Ёсикава Эйдзи. Честь самурая

   — Не согласен. Мне кажется, Хамбэй не зря подчеркнул, насколько важно начать действовать в нужную минуту, с учетом человеческой природы. И мне представляется, что сейчас как раз и настало такое время.
   — Ты так думаешь?
   — Я в этом совершенно уверен.
   Тут мужчины, прервав разговор, прислушались к звукам, доносившимся из-за полога шатра. В хор хорошо знакомых им голосов командиров и военачальников неожиданно влился женский голос. Это прибыла сестра Хамбэя Ою. Прознав о том, что брат ее опять тяжело заболел, она немедленно выехала из Киото в сопровождении всего лишь нескольких слуг. Одержимая желанием еще раз повидаться с братом перед его кончиной, Ою поспешила на гору Хираи, но дорога оказалась трудной, и она, увы, прибыла слишком поздно.
   Как показалось Хидэёси, женщина, почтительно склонившаяся сейчас перед ним, разительно переменилась. Как только он заговорил с нею, Камбэй и оруженосцы поспешили удалиться из шатра, оставив их наедине. Вначале Ою плакала, не в силах поднять на Хидэёси глаз. Хотя она истосковалась по нему за время долгой разлуки, но сейчас, оказавшись рядом, не смела подойти к своему господину.
   — Ты уже знаешь о смерти Хамбэя?
   — Да, — кивнула она.
   — Тебе придется смириться с этим, ничего не поделаешь.
   Тело Ою сотрясали рыдания.
   — Прекрати плакать, — сказал Хидэёси в растерянности, не зная, что предпринять. Хотя сейчас в шатре никого, кроме них двоих, не было, но слуги стояли за пологом, и его смущала мысль о том, что их могут услышать.
   — Давай сходим к Хамбэю на могилу, — предложил Хидэёси и повел Ою прочь от лагеря.
   По горной тропе они поднялись на вершину небольшого холма.
   Ледяной осенний ветер гудел в ветвях одинокой сосны, под которой виднелась горка свеженасыпанной земли. Сверху, отмечая место могилы, лежал один-единственный большой камень. Когда-то под этой сосной расстилали тростниковую циновку, и они втроем, Камбэй, Хамбэй и Хидэёси, любуясь луной, коротали здесь время за дружеской беседой.
   Ою прошлась по склону и сорвала несколько поздних цветков, чтобы украсить ими могилу. Затем она подошла к холмику и постояла возле него, уже не плача. Здесь, в горах, травы и деревья, тронутые тленом поздней осени, преподавали наглядный урок того, что смерть, как и жизнь, есть всеобщий закон вселенной. Осень сменяется зимой, зима — весной: в природе нет места ни жалобам, ни слезам.
   — Мой господин, у меня к вам просьба… — Ою повернулась к Хидэёси. — И я хочу обратиться с нею здесь, на могиле моего брата.
   — Слушаю тебя.
   — Наверное, вы и сами догадываетесь…
   — Догадываюсь, — подтвердил он.
   — Соблаговолите разрешить мне удалиться. Мой брат, я уверена, обрадуется, пусть он и в земле.
   — Умирая, Хамбэй сказал, что его дух будет служить мне и из глубины могилы. Так могу ли я не удовлетворить просьбу той, о ком он безмерно заботился, пока был жив? Поступай, как тебе подсказывает сердце.
   — Благодарю вас. Я всего лишь выполняю его предсмертную волю.
   — И куда ты направишься?
   — В храм, что в одном отдаленном селении, — ответила Ою и вновь заплакала.
 
   Ою получила на память прядь волос покойного брата и всю его одежду. Женщине не подобало надолго оставаться в военном лагере, и уже на следующий день Ою приготовилась к долгому путешествию.
   — Я пришла попрощаться. Пожалуйста, очень прошу вас, берегите себя, — сказала она Хидэёси.
   — Задержись в лагере еще на пару деньков, — попросил князь.
   Последующие несколько дней Ою провела в стоящей особняком ото всех других хижине, молясь о душе усопшего брата. Время шло, а она не получила от Хидэёси ни единой весточки. В горах уже властвовала зима, и холодные дожди вперемешку со снегом сбивали с деревьев последнюю листву. И вот, в первую ночь, когда на чистом небе засияла луна, в хижину к Ою пришел княжеский оруженосец.
   — Его светлости угодно повидаться с тобой. Он просил, чтобы ты сегодня же вечером закончила все приготовления к отъезду, а сейчас поднялась на холм к могиле князя Хамбэя.
   Собираться в дорогу Ою было недолго, и она направилась к могиле брата в сопровождении Куматаро и двух слуг. Деревья стояли уже совсем голые, трава почернела. В лунном свете земля под ногами казалась белой, как будто ее сковало льдом.
   Один из полудюжины оруженосцев, сопровождавших Хидэёси, оповестил его о прибытии Ою.
   — Благодарю тебя, Ою, за то, что ты пришла, — учтиво начал Хидэёси. — С того дня, как мы с тобою виделись в последний раз, у меня было так много дел, что не нашлось минутки навестить тебя. В последние дни стоят холода, и тебе, наверное, было очень одиноко.
   — Я решила провести остаток своих дней в удаленном селении, так что одиночество меня не страшит.
   — Надеюсь, ты будешь молиться за душу Хамбэя. И знай: где бы ты ни поселилась, нам с тобой, я уверен, уготована новая встреча. — Он повернулся к могиле Хамбэя под сосной. — Ою, я здесь для тебя кое-что приготовил. Сомневаюсь, что когда-нибудь впредь мне удастся послушать твою прелестную игру на кото. Давным-давно ты была вместе с Хамбэем, помнишь, когда мы вели осаду крепости Тётэйкэн в Мино. Ты играла на кото, услаждая слух наших воинов, вражеских же воинов твоя игра лишала сил, и они в конце концов поспешили сдаться. Если ты поиграешь сейчас, то, мне кажется, это будет достойным даром душе Хамбэя и навсегда останется драгоценным воспоминанием для меня. А кроме того, если ветер донесет твою игру до стен вражеской крепости, музыка тронет сердца ее защитников, они вспомнят о своей человеческой природе, поймут, что их смерть окажется бессмысленной, и, возможно, сдадутся. Это будет великая победа, которой порадовался бы и сам Хамбэй.
   И он подвел ее к сосне, где на тростниковой циновке лежало кото.
 
   После трехлетней осады воины западных провинций, привыкшие посматривать на остальных жителей страны свысока, считая тех людьми суетными и безнравственными, превратились в жалкие тени.
   — Мне все равно, погибнуть сегодня или завтра, но не хотелось бы умереть от голода! — в сердцах воскликнул один из защитников крепости.
   Они впали сейчас в такое отчаяние, что героическая смерть в бою осталась для них единственной надеждой. Им приходилось глодать лошадиные кости, есть мышей-полевок, древесную кору и корни, а предстоящей зимой они намеревались варить похлебку из тростниковых татами и питаться глиной со стен. Они поддерживали друг друга взглядами запавших глаз, исполненные решимости пережить и эту зиму. И только в ходе немногочисленных стычек, когда им приходилось отбивать вражеские атаки, эти измученные люди забывали о голоде и усталости и сражались насмерть.
   Но на протяжении уже двух недель вражеские отряды не приближались к стенам крепости, и подобное пренебрежение досаждало ее защитникам куда больше, чем самый отчаянный штурм. С закатом крепость погружалась в непроглядную тьму, столь глубокую, что казалось, будто она проваливается в болотную трясину. Фонарей защитники не зажигали. Весь рыбий жир, все запасы растительного масла шли только в пищу. Почти всех ласточек и даже воробьев, прежде стайками порхавших среди ветвей в крепости, уже изловили и съели. А новые почему-то перестали прилетать сюда, словно зная заранее, что в стенах крепости их ждет горькая участь. Люди убили столько ворон, что им никак не удавалось подманить и поймать оставшихся. Биение сердца учащалось, стоило воинам услышать в темноте звук, похожий на шорох крота. Тут же начинал выделяться желудочный сок, и они с отвращением признавались друг другу:
   — Живот болит так, словно его вывернули наизнанку.
   Нынешним вечером луна была особенно красива, но защитники крепости, глядя на небо, испытывали лишь досаду из-за того, что ее нельзя сбить на землю и съесть. Опавшие листья усеяли здешние крыши и ворохом лежали возле главных ворот. Кто-то из воинов принялся жадно жевать их.
   — Вкусно? — спросили у него.
   — Вкусней, чем солома, — отозвался тот, подбирая с земли новую пригоршню листьев. Но вдруг, перегнувшись пополам, он жестоко закашлялся, и его вырвало.
   — Военачальник Гото! — выкрикнул кто-то, и воины невольно приосанились.
   Гото Мотокуни, старший советник клана Бэссё, неторопливым шагом приблизился к расположившимся во дворе воинам.
   — Есть о чем доложить?
   — Нет, военачальник.
   — Вот как? — Гото показал им стрелу. — Нынешним вечером эту стрелу выпустили в крепость из вражеского лагеря. К ней было привязано письмо, в котором мне предлагается встретиться с одним из военачальников князя Хидэёси Куродой Камбэем. Встретиться здесь и сейчас.
   — Так, значит, сегодня прибудет Камбэй! Изменник, предавший своего господина и перешедший на сторону Оды. Он не достоин звания самурая. Пусть только покажется, и мы заставим его умереть мучительной смертью.
   — Он посланец князя Хидэёси, да и вообще нам не подобает убивать кого бы то ни было, если этот человек известил нас о своем приходе заранее. Не забывайте: на войне не принято убивать посланцев.
   — Кого-либо другого — да, но только не Камбэя. Его мы и живьем съесть готовы.
   — Не позволяйте врагу читать в ваших душах. Приветствуйте прибывшего громким смехом.
   Гото и его люди напряженно всматривались во тьму. Вдруг им послышалось, будто вдалеке кто-то играет на кото. И в это мгновение на всю крепость Мики снизошла странная тишина. Ночь была чернее индийской туши. Казалось, никто не мог даже вздохнуть, и только сухие листья кружились и плясали в непроницаемом небе.
   — Кото? — изумился один из воинов, уставившись в пустоту.
   Как зачарованные, внимали они давным-давно позабытым звукам. Людей на сторожевой башне, в домике стражников, да, впрочем, повсюду в большой крепости, одолевали сейчас одни и те же мысли. Под градом пуль и стрел, под нескончаемые боевые кличи, звучащие от заката до рассвета и от рассвета до заката, они, вот уже на протяжении трех лет отрезанные от внешнего мира, стояли здесь насмерть, не покоряясь врагу. Но звук кото внезапно настроил их мысли на совершенно иной лад.
 
   Мой древний дом,
   Иль ждешь меня,
   Того, кто сам
   Не знает: жив
   Он или мертв?
 
   Это было предсмертное стихотворение Кикути Такэтоки, преданного императору Годайго военачальника, отправленное им жене из вражеского окружения.
   И сейчас защитники крепости Мики бессознательно твердили про себя эти самые строки, примеряя их к собственной участи. Сколько уже тягостных дней и ночей воины находились вдали от дома, от матерей, отцов, жен, детей, братьев и сестер и не получали от них даже коротенькой весточки. И у тех, кому некуда было возвращаться, кого дома никто не ждал, сердца были сделаны не из камня — и песня, мелодию которой сейчас играли на кото, бередила души, слезы невольно наворачивались на глаза.
   Военачальник Гото ощущал то же самое, что и его соратники, но, всмотревшись в их лица, поспешил восстановить самообладание и принялся насмехаться над своими воинами:
   — Что? Звуки кото доносятся из вражеского лагеря? Какой вздор! Откуда там взяться кото? Но если даже и так — это всего лишь свидетельствует об их малодушии. Должно быть заскучав в столь долгой кампании, они прихватили какую-нибудь девку в ближайшей деревне и развлекаются, как умеют. Для мужчин, преисполненных решимости умереть, подобное поведение непростительно. Души подлинных воинов сделаны из железа и камня — и их ничем не разжалобить!
   Его речь вывела воинов из невольного оцепенения.
   — Вместо того чтобы забивать голову всякими сентиментальными глупостями, отправляйтесь-ка каждый на свой пост! Крепости, вроде нашей, подобны плотинам, защищающим землю от весеннего наводнения. Плотина длинна и тяжела, но стоит образоваться в ней единственной щели, как вода снесет ее, обратив в прах. Вы должны встать плечом к плечу и не тронуться с места, даже зная, что вам суждено здесь погибнуть. И вот еще что хорошенько запомните: если кто-нибудь покинет свой пост и в результате этого крепость падет, то предки этого предателя заплачут в глубине земли, а потомки его навсегда будут покрыты позором и станут всеобщим посмешищем.
   Гото, наверное, воодушевлял бы еще долго своих воинов подобными речами, но тут к нему подбежало несколько воинов, сообщив, что вражеский военачальник, о прибытии которого было объявлено, уже здесь — у деревянной стены возле входа в крепость.
   Камбэя принесли на носилках, ничуть не походивших на привычный паланкин. Легкая конструкция из дерева, бамбука и соломы не имела крыши, а борта ее были невысоки. Камбэй уже научился в ходе сражения успешно пускать в ход длинный меч, не сходя с носилок. Но сейчас он прибыл сюда как вестник мира.
   Поверх светло-желтой робы на Камбэе был панцирь со светло-зеленым орнаментом и расшитый серебром белый плащ. К счастью, он был небольшого роста, всего пять сяку, и весил куда меньше среднего, так что его носильщикам приходилось не слишком трудно, а сам он не чувствовал себя скованным в действиях.
   За деревянной стеной вскоре послышался топот множества ног: в крепости поднялся переполох в связи с прибытием Камбэя.
   — Посланец может пройти! — донеслось наконец из крепости, и деревянные ворота с громким скрипом раскрылись. Во тьме Камбэю показалось, будто здесь столпилось не меньше сотни воинов. Толпа колыхалась, и при каждом движении отблески света рассыпались по наконечникам копий.
   — Жаль, что приходится обеспокоить вас, — сказал Камбэй начальнику стражи. — Я не могу ходить, и поэтому меня принесли на носилках. Пожалуйста, простите мне эту вынужденную неучтивость.
   Принеся извинения, он обратился к своему сыну Сёдзюмару, единственному, кроме носильщиков, кто сопровождал его, и приказал:
   — Иди передо мной.
   — Да, мой господин.
   Обойдя носилки, Сёдзюмару выступил вперед и смело шагнул навстречу вражеским копьям.
   Четверо воинов, державших носилки, прошли в ворота следом за Сёдзюмару. Увидев, с какой отвагой и выдержкой держатся тринадцатилетний мальчик и покалеченный военачальник, входя во вражескую крепость, ее разгневанные защитники умерили свой пыл и до поры до времени оставили мысли о расправе над предателем, прибывшем в качестве посланца. Осознав, что решимость и дерзость врагов ничуть не уступают их собственным, они поневоле прониклись уважением к мужественным участникам посольства. Как это ни странно, мальчик и калека даже вызвали у них некоторое сочувствие.
   Миновав ворота в деревянной стене, Камбэй с сыном очутились у главных крепостных ворот, где с выражением высокомерного безразличия на лице их дожидался военачальник Гото в сопровождении его личной охраны.
   «Теперь я понимаю, почему этим людям удается удерживать крепость, — думал Камбэй, пока его несли к воротам. — Крепость не падет, даже если в ней совсем не останется продовольствия. Эти люди продержатся, какую бы цену им ни пришлось заплатить. Боевой дух защитников ничуть не пошел на убыль». Камбэй еще сильнее ощутил ответственность собственной миссии, понимая, в сколь затруднительное положение попал сейчас Хидэёси, и еще раз мысленно повторил все то, что намеревался сказать военачальнику Гото.
   Гото и его люди были изумлены скромностью посольства. К ним прибыл военачальник наступающей армии, но, вместо того чтобы попытаться сломить их дух высокомерием и собственным превосходством, он взял с собой лишь красивого мальчика. Мало того: прежде чем поздороваться с военачальником Гото, Камбэй велел опустить носилки наземь, а сам поднялся с сиденья и стоя, с улыбкой обратился к врагу:
   — Гото, меня зовут Курода Камбэй, и я прибыл сюда посланником князя Хидэёси. Мне предписано встретиться со всеми, кто в свою очередь пожелает встретиться со мною.
   Камбэй держался предельно просто и производил чрезвычайно благоприятное впечатление. Похоже, он прибыл с самыми добрыми и искренними намерениями, к тому же вел себя в точном соответствии с обычаями, традиционно принятыми при встрече и переговорах между двумя самураями. Беседа Камбэя с Гото, проходившая в одном из покоев темной крепости, длилась около часа. По окончании ее Камбэй поднялся с места и произнес:
   — Что ж, я жду вашего ответа.
   — Я дам вам ответ после того, как переговорю с князем Нагахару и с военачальниками, — ответил Гото, тоже поднимаясь с места.
   На первый взгляд показалось, будто переговоры прошли более успешно, чем рассчитывали Камбэй и Хидэёси, но прошло пять дней, потом семь, потом еще десять, а из крепости по-прежнему не поступало никакого ответа. День за днем прошел двенадцатый месяц, осажденные и осаждающие отпраздновали Новый год — уже третий с тех пор, как началась осада. В лагере у Хидэёси воины худо-бедно получили на праздник рисовые колобки и даже немного сакэ. И все же едва ли они могли забыть о том, что люди в крепости, пусть они и заклятые враги, сейчас падают с ног от голода, едва способные поддержать чуть теплящиеся жизни. С тех пор как в конце одиннадцатого месяца в крепости Мики побывал Камбэй, она окончательно погрузилась во мрак и тишину. Защитникам нечем было даже стрелять в неприятеля — у них кончились пули. Хидэёси тем не менее по-прежнему воздерживался от решительного штурма, то и дело повторяя:
   — Теперь уже крепость долго не продержится.
   Неминуемая сдача крепости представлялась теперь лишь делом времени, выдержки и терпения. Положение, в которое попал Хидэёси, вряд ли кто-либо назвал трудным или проигрышным. Однако же осада крепости и вся западная кампания не были делом самого Хидэёси. Ему поручили сокрушить всего лишь одно из звеньев цепи, образованной кланами, отказывающими признать верховенство Нобунаги. А Нобунагу мало-помалу начинало беспокоить слишком вялое развитие событий в западных провинциях. К тому же не знали покоя недруги Хидэёси, твердившие, что он зря тратит отпущенные казной на поход деньги, пытаясь завоевать любовь местных жителей, и не слишком строго придерживается правила, запрещающего употреблять сакэ в действующей армии, страшась вызвать недовольство собственных воинов. Эти обвинения, которые Нобунага поначалу пропускал мимо ушей, звучали в Адзути все чаще и громче. Хидэёси не придавал подобной болтовне особого значения, хотя, как и всякий на его месте, не мог оставаться совершенно равнодушным к подобным наветам.
   Впрочем, они его всерьез не тревожили.
   Единственное, что его действительно волновало, так это изо дня в день крепнущее единение противостоящих Нобунаге сил. Могущественный клан Мори возводил все новые и новые оборонительные линии, поддерживал союз с Хонгандзи, искал союза с живущими далеко на востоке кланами Такэда и Ходзё и даже обратился за помощью к кланам с побережья Японского моря. Насколько мощным стал этот союз, доказывало, скажем, то обстоятельство, что крепость Итами, в которой засел Араки Мурасигэ, не пала даже под натиском основной армии Оды.
   И Мурасигэ, и проявляющий несокрушимое упорство клан Бэссё, были сильны вовсе не сами по себе и рассчитывали далеко не только на собственные силы и толщу стен своих крепостей. Их поддерживала уверенность в том, что вот-вот на выручку к ним придут Мори! И Нобунага будет беспощадно разбит!.. Дело обстояло именно так. Главная опасность заключалась не во враге, открыто противостоящем Нобунаге, но во враге тайном, остающемся в тени и ждущем своего часа.
   Нобунаге противостояли два древних клана — Мори и Хонгандзи, но схватиться с ними ему препятствовали Араки Мурасигэ в Итами и Бэссё Нагахару в крепости Мики.
   Нынешним вечером Хидэёси велел развести костер и сидел на воздухе. Было холодно, и к его костру подбежало несколько беззаботных юных оруженосцев. Несмотря на зимний холод, они были полураздеты и что-то уж чересчур расшумелись, возбужденные без видимой причины.
   — Сакити! Сёдзюмару! Что это с вами? — полюбопытствовал Хидэёси, в глубине души завидуя этим беспечным юношам.
   — Да так, ничего особенного, — отозвался Сёдзюмару, которого уже произвели в оруженосцы, поспешно одеваясь и приводя в порядок доспехи.
   — Мой господин! — вмешался Исида Сакити. — Сёдзюмару стесняется говорить вам, потому что это отвратительно. Но я скажу, чтобы вы не подумали, будто мы хотим что-то от вас утаить.
   — Верно. Ну, так что же там такое отвратительное?
   — Мы вычесываем друг у друга вшей.
   — Вшей?
   — Да. Сперва одна заползла мне под воротник, потом Тораноскэ обнаружил другую у себя на рукаве, а Сэнгоку нашел третью. В конце концов мы поняли, что все обовшивели, а вдобавок ко всему, подойдя к огню погреться, увидели, что эти твари ползают по нашим доспехам. Тело у нас так нестерпимо чешется, что мы готовы истребить все вражеское войско.
   — Так вот в чем дело! — расхохотался Хидэёси. — Но ведь и вшам такая долгая осада едва ли пришлась по вкусу!
   — У нас в лагере дело обстоит не так, как в крепости Мики. Нашим вшам есть, чем питаться, поэтому до тех пор, пока мы не истребим их, они не уймутся.
   — Ладно, хватит. А то и мне начинает казаться, будто зудит все тело.
   — Да вы ведь, мой господин, не мылись уже дней десять, верно? Готов поручиться, что «вражеское войско» и вас уже одолело!
   — Ну теперь и в самом деле хватит, перестань, Сакити!
   К вящему удовольствию оруженосцев, Хидэёси поднялся с места и изобразил, будто вши и его одолевают. Юноши рассмеялись и пустились в пляс вокруг главнокомандующего.
   Как раз в это мгновение из дозора прибыл один из воинов. Подойдя к беззаботно веселящейся под треск сучьев в костре компании, он спросил:
   — Сёдзюмару здесь?
   — Да, я здесь, — отозвался мальчик.
   Воин оказался одним из соратников его отца.
   — Если у тебя нет никакого поручения от князя, то с тобой хотел бы повидаться твой отец.
   Сёдзюмару попросил у Хидэёси разрешения удалиться. Тот был удивлен, но с легкостью дал согласие. Сёдзюмару ушел в сопровождении отцовского вассала. Сейчас костры горели в расположении каждого из небольших разрозненных отрядов войска Хидэёси, и в каждом из отрядов царило праздничное настроение. Рисовые колобки и новогоднее сакэ уже, конечно, закончились, так как сегодня был пятнадцатый день первого месяца, но дух веселья еще жил в войске. Отца Сёдзюмару в лагере не оказалось. Несмотря на стужу, он сидел на походном стуле на вершине холма, в стороне от шатров и хижин войска.
   На вершине холма вовсю хозяйничал ветер, обжигая щеки и леденя в жилах кровь. Однако Камбэй сидел неподвижно, уставившись во тьму, и казался деревянным изваянием воина.
   — Отец, это я.
   Камбэй неторопливо повернул к нему голову. Сёдзюмару подошел и опустился перед отцом на колени.
   — Князь позволил тебе покинуть его?
   — Да, и я сразу же поспешил сюда.
   — Что ж, ладно, присядь отдохни.
   — Хорошо, мой господин.
   — Погляди-ка на крепость Мики. Ночь сегодня беззвездная, а в крепости — ни единого огня, так что ты, наверное, сначала ничего не сможешь разобрать во тьме. Но когда твои глаза привыкнут к мраку, сможешь различить смутные очертания крепости.
   — За этим вы меня и позвали, мой господин?
   — Да. — Камбэй пододвинул сыну походный стул. — Последние два-три дня я слежу за крепостью и, как мне кажется, замечаю там какое-то загадочное движение. Полгода мы не видели дыма над тамошними крышами, а сейчас он поднимается, и, возможно, это означает, что они срубили и пустили на дрова окружающую крепость рощу. А если поздно ночью внимательно прислушаться, то можно различить доносящиеся из крепости голоса, хотя и нельзя понять, смех это или плач. Но что бы то ни было, ясно одно: в крепости, начиная с нового года, происходит нечто необычное.
   — Вы в этом уверены?
   — Ничего определенного пока сказать не могу, но не позволяю себе отнестись к этому беспечно. Не хочу пока и говорить о своих подозрениях, чтобы не вызвать тревогу в лагере и не создать тем самым для врага благоприятную возможность произвести вылазку. Я пока молчу обо всем, но наблюдаю за крепостью уже вторую ночь подряд. Там определенно что-то происходит. Я не столько вижу это, сколько чувствую.
   — Трудный у вас пост.
   — Да, трудный. Но вместе с тем и легкий. Единственное, что требуется, — не дать себя провести. Я не могу призвать сюда никого из моих воинов, поэтому хочу, чтобы ты меня здесь ненадолго подменил.
   — Понимаю.
   — Только не спи! Сейчас ты дрожишь от холода, но вскоре к нему привыкнешь, и тогда тебя потянет в сон.
   — Я справлюсь.
   — И еще одно. Немедленно дай знать, если только увидишь в крепости хоть малейший проблеск огня. А если из крепости станут выходить воины, подай световой сигнал и немедленно отправляйся к его светлости.
   — Да, мой господин.
   Сёдзюмару, кивнув, взглянул на трубу сигнального огня, лежавшую у его ног. Когда идет война, возможно всякое, но отец еще ни разу не предостерег его, что задание может оказаться слишком трудным или чересчур опасным, никогда не пытался хоть как-то успокоить мальчика. Сёдзюмару, впрочем, был на отца не в обиде, понимая, что тот преподает ему все новые и новые практические уроки истинной воинской науки. За внешней отцовской суровостью, он явственно это ощущал, скрывалась искренняя теплота. Сёдзюмару гордился тем, что у него такой отец.
   Камбэй встал и, опираясь на посох, заковылял по направлению к лагерю. Однако в лагерь не вошел, а, обогнув его стороной, отправился дальше под гору. На взволнованный вопрос слуг, куда он направляется, Камбэй коротко бросил: