Фаллада Ханс. Маленький человек, что же дальше?

   — А стажер уже рассказал вашей жене, что никакой растраты вы не совершили, и они смеются над вами, и вы вдруг делаетесь совсем маленьким, вы совсем убиты… Это ужасно.
   — Так, значит, это была лучшая сцена. А почему лучшая? — жадно расспрашивает актер.
   — Потому что… как бы вам сказать… Только не смейтесь, пожалуйста, — мне казалось, это все про нас. Понимаете ли, нам, людям маленьким, не очень-то сладко сейчас приходится, порою кажется, что все вокруг насмехаются над нами, сама жизнь, понимаете? И чувствуешь себя таким маленьким…
   — Голос народа! — говорит актер. — Во всяком случае, для меня невероятная честь, господин… простите, как вас зовут?
   — Пиннеберг.
   — Словом, голос народа, Пиннеберг. Ну хорошо, а теперь перейдем к суровой прозе жизни и выберем костюм. Мне уже показывали у вас в костюмерной, но это все мура. Давайте посмотрим здесь…
   И они смотрят. Полчаса, час роются они в вещах, горы громоздятся на горы, никогда еще Пиннеберг не был так счастлив, что он продавец.
   — Очень хорошо, — время от времени бормочет Шлютер. Он на редкость терпелив в примерке, он влезает уже в пятнадцатую пару брюк, но ему все мало, подавай ему шестнадцатую.
   — Очень хорошо, Пиннеберг, — бормочет он про себя.
   Наконец они у финиша, наконец они присмотрели и примерили все, что только может подойти молодому человеку с Аккерштрассе. Пиннеберг блаженствует. Пиннеберг надеется, что, может быть, господин Шлютер возьмет еще что-нибудь, кроме хорошего костюма, — быть может, коричнево-красное пальто в косую лиловую клетку. Затаив дыхание, Пиннеберг спрашивает:
   — Итак, что прикажете вам выписать, господин Шлютер? Актер Шлютер удивленно поднимает брови.
   — Выписать? Да, видите ли, мне хотелось только посмотреть.
   Покупать я, само собой, ничего не собираюсь. Но вы не огорчайтесь. Вам пришлось немножко попотеть, понимаю. Я пришлю вам билеты на ближайшую премьеру. У вас есть невеста? Я пришлю вам два билета.
   — Господин Шлютер, — негромко и торопливо говорит Пиннеберг. — Пожалуйста, прошу вас, купите что-нибудь! Ведь у вас столько денег, вы так много зарабатываете, прошу вас, купите! Если вы уйдете, ничего не купив, виноват буду я, меня уволят.
   — Странный вы человек, — говорит актер. — Чего ради я буду покупать? Ради вас? Но мне-то никто ничего даром не дает!
   — Господин Шлютер! — говорит Пиннеберг, уже погромче. — Я видел вас в кино, вы играли его, этого бедного маленького человека. Вы знаете, каково нам приходится. Ведь у меня тоже жена и ребенок. Ребенок еще совсем маленький, он такой веселенький, а если меня уволят…
   — Господи боже! — говорит господин Шлютер. — Да ведь это ваши личные дела. Не покупать же мне костюмы, которые я не могу носить, для того только, чтобы ваш ребенок веселился.
   — Господин Шлютер! — умоляет Пиннеберг. — Сделайте это ради меня. Я занимался с вами целый час. Купите хотя бы один костюм. Чистый шевиот, очень ноский, вы будете довольны…
   — Ну, знаете, пора бы, кажется, и перестать! — говорит господин Шлютер. — Вся эта комедия начинает мне надоедать.
   — Господин Шлютер! — просит Пиннеберг и кладет свою руку на руку актера, который хочет уйти. — Фирма назначает нам норму, мы должны наторговать на определенную сумму, иначе нас увольняют. У меня недобор в пятьсот марок. Пожалуйста, ну, пожалуйста, купите что-нибудь. Вы же знаете, каково нам приходится! Вы же играли все это!
   Актер отводит руку продавца от своей руки.
   — Послушайте, юноша, — очень громко говорит он. — Не смейте меня трогать. Плевать я хотел на все, что вы мне тут нарассказали.
   Внезапно из-за вешалки для пальто выскакивает господин Иенеке — да, конечно, он поспешает к ним.
   — Прошу прощения! Я — заведующий отделом.
   — Артист Франц Шлютер…
   Господин Иенеке склоняется в поклоне.
   — …Странные у вас продавцы. Готовы изнасиловать человека, лишь бы сбыть товар с рук. Вот он утверждает, что к этому вынуждаете его вы. Следовало бы написать об этом в газетах, ведь это форменное вымогательство…
   — Он совсем никудышный продавец, — отвечает господин Иенеке. — Его уже много раз предупреждали. Весьма сожалею, что вы попали как раз к нему. Теперь мы его уволим, он не может работать у нас.
   — В этом нет никакой необходимости, я этого вовсе не требую. Правда, он пытался удержать меня…
   — Он пытался удержать вас? Господин Пиннеберг, немедленно отправляйтесь в отдел личного состава и заберите свои документы… А что касается болтовни относительно норм, господин Шлютер, — все это ложь. Только два часа назад я сказал ему: не удастся, так не удастся, ничего страшного. Он просто ни на что не способен. Приношу свои извинения, господин Шлютер.
   Пиннеберг стоит и смотрит им вслед, стоит и смотрит.
   Все, все кончено.

эпилог
ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ.

КРАСТЬ ИЛИ НЕ КРАСТЬ ДРОВА? ОВЕЧКА ХОРОШО ЗАРАБАТЫВАЕТ И НАХОДИТ ЗАНЯТИЕ ГАННЕСУ.

   Ничего не кончено: жизнь идет своим чередом. Все идет своим чередом. Ноябрь, год спустя: четырнадцать месяцев прошло с тех пор, как Пиннеберг уже не работает у Манделя. Хмурый, холодный, сырой ноябрь — хорошо, у кого крыша не течет. У них крыша не течет — это заслуга Пиннеберга, месяц назад он заново просмолил ее.
   Сейчас Пиннеберг проснулся, стрелки на светящемся циферблате будильника показывают без четверти пять. Пиннеберг слушает, как хлещет и барабанит по крыше осенний дождь. «Не пропускает, — думает он. — Хорошо заделал. Не пропускает. Теперь нам хоть дождь не страшен».
   Успокоившись, он хочет перевернуться на другой бок и снова заснуть, но тут ему приходит в голову, что проснулся он от какого-то шума: скрипнула садовая калитка. Стало быть, сейчас постучится Кримна! Пиннеберг касается руки жены, которая лежит рядом с ним на узкой железной кровати, и пробует осторожно разбудить ее, но она все-таки вздрагивает.
   — Что случилось?
   Овечка больше не знает радостных пробуждений, как прежде; раз ее будят раньше времени, значит, что-то неладно. Пиннеберг слышит в темноте ее прерывистое дыхание.
   — Что случилось?
   — Тише! — шепчет он. — Разбудишь Малыша. Еще нет пяти.
   — Так что же случилось? — снова спрашивает Овечка, и в голосе ее слышится нетерпение.
   — Кримна пришел, — шепчет Пиннеберг. — Может, мне все же пойти с ним?
   — Нет! Нет! Нет! — горячо протестует Овечка. — Это решено раз и навсегда, слышишь? Нет! Что угодно, только не воровство. Я этого не хочу…
   — Но ведь…— пробует возразить Пиннеберг. Стук в дверь.
   — Пиннеберг! — зовет кто-то. — Идешь с нами, Пиннеберг? Пиннеберг вскакивает с постели и с минуту нерешительно стоит на месте.
   — Ну так как же?.. — спрашивает он и прислушивается.
   — Пиннеберг! Друг! Бродяга! — доносится снаружи. Ощупью, впотьмах, Пиннеберг пробирается на террасу — в окне виднеется темный силуэт.
   — Наконец-то! Ты идешь или не идешь?
   — Я бы пошел, — кричит Пиннеберг через дверь, — вот только…
   — Значит, не идешь?
   — Пойми, Кримна, я бы пошел, но вот жена… Сам знаешь, женщины…
   — Значит, не идешь! — орет Кримна. — Нет так нет, пойдем без тебя!
   Пиннеберг глядит ему вслед. Нескладная фигура Кримны темнеет на светлеющем небе. Потом снова скрипит калитка, и Кримну поглощает ночь.
   Пиннеберг вздыхает. Он озяб, это не годится — стоять здесь в одной рубашке. Но он стоит и тупо смотрит в окно. Из комнаты доносится голос Малыша:
   — Пап-пап! Мам-мам!
   Пиннеберг на цыпочках пробирается в комнату.
   — Маленькому надо бай-бай, — говорит он. — Маленькому надо еще немножко бай-бай.
   Ребенок глубоко вздыхает, и отец слышит, как он поудобнее устраивается в постельке.
   — Куку, — чуть слышно шепчет он. — Куку… Пиннеберг принимается искать в темноте резиновую куклу. Засыпая, Малыш всегда держит ее в руке. Пиннеберг находит куклу.
   — На, Малыш, вот твоя кукла. Держи крепче. А теперь бай-бай, маленький!
   Ребенок сопит, блаженно, счастливо, сейчас он заснет.
   Пиннеберг тоже ложится; он весь закоченел и старается не касаться Овечки, чтобы не потревожить ее.
   Он лежит, но заснуть не может, да теперь, пожалуй, и не стоит засыпать. В голову лезет всякая всячина. Сильно ли озлился Кримна, что он не пошел с ним на «дровозаготовки», и сильно ли он может навредить ему, Пиннебергу, в поселке. Потом: откуда взять денег на брикеты, раз у них теперь не будет дров. Потом сегодня надо съездить в Берлин, сегодня выдают пособие. Потом надо зайти к Путбрезе, отдать ему еще шесть марок. Деньги Путбрезе не нужны, он все равно их пропьет — с ума сойти, на что люди тратят деньги, которые так нужны другим. Потом Пиннеберг вспоминает, что и Гейльбуту надо отдать десять марок — вот и все пособие по безработице. На что жить и отапливаться следующую неделю — одному богу известно, а может, неизвестно и ему…
   Так идет из недели в неделю, из месяца в месяц… Самое безотрадное то, что так будет тянуться вечно. Неужели была такая минута, когда он думал, что все кончено? Хуже всего то, что так тянется дальше, тянется и тянется… и конца этому не видать.
   Мало-помалу Пиннеберг согревается, сон овладевает им. Может, все-таки удастся еще чуточку соснуть. Поспать всегда стоит. А потом звонит будильник: семь часов. Пиннеберг мгновенно просыпается, а вот и Малыш обрадованно кричит: «Тик-так! Тик-так! Тик-так!» — кричит до тех пор, пока отец не останавливает звонок. Овечка продолжает спать.
   Пиннеберг зажигает маленькую керосиновую лампу с голубым стеклянным абажуром — день начался. Первые полчаса дел у него по горло, он беспрестанно бегает туда-сюда. Только натянул брюки, а Малыш уже просит «ка-ка», и отец приносит ему «ка-ка» — коробку из-под сигарет, полную старых игральных карт; это его любимая игрушка. В маленькой железной печурке, а теперь еще и в плите, пышет огонь; Пиннеберг бежит за водой к колонке, стоящей в саду, умывается, варит кофе, нарезает хлеб, намазывает куски маргарином. Овечка все еще спит.
   Вспоминается ли Пиннебергу фильм, который он когда-то — давным-давно — видел? Жена там тоже лежала в постели, она была свежа, как бутон розы, а муж бегал и хлопотал по хозяйству. Увы! Овечка не свежа, как бутон розы, Овечке приходится целый день работать, Овечка бледная и усталая, Овечка вывозит на себе бюджет. Тут совсем другая картина.
   Пиннеберг одевает сына и говорит, повернувшись к постели:
   — Теперь и тебе пора, Овечка.
   — Да, — покорно отзывается она и начинает одеваться. — Что сказал Кримна?
   — Ничего. Просто обозлился.
   — Ну и пусть злится. Что угодно, только не это.
   — Видишь ли, — осторожно говорит Пиннеберг, — это совершенно безопасно. Они ходят за дровами всегда вместе, вшестером — ввосьмером. Тут ни один лесник не посмеет подступиться.
   — Все равно, — решительно говорит Овечка. — Мы такими делами не занимаемся и заниматься не будем.
   — А где взять денег на уголь?
   — Сегодня я опять весь день штопаю чулки у Кремеров. Это три марки. А завтра, наверное, пойду чинить белье к Рехлинам. Это еще три марки. А на будущую неделю опять уже договорилась на три дня. Мои дела идут тут неплохо.
   Кажется, в комнате становится светлее от ее слов, от Овечки словно веет свежим ветром.
   — Такая трудная работа, — говорит он. — Штопать чулки девять часов подряд — и за такие гроши!
   — А стол ты не считаешь? — говорит она. — У Кремеров очень хорошо кормят. Да я еще вам к ужину чего-нибудь принесу.
   — Ты должна съедать все сама, — говорит он.
   — У Кремеров очень хорошо кормят, — повторяет она.
   Уже совсем рассвело, взошло солнце. Пиннеберг задувает лампу, они садятся за стол. Малыш сидит на коленях то у отца, то у матери. Он пьет молоко, ест хлеб, и в его глазенках сверкает радость вновь народившегося дня.
   — Когда будешь сегодня в городе, — говорит Овечка, — купи для него четверть фунта хорошего масла. Я думаю, сидеть на маргарине ему не полезно. У него слишком медленно прорезываются зубки.
   — Сегодня надо отдать Путбрезе шесть марок.
   — Да, надо. Смотри не забудь.
   — И Гейльбуту надо отдать десять марок за аренду. Первое — послезавтра.
   — Верно, — говорит Овечка.
   — Вот и все пособие. Только-только на проезд останется.
   — Я дам тебе пять марок, — говорит Овечка. — Ведь сегодня я получу еще три. Купишь масла и постарайся достать на Александерплатц бананов по пять пфеннигов. Здесь дерут по пятнадцать, разбойники! Кто может столько платить!
   — Хорошо, — говорит он. — А ты постарайся прийти пораньше, чтобы Малыш не оставался так долго один.
   — Постараюсь. Быть может, удастся вернуться к половине шестого. Ты уедешь в час?
   — Да, — говорит он. — В два надо быть на бирже.
   — Ничего не случится, — говорит она. — Конечно, страшновато оставлять Малыша одного. Но пока ничего не случалось.
   — Не случалось — до первого разу.
   — Не говори так. Почему нам все время должно не везти? Сейчас я зарабатываю штопкой и чинкой, нам не так уж плохо живется.
   — Да, — медленно произносит он. — Да, конечно.
   — Милый! — говорит она. — Не всегда же так будет. Не вешай носа. Будет и на нашей улице праздник.
   — Я женился на тебе не для того, чтобы ты меня кормила, — упрямо говорит он.
   — Но я и не кормлю тебя, — говорит она. — Это на мои-то три марки? Какая чепуха! — Она что-то соображает. — Слушай, милый, ты не хотел бы мне помочь?.. — Она колеблется. — Дело не из приятных, но ты мог бы здорово меня выручить…
   — Да? — с надеждой спрашивает он. — Все что угодно.
   — Недели три назад я чинила белье у Рушей на Садовой улице. Два дня — шесть марок. Денег я еще не получила.
   — Ты хочешь, чтобы я сходил за ними?
   — Да, — отвечает она. — Только чтоб без скандала, обещаешь?
   — Да, да, — говорит он. — Выцарапаю и так.
   — Вот и прекрасно, — говорит она. — Одной заботой меньше. А теперь надо идти. Будь здоров, мальчуган. Будь здоров, Малыш.
   — Будь здорова, моя девочка, — говорит Пиннеберг. — Не очень-то надсаживайся на штопке. Парой меньше, парой больше — не все ли равно. Помаши маме, Малыш.
   — Будь здоров, Малыш! — говорит она. — А сегодня вечером прикинем, что нам посадить в саду будущей весной. У нас будет пропасть овощей! Обдумай это заранее.
   — Ты лучше всех, — говорит он. — Лучше тебя нет на свете… Ладно, хорошо, обдумаю. Привет, женушка.
   — Привет, муженек.
   Он держит ребенка на руках, и они глядят, как она идет по садовой дорожке. Они кричат, смеются, машут руками. Затем раздается скрип калитки: Овечка выходит на дорожку между дачными участками. Когда ее не видно за домами, Малыш кричит: «Мам-мам!»
   — Мам-мам скоро придет, — утешает его отец.
   Наконец она исчезает из виду, и они возвращаются домой.
 

МУЖ В РОЛИ ЖЕНЫ. ХОРОШАЯ ВОДИЧКА И СЛЕПОЙ МАЛЫШ. СПОР ИЗ-ЗА ШЕСТИ МАРОК.

   Пиннеберг посадил Малыша на пол, дал ему газету, а сам занялся уборкой комнаты. Газета была такая большая, а ребенок был такой маленький, он долго возился, пока развернул ее. Комната была совсем небольшая, девять квадратных метров, и в ней стояли только кровать, два стула, стол и туалетный столик. Вот и все.
   На развороте газеты Малыш увидел картинки и радостно сказал: «Ка!» и в восторге взвизгнул: «И-и!» Отец подтвердил его открытие. «Это картинки, Малыш!» — сказал он. Всех мужчин Малыш называл «пап-пап», всех женщин — «мам-мам», он очень оживился и сиял от счастья — вон сколько их в газете!
   Пиннеберг положил простыни и подушки проветриваться на подоконник, прибрал комнату и перешел в кухню. Кухня была размером с полотенце — три метра в длину, полтора в ширину, а плита была самой маленькой плитой на свете, с одной только конфоркой; плита испортила Овечке немало крови. Здесь Пиннеберг тоже прибрался, вымыл посуду — эта работа его не тяготила, и подметал и вытирал пыль он тоже охотно. Но потом пришлось чистить картошку и морковь к обеду — этого он не любил.
   Когда все дела были переделаны, Пиннеберг вышел в сад и осмотрел свои владения. Домик с маленькой застекленной террасой был совсем крошечный, и тем огромнее казался участок почти в тысячу квадратных метров. Но он был совершенно запущен. Он достался Гейльбуту по наследству три года назад и с тех пор не обрабатывался. Быть может, клубнику еще удастся спасти, но перекопать грядки будет очень трудно: все заросло бурьяном, пыреем и чертополохом.
   После утреннего дождя небо прояснилось, было свежо — но выбраться на воздух Малышу не повредит.
   Пиннеберг возвратился в дом.
   — Так, Малыш, теперь поедем гулять, — сказал он и натянул на сына шерстяной джемпер и серые рейтузы, а на голову надел белую лохматую шапочку.
   Малыш запросил «ка-ка», И отец подал ему карты.
   Карты отправлялись на прогулку вместе с ними: гуляя, Малыш всегда держал что-нибудь в руке. На террасе стояла его маленькая сидячая коляска — еще летом они выменяли ее на прежнюю коляску. «Садись, Малыш», — сказал отец, и Малыш сел.
   Они не спеша двинулись в путь. Боясь нарваться на скандал, Пиннеберг пошел не обычной дорогой, где ему волей-неволей пришлось бы пройти мимо домика Кримны. Пиннебергу при его нынешнем упадке духе было не до скандалов, жаль только, что не всегда удавалось их избежать. Поселок, где они жили, был большой, в три тысячи участков, но зимовали в нем от силы пятьдесят человек; все, кто только мог наскрести денег на комнату или приютиться у родственников, бежали в город от холода, грязи и одиночества. Оставшиеся — самые бедные, самые упорные и самые отчаянные — чувствовали, что они должны держаться друг за друга, но в том-то и беда, что они не держались друг за друга: это были либо коммунисты, либо наци, и они вечно скандалили и дрались между собой. Пиннеберг все еще не мог решить, на чью сторону стать; он думал, что легче всего лавировать между теми и другими, но иногда именно это и было труднее всего.
   На некоторых участках люди лихорадочно работали пилами и топорами. Это были коммунисты, вместе с Кримной участвовавшие в ночной вылазке. Дрова нужно было поскорее убрать, чтобы сельский жандарм, если бы ему вздумалось проверить, ничего не обнаружил. Когда Пиннеберг вежливо говорил: «Добрый день», — люди отвечали ему сухо или хмуро, во всяком случае, не очень-то приветливее. Несомненно, они злились на него. Пиннеберга это тревожило.
   Наконец отец с сыном достигли центра поселка — длинные, мощеные улицы, небольшие внллы. Пиннеберг расстегнул ремешок, прибитый к передку коляски, и сказал Малышу:
   — Вылезай! Вылезай!
   Малыш взглянул на отца, его голубые глазенки так и светились лукавством.
   — Вылезай, — повторил отец. — Вези сам свою коляску. Малыш снова взглянул на отца, спустил ногу на землю, улыбнулся и подобрал ногу.
   — Вылезай, Малыш, — увещевал сына отец. Малыш откинулся на спинку и притворился, что спит.
   — Ну, хорошо, — сказал отец. — Тогда пап-пап пойдет один.
   Малыш лукаво сощурил глазенки и не шелохнулся.
   Пиннеберг медленно двинулся дальше, коляска с ребенком осталась позади. Он отошел на десять шагов, на двадцать: никакого эффекта! Совсем медленно он прошел еще десять шагов, и тут ребенок закричал:
   — Пап-пап! Пап-пап!
   Пиннеберг обернулся: Малыш вылез из коляски, но и не думал следовать за ним; он высоко держал ремешок, требуя, чтобы отец снова закрепил его.
   Пиннеберг возвратился и закрепил ремешок. Малыш был доволен: его любовь к порядку была удовлетворена, и он долго толкал свою коляску, шагая рядом с отцом. Потом они дошли до моста через широкий, бурный ручей, протекавший по луговине. По откосу можно было спуститься на луг.
   Пиннеберг оставил коляску наверху, взял Малыша за руку и спустился к ручью. После дождя ручей вздулся, стал мутным и весь вихрился пенистыми водоворотами.
   Держа Малыша за руку, Пиннеберг подошел к самому берегу, и они долго молча смотрели на торопливо бегущую воду. Потом
   Пиннеберг сказал:
   — Это вода, Малыш, хорошая, славная водичка.
   Ребенок что-то радостно пискнул в ответ. Пиннеберг несколько раз повторил эту фразу, и Малыш был рад, что отец с ним разговаривает.
   А потом Пиннебергу вдруг подумалось, правильно ли, что он стоит во весь рост рядом с ребенком и поучает его. Он присел на корточки и еще раз сказал:
   — Это хорошая, славная водичка, Малыш. Увидя, что отец прясел, ребенок, очевидно, подумал, что так надо, и тоже присел. Так, сидя на корточках, они некоторое время смотрели на воду, а потом пошли дальше. Малыш устал толкать коляску и пошел один. Сперва он шел рядом с отцом и коляской, потом его внимание начали привлекать всякие вещи, с которыми стоило познакомиться поближе, — курица, витрина или чугунная крышка колодца, хорошо заметная среди булыжников мостовой. Пиннеберг ждал его, а потом медленно шел дальше, снова останавливался, окликал и звал Малыша, Тот торопливо пробегал за ним несколько шажков, улыбался отцу, поворачивался и возвращался к своей чугунной крышке.
   Так повторялось из раза в раз, и наконец отец ушел далеко вперед — слишком далеко, по разумению Малыша. Он позвал отца, но отец не остановился. Ребенок, не сходя с места, переступал с ноги на ногу, он очень взволновался. Взявшись за край шапочки, он надвинул ее на глаза и громко закричал; «Пап-пап!»
   Пиннеберг оглянулся. Его сынишка стоял посреди улицы с надвинутой на глаза шапкой и топтался на месте — того и гляди шлепнется. Пиннеберг бросился к нему и едва успел подхватить сына, его сердце так и прыгало. «Надо же, — думал он. — В полтора года дойти до этого своим умом! Притворился слепым, чтобы я его забрал!
   Он поправил сыну шапку, а лицо Малыша озарилось улыбкой.
   — Ну и плутишка же ты, Малыш, ну и плутишка! — без конца повторял Пиннеберг со слезами умиления на глазах.
   Но вот они дошли до Садовой улицы, где жил фабрикант Руш, с жены которого Овечка три недели не могла получить шесть марок. Пиннеберг повторяет про себя обещание не скандалить, твердо решает не скандалить и нажимает кнопку звонка.
   Вилла стоит в палисаднике, немного отступя от улицы — большая, красивая вилла, а за нею — большой, красивый фруктовый сад. Пиннебергу это нравится.
   Он уже все рассмотрел, и тут только до него доходит, что на его звонок никто не отозвался. Он звонит вторично.
   На этот раз в доме открывается окно, из него высовывается женщина:
   — Что нужно? Мы не подаем!
   — Моя жена чинила у вас белье, — отвечает Пиннеберг. — С вас шесть марок.
   — Приходите завтра! — кричит женщина и захлопывает окно.
   Пиннеберг стоит и размышляет, что можно предпринять, не нарушая обещания, данного Овечке. Малыш сидит притихший в коляске; уж конечно, он почувствовал, что отец рассержен.
   Пиннеберг снова нажимает кнопку звонка и не отпускает ее, не отпускает очень долго. Никакого движения. Пиннеберг снова что-то соображает и уже хочет уйти, но тут ему представляется, что значит восемнадцать часов подряд штопать и чинить белье. Он упирает локоть в кнопку звонка и ждет. Мимо проходят люди и смотрят. А он все стоит и стоит. Малыш — ни звука.
   Наконец окно опять открывается, и женщина кричит:
   — Если вы сию же секунду не отойдете от звонка, я позову жандарма!
   Пиннеберг снимает локоть со звонка и кричит в ответ:
   — Попробуйте позовите! Тогда я скажу жандарму…
   Но окно уже захлопнулось, и Пиннеберг опять принимается звонить. Он всегда был кротким, миролюбивым человеком, но теперь это мало-помалу у него проходит. Правда, ему, в его положении, совсем невыгодно иметь дело с жандармом — но все равно. Малыш, должно быть, уже замерз, просидев столько в коляске, но и это ничего не значит. Вот стоит маленький человек Пиннеберг и звонит к фабриканту Рушу. Он хочет получить шесть марок, он упорствует, и он их получит.
   Дверь виллы распахивается, и женщина направляется прямо к нему. Она вне себя от ярости. Она ведет на привязи двух огромных догов, черного и серого, — очевидно, ночью они сторожат усадьбу и дом. Псы понимают, что перед ними — враг, они рвутся с привязи и угрожающе рычат.
   . — Я спущу собак, — говорит женщина, — если вы сию же минуту не уберетесь!
   — С вас шесть марок, — говорит Пиннеберг.
   Женщина злобствует пуще прежнего, видя, что номер с собаками не прошел. В самом деле, не спускать же собак: они в два счета перемахнут через изгородь и растерзают человека. И тот понимает это не хуже ее.
   — Как видно, вы научились ждать, — говорит она.
   — Научился, — говорит Пиннеберг и не сходит с места.
   — Вы ж безработный, — презрительно говорит женщина. — Это же у вас на лбу написано. Я донесу на вас в полицию. Вы обязаны сообщать о побочных заработках вашей супруги, это обман.
   — Согласен, — говорит Пиннеберг.
   — Я удержу с вас подоходный налог и сбор в пользу больничной и инвалидной кассы, — говорит женщина, успокаивая псов.
   — Пожалуйста, — говорит Пиннеберг. — Тогда я вернусь завтра и попрошу предъявить квитанции финансового управления и больничной кассы.
   — Пусть только ваша жена попробует прийти ко мне за работой! — кричит женщина.
   — С вас шесть марок, — говорит Пиннеберг.
   — Нахал! Грубиян! — кричит женщина. — Если бы муж был дома…
   — Но его нет дома, — говорит Пиннеберг.
   И — вот они, эти шесть марок. Вот они лежат на ограде, три монеты по две марки. Их еще нельзя взять — сначала женщина должна увести собак. Только после этого Пиннеберг берет деньги.
   — Большое спасибо, — говорит он, приподнимая шляпу.
   — Де! Де! — кричит Малыш.
   — Да, деньги, — подтверждает Пиннеберг. — Деньги, Малыш. А теперь домой.