Ёсикава Эйдзи. Честь самурая

   — Мы заранее не уговаривались о деньгах. Работник он никудышный, но мы кормили и одевали его, хотя он не заслужил и этого. Ну ладно, оставь ему одежду, которая сейчас на нем, и выдай две мерки соли.
   Офуку боялся с глазу на глаз объявлять Хиёси такое решение, поэтому взял с собой одного из приказчиков. Придя в лавку, он застал Хиёси одного. Облепленный соломой с головы до ног, он упаковывал товар.
   — Ну? Зачем явился? — бодро произнес Хиёси.
   Он решил особенно не распространяться о ночном происшествии, но чрезвычайно гордился собой, втайне рассчитывая на хозяйскую похвалу.
   Офуку, пришедший в сопровождении того самого крепкого приказчика, который особенно зло издевался над Хиёси, неожиданно заявил:
   — Собирайся, Обезьяна!
   — Куда? — Удивленный Хиёси даже не понял, о чем идет речь.
   — Домой. У тебя ведь есть свой дом, верно?
   — Верно, но…
   — Ты уволен с сегодняшнего дня. Одежду можешь оставить себе.
   — Поблагодари хозяйку за доброту! — Приказчик протянул Хиёси две мерки соли и узелок с одеждой. — Прощаться с господами тебе не обязательно, можешь немедленно убираться.
   Потрясенный Хиёси почувствовал, как краска заливает ему лицо. Гнев, вспыхнувший в его взоре, испугал Офуку. Он отступил на шаг, принял из рук приказчика соль и одежду и, опустив их наземь, быстро пошел прочь. Ярость во взгляде Хиёси не оставляла сомнений в том, что он мог броситься вдогонку за молодым господином. На самом деле сейчас Хиёси не видел ничего — глаза его застилали слезы. Ему вспомнилось заплаканное лицо матери, когда она предупреждала его, что не посмеет взглянуть никому в глаза, если сына еще раз откуда-нибудь выгонят, что он навлечет позор на голову мужа своей тетки. Представив себе ее лицо и изнуренную нищетой фигуру, Хиёси проглотил слезы. Какое-то время он простоял неподвижно, не зная, что теперь делать. Ярость бушевала у него в груди.
   — Обезьяна! — окликнул его один из работников. — Что случилось? Опять поругались, что ли? Он тебя выгнал? Тебе всего пятнадцать — тебя повсюду хотя бы накормят. Не хлюпай носом и веди себя как мужчина.
   Не отрываясь от дела, работники принялись потешаться над Хиёси. Их смех и подначки звенели у него в ушах, но он твердо решил, что не расплачется на глазах у всех.
   — Кто это распускает нюни? Просто мне опротивела эта жалкая лавчонка. Теперь я поступлю на службу к самураю!
   Забросив узелок за спину, Хиёси привязал к бамбуковой палке мешок с солью и перекинул ее через плечо. Вид у него был бравый.
   — Идет на службу к самураю! — потешались работники. — Хорошее дело!
   Никто из них не питал особой злобы к Хиёси, но и жалеть его они не собирались. Хиёси, едва очутившись по другую сторону глиняной стены, почувствовал, как душа его наполняется синевой небосвода. Он ощутил себя отпущенным на волю.
 
   Осенью прошлого года Като Дандзё участвовал в битве при Адзукидзаке. Сгорая от нетерпения отличиться, он в одиночку врезался в гущу воинов Имагавы и был тяжело ранен. Ему пришлось отправиться домой на поправку. В последнее время он только отсыпался в Ябуяме. К зиме похолодало, и колотая рана в животе начала нестерпимо болеть. Он стонал день и ночь напролет.
   Оэцу заботливо ухаживала за мужем. Сейчас она стирала его испачканное гноем исподнее в ручье рядом с домом. Она услышала, как кто-то вдалеке беззаботно распевает веселую песню.
   Она встревоженно огляделась по сторонам. Дом их располагался на полпути к вершине горы Комёдзи, но из-за глинобитной стены виднелась дорога, вьющаяся у подножия горы, а за ней — поля Накамуры, река Сёнаи и широкая долина Овари.
   Было очень холодно. Новогоднее солнце клонилось к закату, возвещая об окончании еще одного зимнего дня. Громкий и веселый голос, похоже, принадлежал человеку, которому еще не выпало испытать ни превратностей судьбы, ни человеческого страдания. Путник пел песню, популярную в конце прошлого века, но здесь, в Овари, молодые крестьянки обычно напевали ее за прялкой.
   «Да уж не Хиёси ли?» — подумала Оэцу, когда путник подошел к подножию холма. Узелок с одеждой болтался у него за спиной, а с перекинутой через плечо бамбуковой палки свисал какой-то мешок. Она изумилась, как возмужал племянник, но, пожалуй, еще больше ее удивила его прежняя мальчишеская беззаботность.
   — Тетушка! Что вы тут делаете?
   Хиёси кивком поприветствовал Оэцу. Песня его совпадала с ритмом шагов, а безыскусный голос обратил приветствие в шутку. Оэцу не улыбнулась, она, казалось, совсем забыла, что такое смех.
   — Как ты тут оказался? Несешь весточку монахам Комёдзи?
   Хиёси почесал в затылке:
   — Гончар меня уволил. Я подумал, что следует известить об этом дядюшку.
   — Как, опять? — Оэцу нахмурилась. — Тебя выгнали, и ты посмел явиться к нам?
   Хиёси хотел было рассказать тетке всю правду, но решил попусту не тратить слов. Он спросил дружелюбным тоном:
   — А дядюшка дома? Не позволишь ли мне побеседовать с ним?
   — Ни в коем случае! Его ранили в бою. Мы не знаем, доживет ли он до завтра или даже до сегодняшнего вечера. Не смей приближаться к нему! — Она говорила решительно. — Мне очень жаль сестру, что у нее такой сын.
   Печальная новость расстроила Хиёси.
   — Я только хотел попросить дядюшку об одной услуге, но сейчас, похоже, не стоит, а?
   — Что еще?
   — Я подумал, не поможет ли он мне поступить на службу к какому-нибудь самураю.
   — Ну и ну! Да сколько тебе лет?
   — Пятнадцать.
   — Пятнадцать, а все как дитя малое!
   — Потому мне и скучно работать у ремесленников. Надоело! Тетушка, а ты не слышала, нет ли у кого-нибудь места?
   — Да откуда ж мне знать об этом? — Оэцу укоризненно сверкнула на него глазами. — На службу к самураю не берут людей, нарушающих семейные традиции. Да и какая польза от сорванца и пройдохи вроде тебя?
   В это мгновение к ним подбежала служанка Оэцу:
   — Госпожа, скорее! Вашему мужу опять плохо!
   Не сказав ни слова, Оэцу бросилась домой. Хиёси принялся разглядывать темные тучи над Овари и Мино. Вскоре он прошел через ворота во двор и направился в сторону кухни. Больше всего на свете ему хотелось отправиться домой, в Накамуру, и повидаться с матерью, но его удерживала мысль об отчиме, который внушил пасынку, что забор вокруг их дома порос колючками. Хиёси решил, что прежде всего он обязан найти работу. Он пришел сюда, собираясь гордо поведать своему благодетелю всю правду, но теперь, когда Като Дандзё оказался в таком тяжелом состоянии, Хиёси не знал, что предпринять. Его вдобавок мучил голод. Он размышлял, где найти ночлег, и вдруг почувствовал, как что-то мягкое приникло к его ноге. Это был котенок. Хиёси взял его на руки и уселся у входа в кухню. Закатное солнце освещало их холодными лучами.
   — Ты ведь тоже голоден? — спросил он у котенка.
   Тот дрожал, и Хиёси прижал его к груди. Ощутив живое тепло, котенок благодарно лизнул щеку Хиёси.
   — Кис-кис, — пробормотал он и отвернулся.
   Хиёси недолюбливал кошек, но котенок был единственным живым существом, которое сегодня обратило на него внимание.
   Хиёси внезапно насторожился, зрачки котенка расширились от испуга. Из комнаты, прилегавшей к веранде, донесся отчаянный крик мужчины, терзаемого болью. В кухню прошла Оэцу со слезами на глазах. Она вытирала их рукавом, готовя на очаге какое-то снадобье.
   — Тетушка, — вкрадчиво произнес Хиёси, поглаживая котенка, — малыш голоден и очень замерз. Он умрет, если вы не покормите его.
   О своем пустом желудке он промолчал, но разжалобить Оэцу не удалось.
   — Ты все еще здесь? Скоро ночь, и я не позволю тебе остаться у нас в доме.
   Она закрыла лицо рукавом, чтобы племянник не видел ее слез. Молодая жена самурая, красивая и счастливая года три назад, поникла, как цветок под дождем. Хиёси, держа котенка в руках, думал об ужине и постели, близких и недостижимых. И, внимательно посмотрев на Оэцу, Хиёси заметил в ее внешности странную перемену.
   — Тетушка! У вас живот! Вы ждете ребенка?
   Оэцу резко вскинула голову, словно ее хлестнули по щеке. Неожиданный вопрос смутил ее.
   — Неразумное дитя! Неприлично задавать такие вопросы! Какой ты невежа! Живо ступай домой, пока совсем не стемнело! В Накамуру или куда хочешь! Мне нет дела до тебя. — Задохнувшись от гнева, Оэцу скрылась в глубине дома.
   — Что ж, и пойду, — пробормотал Хиёси, готовый уйти, но котенку не хотелось покидать насиженное местечко.
   Служанка принесла немного холодного супа и рис, показала миску котенку и поманила его в кухню. Котенок, мгновенно спрыгнув с рук Хиёси, устремился к еде. Хиёси почувствовал, как рот наполняется голодной слюной, но его кормить здесь не намеревались.
   Хиёси решил идти домой. У ворот его окликнули.
   — Кто там? — раздался голос из комнаты, где лежал больной.
   Хиёси поспешил ответить Дандзё и сразу выложил, что его выгнали из гончарной лавки.
   — Оэцу, открой дверь!
   Оэцу возражала, говоря, что муж непременно простудится на сквозняке и тогда раны его заноют еще сильнее. Она не подпускала Хиёси к комнате Дандзё, пока тот не впал в ярость.
   — Дура! — закричал он. — Какая разница, проживу я десять дней или двадцать? Сказано, отпирай!
   Заплакав, Оэцу выполнила приказ мужа.
   — Ты его только расстроишь. Поздоровайся и ступай прочь, — сказала она Хиёси.
   Хиёси просунул голову в комнату больного и поклонился. Дандзё полулежал в постели.
   — Хиёси, тебя и оттуда выгнали?
   — Да, господин.
   — М-да. Вот и хорошо!
   — Что? — Хиёси озадаченно взглянул на Дандзё.
   — Нет позора в том, что тебя выгнали, если только ты сам не предал хозяина или не проявил неблагодарность.
   — Понятно.
   — Вы ведь и сами были раньше самураями. Слышишь, Хиёси, самураями!
   — Да, господин.
   — Самурай не служит за мерку риса, он не раб своего желудка. Он живет во имя своего призвания, во имя служения долгу. Пища — лишь дополнительное благо, ниспосланное Небом. Не становись одним из тех, кто готов на все за жалкую чашку риса.
 
   Время близилось к полуночи.
   Котику уродился хворым, плохо спал и без умолку плакал. Он лежал на соломенном матрасе и то и дело криком звал мать.
   — Не выходи на улицу, там очень холодно, — сказала Оцуми матери. — Ложись спать.
   — Отец ведь еще не вернулся.
   Онака вместе с Оцуми устроилась у очага, взявшись за рукоделие.
   — Куда он запропастился? Верно, опять не придет ночевать!
   — Что ж, сегодня Новый год.
   — Никто в нашем доме не отпраздновал его хотя бы кусочком просяной лепешки. И стужа невыносимая. Трудимся не покладая рук, а жизнь беспросветная.
   — У мужчин свои радости.
   — Мы называем его хозяином, а он что? Знай себе пьет сакэ, потом еще и тебя попрекает. С ума сойти можно.
   Оцуми ступила в тот возраст, когда пора подумывать о замужестве, но она не могла оставить мать. Задавленная нищетой, девушка не смела мечтать о румянах и белилах, не говоря уже о новогоднем наряде.
   — Пожалуйста, не осуждай его, — расплакавшись, сказала Онака. — Отец твой неудачник, зато Хиёси когда-нибудь выбьется в люди. Мы удачно выдадим тебя замуж, будешь счастлива, не то что я.
   — Нет, мама, я не хочу замуж. Я всегда буду с тобой.
   — Женщина не должна влачить жалкое существование, как мы с тобой. Я скрыла от Тикуами, что мы припрятали связку монет из той суммы, которую выплатил Яэмону его господин за увечье. Эти деньги пойдут тебе на свадьбу. Я прикопила достаточно шелка, чтобы сшить тебе кимоно.
   — Мама, кажется, кто-то идет.
   — Отец? — Онака выглянула в окно.
   — Нет.
   — Кто тогда?
   — Не знаю. Не волнуйся! — сказала Оцуми, не выдав тревоги.
   — Мама, ты дома? — позвал Хиёси из темноты.
   Он вошел в прихожую, но не торопился в комнату с очагом.
   — Хиёси?
   — Он самый.
   — Так поздно!
   — Меня выгнали.
   — Выгнали?
   — Прости, мама. Пожалуйста, прости. — Он едва сдерживал слезы.
   Онака и Оцуми бросились его обнимать.
   — Ничего не поделаешь, — сказала Онака. — Проходи!
   — Мне надо идти. Останься я в этом доме хотя бы на ночь, еще труднее будет расставаться с вами.
   Онаке не хотелось, чтобы сын жил в их убогом доме, но ее терзала мысль о том, что он уйдет в глухую ночь.
   — Куда ты собрался?
   — Не знаю пока. Теперь я поступлю на службу к самураю и позабочусь о вас.
   — К самураю? — прошептала Онака.
   — Ты всегда возражала против того, чтобы я стал самураем, но я мечтаю стать им. И дядя Дандзё согласен. Он говорит, что мне уже пора подумать о будущем.
   — Тебе придется посоветоваться с отчимом.
   — Не желаю видеть его, — покачал головой Хиёси. — На ближайшие десять лет забудь обо мне. Сестренка, жаль, что тебе придется подождать с замужеством, но наберись терпения. Ладно? Я стану великим человеком и разодену нашу мать в шелка, а тебе куплю на свадьбу атласный пояс с узорами.
   Женщины расплакались, поняв, что Хиёси уже рассуждает, как взрослый. Их чувства изливались в бурном потоке слез, способном, казалось, поглотить их и унести в пучину моря.
   — Мама, вот две мерки соли, их дал мне гончар. Это все, что я заработал за два года. Сестренка, отнеси мешок на кухню.
   — Спасибо, — сказала Онака с поклоном. — Соль — твой первый заработок.
   Хиёси радовался, видя счастливое лицо матери. Он поклялся, что в будущем сделает ее еще счастливее. Так тому и быть! «Это — соль моей семьи, — подумал Хиёси. — Нет, не только моей семьи. Соль всей деревни. Или нет — всей Поднебесной».
   — Я теперь, верно, не скоро вернусь, — сказал Хиёси, отступая к двери и не сводя глаз с Онаки и Оцуми.
   — Подожди, Хиёси! Подожди! — Оцуми кинулась к брату. Затем она обратилась к матери: — Ты говорила о связке монет. Мне не нужны эти деньги. Я не собираюсь замуж. Пожалуйста, отдай их Хиёси.
   Утерев слезы рукавом, Онака достала из укромного места связку монет и протянула ее сыну. Хиёси поглядел на деньги.
   — Они не нужны мне. Оставьте их себе, — сказал он.
   Оцуми, исполненная сострадания к младшему брату, спросила:
   — Как же ты сможешь обойтись вдали от дома без денег?
   — Мне не надо денег. Мама, не дашь ли ты мне отцовский меч? Тот, который выковал себе дедушка?
   Онака покачнулась, словно от удара в грудь.
   — Деньги помогут тебе остаться в живых. Умоляю, не проси меч! — воскликнула она.
   — Ты ведь по-прежнему хранишь его?
   — Ах нет… — Онаке пришлось признаться, что Тикуами давным-давно пропил фамильный меч.
   — Ладно. У нас есть еще ржавый меч в амбаре, верно? Он цел?
   — Ну… Если он пригодится тебе…
   — Можно я возьму его?
   Хиёси щадил материнские чувства, но должен был настоять на своем. Он вспомнил, как страстно ему хотелось заполучить эту ржавую железку в шестилетнем возрасте, как тогда плакала и негодовала мать. Теперь она вынуждена смириться с мыслью о том, что сын станет самураем, хотя она всегда молилась, чтобы эта участь миновала Хиёси.
   — Возьми. Хиёси, прошу, никогда не вступай в поединок с другими людьми. Никогда не доставай его из ножен. Оцуми, пожалуйста, принеси меч.
   — Я сам принесу.
   Хиёси кинулся в амбар. Он снял меч с балки, на которой тот висел. Укрепив оружие на боку, он вновь вспомнил, как рыдал шестилетним ребенком, требуя у матери меч. В это мгновение он впервые ощутил, что стал взрослым.
   — Хиёси, мать зовет, — сказала Оцуми, заглядывая в амбар.
   Онака зажгла свечу перед домашним алтарем, положила на деревянное блюдо несколько просяных зерен и щепотку соли, из той, что принес Хиёси, и принялась молиться. Хиёси вернулся, и мать, велев ему присесть, достала из алтаря острое лезвие.
   — Зачем это? — удивленно спросил Хиёси.
   — Устраиваю тебе церемонию совершеннолетия. Мы не можем соблюсти ритуал, как положено, но все же отпразднуем это событие.
   Она выбрила сыну волосы надо лбом, затем размягчила в воде несколько соломинок и завязала волосы в пучок на затылке. Хиёси навсегда запомнил эту церемонию. Он с печалью ощущал на лице прикосновение огрубевших ладоней матери, но им владело и радостное чувство. «Наконец-то, — думал он, — я стал таким, как все. Взрослым».
   Он услышал вдалеке лай бродячей собаки. Хиёси вышел во двор.
   — Ну, я пошел. — Он был не в силах произнести ничего другого, даже пожелать счастья матери и сестре, слова застревали в горле.
   Мать склонилась перед алтарем. Оцуми, подхватив на руки расплакавшегося Котику, выбежала во двор вдогонку за братом.
   — Прощай! — сказал Хиёси и пошел не оглядываясь.
   Его фигура становилась все меньше и меньше и наконец исчезла вдали. Ночь выдалась на редкость светлая, видимо из-за мороза.

РУЖЬЕ КОРОКУ

   Неподалеку от Киёсу, менее чем в десяти ри к западу от Нагои, была деревня под названием Хатидзука. С любого края деревни виднелся холм, похожий на шапку. В жаркий летний полдень здесь стрекотали цикады, ночами громадные летучие мыши заслоняли лик луны.
   — Эй!
   — Эй! — как эхо, донеслось из рощи.
   Ров, наполненный водой из реки Каниэ, огибал крупные камни и высокие деревья на склоне холма. На первый взгляд можно было и не заметить, что вода в нем заросла темными сине-зелеными водорослями. Водоросли цеплялись за источенные камни стен и за глинобитные изгороди, многие столетия защищавшие эту землю и потомков здешней знати, их власть и богатство.
   Издали невозможно угадать, сколько тысяч, а то и десятков тысяч тё помещичьей земли находится на холме. Усадьба принадлежала могущественному роду из деревни Хатидзука, а здешних князей уже на протяжении нескольких поколений звали уменьшительным именем Короку. Нынешний глава рода носил имя Хатидзука Короку.
   — Эй, там! Откройте ворота! — донеслись из-за ручья голоса нескольких мужчин. Короку был среди них.
   Ни Короку, ни его предки на самом деле не обладали той родовитостью, которой они хвастались, да и не имели официальных прав на землю в округе и на управление ею. Они были выходцами из влиятельного провинциального клана, не более. Короку величали князем, а его людей — вассалами, хотя держались последние бесцеремонно и даже грубо. Другие князья тоже общались со своими воинами почти на равных, но отношения Короку и его людей походили на отношения атамана с разбойниками.
   — Спит, что ли? — пробормотал Короку.
   — Эй, страж, чего ждем? — крикнул один из воинов Короку.
   — Эй!
   Наконец стражник услышал их, и деревянные ворота со скрипом открылись.
   — Кто здесь?
   Около ворот стояли люди с железными лампами в форме колоколов на длинных шестах, с какими выходят на поле боя или под проливной дождь.
   — Это я, Короку! — ответил он, ослепленный светом.
   — Добро пожаловать домой.
   Проходя через ворота, каждый из спутников Короку называл свое имя.
   — Инада Оиноскэ.
   — Аояма Синсити.
   — Нагаи Ханнодзё.
   — Мацубара Такуми.
   Они с топотом зашагали по широкому темному коридору в глубь дома. Из дверей выглядывали слуги, служанки, жены и дети — многочисленные домочадцы Короку. Обитатели дома дружно приветствовали своего повелителя, вернувшегося домой. Короку здоровался с каждым хотя бы взглядом и, добравшись до главного зала, тяжело опустился на круглую соломенную циновку. Пламя маленького светильника четко обрисовало черты его лица. «Почему он в дурном расположении духа?» — тревожились женщины, которые принесли ему воду, чай и пирожки из черных бобов.
   — Оиноскэ! — окликнул Короку воина, севшего поодаль от хозяина. — Как мы опозорились сегодня вечером, верно?
   — Оплошали, — подтвердил Оиноскэ.
   Четверо воинов выглядели мрачно. Короку, казалось, искал, на ком бы выместить дурное настроение.
   — Такуми, Ханнодзё! А вы что скажете?
   — О чем?
   — О сегодняшнем дельце! На славное имя рода Хатидзука ведь пало пятно позора?
   Вассалы впали в глубокое молчание. Ночь была душной, ни ветерка. Дым от курильницы с травами от комаров ел глаза.
   Утром того же дня Короку получил приглашение от одного вассала клана Ода на чайную церемонию. Он никогда не был любителем таких посиделок, но на этот раз должны были собраться влиятельные люди из всей Овари, поэтому предоставился случай поговорить с ними. Отвергнуть приглашение — значит стать посмешищем. «Подумаешь, важничает, надувается, как лягушка. Да кто он такой? Вожак шайки ронинов. Видно, испугался выказать невежество на чайной церемонии».
   Короку и четверо его спутников степенно отправились в дорогу, но на церемонии внимание одного из гостей привлек чайник работы Акаэ.
   — Чудеса! Уверен, я видел этот чайник в доме у Сутэдзиро. У гончара Сутэдзиро. Не тот ли это знаменитый чайник, который похитили разбойники? — воскликнул незадачливый гость.
   Хозяин, гордившийся чайником, естественно, растерялся.
   — Глупости какие! Я на днях купил его в лавке в Сакаи, выложил за него почти тысячу золотых. — Он даже предъявил бестактному гостю счет хозяина лавки.
   — Можно допустить, что воры продали чайник торговцу в Сакаи, и по цепочке вещица оказалась в вашем достопочтенном доме. Разбойника, похитившего чайник у гончара, зовут Ватанабэ Тэндзо из Микурии. Никаких сомнений!
   Все гости невольно вздрогнули. Словоохотливый человек, верно, не был осведомлен о родословной другого гостя — Хатидзуки Короку, но хозяин дома и многие гости знали, что Ватанабэ Тэндзо приходится родным племянником Короку, что у них с дядей немало общих делишек. Короку торжественно поклялся хозяину дома расследовать странную историю с чайником, но чувствовал себя опозоренным. Он вернулся домой злым и угрюмым. Никто из ближайших соратников не мог дать ему толковый совет. Коснись дело кого-либо из собственных друзей и близких, они бы быстро разобрались что к чему. Под подозрением оказался Тэндзо, а он приходился Короку родным племянником — семья Тэндзо в Микурии была побочной ветвью здешнего рода, — и в поместье у него всегда было два-три десятка ронинов.
   Короку выходил из себя именно потому, что Тэндзо доводился ему племянником.
   — Безобразие! — ворчал он, сознавая ответственность за бесчинства Тэндзо. — Каким же дураком я был, постоянно прощая его! Он завел себе дорогие наряды и дюжину наложниц. Обесчестил нашу семью, опозорил имя! Необходимо от него избавиться, иначе весь род Хатидзука прослывет шайкой воров и бандой бесстыдных разбойников. Позор для добропорядочного семейства, которое считается одним из самых именитых в провинции. Даже мне, Хатидзуке Короку, приходится слышать на людях, будто я — разбойничий атаман!
   Ханнодзё и Оиноскэ смущенно потупились при виде слез своего господина.
   — Послушайте! — Короку посмотрел приближенным прямо в глаза. — Черепица на крыше моего дома украшена знаком счастья «мандзи», хотя сейчас она заросла мхом. Он передавался из поколения в поколение от моего далекого предка князя Минамото Ёримасы, а ему его пожаловал принц Такакура в благодарность за помощь войсками. Наша семья когда-то служила сёгунам, но со времен Хатидзуки Таро мы утратили былое влияние, превратившись в обычный провинциальный род. Мы никогда не смиримся с этим и не намерены прозябать в глуши до конца своих дней. Нет! Я, Хатидзука Короку, говорю — настало время! Я долго ждал часа, когда смогу восстановить фамильную честь и доказать всему миру, чего мы стоим.
   — Ты всегда так говорил.
   — Я говорил вам о том, что нужно прежде подумать, а потом действовать, что нужно защищать слабых. Мой племянник неисправим. Глухой ночью он вломился в дом к купцу и обокрал его. — Короку помолчал. — Оиноскэ, Синсити! Вы сегодня же вечером отправитесь в Микурию, привезете сюда Тэндзо, ничего ему не объясняя. У него под началом немало вооруженных людей, и сам он не из тех, кого можно связать веревкой.
   Настал рассвет, и птицы защебетали на лесистых склонах холма. В одном из домов поместья утро встретили рано.
   — Мацу! Мацу!
   Мацунами, жена Короку, вошла в спальню. Муж лежал на боку под пологом от комаров.
   — Не вернулись люди, посланные в Микурию?
   — Нет.
   — Г-м-м…
   Короку выглядел озабоченным. Племянник был сущим мерзавцем, не делавшим ничего, кроме зла, но обладал проницательным умом. Может, он почуял опасность и скрылся?
   «Что-то мои воины подзадержались», — вновь подумал Короку.
   Госпожа Короку подняла полог. Их двухлетний сын Камэити играл у постели.
   — Иди-ка сюда! — Короку обнял дитя и поднял его на вытянутой руке. Пухлый, как младенцы на китайских гравюрах, ребенок был тяжеловат даже для отцовских рук. — Что случилось? Веки у тебя красные и опухшие.
   Короку чмокнул сына в глаза. Ребенок в ответ царапнул щеку отца.
   — Комары, верно, покусали, — сказала Мацунами.
   — Тогда не о чем волноваться.
   — Он очень беспокойный, даже во сне. Все норовит из-под полога выползти.
   — Как бы во сне не простудился!
   — Не тревожься.
   — Как бы корью не заболел.
   — Не произноси этого слова.
   — Сынок — наш первенец. Так сказать, трофей первой битвы.
   Короку был молод и упрям. Как ни прекрасны минуты покоя, он порывисто выбежал из спальни, как человек, которого ждут великие дела. Он не засиживался за завтраком. Приведя себя в порядок, он вышел в сад и широко зашагал на поляне, которую недавно очистили от огромных деревьев.
   По одну сторону узкой тропы, на месте недавно срубленных могучих деревьев, размещались небольшие кузницы. Здесь, в гуще леса, топор дровосека не касался деревьев со времен предков Короку.
   Оружейник Куниёси, которого Короку тайком переманил из города Сакаи, и его подмастерья были заняты работой.