так же, как старый маршал Строцци, умерший вероотступником. Спросите-ка у вашего друга господина де Вьейвиля, что тот сказал, испуская дух?
   — Так что же он сказал?
   — Он сказал: «Я отрекаюсь от Бога! Бал окончен!» И когда господин де Гиз ему ответил: «Берегитесь, маршал! Вы сегодня же предстанете перед лицом Господа, от которого отрекаетесь!», — «Прекрасно, — возразил маршал, прищелкнув большим пальцем, — я сегодня буду там, куда пошли все, кто умер в течение шести тысяч лет!» Ну, и почему же вы не прикажете вырыть его тело из могилы и сжечь на Гревской площади? Только потому, что он умер за вас, а другие были только ранены?
   — Коннетабль, вы несправедливы! — воскликнул король.
   — Несправедлив?! Ба! Так где же господин Дандело? Может быть, инспектирует королевскую кавалерию, как того требует его должность? Или отдыхает в своем замке после осады Сен-Кантена, где, как вы сами признали, он совершил чудеса храбрости? Нет, он в заточении в замке Мелён, а почему? Потому что он честно высказал вам свое мнение о мессе!.. О государь, государь, просто не знаю, черт возьми, что меня удерживает от того, чтобы не стать гугенотом и предложить свою шпагу господину де Конде!
   — Коннетабль!..
   — А когда подумаю, что бедный Дандело тюрьмой скорее всего тоже обязан господину де Гизу…
   — Коннетабль, — возразил король, — клянусь вам, что Гизы тут ни при чем!
   — Как?! Вы станете утверждать, что это не происки вашего адского кардинала?
   — Коннетабль, — сказал король, избегая ответа на этот вопрос, — желаете ли вы, чтобы я сделал одно дело?
   — Какое?
   — Чтобы в честь вашего счастливого возвращения и из радости видеть вас я освободил господина Дандело?
   — Черт возьми, — воскликнул коннетабль, — конечно, желаю, даже скажу больше: я так хочу!
   — Коннетабль, кузен мой, — с улыбкой возразил король, — ты же знаешь, только король может сказать: «Мы так хотим»?!
   — Прекрасно, государь, — вмешалась Диана, — скажите: «Я хочу, чтобы наш добрый слуга Дандело был отпущен на свободу и смог присутствовать на свадьбе нашей возлюбленной дочери Дианы де Кастро и Франсуа Монморанси, графа де Данвиля».
   — Да, — сказал коннетабль еще более ворчливым тоном, — если, конечно, эта свадьба состоится…
   — А почему же ей не состояться? — спросила Диана. — Вы находите, что будущие супруги слишком бедны, чтобы начать совместную жизнь?
   — О, если дело только в этом, — сказал король, всегда радовавшийся возможности откупиться от затруднения деньгами, — отыщем же мы где-нибудь в уголке нашего сундука тысяч сто экю!
   — Как будто дело в этом! — сказал коннетабль. — Тысяча чертей! Кто говорит о деньгах?! Боюсь, что свадьба не состоится по другой причине.
   — По какой? — спросил король.
   — Потому что этот брак не устраивает ваших добрых друзей Гизов.
   — Вот уж действительно, коннетабль, вы воюете с призраками.
   — С призраками?! А зачем же, вы полагаете, господин Франсуа де Гиз явился в Париж, если не для того, чтобы помешать этому браку, который должен придать новый блеск моему дому?.. Хотя, — дерзко добавил коннетабль, — если все взвесить, госпожа де Кастро всего лишь побочная дочь.
   Король прикусил губу, а Диана покраснела. Но не желая отвечать на последнее замечание, Генрих сказал:
   — Прежде всего, дорогой коннетабль, вы ошибаетесь, и господина де Гиза в Париже нет.
   — И где же он?
   — В лагере под Компьенем.
   — Хорошо, государь!.. И вы его не отпускали?
   — Зачем?
   — Чтобы он приехал сюда?
   — Я?! Нет, я не давал никакого отпуска господину де Гизу.
   — Значит, государь, господин де Гиз приехал без отпуска, вот и все.
   — Вы с ума сошли, коннетабль! Господин де Гиз слишком хорошо знает, чем он мне обязан, чтобы покинуть лагерь без моего разрешения.
   — Да, конечно, государь, герцог вам многим обязан, Даже очень многим, но он забыл об этом.
   — Коннетабль, — сказала Диана, вставляя свое слово, — вы уверены, что господин де Гиз совершил, как бы это сказать… Я не знаю, как называют нарушение дисциплины… ну, неподобающий поступок?
   — Простите, — сказал коннетабль, — но я его видел.
   — Когда? — спросил король.
   — Только что.
   — Где?
   — У ворот Лувра; мы с ним столкнулись.
   — Почему же тогда я его еще не видел?
   — Черт побери, вместо того чтобы повернуть налево, он повернул направо и, вместо того чтобы оказаться у короля, оказался у королевы.
   — Вы говорите, что господин де Гиз у королевы?
   — О, ваше величество, вы можете быть спокойны, — сказал коннетабль, — я уверен, что он там не один, там присутствует еще господин кардинал в качестве третьего лица.
   — Ах так, — воскликнул король, — сейчас посмотрим!.. Подождите меня здесь, коннетабль, я прошу у вас всего одну минуту.
   Король в ярости вышел. Коннетабль и Диана де Пуатье обменялись пылавшим местью взглядом, а дофин Франции и юная королева Мария Стюарт, ничего не видевшие и не слышавшие, — нежным поцелуем.
   Вот почему король Генрих II появился у королевы Екатерины Медичи мрачный и нахмуренный.

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ, ПОСЛЕ ТОГО КОГДА С ПОБЕЖДЕННЫМ ОБРАЩАЛИСЬ КАК С ПОБЕДИТЕЛЕМ, С ПОБЕДИТЕЛЕМ ОБРАЩАЮТСЯ КАК С ПОБЕЖДЕННЫМ

   Все три находившиеся в комнате лица стояли в разных позах, отражавших их душевное состояние.
   Королева Екатерина все еще стояла у потайной двери рядом с портьерой и держала за спиной руку с ключом; она была немного бледна и вздрагивала всем телом — честолюбие может вызывать чувства, очень похожие на те, что вызывает любовь.
   Кардинал, в малом епископском облачении, полусвященническом, полувоенном, опирался сжатой в кулак рукой на стол, заваленный бумагами и женскими безделушками.
   Герцог Франсуа стоял один напротив двери; он казался борцом, готовым к схватке на ристалище с любым и принимающим на себя все удары; одет он был по-военному, не хватало только шлема и панциря; высокие сапоги были покрыты грязью, длинная шпага тесно прижималась к бедру, как твердый и преданный друг, — такой вид был у него на поле битвы, когда ряды неприятеля разбивались о грудь его коня, подобно бурным волнам моря, дробящимся об утес. Он стоял перед королем с непокрытой головой, держа в руке фетровую шляпу с пером вишневого цвета, но от этого его высокая фигура, твердая и прямая, словно из дуба, ничуть не потеряла в своем величии.
   Генрих как бы натолкнулся на всепобеждающее чувство внутреннего достоинства, по поводу которого одна знатная дама того времени — уж не помню кто — сказала, что рядом с герцогом де Гизом все остальные дворяне кажутся простолюдинами.
   И король остановился, как останавливается камень, который ударился о стену, или пуля, которая отскочила от железа.
   — Ах, это вы, кузен! — сказал он. — Удивлен тем, что вижу вас здесь: я думал, вы командуете в лагере в Компьене.
   — Совсем как я, государь, — ответил герцог де Гиз, — был чрезвычайно удивлен, встретив коннетабля в воротах Лувра: я думал, он в плену в Антверпене.
   При этом резком ответе Генрих прикусил губу.
   — Это так, сударь, — сказал он, — я заплатил за него выкуп и за двести тысяч экю теперь имею удовольствие видеть верного друга и старого слугу.
   — Ваше величество оценивает всего в двести тысяч экю города, которые вы возвращаете, как уверяют, Испании, Англии и Пьемонту? Поскольку этих городов как раз почти двести, то каждый город идет за тысячу экю!
   — Я возвращаю эти города, — ответил Генрих, — не для того, чтобы выкупить Монморанси, а чтобы купить мир.
   — Я до сих пор полагал, что — во Франции, по крайней мере, — мир покупают победами.
   — Поскольку вы лотарингский принц, сударь, вам плохо известна история Франции… Разве вы забыли о Бретиньиском договоре или, скажем, Мадридском?
   — Нет, государь, но мне кажется, что обстоятельства не только не одинаковые, но и не схожие. После битвы при Пуатье король Иоанн был пленником в Лондоне; после битвы при Павии король Франциск Первый был пленником в Толедо; король же Генрих Второй находится в Лувре, У него прекрасная армия, и он здесь всемогущ! Зачем же среди полного благополучия поступать как в роковые для Франции времена?
   — Господин де Гиз, — высокомерно произнес король, — вы хорошо уяснили себе, какие права я вам дал, назначив вас главным наместником королевства?
   — Да, государь! После сокрушительного поражения в Сен-Лоранской битве, после героической защиты Сен-Кантена, когда враг был уже в Нуайоне, когда у господина де Невера было всего две-три сотни дворян, когда парижане в панике покидали город, сокрушая заставы, когда король, стоя на самой высокой башне Компьенской крепости, всматривался в пикардийскую дорогу, чтобы последним отступить перед врагом — не как король, который не должен подставлять себя под удар, а как генерал, как военачальник, как солдат, прикрывающий отступление, — вы меня призвали, государь, и назначили главным наместником королевства. И с этой минуты моим правом стало спасти Францию, которую погубил господин Монморанси. Что же я сделал, государь? Я вернул во Францию армию из Италии, освободил Бурк и вырвал ключи от вашего королевства, висевшие на поясе у королевы Марии Тюдор, отобрав у нее Кале; я вернул Франции Гин, Ам и Тьонвиль, захватил Арлон, искупил поражение под Гравелином и, после года ожесточенных военных действий, собрал в лагере в Компье-не армию в два раза более сильную, чем она была на момент моего назначения. Это входило в мои права, государь?