Ёсикава Эйдзи. Честь самурая

   — Обезьяна! Куда подевалась наша обезьяна?
   Хиёси мгновенно прятался в высоких зарослях проса. Иногда Тикуами надоедало искать мальчика и он поворачивал назад. Хиёси выскакивал из укрытия с победным кличем, каждый раз забывая, что вечером не получит ужина и будет наказан. Он забывал обо всем на свете, увлекшись играми.
   Сегодня Тикуами раздраженно рыскал по полям:
   — Куда запропастился этот дьяволенок?
   Хиёси взобрался на высокий берег реки.
   Тикуами, поднявшись на берег, обнаружил там Офуку, стоящего в полном одиночестве. Офуку, единственный из мальчишек, носил одежду и летом. Он никогда не купался и не ел красных лягушек.
   — Ты из посудной лавки? Не видел, куда спряталась наша обезьяна? — спросил Тикуами.
   — Не знаю, — ответил Офуку.
   — Если ты соврал, я пойду к твоему отцу и пожалуюсь, — припугнул его Тикуами.
   Трусливый Офуку побледнел.
   — Он вон там прячется. — Он указал на маленькое суденышко у берега.
   Увидев приближающегося отчима, Хиёси выскочил из лодки, как крошечный водяной.
   Тикуами рывком сшиб мальчика с ног. Хиёси разбил губы о камень, изо рта хлынула кровь.
   — Ай, больно!
   — Поделом тебе!
   — Извините меня!
   Залепив Хиёси оплеух, Тикуами схватил его за руку и поволок домой. Тикуами называл пасынка не иначе как обезьяной, но относился к нему неплохо. Желая поскорее выбраться из нищеты, он держался с домашними строго и надеялся вдобавок исправить характер Хиёси даже силой, если понадобится.
   — Тебе уже девять лет, а ты бездельник непутевый! — прикрикнул Тикуами.
   Дома он еще несколько раз ударил мальчика кулаком. Мать Хиёси попыталась было защитить сына.
   — Нечего с ним нежничать! — огрызнулся Тикуами.
   Он ударил Хиёси еще раз, когда Онака заплакала.
   — Чего слезы льешь? Я бью эту дрянную обезьяну, желая ей добра. Одни неприятности от него!
   Поначалу Хиёси, когда отчим занимался рукоприкладством, закрывал лицо руками и просил прощения. Теперь он плакал в три ручья, как полоумный в истерике, и выкрикивал бранные слова:
   — За что? Скажи! Неизвестно откуда взялся и прикидываешься тут отцом! Задираешь нас, а вот мой настоящий отец…
   — Как ты смеешь? — Мать бледнела, вздыхала и подносила руку к губам.
   — Сопляк! Нашелся умник! — гремел Тикуами, впадая в неистовый гнев.
   Он запирал Хиёси в амбаре и запрещал жене кормить его. До самой темноты вопли Хиёси оглашали дом.
   — Выпусти меня! Дурак! Болван! Ты что, оглох? Дождешься, что я сожгу здесь все дотла!
   Он выл по-собачьи, но к полуночи засыпал. Однажды Хиёси услышал чей-то голос у самого уха:
   — Хиёси! Хиёси!
   Ему снился покойный отец. Спросонья он воскликнул: «Отец!» Потом различил во мраке фигуру матери. Онака тайком принесла немного еды:
   — Поешь и успокойся. А утром я попрошу у отца прощения за тебя.
   Он покачал головой и ухватился за материнский рукав:
   — Ложь! Он мне не отец. Мой отец умер!
   — Почему ты постоянно твердишь такие глупости? Почему не хочешь вести себя хорошо? Сколько я умоляла тебя слушаться отца! — Каждый разговор с сыном был для Онаки как острый нож, но Хиёси не понимал, почему мать вдруг начинала судорожно рыдать.
   На следующее утро, едва встало солнце, Тикуами обрушился на жену с попреками:
   — Ты обманула меня и отнесла ему ночью еду, верно? Его никак не исправить из-за твоих потачек. И пусть Оцуми тоже не подходит к амбару!
   Ссора длилась полдня, пока Онака опять в слезах не ушла куда-то одна. Под вечер она вернулась с монахом из храма Комёдзи. Тикуами не спросил, где она пропадала. Он сидел перед домом вместе с Оцуми и плел циновку. Увидев жену, он лишь нахмурился.
   — Тикуами, — сказал монах, — твоя жена просит нас взять в послушники твоего сына. Ты согласен?
   Тикуами молча посмотрел на Онаку, которая стояла у задних ворот и тихо всхлипывала.
   — Ну что ж… По-моему, это совсем неплохо. Но ведь нужен поручитель.
   — К счастью, жена Като Дандзё согласилась. Они живут у подножия горы Ябуяма. И она, насколько мне известно, сестра твоей жены.
   — Вот как! Она и у Като побывала?
   Тикуами помрачнел, хотя и не возражал против отправки Хиёси в храм, но разговаривал с монахом односложно.
   Дав какое-то распоряжение Оцуми, он пошел приводить в порядок инструменты и проработал до конца дня с угрюмым видом.
   Хиёси, выпущенный из амбара, выслушал еще одно материнское наставление. Ночью его искусали комары, и лицо у него распухло. Узнав, что его решили отправить в храм, он разрыдался, но быстро утешился:
   — Там мне будет лучше.
   Монах засветло собрал все, что могло понадобиться Хиёси, и, когда наступила пора прощаться, даже Тикуами выглядел опечаленным.
   — Послушай, Обезьяна, в храме тебе придется вести себя иначе. Таких озорников там держат в строгости. Научись читать и писать, и мы скоро увидим тебя настоящим послушником.
   Хиёси, пробормотав что-то в ответ, поклонился. Из-за ограды он несколько раз обернулся на мать, провожавшую его взглядом.
   Маленький храм стоял на вершине горы Ябуяма, неподалеку от деревни. Это был буддийский храм секты Нитирэн. Настоятель преклонных лет не вставал с постели. Два молодых монаха следили за храмом и хозяйством.
   Деревня пришла в упадок из-за многолетних междуусобиц, и прихожан в храме осталось немного. Хиёси, быстро приспособившись к новым условиям, работал прилежно, словно переродившись. Он был сообразительным и трудолюбивым. Монахи относились к нему с добротой и обещали научить всему, что знали сами. Каждый вечер они занимались с Хиёси каллиграфией и другими науками. У послушника оказалась блестящая память.
   — Вчера я встретил твою мать, рассказал ей о твоих успехах, — однажды сообщил ему один из монахов.
   Хиёси толком не понимал, чем именно он расстраивал мать, но радости у них всегда были общими.
   Осенью, когда Хиёси исполнилось десять, пребывание в храме начало тяготить его. Молодые монахи разошлись по окрестным деревням за подаянием. Предоставленный самому себе, Хиёси достал припрятанные деревянный меч и дротик и отправился на вершину холма.
   — Эй вы, презренные враги! А ну, нападайте на меня откуда хотите! — обратился он к деревенским мальчишкам, всегда готовым поиграть в войну.
   В неурочный час внезапно ударил большой колокол храма. Люди внизу растерянно озирались. Сверху полетели камни, обломки черепицы. Один из них поранил девочку, работавшую в огороде.
   — Это тот мальчишка из храма. Собрал наших ребят, и опять играют в войну.
   Четверо взрослых поднялись на гору и подошли к главному храму. Ворота широко распахнуты, а все внутри покрыто пеплом. И молельня, и святилище разгромлены, курильницы сломаны, знамена выглядели как тряпки, золотой парчовый занавес разорван, а клочья разбросаны вокруг, барабан продырявлен.
   — Сёбо! Ёсаку! — Родители скликали своих детей. Хиёси нигде не было видно, все остальные тоже куда-то внезапно исчезли.
   Стоило взрослым спуститься с горы, в храме вновь начался переполох. Слышался треск раздираемой материи, летели камни, опять ударил колокол. Солнце село, и мальчишки в синяках и кровоподтеках едва приковыляли домой.
   Молодые монахи, возвращавшиеся из странствий, ежевечерне выслушивали жалобы крестьян на безобразия в храме, но они застыли в ужасе, увидев учиненный погром. Курильница перед алтарем была разбита пополам. Эту драгоценную вещь пожертвовал храму Сутэдзиро, богатый торговец посудой из Синкавы, остававшийся одним из немногих верных прихожан.
   — Огонь в этом драгоценном сосуде возжег мой господин, покойный Городаю. Я хранил его как драгоценную реликвию. Он изукрасил курильницу на свой вкус, отдав предпочтение синему цвету. Жертвуя ее храму, я надеюсь, что с нею будут здесь обращаться как с истинным сокровищем, — сказал Сутэдзиро четыре года назад.
   Эту курильницу, как правило, держали в особом ящике, но неделю назад в храм наведалась жена Сутэдзиро. Курильницу извлекли из ящика и воскурили в ней благовония, а потом забыли положить на место.
   Оба монаха смертельно побледнели. Настоятель мог окончательно слечь после доклада о случившемся.
   — Наверняка Обезьяна, — сказал один из монахов.
   — Не иначе, — согласился второй. — Никто больше не способен на подобное злодейство.
   — Как нам быть?
   Они привели Хиёси и ткнули его носом в осколки курильницы. Хиёси не помнил, что сломал ее, однако сказал:
   — Извините!
   Это слово привело монахов в неистовство, потому что мальчик держался спокойно и не проявлял признаков раскаяния.
   — Варвар! — сказали они и, скрутив руки ему за спиной, привязали к большой колонне внутри храма. — Оставим тебя здесь на день-другой. Может, крысы сожрут тебя.
   Хиёси наказывали так уже не раз. «Завтра придут друзья, — с горечью думал он, — а я не смогу с ними играть». И они действительно пришли, но, увидев, что Хиёси наказан, убежали.
   — Развяжите меня! — заорал он им вслед. — Или я изобью вас!
   Пожилые паломники и крестьянки, заходившие в храм, потешались над ним:
   — Настоящая обезьяна!
   Хиёси сумел совладать с собой и поклялся: «Я вам еще покажу!» Его хилое тело, привязанное к колонне, вдруг налилось силой, но он никому не сказал о пережитом чуде и, осознав знак свыше, лишь насупился, проклиная свои невзгоды.
   На какое-то время он провалился в сон и пробудился от собственного похрапывания. День тянулся невероятно долго. Изнывая от скуки, он уставился на разбитую курильницу. По днищу сосуда мелкими буквами шла надпись: «Неизменно служи Добру. Городаю».
   Городаю был гончаром. Ближайшая деревня Сэто, собственно говоря, и вся округа славились своими гончарами. Раньше Хиёси не было дела до этого ремесла, но сейчас, разглядывая расписные черепки сосуда, он размечтался.
   Любопытно, где все это находится? Высокие горы и каменные мосты, башни и люди, одежда и лодки, каких он никогда не видел в родных местах, были нарисованы синим на белом фарфоре. «Что это за страна?» — задумался он. Разве можно оставить без ответа такой вопрос. Он был смышленым и любознательным мальчиком, и ему не терпелось раскрыть секрет рисунка. Незнание должно восполниться фантазией.
   Неужели и правда где-то есть такая страна?
   И пока он терялся в догадках, что-то мелькнуло у него в голове — нечто такое, о чем он читал или слышал, но уже позабыл. Хиёси сосредоточенно думал.
   Китай! Вот что! Это же Китай!
   Он обрадовался, что память не подвела его. Глядя на расписной фарфор, он мысленно перенесся в Китай.
   Долгий день подошел к концу. Монахи вернулись с пожертвованиями. Они полагали, что найдут Хиёси заплаканным, но он радостно ухмылялся.
   — Любые наказания ему нипочем. Нам не справиться с этим сорванцом. Лучше отослать его назад к родителям.
   Тем же вечером один монах, покормив мальчика, повел его в долину к дому Като Дандзё. Хозяин лежал на татами, а рядом горел светильник. Он был самураем и привык сражаться с утра до ночи. В редкие дни отдыха он не находил себе места от пустого времяпрепровождения. Успокоение и расслабленность крайне опасны — к ним очень легко пристраститься.
   — Оэцу!
   — Да? — донесся из кухни голос жены.
   — Посмотри, кто к нам стучится!
   — Может, опять ежи топают?
   — Нет, кто-то в ворота стучит.
   Вытерев руки, Оэцу вышла и тут же вернулась.
   — Монах из Комёдзи. Он привел Хиёси. — Тень недовольства пробежала по ее молодому лицу.
   — Ага, — сказал Дандзё, ожидавший чего-то в этом роде, и рассмеялся. — Похоже, Обезьяну выгнали взашей.
   Дандзё выслушал подробный рассказ монаха о случившемся. Дандзё платил за обучение Хиёси, поэтому ему пришлось извиниться и взять на себя ответственность за мальчика.
   — Коли из него не получится монаха, ничего не поделаешь. Отправим его домой в Накамуру. Вы не обязаны держать его в храме. Сожалею, что он доставил всем столько хлопот.
   — Пожалуйста, сообщите всю правду его родителям, — попросил монах.
   В обратный путь он зашагал веселее, словно сбросил с плеч тяжелую ношу. Хиёси остался один. Он с любопытством огляделся по сторонам, гадая, в чей дом попал. По дороге в храм он не заходил к Дандзё, да ему и не сказали, что его родственники живут по соседству.
   — Ну что, парень, ты уже ужинал? — с улыбкой спросил Дандзё.
   Хиёси покачал головой.
   — Вот рисовые колобки. Угощайся!
   Набив рот, Хиёси осмотрелся и заметил копье, висевшее над входом, и кожаные доспехи, а затем изучающе уставился на Дандзё.
   А тот тем временем размышлял: «Неужели Хиёси и впрямь ни на что не годен?» Ему мальчик не показался глупым. Он прямо посмотрел в глаза гостя, но тот не отвернулся и не потупился. Ничто в нем не говорило о недостатке ума. И он дружелюбно улыбался Дандзё.
   Наконец Дандзё, выиграв игру в гляделки, расхохотался:
   — А ты подрос! Помнишь меня, Хиёси?
   В памяти Хиёси всплыл туманный образ самурая, который четыре года назад положил ему руку на голову.
   Дандзё, как это было заведено у самураев, ночевал обычно в замке Киёсу или на ратном поле. Изредка ему удавалось побыть дома с женой. Вчера он неожиданно приехал домой, а уже завтра ему предстоял путь в Киёсу. Оэцу не знала, сколько месяцев ей придется ждать новой встречи с мужем.
   «Злополучный ребенок», — подумала Оэцу. Прибытие Хиёси оказалось весьма некстати. Она в растерянности глядела на мальчика. О чем только думают ее родные? И неужели это действительно ее племянник?
   Она услышала пронзительный голос Хиёси из комнаты мужа:
   — Это ты был тогда на берегу реки! С отрядом самураев! На коне!
   — А, вспомнил?
   — Конечно! — И он продолжил уже смелее: — Выходит, мы с тобой родственники. Ты помолвлен с младшей сестрой моей матери.
   Оэцу со служанкой отправились за подносами. Оэцу раздраженно прислушивалась к речи племянника, говорящего по-деревенски громко. Раздвинув фусума, она позвала мужа:
   — Обед готов.
   Дандзё и мальчик в тот момент мерились силой на руках. Лицо Хиёси налилось краской, тело напряглось. Дандзё тоже был увлечен поединком, как ребенок.
   — Обед? — рассеянно переспросил он.
   — Стынет ведь.
   — Ну, так поешь сама. Этот мальчуган — крепыш. Мы славно забавляемся. Ха-ха-ха! Да, чудный малый!
   Дандзё, покоренный непосредственностью Хиёси, с головой ушел в игру. Хиёси, умевший подружиться с кем угодно, разве что не таскал дядюшку за нос. От состязания на руках они перешли к фигурам на пальцах, потом стали передразнивать друг друга. Детские шалости продолжались, пока Дандзё не нахохотался до слез.
 
   На следующий день, перед отъездом в замок, Дандзё, к явному неудовольствию жены, предложил:
   — Слушай, если его родители не против, может, оставим Хиёси у нас? Не думаю, что от него будет прок, но он забавнее домашней обезьянки.
   Оэцу решила отговорить его. У садовых ворот она сказала мужу:
   — Нет. Зачем докучать твоей матери. Пустая затея.
   — Ну, как знаешь.
   Оэцу понимала, что стоит мужу уехать из дому, как все его мысли сразу же поглощаются службой и бесконечными битвами. «Вернется ли он живым? — подумала она. — Почему для мужчины так важно прославиться?» Оэцу провожала его взглядом, грустно представляя долгие месяцы одиночества. Закончив дела по дому, она повела Хиёси в Накамуру.
   — Доброе утро, госпожа, — приветствовал Оэцу встретившийся по дороге путник.
   Он походил на купца, владеющего большим делом. На нем была накидка из дорогой ткани, кожаные таби с узором из цветков вишни, за поясом короткий меч. Добродушный на вид человек, лет сорока.
   — Вы жена господина Като, верно? Куда держите путь?
   — К сестре, в Накамуру. Веду домой этого мальчика. — На всякий случай она покрепче сжала руку Хиёси.
   — Ах, этого молодого господина! Это его выгнали из Комёдзи?
   — А вы уже знаете?
   — Ну разумеется. Я, собственно говоря, как раз из храма возвращаюсь.
   Хиёси тревожно огляделся по сторонам. Его никогда не называли молодым господином. От стыда за выходки в храме он покраснел.
   — Неужели вы ходили в храм из-за него?
   — Да. Монахи сами явились ко мне с извинениями за то, что курильница, которую я пожертвовал храму, разбита.
   — И конечно, разбил ее этот дьяволенок!
   — Ну что вы, не стоит так говорить. С любым может случиться.
   — Говорят, что это редкая и прекрасная вещь.
   — Самое обидное, что это творение рук Городаю, которого я сопровождал в путешествии в страну Мин.
   — Кажется, его еще называли Сёндзуй.
   — Да. Несколько лет назад он скончался от болезни. После его смерти было изготовлено много всевозможной утвари из сине-белого фарфора с печатью «Сделано Сёндзуем Городаю», но все это подделки, жалкие подражания. Единственный мастер, побывавший в стране Мин и освоивший искусство тамошних гончаров, обретает, увы, в ином мире.
   — Я слышала, что вы усыновили его сына Офуку.
   — Верно. Дети дразнят его китайчонком. В последнее время он вовсе не выходит на улицу.
   Купец внимательно посмотрел на Хиёси. А тот, неожиданно услыхав имя Офуку, гадал, что у важного господина на уме.
   — Знаете ли, — продолжил купец, — Хиёси, оказывается, единственный, кто всегда защищал Офуку, поэтому, услышав о печальном происшествии в храме, он попросил меня вмешаться. Выяснилось, однако, что мальчик натворил и много других шалостей. Монахи рассказали о его дурном поведении и отказались принять его обратно, несмотря на мои уговоры. — Грудь купца заходила ходуном от зычного хохота. — Решать, конечно, его родителям, но если они надумают отдать его еще куда-нибудь, я с радостью помогу, если мой дом и мое дело покажутся им подходящими, он, по крайней мере, подает надежды.
   Вежливо попрощавшись, купец пошел своей дорогой. Ухватившись за рукав Оэцу, Хиёси несколько раз посмотрел ему вслед:
   — Скажите мне, тетушка, кто этот человек?
   — Его зовут Сутэдзиро. Он владеет гончарными мастерскими в нескольких княжествах.
   Некоторое время они шли молча.
   — А страна Мин, это где? — внезапно спросил Хиёси, продолжая размышлять над услышанным.
   — Это Китай.
   — А где он? Большая это страна? Есть там крепости и самураи, как у нас? Бывают ли битвы?
   — Не говори глупостей! И вообще, лучше помолчи, ладно?
   Теперь уже Оэцу попыталась освободить руку из цепких пальцев племянника, но Хиёси даже не обратил внимания на ее усилия. Задрав голову, он пристально смотрел на лазурный небосвод. Небо изумляло его, казалось истинным чудом. Почему оно такое необыкновенно синее? Почему люди не могут оторваться от земли? Если бы люди могли летать, как птицы, он слетал бы в страну Мин. И в самом деле, птицы, нарисованные на курильнице, были точно такими как здесь, в Овари. Одежда людей отличалась, он хорошо запомнил это, другими были корабли, но птицы привычные. Значит, у птиц нет стран; небо и земля целиком принадлежат им.
   «Хорошо бы побывать в других странах», — подумал он.
   Хиёси никогда прежде не замечал, как убог его родной дом. Когда они с Оэцу вошли внутрь, он впервые увидел, что даже днем в нем темно. Тикуами дома не оказалось, он, вероятно, ушел по своим делам.
   — Одно горе с ним, — вздохнула Онака, выслушав рассказ о случившемся в храме.
   Мальчик держался невозмутимо. Глядя на сына, Онака не испытывала гнева. Она изумлялась, как он вырос за два года. Хиёси искоса уставился на младенца, которого мать кормила грудью. Выходит, в их семействе прибавление. Не говори ни слова, он вдруг взял дитя за голову, отнял от материнской груди и стал внимательно рассматривать ребенка.
   — Когда родился этот ребенок? — спросил Хиёси.
   Не отвечая на вопрос, Онака произнесла:
   — Ты теперь старший брат и должен быть примером братику.
   — Как его зовут?
   — Котику.
   — Странное имя, — взволнованно произнес Хиёси, испытывая неведомое чувство власти над младенцем, превосходство старшего брата, который подчинит своей воле младшего.
   — С завтрашнего дня, Котику, — пообещал он, — будешь кататься у меня на спине.
   Обращался он с младенцем неловко, и тот заплакал.
   Отчим вернулся домой, когда Оэцу собралась домой. Онака успела поведать сестре, что Тикуами надоело надрываться в поле, чтобы выбраться из нищеты, и он пристрастился к сакэ. И сейчас лицо его было подозрительно красным от возлияний.
   Обнаружив Хиёси, он завопил:
   — Ах ты, негодяй! Тебя вышвырнули из храма и ты посмел явиться мне на глаза? — завопил он, увидев пасынка.

РАЗБОЙНИК ТЭНДЗО

   Хиёси прожил дома больше года. Ему исполнилось одиннадцать. Стоило Тикуами на миг потерять мальчика из виду, как он принимался искать его и неистово браниться:
   — Обезьяна! Хворост собрал? Нет? Почему бросил его в поле?
   Едва Хиёси пытался возразить, тяжелая рука отчима с глухим стуком обрушивалась ему на голову. В такие минуты мать, за плечами у которой был привязан младенец, молча отворачивалась. Лицо ее приобретало болезненное и обиженное выражение, словно наказывали не сына, а ее саму.
   — Одиннадцатилетний парень обязан помогать старшим. Будешь снова отлынивать от дел да играть, все кости тебе переломаю!
   Брань Тикуами обижала Хиёси, однако после изгнания из храма он старался по мере сил помогать по хозяйству. Мать порой по неразумению пыталась заступиться за него, и тяжелая рука и угрюмый голос Тикуами становились особенно жестокими. Онака решила, что лучше не обращать внимания на сына. Теперь Тикуами нечасто работал в поле, зато его часто видели далеко от дома. Он уходил в город, напивался там, а дома обрушивался на жену и детей с проклятиями.
   — Как бы я ни надрывался, из нищеты не вырваться! — причитал он. — Слишком много нахлебников, а подати растут с каждым днем. Коли не эта мелюзга, я бы стал вольным самураем — ронином! И пил бы самое отменное сакэ, но я скован по рукам и ногам!
   После пьяных сетований он часто приказывал жене сосчитать, сколько у них осталось денег, и посылал Оцуми или Хиёси купить сакэ. Порой дети бегали в лавку глубокой ночью.
   Хиёси изредка давал волю своим чувствам, если отчима не было поблизости. Он плакал, Онака обнимала и утешала его.
   — Мама, я хочу уйти из дому и начать работать, — сказал он однажды.
   — Пожалуйста, останься с нами. Если бы не ты… — Ее речь заглушили рыдания, но она тут же тщательно стирала со щеки каждую слезинку.
   Хиёси не мог спорить с плачущей матерью. Ему хотелось сбежать, но он понимал, что нужно остаться и терпеть бесконечные несчастья и унижения. Он жалел мать, но естественные для его возраста желания играть, есть досыта, учиться, убежать на волю не давали покоя его душе. Злобный норов и тяжелые кулаки Тикуами лишили Хиёси всех радостей детства.
   — Поешь дерьма! — пробормотал он, и ярость объяла пламенем его тщедушное тельце.
   Раздор между пасынком и отчимом в конце концов стал непереносимым.
   — Отдай меня в работники, — сказал Хиёси. — Лучше жить у чужих людей, чем оставаться в этом доме.
   Тикуами не возражал:
   — Ладно. Иди куда хочешь и объедай кого-нибудь другого. Но в следующий раз, когда тебя вышвырнут за ворота, не смей сюда возвращаться.
   Он говорил совершенно серьезно, хотя Хиёси было всего одиннадцать лет. Они спорили на равных, как взрослые, что еще больше повергало Тикуами в бешенство.
   Хиёси нанялся в работники в деревенскому красильщику.
   — Только болтает, а работать не хочет. Полеживает себе на солнышке и пузо чешет, — сказал один из мастеровых.
   Вскоре все начали в один голос твердить:
   — Из этого парня не выйдет толку.
   Хиёси вернулся в отчий дом.
   Тикуами мрачно посмотрел на него:
   — Ну что, Обезьяна? Нашел дурака, который будет задаром кормить лентяя? Дошло до тебя теперь, почему следует почитать родителей?
   Хиёси хотелось воскликнуть: «Я не таков, как обо мне говорят!» — но вслух он заявил:
   — Главный бездельник в доме — ты. В поле не работаешь, играешь в кости и пьешь сакэ на лошадином рынке. Все в округе жалеют мою мать.
   — Как ты смеешь говорить с отцом в таком тоне?!
   От громового голоса отчима мальчик вздрогнул, но Тикуами уже начал по-иному смотреть на пасынка. «Потихоньку, — подумал он, — мальчишка растет». Хиёси с каждым днем становился крепче. Взгляд его на родителей и их жилище был не по-детски серьезным. Глаза Хиёси раздражали, пугали и тревожили непутевого отчима.
   — Нечего прохлаждаться! Отправляйся искать работу! — приказал он.
   На следующий день Хиёси отправился к деревенскому бондарю. Оттуда его выгнали через месяц.
   — Он просто невыносим, — жаловалась жена хозяина.
   Мать Хиёси не могла взять в толк, почему ее сын нигде не приживается. Хиёси нанимался и в другие места: в лавку циновщика, в трактир на лошадином рынке, к кузнецу. Но нигде не задерживался больше полугода. Слухи о его нерадивости разошлись по округе, и никто уже не решался ни взять его в услужение, ни порекомендовать знакомому.
   — А, это никудышный парень из дома Тикуами! Ни на что не годен, к тому же грубиян и забияка.
   Мать Хиёси чувствовала себя неловко. Она стыдилась сына, а в ответ на дурные отзывы о нем сама жаловалась на никчемность Хиёси.
   — Ума не приложу, что с ним делать, — сокрушалась она. — Работу в поле ненавидит и по дому делать ничего не желает.