Страница:
— Ну, не знаю!.. — говорит Пиннеберг; Овечкины взгляды его ужасают.
Но потом все улаживается. Малыш перестает кричать и лежит смирно. Они спокойно завтракают, как Пиннебергу и хотелось. Время от времени он встает, подходит к постельке и глядит на ребенка, который лежит с открытыми глазами. Пиннеберг подкрадывается на цыпочках, и сколько бы Овечка ни говорила, что это совершенно излишне, что Малыш еще ничего не замечает, — Пиннеберг все равно подкрадывается на цыпочках. Потом он снова садится за стол и говорит:
— А что, ведь, в сущности, это так хорошо: теперь у нас каждый день есть на что радоваться.
— Еще бы, — отвечает Овечка.
— Он будет расти, — продолжает Пиннеберг, — научится говорить… Когда, собственно, дети начинают говорить?
— Бывает, уже в год.
— Уже? Только, хочешь ты сказать? Я и сейчас-то уже рад не знаю как, что буду ему сказки рассказывать. А когда он научится ходить?
— Ах, милый, все это не так скоро. Сперва он научится держать головку. Потом сидеть. Потом ползать. А уж потом только ходить.
— Вот я и говорю: каждый день что-то новое. Я так рад.
— А я-то! Ты даже представить себе не можешь, как я счастлива, милый!
Пиннеберг только что пришел домой, постоял с минуту у постельки Малыша, полюбовался спящим сыном. Теперь они с Овечкой сидят за столом, ужинают.
— Пойдем завтра куда-нибудь? — спрашивает он. — Погода такая чудесная.
Она с сомнением смотрит на него.
— Оставить Малыша одного?
— Не сидеть же тебе все время дома, пока он не научится ходить? Ты и так бледная, дальше некуда.
— Да, верно, — говорит она нерешительно. — Надо бы купить коляску.
— Конечно, надо, — отвечает он. И осторожно: — А сколько она может стоить?
Овечка пожимает плечами.
— Коляска — это еще полдела. Ведь к ней нужны еще подушки и наволочки!
Ему вдруг становится страшно:
— На это все деньги уйдут.
— Да, — соглашается она, и вдруг ей приходит на ум: — А больничная касса на что? Стребуй с них деньги!
— Как это вылетело у меня из головы! — говорит он. — Ну, конечно. — И начинает размышлять вслух: — Пойти туда я не могу. Отпрашиваться больше нельзя, а обеденный перерыв слишком мал.
— Так напиши.
— Верно. Напишу, немедля, а потом сбегаю на почту, опущу письмо в ящик… Послушай, Овечка, — продолжает он, разыскивая письменные принадлежности, которыми они почти никогда не пользуются. — А что, если купить газету и посмотреть, не продается ли где подержанная коляска? Ведь должны же быть такие объявления.
— Подержанная? Для Малыша? — вздыхает она.
— Надо беречь каждый пфенниг, — напоминает он.
— Только прежде я хочу посмотреть, что за ребенок лежал в коляске, — заявляет она. — Не класть же Малыша в коляску после кого попало.
— Посмотреть можно, — соглашается Пиннеберг.
И вот он сидит и пишет письмо в больничную кассу: членский билет номер такой-то, при сем прилагается свидетельство из родильного дома, справка кормящей матери, и дальше покорнейшая просьба: немедленно выслать пособие по родам и кормлению за вычетом больничных расходов.
С минуту он колеблется, потом подчеркивает слово, «Немедленно». Потом подчеркивает еще раз. «С глубоким уважением — Иоганнес Пиннеберг».
В воскресенье они покупают газету и находят несколько объявлений о продаже детских колясок. Пиннеберг отправляется в путь и неподалеку от дома находит прекрасную коляску. Затем следует отчет жене.
— Он, правда, кондуктор трамвая или что-то в этом роде, но, в общем, они выглядят вполне приличными людьми. Ребенок уже ходит.
— А как выглядит коляска? — осведомляется Овечка. — Низкая, высокая?
— Гм…— нерешительно бормочет он. — Ну, это самое… коляска как коляска.
— А колеса какие? — продолжает допрашивать Овечка. — Маленькие? Большие?
Но теперь он более осторожен:
— Так, средней величины.
— А какого цвета? — допытывается Овечка.
— Этого я не разглядел, — говорит он и, когда Овечка заливается смехом, добавляет, оправдываясь: — В кухне было очень темно. — Тут ему в голову приходит счастливая мысль:— Верх отделан белыми кружевами.
— Ах ты господи. — вздыхает она. — Хотелось бы мне знать, что ты там вообще разглядел.
— Позволь, коляска очень хорошая. Просят двадцать пять марок.
— Ладно, придется самой посмотреть. Понимаешь, сейчас в моде низкие коляски, с совсем маленькими колесиками.
— По-моему, — спешит застраховаться он, — Малышу совершенно безразлично, на каких колесах его будут возить: на маленьких или на больших.
— Малышу должно быть удобно, — возражает она.
И вот после того как Малыш накормлен и мирно спит в постельке, они собираются идти смотреть коляску. На пороге Овечка останавливается, возвращается, бросает взгляд на спящего сына и снова идет к двери.
— Оставить его совсем одного…— говорит она, когда они выходят. — Иные и не догадываются, как хорошо им живется.
— Ничего, через полтора часа мы вернемся, — успокаивает ее Пиннеберг. — Он, конечно, будет крепко спать, да и двигаться он еще не может.
— И все-таки, — не сдается она, — не так-то легко от него уходить.
Как и следовало ожидать, коляска совсем не модная — высокая, очень чистенькая, но совсем не модная.
Тут же стоит маленький белокурый мальчик и тоже глядит на коляску, очень серьезно.
— Это его коляска, — поясняет мать.
— Двадцать пять марок — не дороговато ли за такую немодную коляску? — спрашивает Овечка.
— Могу дать вам в придачу подушки, — говорит хозяйка. И волосяной тюфячок. Он один стоил восемь марок.
— Так-то оно так…— нерешительно тянет Овечка.
— Двадцать четыре марки, — говорит кондуктор, бросая взгляд на жену.
— Ведь она почти новая, — говорит хозяйка. — А низкие коляски вовсе не так уж практичны.
— Ну как?.. — с сомнением спрашивает Овечка.
— Надо брать, — отвечает Пиннеберг. — Бегать-то нам особенно некогда.
— Так-то оно так…— говорит Овечка. — Ну ладно: двадцать четыре марки — С подушками и тюфячком.
Они тут же отдают деньги и забирают покупку. Белокурый мальчик горько плачет: у него отнимают его коляску, и, видя, как он к ней привязан, Овечка несколько примиряется со своей немодной покупкой.
Они выходят на улицу. По коляске не видно, есть ли в ней еще что-нибудь, кроме подушек. С таким же успехом в ней мог бы лежать и ребенок.
Пиннеберг то и дело кладет руку на край коляски.
— Теперь мы — заправская супружеская чета, — говорит он.
— Да, — отвечает она. — А коляску придется все время держать внизу, в мебельном складе. Нехорошо это.
— Нехорошо, — соглашается он.
В понедельник вечером, вернувшись от Менделя домой, Пиннеберг спрашивает:
— Ну что, пришли деньги из больничной кассы?
— Нет еще, — отвечает Овечка. — Должно быть, завтра придут,
— Да, конечно, — говорит он. — Так скоро и не могли прийти.
Но денег нет и во вторник, а первое уже на носу. Жалованье все вышло, а от неприкосновенного запаса в сто марок осталась едва ли половина.
— Их ни в коем случае нельзя трогать, — говорит Овечка. — Это все, что у нас осталось.
— Да, — говорит Пиннеберг и начинает потихоньку злиться. — Деньгам пора бы прийти. Завтра утром пойду поддам пару.
— Подожди до завтрашнего вечера, — советует Овечка.
— Нет, завтра в обед пойду.
И он идет. Времени в обрез, об обеде в столовой нечего и думать, и проезд стоит сорок пфеннигов. Но он понимает: тот, кто должен платить, обычно не спешит, спешит тот, кто получает. Нет, он не намерен скандалить — он просто поддаст пару, чтобы подтолкнуть дело.
Так вот, он приходит в правление больничной кассы. Правление со швейцаром, огромным вестибюлем и хитро разгороженными залами, где находятся кассы, — словом, образцовое правление.
Сюда приходит маленький человек Пиннеберг, он хочет получить свои сто, а может, и сто двадцать марок — он понятия не имеет, сколько останется за вычетом больничных расходов. Он приходит в огромное роскошное, светлое здание. Он стоит такой маленький, такой невидный, посреди гигантского зала. Пиннеберг, дорогой мой, сто марок? Тут ворочают миллионами. Для тебя что-то значат сто марок? Для нас они ровно ничего не значат, для нас они не играют никакой роли. То есть какую-то роль они все же играют — в этом ты со временем убедишься. Хотя этот дом построен на твои взносы и на взносы таких же маленьких людей, как ты, но это не твоего ума дело. Мы распоряжаемся твоими взносами в полном соответствии с законом.
Утешительно все-таки видеть, что за перегородкой сидят такие же служащие, как и он сам, в известном смысле его собратья. А то он совсем оробел бы среди всего этого мраморно-эбенового великолепия.
Пиннеберг оглядывается по сторонам. Ага! Вот это-то ему и нужно: окошко на букву «П». Тут сидит молодой человек, успокоительно доступный, не за запертой дверью, только за перегородкой.
— Пиннеберг, — говорит Пиннеберг. — Иоганнес Пиннеберг. Членский билет номер шестьсот шесть — восемьсот шестьдесят семь. У нас родился ребенок, я уже писал вам относительно пособия по родам и кормлению…
Молодой человек роется в картотеке, у него нет времени взглянуть на посетителя. Но все же он протягивает руку и произносит
— Членский билет.
— Пожалуйста, — говорит Пиннеберг. — Я уже писал вам…
— Свидетельство о рождении, — произносит молодой человек и снова протягивает руку.
— Я уже писал вам, коллега, — кротко говорит Пиннеберг, — я уже прислал вам все справки, полученные из родильного дома.
Молодой человек поднимает глаза и видят перед собой Пиннеберга.
— Так чего же вам еще надо?
— Мне хотелось бы знать, есть ли решение по моему делу. Высланы ли деньги. Мне нужны деньги.
— Всем нужны деньги.
— Высланы ли мне деньги? — еще более кротко спрашивает Пиннеберг.
— Не знаю, — отвечает молодой человек. — Если вы делали письменный запрос, значит, и о решении вас известят в письменном виде.
— А не могли бы вы справиться, есть ли уже решение?
— У нас все решается быстро.
— Видите ли, деньги должны были прийти уже вчера.
— Почему вчера? Откуда вы знаете?
— Я высчитал. Если у вас все решается быстро…
— Что вы там еще высчитали! Откуда вам знать, как решаются у нас дела. У нас ведь не одна инстанция.
— Но если у вас все решается быстро…
— Да, у нас все решается быстро, можете быть спокойны.
— Так не будете ли вы любезны справиться, есть ли решение по моему делу? — кротко, но настойчиво спрашивает Пиннеберг.
Молодой человек смотрит на Пиннеберга, Пиннеберг смотрит на молодого человека. Оба довольно прилично одеты — Пиннеберг иначе не может, служба обязывает, — оба чисто вымыты и выбриты, и под ногтями у обоих чисто. И оба они — служащие.
Но оба они — враги, смертельные враги, потому что один сидит за перегородкой, а другой стоит перед ней. Один требует то, что причитается ему по праву, другой полагает, что посетитель его попросту обременяет.
— Только и знают, что дергать по пустякам, — ворчит молодой человек, но под взглядом Пиннеберга встает и скрывается в глубине зала. В глубине зала дверь, за этой дверью и скрывается молодой человек. Пиннеберг смотрит ему вслед. На двери — табличка с надписью. Глаза у Пиннеберга не настолько остры, чтобы разобрать надпись, но чем пристальнее он вглядывается, тем более убеждается, что на табличке написано: «Туалет».
В нем закипает ярость. Тут же, всего в каком-нибудь метре от него, сидит другой молодой человек; он заправляет буквой «О». Пиннебергу и хотелось бы спросить его насчет той двери, но он не видит в этом никакого смысла. «О», конечно, окажется не лучше «П»: виноват в этом зал, виновата перегородка.
После довольно продолжительного отсутствия, вернее сказать, после очень продолжительного отсутствия, молодой человек снова появляется из той же двери, на которой, как подозревает Пиннеберг, написано: «Туалет».
Пиннеберг напряженно смотрит ему в лицо, но его даже не удостаивают взгляда. Молодой человек садится, берет членский билет Пиннеберга, кладет его на перегородку и говорит:
— Решение принято.
— Значит, деньги высланы? Вчера или сегодня?
— Вам говорят, принято, — в письменном виде.
— Простите, а когда?
— Вчера.
Пиннеберг снова глядит на молодого человека. Тут что-то не так, думает Пиннеберг, ведь тот отлучался всего-навсего в уборную.
— Ну, берегитесь, если не застану дома денег!.. — угрожающе говорит он.
Но с ним уже разделались: молодой человек повернулся к своему соседу, букве «О», и завел с ним разговор о том, какой «странный народ пошел». Пиннеберг в последний раз смотрит на своего собрата. Конечно, он и не ждал ничего другого, но все-таки досадно. Затем он бросает взгляд на часы: ему должно невероятно повезти с трамваем, если он хочет вовремя поспеть к Манделю.
Как и следует ожидать, ему не везет. Как и следует ожидать, его не только отмечают в проходной, но и сам господин Иенеке накрывает его как раз в тот момент, когда он, задыхаясь, влетает в своей отдел. Господин Иенеке говорит:
— Ну-с, господин Пиннеберг? Пропал интерес к работе?
— Прошу прощенья, — с трудом переводя дыхание, говорят Пиннеберг. — Я лишь на минутку забежал в больничную кассу. За пособием по родам…
— Дорогой мой Пиннеберг, — чеканит господин Иенеке, — вы мне уже четвертую неделю толкуете о том, что ваша супруга разрешилась от бремени. Признаю — это великое достижение, но в следующий раз потрудитесь придумать что-либо другое.
И не успевает Пиннеберг рта раскрыть, как господин Иенеке с достоинством удаляется, а Пиннеберг стоит и смотрит ему вслед.
Во второй половине дня Пиннебергу удается перекинуться словечком с Гейльбутом за большой вешалкой для пальто. Этого с ними уже давно не случалось — отношения не те. С того дня как они вместе побывали в бассейне и Пиннеберг ни звуком не обмолвился о своем впечатлении, не говоря уже о том, чтобы присоединиться к их компании, — с того дня между ними словно черная кошка пробежала. Разумеется, Гейльбут слишком вежлив, чтобы показать, что обижен, но прежней теплоты в отношениях уже нет.
Пиннеберг изливает душу. Он начинает с Иенеке, но Гейльбут только плечами пожимает.
— Подумаешь, Иенеке. Господи, стоит ли принимать все это близко к сердцу!
Ладно, он не будет принимать это близко к сердцу, но что за люди в больничной кассе…
— Симпатичные, — говорит Гейльбут, — такие, какими им и быть положено. Но прежде всего по существу дела: хочешь, я ссужу тебе пятьдесят марок?
Пиннеберг тронут.
— Нет, нет, Гейльбут. Ни в коем случае. Уж как-нибудь выкрутимся. Просто деньги причитаются нам по праву. Посуди сам, скоро уже три недели, как она родила.
— На то, что ты мне рассказал, — задумчиво говорит Гейльбут, — я бы не стал обращать внимания. У этих типов всегда есть отговорка. Но если сегодня вечером деньги не придут, я бы на твоем месте пожаловался.
— Все равно не поможет, — говорит Пиннеберг упавшим голосом. — С нами они творят, что хотят.
— Нет, жаловаться не им, это, разумеется, не имеет смысла. Но существует надзор персонального обеспечения, они ему подчинены. Постой-ка, я посмотрю адрес в телефонной книге.
— Разве что и в самом деле есть такой надзор, — с надеждой говорят Пиннеберг.
— Теперь денежки сами приплывут к тебе в руки, вот увидишь. Итак, Пиннеберг приходит домой, к своей Овечке, и спрашивает:
— Деньги пришли?
Овечка лишь плечами пожимает.
— Нет. Зато есть письмо оттуда.
Пиннеберг вскрывает конверт, и в ушах его снова звучит наглое: «Решение принято!» Попадись он сейчас ему в руки, этот его собрат, попадись он только ему в руки!..
Итак: письмо и два красивых анкетных листа. Нет, до денег еще не дошло, с деньгами надо еще потерпеть.
Бумага. Письмо и два анкетных листа. Так просто сесть и заполнигь их. Э, нет, голубчик, так просто это не делается. Прежде всего позаботься получить официальное свидетельство о рождении — «специально для представления в кассу», — простая больничная справка, понятно, нас не устраивает. Затем аккуратненько заполни и подпиши анкеты. Правда, в них сплошь и рядом спрашивается о том, что уже есть в нашей картотеке: сколько ты зарабатываешь, в каком году родился, где живешь, но анкета никогда не повредит.
А теперь, голубчик, главное. Твое дело, пожалуй, легко провернуть в один день, только изволь представить нам справки больничных касс, в которых ты и твоя супруга состояли за последние два года. Нам. правда, известно: врачи придерживаются того мнения, что женщины, в общем, вынашивают младенца только девять месяцев, но для пущей верности — пожалуйста, справки за два последних года. Быть может, тогда нам посчастливится спихнуть расход на какую-нибудь другую больничную кассу.
Не откажите в любезности, господин Пиннеберг, потерпите с вашим делом до получения требуемых документов.
Пиннеберг смотрит на Овечку, Овечка смотрит на Пиннеберга.
— Только не надо так волноваться! — говорит она. — Ничего ты с ними не поделаешь.
— О господи! — стонет Пиннеберг. — Какие мерзавцы! Попадись тот тип мне в руки…
— Да перестань же, — говорит Овечка. — Мы немедленно напишем в наши кассы, вложим конверты с марками…
— Во сколько это опять обойдется!
— …и через три, самое большее — через четыре дня соберем справки и перешлем в кассу.
В конце концов Пиннеберг садится и пишет. У него все просто: ему надо написать лишь в свою больничную кассу в Духерове, а вот Овечка, к сожалению, состояла раньше в двух различных кассах в Плаце. Ну что ж, теперь посмотрим, ведь ответят же когда-нибудь эту субчики. «…Не откажите в любезности, потерпите до получения требуемых документов!..»
Когда письма написаны, когда Овечка уже спокойно сидит в своем красно-белом купальном халатике с малышом у груди и тот сосет, сосет, сосет, — Пиннеберг в последний раз обмакивает перо в чернила и своим красивейшим почерком принимается писать жалобу в надзор персонального обеспечения.
Нет, это не жалоба, так далеко он не зашел, это всего-навсего запрос: вправе ли касса обусловливать выплату пособия наличием данных документов? И действительно ли он должен представить справки больничных касс за два года?..
И, кроме того, это просьба: не могли бы вы помочь мне поскорее получить деньги? Они мне очень нужны.
Овечка не возлагает особых надежд на это письмо.
— Так они для тебя и расстарались.
— Но это же несправедливо! — возмущается Пиннеберг. — Пособие на кормление должно выплачиваться во время кормления. Иначе какой же в этом смысл?
И действительно, Пиннеберг как будто прав. Три дня спустя приходит открытка: по его —заявлению проводится расследование, о результатах которого его известят.
— Вот видишь! — торжествует он.
— Да что же тут расследовать? — спрашивает Овечка. — Дело то-то ясное.
— А вот увидишь! — говорит он.
После этого наступает затишье. Заветные пятьдесят марок, разумеется, израсходованы, но тут следует очередная получка, и из нее снова откладываются сто марок. Ведь деньги должны прийти со дня на день.
Но деньги все не приходят, и расследование, по-видимому, еще не дало результатов. Приходят только справки от больничных касс из Духерова и Плаца. Все это: справки, анкеты, официальное свидетельство о рождении, которое давно получила Овечка, — Пиннеберг собирает вместе и относит на почту.
— Интересно, что будет дальше, — говорит он.
Но на самом деле ему уже совсем не интересно: он так злился, он ночами не мог заснуть от ярости, и все без толку. Мы не в силах что-либо изменить, перед нами стена: хоть лбом об нее бейся, ничего не изменится,
И вдруг приходит деньги; приходят действительно быстро, их выслали сразу же после получения документов.
— Вот видишь, — в который уже раз говорит он. Овечка видит, но предпочитает промолчать: не дай бог, он опять рассердится. — Интересно, какое такое расследование предпринял надзор. Уж теперь-то эти субчики в кассе получат по шапке!
— Едва ли тебе теперь ответят, — замечает Овечка. — Ведь мы получили деньги.
И действительно, она как будто права: проходит неделя, потом другая, третья, начинается четвертая…
— Этих господ я тоже не совсем понимаю, — время от времени говорит Пиннеберг, меж тем как одна неделя сменяет другую. — Ведь я же писал им, что мне нужны деньги, а они прохлаждаются. Ерунда какая-то.
— Они не ответят, — снова говорит Овечка.
Но на этот раз она не права. К исходу четвертой недели они ответили — ответили коротко и с достоинством, что считают вопрос исчерпанным, поскольку господин Пиннеберг уже получил деньги.
И это все? Ведь Пиннеберг спрашивал, вправе ли касса требовать от него документы, собрать которые весьма и весьма сложно?
Да, для этого почтенного органа — все. К чему затруднять себя ответом на его вопросы, раз Пиннеберг получил деньги?
И, однако, это не все. Остаются еще важные господа, что сидят в том великолепном здании, в правлении кассы; один из их низших представителей, молодой человек за перегородкой, в свое время очень мило разделался с Пиннебергом. Теперь важные господа разделываются с Пиннебергом самолично. Они послали в надзор персонального обеспечения письменное разъяснение по делу служащего Пиннеберга, и теперь надзор пересылает копию этого письма господину Пиннебергу.
Что же они пишут? Что его жалоба необоснованна. Ну, разумеется, что другое могут они написать? Но почему все-таки она необоснованна?
Потому что господин Пиннеберг — растяпа. Посудите сами, ему следовало уже такого-то и такого-то представить официальное свидетельство о рождении, а он послал его в кассу лишь неделю спустя! «По чьей вине произошла задержка, легко установить по документам», — пишет касса.
— И эти субчики ни слова не пишут о том, что они потребовали еще и справки больничных касс за два года! — кричит Пиннеберг. — Они потребовали кучу справок, а достать их сразу нельзя!
— Вот видишь, — говорит Овечка.
— Вижу, — вне себя от ярости говорит он. — Все они мерзавцы. Они врут и передергивают, а потом нас же выставляют склочниками. Но уж теперь-то…— Он вдруг умолкает и погружается в раздумье.
— Что — теперь? — спрашивает Овечка.
— Я еще раз напишу в надзор, — торжественно заявляет он. — Я скажу им, что для меня вопрос не исчерпан, что дело не только в деньгах, они передернули факты. Эти штучки пора бросать! С нами должны обращаться по-людски, мы тоже люди.
— А есть ли смысл?.. — спрашивает Овечка.
— Что же, значит, им все дозволено? — вне себя от ярости говорит он. — Довольно и того, что они живут припеваючи, в своих теплых, роскошных дворцах и управляют нами! А теперь еше и измываться над нами, в склочники нас записывать! Нет, я этого так не оставлю! Я буду защищаться, я не буду сидеть сложа руки!..
— Нет, нету смысла, — твердит свое Овечка. — Не стоит связываться. Посмотри, ты уже сейчас сам не свой от волнения. Ты выматываешься на работе, а они приходят в свои конторы свеженькие как огурчики, они располагают своим временем и могут перезваниваться с господами из надзора, и, уж конечно: они будут стоять друг за друга, а не за тебя. Ты вконец изведешься, а они только посмеются над тобой.
— Но ведь надо же что-то делать! — в отчаянии кричит он. — Я просто больше этого не вынесу! Неужели мы должны со всем мириться? Неужели мы должны допускать, чтобы нами помыкали?
— Теми, кем мы могли бы помыкать, мы помыкать не хотим, — говорит Овечка и берет Малыша, чтобы покормить его на ночь. — Я еще от отца слышала: один тут ничего не сделает, над ним только посмеются, когда он будет дрыгаться у них на глазах. Для них это удовольствие.
— Но ведь можно же…— заводит свое Пиннеберг.
— Нельзя, — отвечает Овечка, — Нельзя. Перестань.
И смотрит так сердито, что Пиннеберг, совершенно обескураженный, лишь на мгновение задерживает на ней взгляд и тут же отводит его. Такой он ее еще не видел.
Он подходит к окну, выглядывает в сад и вполголоса произносит
— Вот возьму и в следующий раз буду голосовать за коммунистов.
Овечка молчит. Ребенок спокойно сосет грудь.
— Как твои дела? — время от времени спрашивает Гейльбут у Пиннеберга. — Сколько выручил?
Пиннеберг отводит взгляд и, лишь после того как Гейльбут повторяет вопрос: «Да говори же: сколько? У меня больше чем надо», — смущенно отвечает:
— Шестьдесят. Или:
— Сто десять, только мне ничего не надо, как-нибудь справлюсь.
А потом они устраивают так, что Пиннеберг оказывается возле Гейльбута, когда тот продал костюм или пальто, и Пиннеберг записывает продажу в свою чековую книжку.
Но потом все улаживается. Малыш перестает кричать и лежит смирно. Они спокойно завтракают, как Пиннебергу и хотелось. Время от времени он встает, подходит к постельке и глядит на ребенка, который лежит с открытыми глазами. Пиннеберг подкрадывается на цыпочках, и сколько бы Овечка ни говорила, что это совершенно излишне, что Малыш еще ничего не замечает, — Пиннеберг все равно подкрадывается на цыпочках. Потом он снова садится за стол и говорит:
— А что, ведь, в сущности, это так хорошо: теперь у нас каждый день есть на что радоваться.
— Еще бы, — отвечает Овечка.
— Он будет расти, — продолжает Пиннеберг, — научится говорить… Когда, собственно, дети начинают говорить?
— Бывает, уже в год.
— Уже? Только, хочешь ты сказать? Я и сейчас-то уже рад не знаю как, что буду ему сказки рассказывать. А когда он научится ходить?
— Ах, милый, все это не так скоро. Сперва он научится держать головку. Потом сидеть. Потом ползать. А уж потом только ходить.
— Вот я и говорю: каждый день что-то новое. Я так рад.
— А я-то! Ты даже представить себе не можешь, как я счастлива, милый!
ДЕТСКАЯ КОЛЯСКА И БРАТЬЯ-ВРАГИ. КОГДА ВЫПЛАТЯТ ПОСОБИЕ НА КОРМЛЕНИЕ?
Минули три дня. Настала суббота.Пиннеберг только что пришел домой, постоял с минуту у постельки Малыша, полюбовался спящим сыном. Теперь они с Овечкой сидят за столом, ужинают.
— Пойдем завтра куда-нибудь? — спрашивает он. — Погода такая чудесная.
Она с сомнением смотрит на него.
— Оставить Малыша одного?
— Не сидеть же тебе все время дома, пока он не научится ходить? Ты и так бледная, дальше некуда.
— Да, верно, — говорит она нерешительно. — Надо бы купить коляску.
— Конечно, надо, — отвечает он. И осторожно: — А сколько она может стоить?
Овечка пожимает плечами.
— Коляска — это еще полдела. Ведь к ней нужны еще подушки и наволочки!
Ему вдруг становится страшно:
— На это все деньги уйдут.
— Да, — соглашается она, и вдруг ей приходит на ум: — А больничная касса на что? Стребуй с них деньги!
— Как это вылетело у меня из головы! — говорит он. — Ну, конечно. — И начинает размышлять вслух: — Пойти туда я не могу. Отпрашиваться больше нельзя, а обеденный перерыв слишком мал.
— Так напиши.
— Верно. Напишу, немедля, а потом сбегаю на почту, опущу письмо в ящик… Послушай, Овечка, — продолжает он, разыскивая письменные принадлежности, которыми они почти никогда не пользуются. — А что, если купить газету и посмотреть, не продается ли где подержанная коляска? Ведь должны же быть такие объявления.
— Подержанная? Для Малыша? — вздыхает она.
— Надо беречь каждый пфенниг, — напоминает он.
— Только прежде я хочу посмотреть, что за ребенок лежал в коляске, — заявляет она. — Не класть же Малыша в коляску после кого попало.
— Посмотреть можно, — соглашается Пиннеберг.
И вот он сидит и пишет письмо в больничную кассу: членский билет номер такой-то, при сем прилагается свидетельство из родильного дома, справка кормящей матери, и дальше покорнейшая просьба: немедленно выслать пособие по родам и кормлению за вычетом больничных расходов.
С минуту он колеблется, потом подчеркивает слово, «Немедленно». Потом подчеркивает еще раз. «С глубоким уважением — Иоганнес Пиннеберг».
В воскресенье они покупают газету и находят несколько объявлений о продаже детских колясок. Пиннеберг отправляется в путь и неподалеку от дома находит прекрасную коляску. Затем следует отчет жене.
— Он, правда, кондуктор трамвая или что-то в этом роде, но, в общем, они выглядят вполне приличными людьми. Ребенок уже ходит.
— А как выглядит коляска? — осведомляется Овечка. — Низкая, высокая?
— Гм…— нерешительно бормочет он. — Ну, это самое… коляска как коляска.
— А колеса какие? — продолжает допрашивать Овечка. — Маленькие? Большие?
Но теперь он более осторожен:
— Так, средней величины.
— А какого цвета? — допытывается Овечка.
— Этого я не разглядел, — говорит он и, когда Овечка заливается смехом, добавляет, оправдываясь: — В кухне было очень темно. — Тут ему в голову приходит счастливая мысль:— Верх отделан белыми кружевами.
— Ах ты господи. — вздыхает она. — Хотелось бы мне знать, что ты там вообще разглядел.
— Позволь, коляска очень хорошая. Просят двадцать пять марок.
— Ладно, придется самой посмотреть. Понимаешь, сейчас в моде низкие коляски, с совсем маленькими колесиками.
— По-моему, — спешит застраховаться он, — Малышу совершенно безразлично, на каких колесах его будут возить: на маленьких или на больших.
— Малышу должно быть удобно, — возражает она.
И вот после того как Малыш накормлен и мирно спит в постельке, они собираются идти смотреть коляску. На пороге Овечка останавливается, возвращается, бросает взгляд на спящего сына и снова идет к двери.
— Оставить его совсем одного…— говорит она, когда они выходят. — Иные и не догадываются, как хорошо им живется.
— Ничего, через полтора часа мы вернемся, — успокаивает ее Пиннеберг. — Он, конечно, будет крепко спать, да и двигаться он еще не может.
— И все-таки, — не сдается она, — не так-то легко от него уходить.
Как и следовало ожидать, коляска совсем не модная — высокая, очень чистенькая, но совсем не модная.
Тут же стоит маленький белокурый мальчик и тоже глядит на коляску, очень серьезно.
— Это его коляска, — поясняет мать.
— Двадцать пять марок — не дороговато ли за такую немодную коляску? — спрашивает Овечка.
— Могу дать вам в придачу подушки, — говорит хозяйка. И волосяной тюфячок. Он один стоил восемь марок.
— Так-то оно так…— нерешительно тянет Овечка.
— Двадцать четыре марки, — говорит кондуктор, бросая взгляд на жену.
— Ведь она почти новая, — говорит хозяйка. — А низкие коляски вовсе не так уж практичны.
— Ну как?.. — с сомнением спрашивает Овечка.
— Надо брать, — отвечает Пиннеберг. — Бегать-то нам особенно некогда.
— Так-то оно так…— говорит Овечка. — Ну ладно: двадцать четыре марки — С подушками и тюфячком.
Они тут же отдают деньги и забирают покупку. Белокурый мальчик горько плачет: у него отнимают его коляску, и, видя, как он к ней привязан, Овечка несколько примиряется со своей немодной покупкой.
Они выходят на улицу. По коляске не видно, есть ли в ней еще что-нибудь, кроме подушек. С таким же успехом в ней мог бы лежать и ребенок.
Пиннеберг то и дело кладет руку на край коляски.
— Теперь мы — заправская супружеская чета, — говорит он.
— Да, — отвечает она. — А коляску придется все время держать внизу, в мебельном складе. Нехорошо это.
— Нехорошо, — соглашается он.
В понедельник вечером, вернувшись от Менделя домой, Пиннеберг спрашивает:
— Ну что, пришли деньги из больничной кассы?
— Нет еще, — отвечает Овечка. — Должно быть, завтра придут,
— Да, конечно, — говорит он. — Так скоро и не могли прийти.
Но денег нет и во вторник, а первое уже на носу. Жалованье все вышло, а от неприкосновенного запаса в сто марок осталась едва ли половина.
— Их ни в коем случае нельзя трогать, — говорит Овечка. — Это все, что у нас осталось.
— Да, — говорит Пиннеберг и начинает потихоньку злиться. — Деньгам пора бы прийти. Завтра утром пойду поддам пару.
— Подожди до завтрашнего вечера, — советует Овечка.
— Нет, завтра в обед пойду.
И он идет. Времени в обрез, об обеде в столовой нечего и думать, и проезд стоит сорок пфеннигов. Но он понимает: тот, кто должен платить, обычно не спешит, спешит тот, кто получает. Нет, он не намерен скандалить — он просто поддаст пару, чтобы подтолкнуть дело.
Так вот, он приходит в правление больничной кассы. Правление со швейцаром, огромным вестибюлем и хитро разгороженными залами, где находятся кассы, — словом, образцовое правление.
Сюда приходит маленький человек Пиннеберг, он хочет получить свои сто, а может, и сто двадцать марок — он понятия не имеет, сколько останется за вычетом больничных расходов. Он приходит в огромное роскошное, светлое здание. Он стоит такой маленький, такой невидный, посреди гигантского зала. Пиннеберг, дорогой мой, сто марок? Тут ворочают миллионами. Для тебя что-то значат сто марок? Для нас они ровно ничего не значат, для нас они не играют никакой роли. То есть какую-то роль они все же играют — в этом ты со временем убедишься. Хотя этот дом построен на твои взносы и на взносы таких же маленьких людей, как ты, но это не твоего ума дело. Мы распоряжаемся твоими взносами в полном соответствии с законом.
Утешительно все-таки видеть, что за перегородкой сидят такие же служащие, как и он сам, в известном смысле его собратья. А то он совсем оробел бы среди всего этого мраморно-эбенового великолепия.
Пиннеберг оглядывается по сторонам. Ага! Вот это-то ему и нужно: окошко на букву «П». Тут сидит молодой человек, успокоительно доступный, не за запертой дверью, только за перегородкой.
— Пиннеберг, — говорит Пиннеберг. — Иоганнес Пиннеберг. Членский билет номер шестьсот шесть — восемьсот шестьдесят семь. У нас родился ребенок, я уже писал вам относительно пособия по родам и кормлению…
Молодой человек роется в картотеке, у него нет времени взглянуть на посетителя. Но все же он протягивает руку и произносит
— Членский билет.
— Пожалуйста, — говорит Пиннеберг. — Я уже писал вам…
— Свидетельство о рождении, — произносит молодой человек и снова протягивает руку.
— Я уже писал вам, коллега, — кротко говорит Пиннеберг, — я уже прислал вам все справки, полученные из родильного дома.
Молодой человек поднимает глаза и видят перед собой Пиннеберга.
— Так чего же вам еще надо?
— Мне хотелось бы знать, есть ли решение по моему делу. Высланы ли деньги. Мне нужны деньги.
— Всем нужны деньги.
— Высланы ли мне деньги? — еще более кротко спрашивает Пиннеберг.
— Не знаю, — отвечает молодой человек. — Если вы делали письменный запрос, значит, и о решении вас известят в письменном виде.
— А не могли бы вы справиться, есть ли уже решение?
— У нас все решается быстро.
— Видите ли, деньги должны были прийти уже вчера.
— Почему вчера? Откуда вы знаете?
— Я высчитал. Если у вас все решается быстро…
— Что вы там еще высчитали! Откуда вам знать, как решаются у нас дела. У нас ведь не одна инстанция.
— Но если у вас все решается быстро…
— Да, у нас все решается быстро, можете быть спокойны.
— Так не будете ли вы любезны справиться, есть ли решение по моему делу? — кротко, но настойчиво спрашивает Пиннеберг.
Молодой человек смотрит на Пиннеберга, Пиннеберг смотрит на молодого человека. Оба довольно прилично одеты — Пиннеберг иначе не может, служба обязывает, — оба чисто вымыты и выбриты, и под ногтями у обоих чисто. И оба они — служащие.
Но оба они — враги, смертельные враги, потому что один сидит за перегородкой, а другой стоит перед ней. Один требует то, что причитается ему по праву, другой полагает, что посетитель его попросту обременяет.
— Только и знают, что дергать по пустякам, — ворчит молодой человек, но под взглядом Пиннеберга встает и скрывается в глубине зала. В глубине зала дверь, за этой дверью и скрывается молодой человек. Пиннеберг смотрит ему вслед. На двери — табличка с надписью. Глаза у Пиннеберга не настолько остры, чтобы разобрать надпись, но чем пристальнее он вглядывается, тем более убеждается, что на табличке написано: «Туалет».
В нем закипает ярость. Тут же, всего в каком-нибудь метре от него, сидит другой молодой человек; он заправляет буквой «О». Пиннебергу и хотелось бы спросить его насчет той двери, но он не видит в этом никакого смысла. «О», конечно, окажется не лучше «П»: виноват в этом зал, виновата перегородка.
После довольно продолжительного отсутствия, вернее сказать, после очень продолжительного отсутствия, молодой человек снова появляется из той же двери, на которой, как подозревает Пиннеберг, написано: «Туалет».
Пиннеберг напряженно смотрит ему в лицо, но его даже не удостаивают взгляда. Молодой человек садится, берет членский билет Пиннеберга, кладет его на перегородку и говорит:
— Решение принято.
— Значит, деньги высланы? Вчера или сегодня?
— Вам говорят, принято, — в письменном виде.
— Простите, а когда?
— Вчера.
Пиннеберг снова глядит на молодого человека. Тут что-то не так, думает Пиннеберг, ведь тот отлучался всего-навсего в уборную.
— Ну, берегитесь, если не застану дома денег!.. — угрожающе говорит он.
Но с ним уже разделались: молодой человек повернулся к своему соседу, букве «О», и завел с ним разговор о том, какой «странный народ пошел». Пиннеберг в последний раз смотрит на своего собрата. Конечно, он и не ждал ничего другого, но все-таки досадно. Затем он бросает взгляд на часы: ему должно невероятно повезти с трамваем, если он хочет вовремя поспеть к Манделю.
Как и следует ожидать, ему не везет. Как и следует ожидать, его не только отмечают в проходной, но и сам господин Иенеке накрывает его как раз в тот момент, когда он, задыхаясь, влетает в своей отдел. Господин Иенеке говорит:
— Ну-с, господин Пиннеберг? Пропал интерес к работе?
— Прошу прощенья, — с трудом переводя дыхание, говорят Пиннеберг. — Я лишь на минутку забежал в больничную кассу. За пособием по родам…
— Дорогой мой Пиннеберг, — чеканит господин Иенеке, — вы мне уже четвертую неделю толкуете о том, что ваша супруга разрешилась от бремени. Признаю — это великое достижение, но в следующий раз потрудитесь придумать что-либо другое.
И не успевает Пиннеберг рта раскрыть, как господин Иенеке с достоинством удаляется, а Пиннеберг стоит и смотрит ему вслед.
Во второй половине дня Пиннебергу удается перекинуться словечком с Гейльбутом за большой вешалкой для пальто. Этого с ними уже давно не случалось — отношения не те. С того дня как они вместе побывали в бассейне и Пиннеберг ни звуком не обмолвился о своем впечатлении, не говоря уже о том, чтобы присоединиться к их компании, — с того дня между ними словно черная кошка пробежала. Разумеется, Гейльбут слишком вежлив, чтобы показать, что обижен, но прежней теплоты в отношениях уже нет.
Пиннеберг изливает душу. Он начинает с Иенеке, но Гейльбут только плечами пожимает.
— Подумаешь, Иенеке. Господи, стоит ли принимать все это близко к сердцу!
Ладно, он не будет принимать это близко к сердцу, но что за люди в больничной кассе…
— Симпатичные, — говорит Гейльбут, — такие, какими им и быть положено. Но прежде всего по существу дела: хочешь, я ссужу тебе пятьдесят марок?
Пиннеберг тронут.
— Нет, нет, Гейльбут. Ни в коем случае. Уж как-нибудь выкрутимся. Просто деньги причитаются нам по праву. Посуди сам, скоро уже три недели, как она родила.
— На то, что ты мне рассказал, — задумчиво говорит Гейльбут, — я бы не стал обращать внимания. У этих типов всегда есть отговорка. Но если сегодня вечером деньги не придут, я бы на твоем месте пожаловался.
— Все равно не поможет, — говорит Пиннеберг упавшим голосом. — С нами они творят, что хотят.
— Нет, жаловаться не им, это, разумеется, не имеет смысла. Но существует надзор персонального обеспечения, они ему подчинены. Постой-ка, я посмотрю адрес в телефонной книге.
— Разве что и в самом деле есть такой надзор, — с надеждой говорят Пиннеберг.
— Теперь денежки сами приплывут к тебе в руки, вот увидишь. Итак, Пиннеберг приходит домой, к своей Овечке, и спрашивает:
— Деньги пришли?
Овечка лишь плечами пожимает.
— Нет. Зато есть письмо оттуда.
Пиннеберг вскрывает конверт, и в ушах его снова звучит наглое: «Решение принято!» Попадись он сейчас ему в руки, этот его собрат, попадись он только ему в руки!..
Итак: письмо и два красивых анкетных листа. Нет, до денег еще не дошло, с деньгами надо еще потерпеть.
Бумага. Письмо и два анкетных листа. Так просто сесть и заполнигь их. Э, нет, голубчик, так просто это не делается. Прежде всего позаботься получить официальное свидетельство о рождении — «специально для представления в кассу», — простая больничная справка, понятно, нас не устраивает. Затем аккуратненько заполни и подпиши анкеты. Правда, в них сплошь и рядом спрашивается о том, что уже есть в нашей картотеке: сколько ты зарабатываешь, в каком году родился, где живешь, но анкета никогда не повредит.
А теперь, голубчик, главное. Твое дело, пожалуй, легко провернуть в один день, только изволь представить нам справки больничных касс, в которых ты и твоя супруга состояли за последние два года. Нам. правда, известно: врачи придерживаются того мнения, что женщины, в общем, вынашивают младенца только девять месяцев, но для пущей верности — пожалуйста, справки за два последних года. Быть может, тогда нам посчастливится спихнуть расход на какую-нибудь другую больничную кассу.
Не откажите в любезности, господин Пиннеберг, потерпите с вашим делом до получения требуемых документов.
Пиннеберг смотрит на Овечку, Овечка смотрит на Пиннеберга.
— Только не надо так волноваться! — говорит она. — Ничего ты с ними не поделаешь.
— О господи! — стонет Пиннеберг. — Какие мерзавцы! Попадись тот тип мне в руки…
— Да перестань же, — говорит Овечка. — Мы немедленно напишем в наши кассы, вложим конверты с марками…
— Во сколько это опять обойдется!
— …и через три, самое большее — через четыре дня соберем справки и перешлем в кассу.
В конце концов Пиннеберг садится и пишет. У него все просто: ему надо написать лишь в свою больничную кассу в Духерове, а вот Овечка, к сожалению, состояла раньше в двух различных кассах в Плаце. Ну что ж, теперь посмотрим, ведь ответят же когда-нибудь эту субчики. «…Не откажите в любезности, потерпите до получения требуемых документов!..»
Когда письма написаны, когда Овечка уже спокойно сидит в своем красно-белом купальном халатике с малышом у груди и тот сосет, сосет, сосет, — Пиннеберг в последний раз обмакивает перо в чернила и своим красивейшим почерком принимается писать жалобу в надзор персонального обеспечения.
Нет, это не жалоба, так далеко он не зашел, это всего-навсего запрос: вправе ли касса обусловливать выплату пособия наличием данных документов? И действительно ли он должен представить справки больничных касс за два года?..
И, кроме того, это просьба: не могли бы вы помочь мне поскорее получить деньги? Они мне очень нужны.
Овечка не возлагает особых надежд на это письмо.
— Так они для тебя и расстарались.
— Но это же несправедливо! — возмущается Пиннеберг. — Пособие на кормление должно выплачиваться во время кормления. Иначе какой же в этом смысл?
И действительно, Пиннеберг как будто прав. Три дня спустя приходит открытка: по его —заявлению проводится расследование, о результатах которого его известят.
— Вот видишь! — торжествует он.
— Да что же тут расследовать? — спрашивает Овечка. — Дело то-то ясное.
— А вот увидишь! — говорит он.
После этого наступает затишье. Заветные пятьдесят марок, разумеется, израсходованы, но тут следует очередная получка, и из нее снова откладываются сто марок. Ведь деньги должны прийти со дня на день.
Но деньги все не приходят, и расследование, по-видимому, еще не дало результатов. Приходят только справки от больничных касс из Духерова и Плаца. Все это: справки, анкеты, официальное свидетельство о рождении, которое давно получила Овечка, — Пиннеберг собирает вместе и относит на почту.
— Интересно, что будет дальше, — говорит он.
Но на самом деле ему уже совсем не интересно: он так злился, он ночами не мог заснуть от ярости, и все без толку. Мы не в силах что-либо изменить, перед нами стена: хоть лбом об нее бейся, ничего не изменится,
И вдруг приходит деньги; приходят действительно быстро, их выслали сразу же после получения документов.
— Вот видишь, — в который уже раз говорит он. Овечка видит, но предпочитает промолчать: не дай бог, он опять рассердится. — Интересно, какое такое расследование предпринял надзор. Уж теперь-то эти субчики в кассе получат по шапке!
— Едва ли тебе теперь ответят, — замечает Овечка. — Ведь мы получили деньги.
И действительно, она как будто права: проходит неделя, потом другая, третья, начинается четвертая…
— Этих господ я тоже не совсем понимаю, — время от времени говорит Пиннеберг, меж тем как одна неделя сменяет другую. — Ведь я же писал им, что мне нужны деньги, а они прохлаждаются. Ерунда какая-то.
— Они не ответят, — снова говорит Овечка.
Но на этот раз она не права. К исходу четвертой недели они ответили — ответили коротко и с достоинством, что считают вопрос исчерпанным, поскольку господин Пиннеберг уже получил деньги.
И это все? Ведь Пиннеберг спрашивал, вправе ли касса требовать от него документы, собрать которые весьма и весьма сложно?
Да, для этого почтенного органа — все. К чему затруднять себя ответом на его вопросы, раз Пиннеберг получил деньги?
И, однако, это не все. Остаются еще важные господа, что сидят в том великолепном здании, в правлении кассы; один из их низших представителей, молодой человек за перегородкой, в свое время очень мило разделался с Пиннебергом. Теперь важные господа разделываются с Пиннебергом самолично. Они послали в надзор персонального обеспечения письменное разъяснение по делу служащего Пиннеберга, и теперь надзор пересылает копию этого письма господину Пиннебергу.
Что же они пишут? Что его жалоба необоснованна. Ну, разумеется, что другое могут они написать? Но почему все-таки она необоснованна?
Потому что господин Пиннеберг — растяпа. Посудите сами, ему следовало уже такого-то и такого-то представить официальное свидетельство о рождении, а он послал его в кассу лишь неделю спустя! «По чьей вине произошла задержка, легко установить по документам», — пишет касса.
— И эти субчики ни слова не пишут о том, что они потребовали еще и справки больничных касс за два года! — кричит Пиннеберг. — Они потребовали кучу справок, а достать их сразу нельзя!
— Вот видишь, — говорит Овечка.
— Вижу, — вне себя от ярости говорит он. — Все они мерзавцы. Они врут и передергивают, а потом нас же выставляют склочниками. Но уж теперь-то…— Он вдруг умолкает и погружается в раздумье.
— Что — теперь? — спрашивает Овечка.
— Я еще раз напишу в надзор, — торжественно заявляет он. — Я скажу им, что для меня вопрос не исчерпан, что дело не только в деньгах, они передернули факты. Эти штучки пора бросать! С нами должны обращаться по-людски, мы тоже люди.
— А есть ли смысл?.. — спрашивает Овечка.
— Что же, значит, им все дозволено? — вне себя от ярости говорит он. — Довольно и того, что они живут припеваючи, в своих теплых, роскошных дворцах и управляют нами! А теперь еше и измываться над нами, в склочники нас записывать! Нет, я этого так не оставлю! Я буду защищаться, я не буду сидеть сложа руки!..
— Нет, нету смысла, — твердит свое Овечка. — Не стоит связываться. Посмотри, ты уже сейчас сам не свой от волнения. Ты выматываешься на работе, а они приходят в свои конторы свеженькие как огурчики, они располагают своим временем и могут перезваниваться с господами из надзора, и, уж конечно: они будут стоять друг за друга, а не за тебя. Ты вконец изведешься, а они только посмеются над тобой.
— Но ведь надо же что-то делать! — в отчаянии кричит он. — Я просто больше этого не вынесу! Неужели мы должны со всем мириться? Неужели мы должны допускать, чтобы нами помыкали?
— Теми, кем мы могли бы помыкать, мы помыкать не хотим, — говорит Овечка и берет Малыша, чтобы покормить его на ночь. — Я еще от отца слышала: один тут ничего не сделает, над ним только посмеются, когда он будет дрыгаться у них на глазах. Для них это удовольствие.
— Но ведь можно же…— заводит свое Пиннеберг.
— Нельзя, — отвечает Овечка, — Нельзя. Перестань.
И смотрит так сердито, что Пиннеберг, совершенно обескураженный, лишь на мгновение задерживает на ней взгляд и тут же отводит его. Такой он ее еще не видел.
Он подходит к окну, выглядывает в сад и вполголоса произносит
— Вот возьму и в следующий раз буду голосовать за коммунистов.
Овечка молчит. Ребенок спокойно сосет грудь.
АПРЕЛЬ НАГОНЯЕТ СТРАХУ. ГЕЙЛЬБУТ ПРИХОДИТ НА ПОМОЩЬ. КУДА ДЕЛСЯ ГЕЙЛЬБУТ. ГЕЙЛЬБУТ ПРОПАЛ.
Наступил апрель, настоящий переменчивый апрель: то солнце, то ненастье, то ливни с градом; зазеленела трава, зацвели маргаритки, бурно пошли в рост кусты и деревья. Господин Шпанфус у Манделя тоже бурно пошел в рост, и продавцы в отделе готового мужского платья, что ни день, сообщали друг другу о все новых его усовершенствованиях. По большей части они сводились к тому, чтобы заставить продавца работать за двоих, а если работы невпроворот — приставлять к нему ученика.— Как твои дела? — время от времени спрашивает Гейльбут у Пиннеберга. — Сколько выручил?
Пиннеберг отводит взгляд и, лишь после того как Гейльбут повторяет вопрос: «Да говори же: сколько? У меня больше чем надо», — смущенно отвечает:
— Шестьдесят. Или:
— Сто десять, только мне ничего не надо, как-нибудь справлюсь.
А потом они устраивают так, что Пиннеберг оказывается возле Гейльбута, когда тот продал костюм или пальто, и Пиннеберг записывает продажу в свою чековую книжку.