Фаллада Ханс. Маленький человек, что же дальше?

   «На складе плащей нет, — проносится в голове у Пиннеберга. — Ему ничего не всучить. То-то Кеслер будет злорадствовать, если я упущу покупателя. Сплоховать нельзя…»
   Он уже подвел студента к зеркалу.
   — Синий плащ? Сейчас. Одну минутку. Не разрешите ли сперва примерить вот этот ульстер?
   — Я ульстера не хочу, — заявляет студент.
   — Да, я понимаю. Только дли размера. Будьте так любезны! Смотрите — просто превосходно, как вы находите?
   — Верно, — соглашается студент. — Совсем неплохо. Ну, а теперь покажите мне синий плащ.
   — Шестьдесят девять пятьдесят, — как бы невзначай замечает Пиннеберг и продолжает зондировать почву. — Одна из наших лучших моделей. Прошлой зимой они шли по девяносто. Чистая шерсть. Двусторонняя…
   — Все это хорошо, — говорит студент. — Приблизительно такую сумму я и ассигновал, но мне бы хотелось плащ. Покажите мне, пожалуйста…
   Пиннеберг медленно, не спеша снимает с него элегантный ульстер цвета маренго.
   — Боюсь, что другой фасон не будет вам так к лицу. На синие плащи мода, собственно, уже прошла. Их слишком много носили.
   — Покажите же мне наконец то, что я прошу, — очень решительно говорит студент и несколько мягче прибавляет:— Или вы не заинтересованы в том, чтобы продать мне пальто?
   — Что вы, помилуйте. Все, что прикажете. — И он улыбается в ответ на улыбку, которой студент сопроводил свой вопрос, — Только…— он лихорадочно соображает. Нет, врать он не будет, можно попытаться иначе:— Только дело в том, что я не могу предложить вам синий плащ. — Он выдерживает паузу. — Мы больше ими не торгуем.
   — Почему вы сразу не сказали? — спрашивает студент, он удивлен и недоволен.
   — Потому что этот ульстер вам очень к лицу. На вас он еще выигрывает. Видите ли, — вполголоса говорит Пиннеберг и улыбается, словно извиняясь, — я только хотел, чтобы вы сами убедились, насколько такой ульстер красивее этих синих плащей. Они были в моде — это верно! Но ульстер…— Пиннеберг любовно смотрит на ульстер, проводит ладонью по рукаву, надевает на плечики и собирается уже повесить обратно на вешалку.
   — Постойте, — останавливает его студент. — Пожалуй, можно бы еще раз… пальто, конечно, неплохое…
   — Нет, конечно, неплохое, — подтверждает Пиннеберг и помогает покупателю опять надеть пальто. — Надо прямо сказать, пальто благородное. Может быть, вы разрешите предложить вам другие ульстеры? Или светлый плащ?
   Он видит, что мышка уже почти в мышеловке, уже нюхнула сала, теперь можно рискнуть.
   — Значит, светлые плащи у вас все-таки есть! — ворчит студент.
   — Да, есть один…— говорит Пиннеберг и идет к другой вешалке.
   Там висит желто-зеленый плащ, на него уже два раза снижали цену, его собратья от того же закройщика, того же цвета, того же фасона уже давно нашли своего покупателя. Этот, как заколдованный, не уходит от Манделя, да и все.
   В нем всякий выглядит как-то странно, не то кособоким, не то одетым кое-как или полуодетым…
   — Один есть…— говорит Пиннеберг. Он перекидывает плащ через руку. — Вот, пожалуйста, светлый плащ. Тридцать пять марок.
   Студент надевает плащ.
   — Тридцать пять? — удивляется он.
   — Да, — отвечает Пиннеберг с презрительной гримаской. — Этим плащам цена невелика.
   Студент осматривает себя в зеркало. И снова подтверждается чудодейственная сила этого плаща: довольно привлекательный молодой человек сразу превращается в огородное пугало.
   — Снимите поскорей этот ужас, — говорит студент, — это же просто черт знает что такое.
   — Это плащ, — и глазом не моргнув, говорит Пиннеберг. А затем выписывает чек на шестьдесят девять пятьдесят, вручает его покупателю, отвешивает поклон:
   — Очень вам благодарен.
   — Нет, это я вам благодарен, — смеется студент, он, несомненно, вспоминает желтый плащ.
   «Так, значит, справился», — думает Пиннеберг. Он бросает быстрый взгляд вокруг. Его сослуживцы занимаются с покупателями, кто все с теми же, кто уже с новыми. Свободны только он и Кеслер. Значит, следующего покупателя атакует Кеслер. Он, Пиннеберг, не будет соваться вперед. Но как раз в тот момент, когда он смотрит на Кеслера, происходит нечто совершенно неожиданное — Кеслер понемножку, шаг за шагом, ретируется в глубь магазина. Да, можно подумать, что Кеслер хочет спрятаться. И, взглянув на вход в магазин, Пиннеберг понимает причину такого трусливого отступления, — в магазин входят: во-первых, дама, во-вторых, еще дама, обеим за тридцать, в-третьих, еще дама, постарше, мать или теща, и, в-четвертых, господин — усы, бледно-голубые глаза, голова яйцом. «Ах ты подлый трус, — возмущается про себя Пиннеберг. — Перед таким покупателем он, само собой, в кусты. Ну, подожди!»
   И говорит, отвешивая низкий поклон:
   — Чем могу служить? — при этом на минуту задерживает свой взгляд на каждом из четырех, чтобы всем угодить. Одна из дам говорит раздраженно:
   — Моему мужу нужен вечерний выходной костюм, Франц, пожалуйста, скажи продавцу сам, что тебе нужно!
   — Я хотел бы…— начинает господин.
   — Но у вас как будто нет ничего элегантного, — говорит вторая дама лет тридцати с хвостиком.
   — Я сразу сказала, незачем идти к Манделю, — говорит пожилая дама. — Надо было пойти к Обермейеру.
   — …выходной вечерний костюм, — договаривает господин с круглыми бледно-голубыми глазами.
   — Смокинг? — осторожно предлагает Пиннеберг. Он пытается распределить свой вопрос равномерно между тремя дамами и в то же время не обойти и господина, потому что даже такое безгласное существо может сорвать продажу.
   — Смокинг! — в один голос возмущаются дамы.
   — Смокинг у моего мужа, конечно, есть. Нам нужен вечерний выходной костюм, — заявляет одна из дам, светлая блондинка.
   — Темный пиджак, — говорит господин.
   — И брюки в полоску, — прибавляет брюнетка, по-видимому, золовка и, следовательно, в качестве сестры мужа имеющая на него более давние права.
   — Пожалуйста, — говорит Пиннеберг.
   — У Обермейера мы бы уже подобрали, — говорит пожилая дама.
   — Нет, это не подходит, — говорит жена, увидев, что Пиннеберг взял в руки пиджак.
   — А на что другое тут можно рассчитывать?
   — А почему нам не посмотреть? За это денег не берут. Покажите, покажите, молодой человек.
   — Примерь-ка, Франц!
   — Но, Эльза, бог с тобой! Такой пиджак…
   — А ты, мама, что скажешь?
   — Я ничего не скажу, меня не спрашивайте, ничего не скажу. Потом будете говорить, что это я ему костюм выбрала.
   — Будьте любезны, расправьте немножко плечи.
   — И не думай расправлять! Муж всегда сутулится. Поэтому надо, чтобы пиджак сидел безукоризненно.
   — Повернись-ка, Франц.
   — Нет, по-моему, совершенно не годится.
   — Пройдись, пожалуйста, Франц, стоишь как пень.
   — Пожалуй, это больше подойдет…
   — Не понимаю, чего вы теряете время у Манделя…
   — Скажите, так мой муж и будет стоять здесь целую вечность все в том же пиджаке? Если вы не собираетесь нас обслуживать…
   — Может быть, разрешите примерить этот пиджак?..
   — Примерь, Франц.
   — Нет, этот пиджак я не хочу, он мне не нравится.
   — Почему не нравится? По-моему, очень мил!
   — Пятьдесят пять марок.
   — Мне не нравится, плечи слишком подвачены.
   — И хорошо, что подвачены, ты ведь сутулишься!
   — Залигер купил прекрасный вечерний костюм за сорок марок. Вместе с брюками. А здесь один пиджак…
   — Понимаете, молодой человек, костюм должен иметь вид. За сто марок можно на заказ сшить.
   — Нет, был бы хоть один подходящий!
   — Как вам этот понравится, сударыня?
   — Материал как будто не слишком плотный.
   — От вас, сударыня, ничего не укроется. Материал действительно несколько тонковат. А этот?
   — Этот уже лучше. Чистая шерсть?
   — Чистая шерсть, сударыня. И на стеганой подкладке.
   — Мне нравится..,
   — Не понимаю, Эльза, как это может нравиться. Скажи сам, Франц.
   — Вы же видите, здесь совсем нет выбора. Кто покупает у Манделя?
   — Примерь-ка этот, Франц.
   — Нет, я больше ничего примерять не стану, вы меня просто каким-то дураком делаете.
   — Что это значит, Франц? Кому нужен костюм — тебе или мне?
   — Тебе.
   — Нет, тебе.
   — Но ведь это ты сказала, что у Залигера есть костюм, а я в своем смокинге просто смешон.
   — Разрешите, сударыня, предложить вам еще вот этот? Очень скромный, исключительно элегантный! — Пиннеберг решился делать ставку на Эльзу, на блондинку.
   — Этот, по-моему, право, недурен. Что он стоит?
   — Шестьдесят. Но это что-то особенное. Для понимающего.
   — Очень дорого.
   — Вечно ты попадаешься, Эльза! Он же нам его уже показывал.
   — Дорогая моя, я не глупей тебя. Ну, Франц, пожалуйста, примерь еще раз.
   — Нет, — сердито говорит муж. — Не нужно мне никакого костюма. Это ты говоришь, что он мне нужен.
   — Ну, Франц, прошу тебя…
   — У Обермейера мы за это время десять костюмов успели бы купить.
   — Ну, Франц, теперь изволь примерить пиджак.
   — Да он его уже примерял!
   — Не этот!
   — Именно этот!
   — Если вы начнете здесь ссориться, я уйду.
   — Я тоже. Эльза хочет во что бы то ни стало настоять на своем.
   Вся компания настроилась уйти, ничего не купив. Дамы подпускают друг другу шпильки, а пиджаки тем временем переходят из рук в руки, летают туда-сюда, с прилавка на вешалку, с вешалки на прилавок.
   — У Обермейера…
   — Мама, прошу тебя!
   — Значит, идем к Обермейеру.
   — Только потом не говорите, что я вас туда потащила!
   — А кто же еще?
   — Нет, я…
   Напрасны все попытки Пиннеберга вставить хоть слово. Наконец, доведенный до крайности, он озирается вокруг, видит Гейльбута, Гейльбут поймал его взгляд… Это крик о помощи.
   И в ту же минуту Пиннеберг решается на отчаянный шаг:
   — Будьте добры, примерьте еще вот этот, — обращается он к господину.
   И надевает на него шестидесятимарковый пиджак, вызвавший столько споров, а надев, тут же заявляет:
   — Простите, я вам не то предлагал, — и замирает в восхищении: — Вот этот вам к лицу.
   — Ну, Эльза, если ты имела в виду этот пиджак…
   — Я все время говорила, этот пиджак…
   — Франц, теперь сам скажи…
   — Сколько он стоит?
   — Шестьдесят, сударыня.
   — Но, дети, за шестьдесят это просто безумие, по теперешним временам шестьдесят… Если уж вы обязательно решили купить у Манделя…
   Мягкий, но уверенный голос за спиной у Пиннеберга произносит:
   — Вы остановились на этом пиджаке, господа? Наша самая элегантная модель.
   Молчание.
   Дамы смотрят на господина Гейльбута. Господин Гейльбут стоит перед ними — высокий элегантный брюнет.
   — Вещь стоящая, — выдержав паузу, прибавляет Гейльбут. Затем он кланяется и проходит дальше, скрывается, исчезает за одной из вешалок. Уж не был ли это сам господин Мандель?
   — За шестьдесят марок можно требовать, чтобы это была вещь, — недовольным голосом говорит старуха, но уже не таким недовольным.
   — А тебе нравится, Франц? — спрашивает белокурая Эльза. — В конце концов тебе его носить.
   — Пожалуй, да, — говорит Франц.
   — Если бы еще подходящие брюки…— подает голос золовка.
   Но с брюками дело обстоит не так трагично. Ведь очень скоро сходятся во вкусах, выбирают даже дорогие брюки. Чек выписан в общей сложности больше, чем на девяносто пять марок, старая дама еще ворчит: «Я вам говорю, у Обермейера…» Но никто ее уже не слушает.
   Возле кассы Пиннеберг провожает их поклоном, особым поклоном. Затем возвращается к прилавку, он горд, как полководец после выигранного сражения, и измотан, как солдат после того же сражения. У полки с брюками стоит Гейльбут и поджидает Пиннеберга.
   — Спасибо, — говорит Пиннеберг. — Вы меня выручили.
   — Нет, Пиннеберг, — говорит Гейльбут. — Вы бы и сами их не упустили. Вы бы не упустили. Вы — прирожденный продавец.
 

О ТРЕХ ТИПАХ ПРОДАВЦОВ. КАКОЙ ТИП НРАВИТСЯ ЗАМЕСТИТЕЛЮ ЗАВЕДУЮЩЕГО ИЕНЕКЕ. ПРИГЛАШЕНИЕ НА ЧАЙ.

   Сердце Пиннеберга разрывалось от счастья. — Вы в самом деле так думаете, Гейльбут? В самом деле думаете, что я прирожденный продавец?
   — Вы же сани это знаете, Пиннеберг. Вам нравится продавать.
   — Мне нравится иметь дело с людьми, — говорит Пиннеберг. — Мне хочется докопаться, что это за люди, с какой стороны к ним лучше подойти и как уговорить их на покупку. — Он глубоко вздыхает. — Это верно, я редко упускаю покупателя.
   — Это я заметил, — говорит Гейльбут.
   — А потом разве это покупатели? Это настоящие жмоты, разве они пришли для того, чтобы купить? Они только приценяются, на все фыркают да выжимаются.
   — Таким никто не продаст, — говорит Гейльбут.
   — Вы продадите, — уверяет его Пиннеберг, — обязательно продадите.
   — Может быть. Нет, не продам. А может быть, иной раз и продам, потому что я внушаю людям страх.
   — Видите ли, вы очень импонируете людям, — говорит Пиннеберг. — При вас они стесняются так задаваться, как им хотелось бы. — Он смеется. — А при мне ни один дурак не стесняется. Я всегда должен влезть к ним в душу, угадать, что они хотят. Вот поэтому я отлично знаю, как они теперь будут злиться, что купили такой дорогой костюм. Будут сваливать друг на друга, и никто не будет знать, зачем они его купили.
   — Ну, а вы, Пиннеберг, как считаете, почему они его купили? — спрашивает Гейльбут.
   Пиннеберг в полном смущении. Он лихорадочно думает.
   — Гм, сейчас я тоже уже не пойму… Они все сразу трещали, перебивали друг друга… Гейльбут улыбается.
   — Ну вот, теперь вы смеетесь. Теперь вы смеетесь надо мной. Но сейчас я уже понял: потому что вы импонировали им.
   — Вздор, — говорит Гейльбут. — Чистейший вздор, Пиннеберг.Вы сами отлично знаете, что люди покупают не поэтому: это только несколько ускорило дело…
   — Очень ускорило, Гейльбут, очень сильно ускорило!
   — Ну, а решило все дело то, что вы ни разу не обиделись. Среди наших сослуживцев есть такие…— и Гейльбут обводит взглядом магазин и останавливает наконец свои темные глаза на том, кого искал. — Они сейчас же вдаются в амбицию. Скажем, они говорят: замечательный рисунок, а покупатель говорит: мне совсем не нравится, а они надуются и говорят о вкусах не спорят. Или так разобидятся, что вовсе ничего не говорят. Вы, Пиннеберг, не такой…
   — Ну как, господа, — подходит к ним ретивый заместитель заведующего Иенеке, — разговоры разговариваете? Уже наторговались? Сейчас времена тяжелые. Надо торговать и торговать, чтобы оправдать свое жалованье, много товару продать надо.
   — Мы, господин Иенеке, — говорит Гейльбут и незаметно берет Пиннеберга за локоть, — рассуждаем о разных типах продавцов. Мы считаем, что есть три типа: продавцы, которые импонируют покупателю; продавцы, которые угадывают, что нужно покупателю; и третий тип — такие, которые продают от случая к случаю. Что вы на это скажете, господин Иенеке?
   — Очень интересная теории, господа, — усмехается Иенеке. — Я лично признаю только один тип продавцов: те, которые к вечеру наторгуют на солидную сумму. Конечно, я знаю и таких, у которых сумма невелика, но я позабочусь, чтобы у нас таких не было.
   И с этими словами Иенеке спешит дальше — подстегивать других, а Гейльбут смотрит ему вслед и в достаточной мере явственно произносит: «Свинья!»
   Пиннеберг восхищен, — вот так прямо сказать «свинья», невзирая на последствия! — но все же он находит это несколько рискованным. Гейльбут кивает головой, говорит:
   — Так-то, Пиннеберг…— и хочет уже идти. Но Пиннеберг останавливает его.
   — У меня к вам, Гейльбут, большая просьба. Гейльбут немного удивлен.
   — Да? В чем дело, Пиннеберг?
   — Не соберетесь ли вы к нам? — Удивление Гейльбута возрастает. — Дело в том, что я много рассказывал о вас жене, и ей хотелось бы с вами познакомиться. Может быть, выберете время? Конечно, только на чашку чая.
   Гейльбут опять улыбается очаровательной улыбкой — одними глазами.
   — Ну, конечно, Пиннеберг. Я не думал, что это доставит вам удовольствие. Охотно приду.
   — А что, если… может быть, сегодня вечером? — быстро спрашивает Пиннеберг.
   — Сегодня вечером? — Гейльбут соображает, — Гм, сейчас посмотрю. — Он вынимает из кармана кожаную записную книжку. — Подождите-ка, завтра лекция в Народном университете о греческом искусстве. Вы ведь знаете…
   Пиннеберг кивает.
   — А послезавтра у меня вечер культуры нагого тела, я, видите ли, состою в обществе «Культура нагого тела»… А на следующий вечер я договорился со своей подругой. Да, насколько я понимаю, сегодняшний вечер у меня свободен.
   — Чудно. — Пиннеберг в восторге. — Просто замечательно. Запишите, пожалуйста, мой адрес: Шпенерштрассе, девяносто два, третий этаж.
   «Пиннеберг, Шпенерштрассе, девяносто два, третий этаж», — записывает Гейльбут, — Мне, пожалуй, лучше всего доехать до вокзала Бельвю. А в котором часу?
   — В восемь вам удобно? Я уйду раньше. Я свободен с четырех. Кое-что купить надо.
   — Отлично, Пиннеберг. Значит, в восемь: я приду на несколько минут раньше, пока еще не запрут парадное.
 

ПИННЕБЕРГ ПОЛУЧАЕТ ЖАЛОВАНЬЕ, ЗАДИРАЕТ НОС ПЕРЕД ПРОДАВЦОМ И ПРИОБРЕТАЕТ ТУАЛЕТНЫЙ СТОЛИК.

   Пиннеберг стоит перед дверью торгового дома Мандель, в руке, сунутой в карман, он зажал конверт с жалованьем. Уже месяц как он служит здесь, но весь этот месяц он и понятия не имел, какое ему положат жалованье. Когда он поступал, там, в кабинете у господина Лемана, он ни о чем не спросил, — уж очень рад был, что получил место.
   И сослуживцев не спрашивал.
   — Ведь мне же должно быть известно по Бреславлю, сколько платит Мандель, — ответил он раз, когда Овечка пристала к нему, желая выяснить их бюджет.
   — Ну так пойди в профсоюз!
   — Ах, там только тогда вежливы, когда хотят получить с тебя деньги.
   — Но ведь они же должны знать, мальчуган.
   — В конце месяца увиднм, Овечка. Ниже ставки он заплатить не может. А в Берлине ставки не должны быть низкими.
   И вот он получил свою берлинскую ставку, которая не должна быть низкой. Сто семьдесят марок нетто! На восемьдесят марок меньше, чем ожидала Овечка, на шестьдесят марок меньше, чем предполагал он при самом скромном подсчете.
   Ну и разбойники, верно, никогда не задумывались, как мы справляемся! У них только одна мысль: другие и на меньшее живут. И при этом еще всем угождай и пикнуть не смей. Сто семьдесят марок нетто. Трудная задача прожить на это здесь, в Берлине. Маме придется подождать плату за комнату. Сто марок! У нее и в самом деле не все дома, тут Яхман, должно быть, прав. Одно только остается загадкой, настанет ли такое время, когда супруги Пиннеберг смогут обзавестись хозяйством? Сколько-нибудь маме все-таки придется дать, ведь устроила-то нас в конце концов она.
   Сто семьдесят марок — а у него был такой замечательный план. Он хотел сделать Овечке сюрприз.
   Началось это с того, что Овечка как-то вечером посмотрела на пустой угол в их княжеской спальне и сказала:
   — Знаешь, здесь бы надо стоять туалетному столику. Он удивился и спросил:
   — А он нам нужен? — он всегда мечтал о кроватях, о глубоком кожаном кресле и о дубовом письменном столе.
   — Господи, что значит: нужен? А как бы хорошо: сидеть и причесываться перед туалетным столиком! Да ты не смотри так на меня, мальчуган, это я только так, размечталась.
   С этого началось. Овечке в ее нынешнем положении необходим моцион. Теперь у них была цель для прогулок: они смотрели туалетные столики. Они отправлялись на дальние рекогносцировки, в некоторых кварталах, в некоторых переулочках полным-полно было столяров и небольших мебельных мастерских. Они стояли и говорили друг другу:
   — Посмотри вон на тот!
   — По-моему, текстура какая-то неспокойная.
   — По-твоему, неспокойная?
   В конце концов у них появились любимцы, и главный любимец стоял в мастерской некоего Гимлиша на Франкфуртераллее. Фирма Гимлиш специализировалась на спальнях и, по всей видимости, придавала этому обстоятельству большое значение — на вывеске значилось: «Гимлиш. — Кровати. Специальность — модные спальни».
   В витрине магазина уже несколько недель стояла спальня, и не такая уж дорогая, — семьсот девяносто пять марок вместе с наматрасниками и ночными столиками с настоящим мрамором. Но, следуя моде времени, которая поощряет ночные прогулки по холодку, без ночных шкафчиков. И в этом гарнитуре кавказского ореха был туалетный столик…
   Они простаивали там подолгу и любовались на столик. Туда было полтора часа ходу, и обратно столько же. Овечка смотрела, смотрела и в конце концов как-то сказала:
   — Господи, мальчуган, если бы мы могли его купить! Я, кажется, заплакала бы от радости.
   — Те, кто может его купить, не плачут от радости, — последовал через некоторое время мудрый ответ Пиннеберга. — Но как бы это было прекрасно.
   — Да, прекрасно, — подтвердила Овечка. — Просто замечательно.
   Потом они отправились домой. Ходят они всегда под руку. Пиннеберг просовывает свою руку под Овечкину. Ему приятно чувствовать ее грудь, которая уже полнеет, у него тогда такое ощущение, будто на этих далеких, чужих улицах с тысячами незнакомых людей он дома. Во время этих походов Пиннебергу и пришла в голову мысль сделать Овечке сюрприз. Надо же с чего-то начать, если хочешь обзавестись собственной обстановкой, а стоит появиться хоть чему-нибудь, как последует и остальное. Поэтому он и освободился сегодня в четыре, сегодня тридцать первое октября, день выплаты жалованья. Овечке он не сказал ни слова, он хотел, чтобы столик прислали на дом. А он притворится, будто ничего не знает.
   А теперь вдруг — сто семьдесят марок! Значит, и думать нечего. Ясно как дважды два — и думать нечего.
   Но не так-то легко расстаться с мечтой. Пиннеберг не может так прямо отправиться домой со своими ста семьюдесятью марками. Надо, чтобы домой он пришел хоть мало-мальски веселым. Ведь Овечка-то рассчитывала на двести пятьдесят. Он отправляется на Франкфуртераллее. Сказать прости их мечте. И потом уж никогда больше не возвращаться туда. Зачем? Таким, как они, нечего и думать о туалетных столиках, хорошо, если хватит на две железные кровати.
   Вот и витрина со спальным гарнитуром, и тут же в сторонке туалет. Зеркало прямоугольное, в коричневой раме с чуть зеленоватым отливом. И шкафчик под ним. С двумя выступающими полочками — направо и налево — тоже прямоугольный. Непонятно, как можно влюбиться в такую вещь — похожих или почти таких же столиков сотни, но вот поди ж ты! — ей понравился именно этот, этот, этот!
   Пиннебер! долго на него смотрит. Отступает, затем подходит совсем близко: столик все такой же красивый. И зеркало хорошее, как чудесно было бы, если бы по утрам Овечка сидела перед ним в своем белом с красным купальном халате… Чудесно!
   Пиннеберг грустно вздыхает и отворачивается. Для тебя — ничего нет. Ровным счетом ничего. Это не для тебя и тебе подобных. Другие ухитряются, покупают, а ты нет. Ступай домой, маленький человек, проедай свои деньги, делай с ними, что хочешь, что хочешь и можешь, а это не для тебя!
   Дойдя до угла, Пиннеберг оглядывается, витрины «Гимлиш. Кровати» сияют магическим светом. Туалетный столик тоже еще виден.
   И вдруг Пиннеберг поворачивает назад. Не колеблясь, не удостаивая туалетный столик ни единым взглядом, направляется прямо к двери в магазин…
   А тем временем в его душе происходит вот что:
   —Что от этого изменится?» — убеждает он себя.
   И: «Надо же с чего-то начинать. Не век же нам быть нищими?»
   И наконец решение принято: «Хочу и сделаю, что бы ни воспоследовало, кто может мне запретить!»
   Примерно в таком же настроении, только чуточку более отчаянном, человек решается на кражу, грабеж и убийство, на бунт. Пиннеберг в таком настроении покупает туалетный столик, большой разницы тут нет.
   — Что угодно? — спрашивает продавец, пожилой брюнет с несколькими бледными залысинами.
   — У вас в витрине спальня, — говорит Пиннеберг. он злится на себя и говорит очень агрессивным тоном. — Кавказского ореха.
   — Да, — отвечает продавец. — Семьсот девяносто пять марок. Такой случай больше не представится. Последняя из партии. Теперь по этой цене мы уже не сделаем. Теперь такой гарнитур обойдется самое меньшее в тысячу сто марок.
   — Почему? — свысока бросает Пиннеберг. — Заработная плата все время снижается.
   — Зато налоги растут! И пошлина! Знаете, какая пошлина на кавказский орех?! За последний квартал в три раза повысилась.
   — Почему же эта спальня у вас так долго в витрине, раз она такая дешевая? — говорит Пиннеберг.
   — А деньги? — парирует продавец. — У кого в наши дни есть деньги? — Он жалко улыбается. — У меня, во всяком случае, их нет.
   — У меня тоже, — грубо отрезает Пиннеберг. — Да я и не собираюсь покупать спальню, столько денег я за всю жизнь не наберу. Я хочу купить туалетный столик.
   — Туалетный столик? Потрудитесь подняться наверх. Отдельные предметы обстановки у нас на втором этаже.
   — Вот этот! Я хочу купить вот этот туалетный столик! — заявляет Пиннеберг и указывает на него пальцем. В голосе его звучит гнев.
   — Из гарнитура? Из спального гарнитура? — спрашивает продавец, до него только сейчас дошел смысл сказанного. — К сожалению, мы не можем продать отдельный предмет из целого гарнитура. Цена разрозненному гарнитуру уже не та. Но у нас есть? очень красивые туалеты.