Федь Николай. Литература мятежного века

   - Петр Лукич, у вас есть статья "Живая вода" о творчестве Леонова. По-моему, вы слишком щедро рассыпаете похвалы этому крупному писателю. Его последний роман "Пирамида", между замыслом и публикацией протекло без малого 50 лет, производит противоречивое впечатление.
   - Когда-то я писал о творчестве Леонида Леонова статьи в газетах и журналах, ставя его дарование чуть ли не рядом с Шолоховым, но время шло и вносило свои коррективы, и в леоновских романах и его образах и характерах начинали все сильнее проступать авторские конструкции, его некая удаленность от подлинно живой жизни. Все было правдиво и красиво, но безукоризненно и даже изящно выполненная картина со временем начинала отдавать синтетикой, слабые и в самом начале запахи жизни, выветрились и стали неощутимыми, бесцветными и дело уже не мог спасти ни до предела отточенный стиль, ни замысловатые психологические конструкции, ни броские декларативные построения о добре и зле, о любви и смерти.
   - Занятно и грустно и в самом себе было наблюдать такую эволюцию, как бы внутреннюю схватку двух начал, двух противоборствующих миров, уравновешивающих друг друга и составляющих одно целое. Да, да, писатель большой, нужный, русский, говоришь ты себе, но тут же какой-то внутренний бес шевельнется в тебе и вкрадчиво спросит: что же здесь от русского и от русскости под ровной, стеклянной поверхностью, почему же ни одно, даже самое горячее сердце не защимит и не вздрогнет на протяжении десятков и сотен монотонных страниц и диалогов, и разве завершение всей жизни этого странного творца "Пирамиды" не его же "Русский лес", всего лишь опрокинутый в зазеркалье вместе с Грацианским, только под иным именем, опрокинутый от беспомощности и страха перед подлинной жизнью с ее кровью, грязью и с ее божественным прозрениями и взлетами, с ее сжигающими страстями и свершениями? Ведь под такую лесную зазеркальную сень, затянутую нейлоновым сумрачным небом не вступит ни одна человеческая душа, там никогда не прозвучит ни детского голоса, ни девичьей песни или оклика, - под нейлоновыми небесами никогда не вырастет съедобного гриба или сладкой ягоды, - там нормальному человеку просто нечего искать.
   - Вы правы: "Занятно и грустно"... А возможно и драматично. Кажется, Леониду Максимовичу, всю жизнь что-то мешало быть самим собой, раскованным и искренним. Что было причиной?
   - Тут есть над чем подумать. Но вернемся к началу беседы. На юбилейном вечере Леонида Максимовича Леонова выступали профессиональные патриоты, а некоторые по совместительству и глубоко законспирированные либералы. Говорили Феликс Кузнецов, Валерий Ганичев, Валентин Распутин, собравшиеся привычно слушали гладкие, уже много раз обкатанные фразы о России, о подвиге, о служении истине; ораторы старались перещеголять друг друга и особенно в отношении последнего труда Леонида Максимовича "Пирамида" творения, как уже говорилось выше, совершенно непостижимого, в котором была предпринята попытка с начала и до конца осмыслить и объяснить бесконечность и ее природу, что уже само по себе есть чудовищная ересь, вызывающая хаос и распад сознания, - кто может выдержать этот распад на протяжении почти двух тысяч страниц? Но записные ораторы ходили хитрыми кругами, и все было ясно, что они хотят прослыть очень мудрыми и проницательными. Правда, один из выступающих, Юрий Бондарев ограничился простой, хоть и романтической характеристикой самого юбиляра и природы его дарования и оказался в явном выигрыше.
   - А хочется воскликнуть, о Господи, и в самом деле чуток и правдив, страшен русский язык! Он мгновенно, едва кто-либо успевает произнести несколько слов, тотчас выявляет своего и чужого, друга и врага, стоит только прислушаться сердцем и вы сами тоже по двум, трем фразам тотчас определите, кто же перед вами в действительности.
   И здесь в Октябрьском зале, сразу после первых же казенных слов ведущего, повеяло холодноватой прохладцей, никому здесь по-настоящему не было никакого дела до Леонова, и все говорили только для самих себя. Ни живого слова, ни проблеска оригинальности, все нахватано со стороны, и инородческая скороговорочка Распутина под сибирско-бурятскую народность, лишь еще больше подчеркивало холодную казенную лощеность Ганичева или Кузнецова, их отшлифованный в долгих закулисных интригах ораторский артистизм. Конечно, этого мастерства нельзя было ставить кому бы то ни было в вину, всякий добывает хлеб насущный согласно своей природе и дарованиям, но наблюдать подобное столоверчение тоже тяжело, хотя и приходилось терпеть. И когда Ганичев, ведущий вечера, предложил мне выступить, я отказался. На юбилейном вечере нельзя было высказывать свои мысли о творчестве Леонова, прихлынувшие в последнее время, да и неожиданная как всегда смерть Анатолия Иванова, о чем перед началом вечера сообщил в начале вечера Ганичев, придавила душу.
   - Мы с Ивановым уже несколько лет не виделись, изредка лишь звонили друг другу, и вот теперь предстояли лишь похороны и, вероятно, бессмысленные, никому ненужные речи. Зачем? Что можно добавить к тому, что уже сказано усопшим в жизни? Леонид Максимович Леонов был художником совершенно иного плана, чем Иванов, навечно осчастливленный характеристикой Горького. Как талантливый, даровитый юноша, Леонов через всю жизнь пронес эту словесную медаль, пожалованную пролетарским гением, пронес, пожалуй, даже с затаенной гордостью. Оба, и Горький, и Леонов никогда не любили народ, они оба всегда писали народ как бы сверху, как сторонние наблюдатели или даже препараторы, у Анатолия же Иванова, несмотря на ряд натуралистических излишеств, привнесенных в его талант, пожалуй, сибирскими инородческими примесями, то есть неимоверно живучими присадками азиатчинки, из страницы в страницу в его романах переливалась живая горячая кровь художник чувствовал из самого народного чрева, он сам являлся народом, обретшим внутренний творческий голос.
   Вот об этом я и думал, слушая высокомудрые речи выступающих - смерть вновь не только ставит точку, но и подводит итог.
   - Анатолий Степанович Иванов был связан в жизни со мной многими невидимыми нитями, мы с ним оказались ровесниками, были вынуждены шагать плечом к плечу во времени, в катастрофическом, роковом для России двадцатом веке, оба попали в самый эпицентр событий, перебравшись почти одновременно на жительство в Москву и оба оказались в самом раскаленном слое идеологических противоборствований времени. Он был крайне осторожен и недоверчив даже в отношении ближайших друзей - шло это, как уже отмечалось, от его угрюмого сибирского характера, порождения географических особенностей сибирских условий - здесь тысячелетиями кипела борьба за выживание, нужно было или победить, или погибнуть, здесь нужно было, сжав зубы до хруста, вечно идти только вперед, и все эти обстоятельства глубинно отразились в творчестве Анатолия Иванова, так никем еще и не осмысленного, неизученного хотя бы приблизительно. Его природные сибирские типы относятся к высоким достижениям в русской литературе ХХ века - это не те спирахетические, бескровные, почти бесполые тени, что бродят из рассказа в рассказ, из повести в повесть у Валентина Распутина, отчасти и у Василия Белова, совершенно не сознающие зачем они, и не понимающие и, главное, не стремящиеся понять, куда себя приткнуть, зато оглашающие пространства вокруг ахами и стенаниями, вызывающими, в свою очередь, стоны и слезы восторга и умиления у русскоязычной критики и прочих, зело либеральствующих элементов в основном существующих за счет русского народа, у так называемых высших интеллектуалов и политиканов... У Анатолия же Иванова в романах и повестях народ крепкий, здоровый, забрось его на необитаемый остров совершенно голого, он тут же довольно прилично оденется, дом себе выстроит, железа и золота накопает, жену и на безлюдье отыщет и умыкнет, детей народит. И вновь закипит в пустынном досель месте деятельная народная жизнь, в самых стратегических местах вырастут шумные города, возвысятся храмы, корабли с товарами поплывут во все концы мира.
   Такая литература нашим правящим демфашистам, тем паче еще более фашиствующим либералам ни к чему. Она для них смерть, она мешает им подавить волю и сознание народа окончательно, а без этого ни в каком ярлыке на вечное господство над миром нельзя быть уверенным.
   - Простите Петр Лукич, что прерываю ваш монолог об Иванове, но я впервые, а потому с волнением, слышу по-мужски требовательное, с большой любовью произнесенное слово писателя о писателе... А то все как-то... да и вспоминать не хочется...
   - Иванов закончил свой жизненный и писательский путь эпопеей "Вечный зов", несмотря на явные просчеты и недостатки, особенно в военной части, но получившей второе мощное дыхание в телевизионном, многосерийном прочтении. Леонид Леонов закончил долгое, почти вековое странствие многотрудной "Пирамидой", книгой странной, обращенной больше в потустороннюю ипостась жизни, если она есть, по своей мрачности и безысходности напоминающую знаменитую "Книгу мертвых" из шумерских времен. Не всякий, рискнувший войти в леоновскую "Пирамиду", может благополучно из нее выбраться, здесь от реальной живой жизни уже ничего не осталось, здесь возникают и рушатся миры уже за гранью постижимого мыслью человека...
   - Часто думаю о молодых дарованиях, - продолжал он после небольшой паузы. - У нас были свои проблемы, а у них свои, пожалуй, покруче наших... Когда же с радостной надеждой прозвучат пушкинские слова: "Здравствуй, племя, молодое, незнакомое!"?.. Возвращаю вам книги поэтов Ивана Голубничего (2000 г.), и Максима Замшева (2001 г.). Вглядитесь в их спокойные одухотворенные лица. Не буду распространяться об их бесспорном достоинстве - гармоничной легкости стиха, чувстве красоты и правды, которые просвечивают сквозь поэтический вымысел.
   Знаете что взволновало меня? Острота восприятия жизни, беспокойство в соединении со здоровым художественным инстинктом. Они знают - и это чрезвычайно важно - чего можно ждать от жизни, более того, знают что хотят от жизни. Я бы сказал, они (и не только эти двое), предъявляют свой счет времени. И это хорошо... Молодость всегда требовательна, особенно когда осознает свои созидательные возможности и решимость к действию. Кажется, они готовы к этому.
   - Можно сказать, им повезло по сравнению с теми, кто входил в литературу в 70-е годы, т.е. в пору крушения эстетических идеалов и какого-то сумеречного сознания, разлитого в обществе. И как следствие огромное количество опубликованного, а где действительно крупные дарования, сумевшие реализовать свои творческие потенции? Современная литературная молодежь многое прочувствовала и осознала. Давайте послушаем Ивана Юрьевича Голубничего:
   Пахнет дымом, и сера скрипит на зубах,
   Но светло и покойно в закрытых гробах.
   Воскресенья не будет. Пустыня окрест.
   Уходя, я оставил нательный свой крест.
   Мы избрали свой путь, обрубили концы.
   Нас в упор расстреляли лихие бойцы.
   Ты меня не разбудишь уже на заре,
   Я остался в далеком своем октябре...
   Проплывают видения в смрадном дыму,
   Только кто одолеет холодную тьму!
   Просветленные лица в убогих гробах,
   Незамаранный цвет наших черных рубах.
   - Насколько я понимаю, это и есть, кроме всего прочего, поэтическое воспроизведение жутких реалий действительности. В такие времена всего важнее дело, а затем уже слово - и автор хорошо сказал об этом. Вы согласны?
   - Чего уж тут не соглашаться. Во всяком случае, ваши выводы отвечают требованиям нынешнего времени. Этим же протестным духом, сильным и осмысленным, и твердым исполнены стихи Максима Адольфовича Замшева, которые тоже понравились вам. В данной книге он предстает больше как лирик, я бы сказал, романтик с характерным для него очарованием слога, правдивостью образов и тонким вкусом.
   Мне хочется забыть простые страхи,
   Знакомым жизнерадостно кивать.
   По городу бежать в одной рубахе
   И в феврале чернил не доставать.
   Мне холодно в старинном зазеркалье.
   Молчат бульвары. Меркнут купола.
   А помнишь, как нас рьяно подстрекали
   Без сожаленья сжечь себя дотла.
   И как же долго нас учили плакать
   О родине, исполненной скорбей.
   А небеса блестели синим лаком
   И трескались от взглядов голубей.
   Лишь смерть не слышит будничного гула,
   Она проникла в мирное жилье.
   Мне хочется, чтоб, наконец, подуло,
   И выдуло и выгнало ее.
   И чтоб февраль мои простые страхи
   Купал в снегу, прохожих веселя.
   И я бежал бы в новенькой рубахе,
   Такой же белой, как сама земля.
   Он слушал, прикрыв глаза ладонью.
   - Как много тоски и печали, однако, насквозь пронизанных лучами света, ожидания надежды. Мы должны думать о себе и отстаивать свое достоинство. Человеку необходима крупица радости, уверенности в завтрашнем дне, в том, что у него будут дети, что он будет радоваться миру, солнцу, яблоку на дереве, бабочке на лугу. Без такой радости жить невозможно... Я верю в творческие силы русского народа и его бессмертие... Прочитайте еще что-нибудь.
   Истертая луна висит значком нагрудным,
   Вонзаются в меня десятки лживых стрел.
   А помнишь, как тогда, в апреле, в Долгопрудном,
   Я все хотел сказать, но так и не посмел.
   Потом плясала жуть с багровыми глазами,
   Я утопал в чаду под выкрики друзей.
   А ты была тогда, наверное, в Лозанне,
   А может быть, в стране зеленоглазых змей.
   Я целовал следы подруг небоязливых,
   Я двери вышибал с просроченных петель,
   А ты тогда в тоске, наверно, ела сливы,
   А может быть, пила какой-нибудь коктейль.
   Хотя бы пол-любви на радостях отрежь мне,
   Пусть смотрит жизнь в упор как на слепых котят.
   Хотели строить дом, построили скворечни,
   А птицы не летят, а птицы не летят...
   Дай Бог им всем удачи и счастья, - тихо произнес Пётр Лукич и ещё тише добавил: - "Здравствуй, племя, молодое, незнакомое!".
   И в заботе о судьбе молодого поколения писателей проявилась светлая душа, щедрость дара и широта русской натуры. Как бы он обрадовался, прочтя блистательную книгу публициста Ивана Голубничего "Русская "свинья" атакует..." (2002 год).
   ***
   Если произведение талантливого автора способно обогащать наше представление о людях, воздействовать на чувства и дарить радость встречи с прекрасным, то книга выдающегося художника обладает даром революционизировать сознание, то есть понимать жизнь как сложный диалектический процесс, где человеку уготована не созерцательная роль, а активная деятельность по совершенствованию реальности, равно как и самого себя. Лишь немногим выпадает счастливый жребий создать образы, которые волнуют сердца и умы многих поколений, однако для этого сам художник призван носить в своей душе весь спектр радостей и страданий, душевных, нравственных, интеллектуальных и прочих качеств, которыми он наделяет свои создания... Искусство - высокий дар, требующий полной самоотдачи. Быть может поэтому настоящий художник не в праве рассчитывать на безоблачную жизнь и всегда должен быть готовым к капризам судьбы: взлётам и падениям упорной борьбе и преодолению возникающих препятствий и в конце концов разочарованию и духовному одиночеству.
   Чтобы там не говорили, литература и политика тесно переплетаются друг с другом; даже когда поэт воспевает "шепот, робкое дыханье, трели соловья" в годину социальных бурь, он выражает идеологию определённого класса, то есть стоит на платформе конкретных политических сил. Поэтому суждения о литературе неизбежно выливаются в серьёзный разговор о важнейших явлениях и тенденциях времени, отражающих национальные, классовые, эстетические и прочие проблемы, так или иначе связанные с человеком, активное начало которого превращает его из объекта истории в её субъект. А была ли таким субъектом советская литература? Судя по значению, которое ей придавалось в жизни страны, была. Сложнее ответить на вопрос, была ли она таковой в последнюю четверть века, если принять во внимание её пассивность, утрату веры в высокие народные идеалы и ту постыдную роль, которую в кризисной ситуации она сыграла в развале СССР, подготовив страну к духовной капитуляции перед буржуазным Западом. Сегодня мы пожинаем плоды содеянного. Размышляя о времени, искусстве и литературе, С.В. Михалков говорил в 1998 году: "Вот кончается XX век... И как ни крути, как ни верти, все лучшее, что появилось в русской культуре после Серебряного века в двадцатом веке и в живописи, и в литературе, и в музыке, и в кино, и в театре, - было создано в советскую эпоху (...). Да, всё - и сталинская эпоха, и тоталитарный режим, и цензура, но лучшие произведения русской литературы ХХ века тем не менее были созданы в советские времена (...). Но вот кончилось советское время (...). И пока ничего достойного не создано. Прошло 10 лет, но никто ничего не написал, что захватило бы интересы читателя (...) Ничего! Вот вам и свобода творчества..."11
   Есть и иное мнение на сей счет. Поистине титанические усилия по популяризации идеи якобы бурного развития отечественной литературы в 90-е годы, прилагает союз писателей России во главе В.Н. Ганичевым, коего будущие исследователи нарекут великим страстотерпцем и ученым, главным деидеологизатором творчества, профессиональным патриотом и прочая и прочая. И это так... Под его мудрым руководством учреждено десятки литературных премий, проведено множество пленумов, совещаний и прочих подобных мероприятий. Из пленумов последних лет, кочующих по Руси и оглашающих ее просторы россказням о творческих успехах писателей, быть может, следует выделить петербургский (1998 г.).
   Здесь в выступлении Петра Проскурина прозвучала настоящая правда о нынешней литературе и состоянии России, против коей тут же окрысились один или два окололитературных корифея. Он сказал: "Судьба России. Я очень много думаю по этому поводу. И у меня никакого оптимистического взгляда на судьбу России пока не возникало. Выйдет ли Россия победительницей из этого состояния? Меня потрясло, например, выступление Крупина. Потрясло не только своей циничностью, но и потрясло какой-то своей беспомощностью. Разве в этом Бог? Разве в этом правда? Христос сказал: "Не мир я вам принес, но меч"... А Крупин нам предлагает теперь Ельцина... Как ранее он егозил перед Горбачевым... Ельцин, видите ли, самый лучший правитель. Другого сейчас нет. Это чушь! И это не Бог. И Богом быть для нас не может... Потому что это - Бог подлости, Бог растления, Бог распада, а не Бог жизни, не Бог созидания..."
   Легко понять возмущение Проскурина - его устами говорит историческая истина. Но следует иметь в виду и то, что Крупин, крестник почтеннейшего М.Н. Алексеева, представляет многочисленный отряд посредственностей полуграфоманского толка, кои, будучи не в ладах с чистой совестью и обойденные природой в плане художественного дара, из кожи лезут вон, чтобы удержаться в пределах российской словесности. Поэтому норовят прислониться к кому-нибудь или чему-нибудь, наделенному властью или хотя бы тенью ее. Словом, для них важен любой внешний раздражитель, способный возбудить эмоцию. Отсюда их непостоянство, лживость и, как говорится, нет ничего святого. Тот же Крупин с воодушевлением восхвалял партийное начальство застойного периода, позже трубил о своей религиозности и одновременно раболепно припадал к стопам Мишки Меченого. Последняя его страсть пещерный антикоммунизм и антисоветизм, о чем пойдет разговор чуть позже. "Святоша!" - как в десятку влепил молодой прозаик. Видно это свидетельство умонастроения и состояние души подобных людей. Так уж, видно, Богу угодно.
   Но дело не в личностях. Гораздо важнее другое. В выступлении Проскурина дана оценка кризисного состояния словесности, оценка, высказанная с болью и тоской, и вместе с тем глубоко осмысленная, взвешенная. "Мне кажется, - говорил он, - что современное состояние словесности русской можно определить коротко: раскол и словоблудие. Словоблудие, чтобы прикрыть распад народной души, которому современная русская литература способствовала и способствует в полной мере. В жизни все связано. И распад народной души, которого добились наконец-то как закордонные радетели русского народа, так и свои внутренние особо злокачественные, начиная с любезного всем ставропольского комбайнера, и кончая нынешними палачами народа... Как утонченными либералами, обретающими свое истинное лицо могильщиков великой Империи, созданной тысячелетними подвигами сотен поколений... Так и внутренними патриотами в кавычках, которые вместе со своими негласными союзниками - либералами очень дружно, плечом к плечу идут до конца... Вновь сплетаясь на новом этапе окончательного разрушения русского этноса в либерально-патриотический клубок... И, выкрикивая свои псевдо-патриотические лозунги, внушают народу мысль, что чуть ли не все, приложившие руку к разрушению Державы, ныне якобы опомнились. И стали даже... национальными героями... Наши липовые патриоты романтизируют и героизируют их, создавая вокруг них ореол страдальцев и мучеников. Они, видите ли, как тот разбойник Бахтияр из известной народной песни... Наскучило убивать крестьян, решил уйти в монастырь. И отмаливать свои старые грехи смертоубийства и мучительства... Так может быть и иуда Горбачев, и Шеварнадзе, и Александр Яковлев, и ныне всенародно избранный президент идут тем же путем? По благословению Патриарха Всея Руси того и гляди станут святыми... И будут канонизированы..."
   Так может говорить только верный сын своего народа - только зрелый муж, мудрец и бесстрашный художник.
   Литература - порождение эпохи, а нынешняя эпоха дьявольски запутана и многолика, что сказывается на творческом процессе, несущем на себе печать миросозерцания и интересов классов. Отсюда - заблудшие, обездоленные, колеблющиеся, а нередко равнодушные ко всему, кроме личного благополучия, труженики пера. Проскурин дает решительный отпор всякого рода недоброжелателями и прилипалам литературы, рядящимся в тогу патриотов: "...Тот же Солженицын. В свое время выступавший в американском Конгрессе и со слюной бешенства требовавший от американских сенаторов и конгрессменов скорейшего уничтожения Советского Союза, грозивший, если они не поторопятся это сделать, навсегда заклеймить их преступниками, - продолжал Петр Лукич. - Кажется, ныне стараниями патриотов или лжепатриотов, он будет возведен в ранг русского святого мученика. И борца за свободу России. Простите, но есть границы, которые никому не дозволено переходить... Ни в жизни, ни в смерти (...). Не добро быть человеку рядом с тобой, уходи. Одна ложь вызывает всегда цепную реакцию. Лавину лжи. Уже многие так называемые патриотические издания просто визжат от сладострастия упасть на колени, облобызать новорусские святые мощи... Чего допустим, стоит позиция недавно учрежденной газеты "День литературы"? Вы только посмотрите, какой экстаз, какое ласковое дрожание вызывает у ее главного редактора Бондаренко лишь одно поминание имени этого святого? Так называемого мученика... Разродившегося, очевидно, перед уходом в скит, подобно вышеупомянутому разбойнику, литературной премией своего имени... "25 тысяч долларов восклицает потрясенный критик. - Это же будет иметь огромное судьбоносное значение для будущего нашей литературы..." Увы... Приходится восклицать и нам... Видели и слышали многое. Как-нибудь переживем и этот грех... Но хозяин новой литературной газеты и на этом не успокаивается... печатает еще одну статью, в которой содержится призыв к нашему сирому народу учиться русскому языку у того же новорусского святого Солженицына... Как говорится... дальше в лес, больше дров. Но все же хочется спросить: как можно учиться русскому языку у того, у кого русского языка близко и в помине нет. Повнимательней прислушайтесь или лучше вчитайтесь - и вы почувствуете, что это всего лишь русскоязычный сленг, а не язык русский..."
   Таково действительное положение в литературном деле. Тут и комментировать нечего - все правда. В своих эстетических взглядах Проскурин идет не от общепринятых, весьма расплывчатых суждений, а от своего художественного опыта и мудрости, которым полезно многим поучиться.
   Из беседы с писателем. 30.05.98 года. "Новый фильм по сценарию В. Крупина, по одной из его повестей, кажется, по "Живой воде". Глухая вятская деревушка, приткнувшаяся к какому-то индустриальному объекту с высокими трубами. Скотоподобные мужики и еще более скотоподобные бабы, полупридурки, полуидиоты, черви, копошащиеся в дурно пахнущей навозной куче, обильно и непрерывно поливаемой авторами фильма водкой. Все принародно мочатся, испражняются, похотливо лезут друг на друга - от экрана разит неистребимым запахом свинарника и стыдно взглянуть на сидящих рядом женщин с детьми.