Страница:
В целом сказ не исчерпывал стилевые поиски литературы 20-х годов. Тем не менее он влиял на художественный ландшафт. Русский литературный сказ одно из оригинальных явлений мировой культуры.
Огромное значение для становления нового литературного сказа имело произведение Сергея Есенина "Песнь о великом походе". Над Россией, не успевшей еще залечить глубокие раны, нанесенные первой мировой и гражданской войнами, зазвучала песнь, в которой тесно сплелись история и современность.
Вы послушайте
Новый вольный сказ,
Новый вольный сказ
Про житье у нас.
Первый сказ о том,
Что давно было.
А второй - про то,
Что сейчас всплыло.
"Песнь о великом походе" вобрала в свою сюжетную канву главнейшие события почти двух веков. Здесь мы имеем пример счастливого слияния поэтического "я" с миллионными массами. Устами певца как бы ведут сказание непосредственные участники далекой и близкой истории, цепочка описываемых событий тянется от деяний Петра Великого и его сподвижника Лефорта до сражений красных питерцев под Лиговым, до боев революционных полков с Калединым, Колчаком и Врангелем. Источник творчества подлинного художника в народе.
Если мы сопоставим "Песнь о великом походе" с лермонтовской "Песней про царя Ивана Васильевича...", то найдем много общего в их манере сказывать, в их словесных узорах, поражающих своей народностью и строгостью отбора устно-поэтических традиционных образов. Не случайно современник Лермонтова Н.А. Бестужев в письме к брату из Петровского завода 4 июля 1838 г. отмечал, что главное достоинство "Песни про царя Ивана Васильевича..." состоит в умении поэта "передавать народность и ее историю".15
На первой же странице есенинского сказа склад и слог отчетливо выявляют колорит образного живого просторечия: "непутевый дяк", "стал быть", "уж и как у нас, ребята". При этом просторечие нигде не питается словами и оборотами, стоящими за чертой литературного языка и общедоступности; это именно живой разговорный народный язык с его неисчерпаемыми словообразованиями, с его веселыми интонациями, сразу придающими и отдельному слову, и всей строке, и целой фразе "лица необщее выражение".
И тут поэту приходит на помощь животворное просторечие с его неисчерпаемостью словообразования, с его незатасканными оборотами, веселыми интонациями, сразу придающими и отдельному слову, и всей строке, и целой фразе "лица необщее выражение". В контексте сказа так уместны "миляги", "тараканы, сверчки запечные", "дрохва (дрофа) подбитая". Или: "По Тверской-Ямской под дугою вбряк", "И навек задрал лапти кверху дьяк", "У него, знать, в жисть не болят бока". Здесь народный говор, просеянный сквозь сердце поэта и его чуткий слух, предстает перед нами во всем своем цветении. Как умельцы сталевары сплавливают воедино разные металлы, чтобы затем получать новые марки, так и поэт-сказатель разнородные, на первый и неискушенный взгляд, словесные и стилевые породы превращает пламенем художественного дарования в нечто однородное и уже незабываемое, не подлежащее пересмотру и переделке:
У Петра был двор,
На дворе был кол,
На колу - мочало.
Это только, ребята,
Начало.
С подлинно артистическим мастерством ввел поэт в свою эпопею чисто сказочный традиционный зачин. Прозаическая строка, взятая целиком из сказки, как бы заново родилась на свет и зазвучала совсем по-другому. Привитая к необычному для нее строю, она хорошо прижилась, как приживается привитая умелой рукой садовника веточка культурного садового растения к дичку. Прижилась, пошла в рост, зацвела и принесла плоды.
А рядом с ней на том же дичке опушилась зеленой листвой и другая ветвь - на этот раз принесенная из былинного сада-виноградника:
Ой, суров наш царь,
Алексеич Петр.
Он в единый дух
Ведро пива пьет.
Пивное ведро изготовлено здесь из того же злата-серебра, из которого певцы-былинники во времена давние ковали винные медовые чаши для святорусских богатырей, чаши вместимостью в полтора ведра и больше.
Курит - дым идет
На три сажени...
И вот к богатырскому дыму с непобедимой заставы уже льнет дым костров красных партизан. В речь и образы, осветленные и проверенные временем, врывается голос новой эпохи, голос рабоче-крестьянских масс, пришедших в невиданное.
В напевно-величавый гуслярский лад вплетается стремительная частушка XX века с ее торопливо-лихорадочным ритмом, имеющим что-то общее со стуком станка, с рокотом мотора, с бегом машины.
Ах, рыбки мои,
Мелки косточки,
Вы, крестьянские ребята,
Подросточки.
Ни наготой вас не взять,
Ни рязанами,
Вы гольем пошли гулять
С партизанами.
Ритмы разных исторических эпох могут слиться в единое художественное целое, воплотиться в самобытном неповторяемом произведении, если художник стоит вровень со своим веком, если миропонимание и мироощущение его озарено передовыми идеями времени.
Наряду с известными мастерами жанра сказа прошлого века П.П. Бажовым и М.Х. Кочневым следует назвать северянина Степана Писахова, писателя и живописца. В своих пейзажах и сказах он изобразил таинственно-фантастическую красоту русского Севера. Он - фантазер, лирик, влюбленный в скромные краски скудной тундровой природы, однообразной серой водной глади. При этом он психологически тонко передает одинокость человеческой души, покоя и гармонии с природой полярного безмолвия. Эту томительную одинокость Писахов воплощает во много раз повторяемых сиротливо возвышающихся айсбергах и соснах, в деревянных церквушках и крестах, в легкокрылых парусниках, одиноко парящих в дымке тускло мерцающего холодного горизонта. Во всем пейзажном творчестве художника Писахова чувствуется давление природы на человека.
Быть может, по контрасту так кипуча, так обворожительна и раскованна стихия его литературного слова, излетающего из родников народной речи. А как сам автор оценивал свое литературное творчество? В письме к известному писателю Ивану Соколову-Микитову он отмечал (30 августа 1949 г.): "Сказки не то, что писать о чем-либо знаемом. Там только надо обсказать. В сказке часто не знаю, как повернется узор. Сколько соблазнов! Будто зазывают в разные закоулки, полянки. Бывает, что плету одну, а рядом вьется другая сказка. Иногда теряется, а порой и попутно удается на бумагу уложить. Пока сказка вьется, пока вся еще не сказана, узор еще не совсем готов и нет последнего слова, сказка хрупка. Законченную торопятся назвать народной!.." Сочинять и сказывать сказки он начал рано, но записывал редко. Его дед Леонтий родом из Пинежского района был сказочник. Записывать его сказки никому в голову не приходило, но он прослыл как большой и искусный рассказчик. На промысел Леонтия брали сказочником.
Свои сказки (сказы) Степан Писахов нередко писал "с натуры", наполняя их вымыслом, сдобренным юмором. Вот: "Один заезжий спросил, с какого года я живу в Архангельске.
Секрет не велик. Я сказал:
- С 1879 года.
- Скажите, сколько домов было раньше в Архангельске?
Что-то небрежно-снисходительное было в тоне, в вопросе. Я в тон заезжему дал ответ.
- Раньше стоял один столб, на столбе доска с надписью:
А-р-х-а-н-г-е-л-ь-с-к.
Народ ютился кругом столба.
Домов не было, о них и не знали. Одни хвойными ветками прикрывались, другие в снег зарывались, зимой в звериные шкуры завертывались. У меня был медведь. Утром я вытряхивал медведя из шкуры, сам залезал в шкуру. Тепло ходить в медвежьей шкуре, в мороз - дело постороннее. На ночь шкуру медведю отдавал...
Можно было сказку сплести. А заезжий готов верить. Он попал в "дикий север". Ему хотелось впечатлений".
Много ли мы знаем поэтических родников, из которых бы вот с таким сказово-серебряным журчанием выливались кипучие струи истинного народного юмора? Вообще сказывание всегда отличало народное остроумие, едкий сарказм, певучее изложение событий и сопряжение в одном смысловом ряду, казалось бы, не сопрягаемых логических понятий и явлений... Контрастность, несовместимость образов и явлений придают сказам занимательность, большую силу поэтического иносказания. Вот отрывок одного их них ("Не любо - не слушай"). "А на том берегу всякая благодать, всякое благотворение... Семга да треска сами ловятся, сами потрошатся, сами солятся, сами в боки ложатся. Рыбаки только бочки к берегу подкатывают да днища заколачивают. А которая рыба побойчей - выпотрошится да в пирог завернется. Семга, да латусина ловчее всех рыб в пироги заворачивается. Хозяйки только маслом пироги смазывают да в печку подсаживают. Белые медведи молоком торгуют - приучены. Белые медвежата семечками и папиросами промышляют. Птички всякие чирипикают: полярные совы, чайки, гаги, гагарки, гуси, лебеди, северные орлы, пингвины. Пингвины у нас не водятся, но приезжают на заработки, с шарманкой ходят да с бубном, а иные обезьяной одеваются, всякие штуки представляют... А в большой праздник да возмутся пингвины с белыми медведями хороводы водить, да еще вприсядку пустятся, ну, до уморенья! А моржи да тюлени с нерпами у берега в воде да поуркивают - музыку делают по-своему".
Отметим, что в сочинениях сказового плана повествователь полновластный распорядитель вымысла, и властелин над теми поэтическими сокровищами, которые добыты из глубин океана народного. Но за повествователем искусно скрывается писатель... Элемент сказочности и придает литературному произведению любого жанра особую прелесть оригинальности, составляет его нарядную сторону. Ведь сказка, если вдуматься, - это светлая надежда, мечта, а без мечты и надежды жить невозможно.
II
В двадцатые годы формируется эстетический идеал и задачи искусства, осознающего себя новаторским по духу и содержанию. Вместе с тем не прекращается борьба как с откровенными и прикровенными идейными противниками, так и со сторонниками левацких воззрений, равно как и догматиками различных оттенков. В то же время шел напряженный творческий поиск новых форм и средств, которые гармонировали бы с главными тенденциями и задачами эпохи. Вопросы участия искусства в преобразования мира в эту пору частично совпадали, что позволяет уяснить, почему, например, представители авангарда пытались участвовать в революции, претендуя, правда, на главенство в художественной сфере. Вместе с тем внутри того же авангарда, включавшего в себя различные "измы" буржуазного толка, происходил процесс поляризации тенденций. Но жизнь постепенно входила в свое русло - в результате передовые мастере сближались с революционным искусством или покидали группировки, с которыми было связано начало их творческой деятельности. Словом, внутри самих группировок образовывались подчас весьма противоположные полюсы. Например, К. Федин, Н. Тихонов, Вс. Иванов, с одной стороны, и Л. Лунц, отчасти М. Зощенко - с другой; В. Маяковский, Н. Асеев, С. Кирсанов, с одной стороны, и Н. Чужак, О. Брик - с другой и т.д.. Подобное размежевание приводило к распаду того или иного "изма", что характерно для судеб экспрессионизма, футуризма и других менее известных течений.
О плодотворности творческих их усилий свидетельствует влияние произведений на общественную жизнь. Не будем перечислять имена известных писателей и популярные среди широкого круга сочинения. Наша задача определить общее направление творческого процесса, диалектику российской словесности, характеризующуюся последовательностью в отстаивании созидательных начал жизни.
Нелегко давались первые шаги по неизведанным тропам строительства нового искусства, которые были извилисты и трудно одолимы. Речь шла об искусстве совершенно нового типа - народном искусстве. Естественно, были срывы, ошибки, заблуждения и распри между разномастными писательскими объединениями и группировками. Об этом красноречиво говорят писатели старшего поколения в своих книгах и автобиографиях, а также сборниках статей ("За тридцать лет" А. Фадеева, "Писатель, искусство, время" К. Федина, "О литературе" А. Сейфуллиной, "Современники" Ю. Либединского и других).
Вот, к примеру, свидетельство Б. Лавренева, примыкавшего в молодости к футуристам. Близко столкнувшись с жизнью и солдатами в первую мировую войну, он понял, как далеко от действительности футуристы с их мелочными претензиями и тупым высокомериям. "Я, - отмечал он, - с отвращением вспоминал мелкую клоунаду футуристических скандалов, мышиную возню литературных стычек. Какими непотребными стали в моем сознании полосатые кофты и размалеванные морды, игры в стихотворные бирюльки перед величием молчаливого беззаветного и великого ратного подвига народа!" Позже, в 1918 году, в Москве, продолжает писатель, он вновь попал в среду футуристов: "Странной и дикой показалась мне она в это время. Постоянно бывая во всяких литературных притончиках, вроде "Кафе футуристов", "Стойло Пегаса", "Музыкальная табакерка", я с удивлением видел, что мои бывшие друзья и соратники, как французские Бурбоны, ничего не поняли и ничему не научились. Я видел те же клоунские гримасы, эстетские радения, слышал заупокойное чтение лишенных всякой связи с жизнью страны стихов, грызню мелких самолюбий в погоне за эфемерной славой. ...Атмосфера литературной Москвы 1918 года была настолько отвратительна для меня, что осенью я ушел с бронепоездом на фронт".16
Молодая литература отличалась разнообразием творческих поисков - здесь были символисты и декаденты (А. Белый, М. Волошин, Ф. Сологуб), футуристы (Д. Бурлюк, А. Крученых, В. Хлебников и другие), имажинисты (В. Шершеневич, А. Мариенгоф), О. Мандельштам рекламировал акмеизм. В свою очередь пролеткультовцы ратовали за литературу "механизированных толп, не знающую ничего интимного и лирического", а пролетарские поэты ("Кузница" призывали к коллективизму). "Многие молодые, - писал М. Горький, - приучаются виртуозничать и фокусничать словами, раньше чем начинают понимать грандиозность, творимого людьми..."17 Нелепейшее кривляние, пустословие и неурядицы выдавались за "существенно истинные" формы чисто пролетарского искусства и пролетарской культуры. Внимательно наблюдавший за ходом литературного развития тех лет, Дмитрий Фурманов отметил в дневнике:
"1. Глумление над прошлым. 2. Отрицание заслуг других школ и течений. 3. Расчет на монополию. 4. В расчете на вечность. 5. Заумничанье и жонглирование "мудрой" терминологией. 6. Бахвальство, игра в величие. 7. Однодневки. 8. Бесталанность задорных, заносчивых "пионеров". 9. Вычурность, оригинальничанье".18
Отнюдь не случайно в первое десятилетие после революции со страниц печатных органов бурным потоком выливалось сочинительство, преподносимого под видом новаторства, оказавшегося на поверку всего-навсего саморекламой или претензией на вождизм в литературе. Подобная претенциозная пестрятина, написанная на русском языке, была начисто лишена национальной самобытности. Расцвеченные анемичные рифмами и вымученными образами, такие литературные фокусы читать тяжело и неприятно. Наделенные типичными биографическими справками, люди начала ХХ века выступали в них как размытые тени, как умозрительные схемы. Они клокотали лжестрастями, а их недоступность для читателя шла не от психологической и душевной сложности, а от схоластически-конструктивной зауми. Строфа и интонация, метафора и поэтический образ, механически пересаженные из чужой культуры, из иного социального мира не имели сколько-нибудь прослеживаемой родословной, связывающей их с классическим наследием и духом народного искусства.
Такие сочинения, отторгнутые от ощущений, мыслей и действий современников, писали и такие талантливые поэты, как Андрей Белый. Автор сложный, во многом противоречивый, он нашел в себе силы порвать с прошлым, но его холодно-созерцательные сочинения тех лет были насыщены отвлечениями, абстрактными формулами и походили на разновидность переводов неведомо с какого безликого космополитического оригинала. Стихи, написанные современником грандиозных социальных потрясений в России, стали невыразительными условными знаками этих потрясений.
Пестрота взглядов, позиций, убеждений и прочее была поразительна в те годы. Не стремясь охватить сложные контрасты художества, отметим лишь, что о литературных группировках и течениях той поры написано горы статей, монографий, коллективных трудов, в которых представлен обширный исторический и фактический материал. Важно подчеркнуть другое - живой творческий процесс продолжал набирать силу, совершенствуясь и углубляясь, Литература уверенно поднималась на вершину искусства слова.
Вторая половина двадцатых показала, что сулит духовной культуре доведенный до абсурда классовый подход рапповцев, объявивших врагами всех, кто не согласен с их политикой в литературе. Горе тем, кто не укладывался в прокрустово ложе их манифестов, согласованных с Троцким, Бухариным и Ягодой. В редакционной статье журнала "На литературном посту" (1928 год) все несогласные с их постулатами объявлялись не более и не менее как "идеологические интервенты". Разумеется, таковыми подразумевались наиболее талантливые русские писатели, исповедующие традиции национальной классической культуры. Они клеймились "попутчиками", отлучались от "генеральной линии пролетарской литературы", подвергались всяческим унижениям.
При ближайшем рассмотрении миф о больших художественных достижениях в 20-е годы, не имеет под собой реальной почвы. Большинство, прославляемых рапповскими вождями сочинителей, вознамерившихся творить "вторую действительность", т.е. произведения искусства, имели весьма смутное представление о творческом процессе, а в силу аптекарско-ростовщического мышления отличались невежеством в общекультурном плане. Между тем к этому времени в русской культуре в следствие репрессий против русской интеллигенции образовались зияющие пустоты, которые быстро заполнялись представителями "малых народов", как они писали в анкетах, пролетарского происхождения. Это были в основном дети аптекарей, мелких торговцев, недоучившиеся студенты и прочие социальные элементы без определенных занятий. Поддерживаемые новой властью, где командные высоты занимали люди по сути космополитского толка, они заполонили средства массовой информации, медицину, науку, искусство и литературу.
Наступала пора "перековки", "переделки" человека и воспевания личности, одержимой лишь одной страстью - разрушением нации, веры, истории, природы. Любопытно, что даже Максим Горький требовал оптимизма и героизма, как он выражался, прометеизации главного действующего лица "человека-товарища - врага природы, окружающей его". В свою очередь, обосновывая концепцию романа "Разгром", А. Фадеев заявлял, что в "гражданской войне происходит отбор человеческого материала... Происходит огромнейшая переделка людей". И чтобы ни у кого не возникло сомнение на этот счет, добавлял: ""Переделка" людей происходит успешно потому, что руководят большевистской идеей такие как Левинсон - человек "особой, правильной породы", кстати, близкой по духу рапповским идеологам, стремящимся к "перековке" общества и подготовке кадров интеллигенции, натренированных идеологически на антирусский манер. Отсюда лозунг, провозглашенный Н.И. Бухариным: "Мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике". Процесс сей штамповки сопровождался жестоким преследованием вплоть до физического уничтожения русской - а шире славянской! - духовной элиты. Именно в 20-е годы было положено начало оскопления национального самосознания, столь драматически отразившегося впоследствии на духовном состоянии народа.
Тут впору хотя бы пунктирно отметить роль "Литературной газеты" в истории литературы. Правду сказать, она отличалась сервильным уклоном и искусно завуалированным антирусским акцентом. 5 апреля 1935 года газета стращала: "Классовый враг стремится проникнуть и в советскую художественную литературу (...) протаскивает в своих произведениях в замаскированной форме... подлые идейки... пытается проникнуть и в писательские организации, используя в своих враждебных нам интересах высокое звание члена Союза Советских писателей...". Здесь же назван и "контрреволюционер" - это С. Сергеев-Ценский, написавший "враждебный и клеветнический" рассказ "Поезд с юга". А три недели спустя ею был опубликован обзор поэзии за 1934 год, в котором ряд поэтов обвинялись в "кулацком уклоне", "классово-враждебных позициях" и прочих грехах. Скажем, Б. Корнилову приписывалось "отсутствие широко обоснованного революционного мировоззрения", а сверх того, у него "нет глубокого понимания борьбы между большевиками и кулачьем". Известность же Павла Васильева, подавалась читателю не более как печальный эпизод в истории литературной жизни и т.д. Страницы "Литературной газеты" пестрели именами Артема Веселого, Бориса Пильняка, Ивана Катаева и других писателей, коих обвиняли в декадансе, идейном разложении а равно и шпионаже в пользу иностранных государств. Одновременно изощренной травле и унижению подвергались Есенин и Шолохов, Булгаков и Замятин и многие другие.
Писатели либерально-интернационального толка всегда оказывались первыми, когда дело касалось выгоды. Они выше окружающих, пусть несчастье падает на головы других - лишь бы они благоденствовали. А этими другими были славяне и прежде всего русские. Так было и на этот раз, когда "отборные" инженеры человеческих душ созерцали строительство Беломорско-Балтийского канала. Конечно, им было ведомо, сколько десятков тысяч жизней ушло в землю при его сооружении, в каких нечеловеческих условиях приходилось работать заключенным и к каким методам принуждения прибегали карательные органы, "перековывая естественных врагов общества в честных трудящихся" (Лев Славин). Все они знали и сознательно и пылко воздавали хвалу ОГПУ и его главарю Генаху Ягоде.
Вот: "ОГПУ - смелый, умный и упрямый мастер" (Евг. Шварц, 27 августа 1933 года); "Восхищены грандиозной работой ОГПУ" (художники Кукрыниксы, 22 августа 1933 года). А Лев Кассиль радостно возопил 22 августа-33 года: "Об этих пяти днях буду помнить, думать многие ночи, месяцы, годы. Каждый день, проведенный на канале, вмещал столько впечатлений, что к вечеру мы чувствовали себя как-то повзрослевшими, углубленными и... немножко обалдевшими. Хочется тотчас откликнуться своим трудом, собственным делом. Но все виденное за эти дни так огромно, сложно, необычно, что хлынувший напористый поток новых мыслей, решительных утверждений готов смести все установившиеся представления о людях, вещах, делах. И хочется об этом новом написать по новому. Потрясающее путешествие!"
Ему вторил Евгений Габрилович: "Мы видели на канале десятки замечательных сооружений, каждое из которых эмоционально воздействует с силой подлинного художественного произведения. Мы видели также, бывших воров, недавних преступников, вчерашних врагов революции - строителей канала, ставших полноценными гражданами социалистической родины. Все это сделала наша партия, сделали чекисты, которым партия поручила строить величайший канал и перевоспитывать десятки тысяч людей.
Нам, советским писателям, которые призваны "перестраивать души"следует поучиться этому труднейшему и ответственейшему мастерству - у ОГПУ".19
В таком же духе выдержаны высказывания всех остальных "отборных" тружеников пера, посетивших Беломорканал. Что это: дань лицемерной условности или трусость перед костоломами Ягоды? Это было, но где-то на заднем плане, главное же скрывалось в затаенной ненависти к заключенным, которые в большинстве своем были врагами Ягоды и его соплеменников. Однако не помогли льстивые панегирики, расточаемые большевикам подобными сочинителями - вскоре многие из них совершили "потрясающее путешествие" в застенки ОГПУ опять же на предмет - "перековки душ"... Поэтому нет надобности оправдывать подобные поступки литераторов лишь жестокими обстоятельствами тридцатых годов, как попытался сделать Константин Федин: "...Мы были детьми революции, и мы сознательно брали на себя труд, может быть и непосильный, но неизбежный: мы хотели, мы обязаны были, наконец, мы жаждали говорить о том, чем жили. Война и революция были основой нашего переживания. Дать это переживание в искусстве стало задачей нашей биографии. Задача решалась то неверно, но неполно, с ошибками и не по готовым ответам задачников".20
Стало быть, уже к началу 30-х годов в литературе сложилась довольно своеобразная ситуация, а точнее расстановка сил, борьба между коими будет нарастать вплоть до начала XXI века. Но не будем забегать вперед. Итак, за немногими исключениями (уклонились от приглашения Ягоды только Л. Леонов и М. Булгаков) труженики пера известного толка "под напором новых мыслей" (Кассиль) самозабвенно и радостно перековали человека не только в своих опусах, но и в реальной жизни, укрепляя тем самым авторитет карательных органов и, разумеется, свое материальное благополучие и душевный комфорт. Такая вот картинка из их жизни, призванных участвовать в перевоспитании строителей Беломоро-Балтийского канала: "Писатели шумно усаживаются за стол, разворачивают накрахмаленные салфетки (...), накладывают на тарелки салат, красную рыбу, черпают ложками рассыпчатую красную икру, наполняют бокалы, рюмки".
Огромное значение для становления нового литературного сказа имело произведение Сергея Есенина "Песнь о великом походе". Над Россией, не успевшей еще залечить глубокие раны, нанесенные первой мировой и гражданской войнами, зазвучала песнь, в которой тесно сплелись история и современность.
Вы послушайте
Новый вольный сказ,
Новый вольный сказ
Про житье у нас.
Первый сказ о том,
Что давно было.
А второй - про то,
Что сейчас всплыло.
"Песнь о великом походе" вобрала в свою сюжетную канву главнейшие события почти двух веков. Здесь мы имеем пример счастливого слияния поэтического "я" с миллионными массами. Устами певца как бы ведут сказание непосредственные участники далекой и близкой истории, цепочка описываемых событий тянется от деяний Петра Великого и его сподвижника Лефорта до сражений красных питерцев под Лиговым, до боев революционных полков с Калединым, Колчаком и Врангелем. Источник творчества подлинного художника в народе.
Если мы сопоставим "Песнь о великом походе" с лермонтовской "Песней про царя Ивана Васильевича...", то найдем много общего в их манере сказывать, в их словесных узорах, поражающих своей народностью и строгостью отбора устно-поэтических традиционных образов. Не случайно современник Лермонтова Н.А. Бестужев в письме к брату из Петровского завода 4 июля 1838 г. отмечал, что главное достоинство "Песни про царя Ивана Васильевича..." состоит в умении поэта "передавать народность и ее историю".15
На первой же странице есенинского сказа склад и слог отчетливо выявляют колорит образного живого просторечия: "непутевый дяк", "стал быть", "уж и как у нас, ребята". При этом просторечие нигде не питается словами и оборотами, стоящими за чертой литературного языка и общедоступности; это именно живой разговорный народный язык с его неисчерпаемыми словообразованиями, с его веселыми интонациями, сразу придающими и отдельному слову, и всей строке, и целой фразе "лица необщее выражение".
И тут поэту приходит на помощь животворное просторечие с его неисчерпаемостью словообразования, с его незатасканными оборотами, веселыми интонациями, сразу придающими и отдельному слову, и всей строке, и целой фразе "лица необщее выражение". В контексте сказа так уместны "миляги", "тараканы, сверчки запечные", "дрохва (дрофа) подбитая". Или: "По Тверской-Ямской под дугою вбряк", "И навек задрал лапти кверху дьяк", "У него, знать, в жисть не болят бока". Здесь народный говор, просеянный сквозь сердце поэта и его чуткий слух, предстает перед нами во всем своем цветении. Как умельцы сталевары сплавливают воедино разные металлы, чтобы затем получать новые марки, так и поэт-сказатель разнородные, на первый и неискушенный взгляд, словесные и стилевые породы превращает пламенем художественного дарования в нечто однородное и уже незабываемое, не подлежащее пересмотру и переделке:
У Петра был двор,
На дворе был кол,
На колу - мочало.
Это только, ребята,
Начало.
С подлинно артистическим мастерством ввел поэт в свою эпопею чисто сказочный традиционный зачин. Прозаическая строка, взятая целиком из сказки, как бы заново родилась на свет и зазвучала совсем по-другому. Привитая к необычному для нее строю, она хорошо прижилась, как приживается привитая умелой рукой садовника веточка культурного садового растения к дичку. Прижилась, пошла в рост, зацвела и принесла плоды.
А рядом с ней на том же дичке опушилась зеленой листвой и другая ветвь - на этот раз принесенная из былинного сада-виноградника:
Ой, суров наш царь,
Алексеич Петр.
Он в единый дух
Ведро пива пьет.
Пивное ведро изготовлено здесь из того же злата-серебра, из которого певцы-былинники во времена давние ковали винные медовые чаши для святорусских богатырей, чаши вместимостью в полтора ведра и больше.
Курит - дым идет
На три сажени...
И вот к богатырскому дыму с непобедимой заставы уже льнет дым костров красных партизан. В речь и образы, осветленные и проверенные временем, врывается голос новой эпохи, голос рабоче-крестьянских масс, пришедших в невиданное.
В напевно-величавый гуслярский лад вплетается стремительная частушка XX века с ее торопливо-лихорадочным ритмом, имеющим что-то общее со стуком станка, с рокотом мотора, с бегом машины.
Ах, рыбки мои,
Мелки косточки,
Вы, крестьянские ребята,
Подросточки.
Ни наготой вас не взять,
Ни рязанами,
Вы гольем пошли гулять
С партизанами.
Ритмы разных исторических эпох могут слиться в единое художественное целое, воплотиться в самобытном неповторяемом произведении, если художник стоит вровень со своим веком, если миропонимание и мироощущение его озарено передовыми идеями времени.
Наряду с известными мастерами жанра сказа прошлого века П.П. Бажовым и М.Х. Кочневым следует назвать северянина Степана Писахова, писателя и живописца. В своих пейзажах и сказах он изобразил таинственно-фантастическую красоту русского Севера. Он - фантазер, лирик, влюбленный в скромные краски скудной тундровой природы, однообразной серой водной глади. При этом он психологически тонко передает одинокость человеческой души, покоя и гармонии с природой полярного безмолвия. Эту томительную одинокость Писахов воплощает во много раз повторяемых сиротливо возвышающихся айсбергах и соснах, в деревянных церквушках и крестах, в легкокрылых парусниках, одиноко парящих в дымке тускло мерцающего холодного горизонта. Во всем пейзажном творчестве художника Писахова чувствуется давление природы на человека.
Быть может, по контрасту так кипуча, так обворожительна и раскованна стихия его литературного слова, излетающего из родников народной речи. А как сам автор оценивал свое литературное творчество? В письме к известному писателю Ивану Соколову-Микитову он отмечал (30 августа 1949 г.): "Сказки не то, что писать о чем-либо знаемом. Там только надо обсказать. В сказке часто не знаю, как повернется узор. Сколько соблазнов! Будто зазывают в разные закоулки, полянки. Бывает, что плету одну, а рядом вьется другая сказка. Иногда теряется, а порой и попутно удается на бумагу уложить. Пока сказка вьется, пока вся еще не сказана, узор еще не совсем готов и нет последнего слова, сказка хрупка. Законченную торопятся назвать народной!.." Сочинять и сказывать сказки он начал рано, но записывал редко. Его дед Леонтий родом из Пинежского района был сказочник. Записывать его сказки никому в голову не приходило, но он прослыл как большой и искусный рассказчик. На промысел Леонтия брали сказочником.
Свои сказки (сказы) Степан Писахов нередко писал "с натуры", наполняя их вымыслом, сдобренным юмором. Вот: "Один заезжий спросил, с какого года я живу в Архангельске.
Секрет не велик. Я сказал:
- С 1879 года.
- Скажите, сколько домов было раньше в Архангельске?
Что-то небрежно-снисходительное было в тоне, в вопросе. Я в тон заезжему дал ответ.
- Раньше стоял один столб, на столбе доска с надписью:
А-р-х-а-н-г-е-л-ь-с-к.
Народ ютился кругом столба.
Домов не было, о них и не знали. Одни хвойными ветками прикрывались, другие в снег зарывались, зимой в звериные шкуры завертывались. У меня был медведь. Утром я вытряхивал медведя из шкуры, сам залезал в шкуру. Тепло ходить в медвежьей шкуре, в мороз - дело постороннее. На ночь шкуру медведю отдавал...
Можно было сказку сплести. А заезжий готов верить. Он попал в "дикий север". Ему хотелось впечатлений".
Много ли мы знаем поэтических родников, из которых бы вот с таким сказово-серебряным журчанием выливались кипучие струи истинного народного юмора? Вообще сказывание всегда отличало народное остроумие, едкий сарказм, певучее изложение событий и сопряжение в одном смысловом ряду, казалось бы, не сопрягаемых логических понятий и явлений... Контрастность, несовместимость образов и явлений придают сказам занимательность, большую силу поэтического иносказания. Вот отрывок одного их них ("Не любо - не слушай"). "А на том берегу всякая благодать, всякое благотворение... Семга да треска сами ловятся, сами потрошатся, сами солятся, сами в боки ложатся. Рыбаки только бочки к берегу подкатывают да днища заколачивают. А которая рыба побойчей - выпотрошится да в пирог завернется. Семга, да латусина ловчее всех рыб в пироги заворачивается. Хозяйки только маслом пироги смазывают да в печку подсаживают. Белые медведи молоком торгуют - приучены. Белые медвежата семечками и папиросами промышляют. Птички всякие чирипикают: полярные совы, чайки, гаги, гагарки, гуси, лебеди, северные орлы, пингвины. Пингвины у нас не водятся, но приезжают на заработки, с шарманкой ходят да с бубном, а иные обезьяной одеваются, всякие штуки представляют... А в большой праздник да возмутся пингвины с белыми медведями хороводы водить, да еще вприсядку пустятся, ну, до уморенья! А моржи да тюлени с нерпами у берега в воде да поуркивают - музыку делают по-своему".
Отметим, что в сочинениях сказового плана повествователь полновластный распорядитель вымысла, и властелин над теми поэтическими сокровищами, которые добыты из глубин океана народного. Но за повествователем искусно скрывается писатель... Элемент сказочности и придает литературному произведению любого жанра особую прелесть оригинальности, составляет его нарядную сторону. Ведь сказка, если вдуматься, - это светлая надежда, мечта, а без мечты и надежды жить невозможно.
II
В двадцатые годы формируется эстетический идеал и задачи искусства, осознающего себя новаторским по духу и содержанию. Вместе с тем не прекращается борьба как с откровенными и прикровенными идейными противниками, так и со сторонниками левацких воззрений, равно как и догматиками различных оттенков. В то же время шел напряженный творческий поиск новых форм и средств, которые гармонировали бы с главными тенденциями и задачами эпохи. Вопросы участия искусства в преобразования мира в эту пору частично совпадали, что позволяет уяснить, почему, например, представители авангарда пытались участвовать в революции, претендуя, правда, на главенство в художественной сфере. Вместе с тем внутри того же авангарда, включавшего в себя различные "измы" буржуазного толка, происходил процесс поляризации тенденций. Но жизнь постепенно входила в свое русло - в результате передовые мастере сближались с революционным искусством или покидали группировки, с которыми было связано начало их творческой деятельности. Словом, внутри самих группировок образовывались подчас весьма противоположные полюсы. Например, К. Федин, Н. Тихонов, Вс. Иванов, с одной стороны, и Л. Лунц, отчасти М. Зощенко - с другой; В. Маяковский, Н. Асеев, С. Кирсанов, с одной стороны, и Н. Чужак, О. Брик - с другой и т.д.. Подобное размежевание приводило к распаду того или иного "изма", что характерно для судеб экспрессионизма, футуризма и других менее известных течений.
О плодотворности творческих их усилий свидетельствует влияние произведений на общественную жизнь. Не будем перечислять имена известных писателей и популярные среди широкого круга сочинения. Наша задача определить общее направление творческого процесса, диалектику российской словесности, характеризующуюся последовательностью в отстаивании созидательных начал жизни.
Нелегко давались первые шаги по неизведанным тропам строительства нового искусства, которые были извилисты и трудно одолимы. Речь шла об искусстве совершенно нового типа - народном искусстве. Естественно, были срывы, ошибки, заблуждения и распри между разномастными писательскими объединениями и группировками. Об этом красноречиво говорят писатели старшего поколения в своих книгах и автобиографиях, а также сборниках статей ("За тридцать лет" А. Фадеева, "Писатель, искусство, время" К. Федина, "О литературе" А. Сейфуллиной, "Современники" Ю. Либединского и других).
Вот, к примеру, свидетельство Б. Лавренева, примыкавшего в молодости к футуристам. Близко столкнувшись с жизнью и солдатами в первую мировую войну, он понял, как далеко от действительности футуристы с их мелочными претензиями и тупым высокомериям. "Я, - отмечал он, - с отвращением вспоминал мелкую клоунаду футуристических скандалов, мышиную возню литературных стычек. Какими непотребными стали в моем сознании полосатые кофты и размалеванные морды, игры в стихотворные бирюльки перед величием молчаливого беззаветного и великого ратного подвига народа!" Позже, в 1918 году, в Москве, продолжает писатель, он вновь попал в среду футуристов: "Странной и дикой показалась мне она в это время. Постоянно бывая во всяких литературных притончиках, вроде "Кафе футуристов", "Стойло Пегаса", "Музыкальная табакерка", я с удивлением видел, что мои бывшие друзья и соратники, как французские Бурбоны, ничего не поняли и ничему не научились. Я видел те же клоунские гримасы, эстетские радения, слышал заупокойное чтение лишенных всякой связи с жизнью страны стихов, грызню мелких самолюбий в погоне за эфемерной славой. ...Атмосфера литературной Москвы 1918 года была настолько отвратительна для меня, что осенью я ушел с бронепоездом на фронт".16
Молодая литература отличалась разнообразием творческих поисков - здесь были символисты и декаденты (А. Белый, М. Волошин, Ф. Сологуб), футуристы (Д. Бурлюк, А. Крученых, В. Хлебников и другие), имажинисты (В. Шершеневич, А. Мариенгоф), О. Мандельштам рекламировал акмеизм. В свою очередь пролеткультовцы ратовали за литературу "механизированных толп, не знающую ничего интимного и лирического", а пролетарские поэты ("Кузница" призывали к коллективизму). "Многие молодые, - писал М. Горький, - приучаются виртуозничать и фокусничать словами, раньше чем начинают понимать грандиозность, творимого людьми..."17 Нелепейшее кривляние, пустословие и неурядицы выдавались за "существенно истинные" формы чисто пролетарского искусства и пролетарской культуры. Внимательно наблюдавший за ходом литературного развития тех лет, Дмитрий Фурманов отметил в дневнике:
"1. Глумление над прошлым. 2. Отрицание заслуг других школ и течений. 3. Расчет на монополию. 4. В расчете на вечность. 5. Заумничанье и жонглирование "мудрой" терминологией. 6. Бахвальство, игра в величие. 7. Однодневки. 8. Бесталанность задорных, заносчивых "пионеров". 9. Вычурность, оригинальничанье".18
Отнюдь не случайно в первое десятилетие после революции со страниц печатных органов бурным потоком выливалось сочинительство, преподносимого под видом новаторства, оказавшегося на поверку всего-навсего саморекламой или претензией на вождизм в литературе. Подобная претенциозная пестрятина, написанная на русском языке, была начисто лишена национальной самобытности. Расцвеченные анемичные рифмами и вымученными образами, такие литературные фокусы читать тяжело и неприятно. Наделенные типичными биографическими справками, люди начала ХХ века выступали в них как размытые тени, как умозрительные схемы. Они клокотали лжестрастями, а их недоступность для читателя шла не от психологической и душевной сложности, а от схоластически-конструктивной зауми. Строфа и интонация, метафора и поэтический образ, механически пересаженные из чужой культуры, из иного социального мира не имели сколько-нибудь прослеживаемой родословной, связывающей их с классическим наследием и духом народного искусства.
Такие сочинения, отторгнутые от ощущений, мыслей и действий современников, писали и такие талантливые поэты, как Андрей Белый. Автор сложный, во многом противоречивый, он нашел в себе силы порвать с прошлым, но его холодно-созерцательные сочинения тех лет были насыщены отвлечениями, абстрактными формулами и походили на разновидность переводов неведомо с какого безликого космополитического оригинала. Стихи, написанные современником грандиозных социальных потрясений в России, стали невыразительными условными знаками этих потрясений.
Пестрота взглядов, позиций, убеждений и прочее была поразительна в те годы. Не стремясь охватить сложные контрасты художества, отметим лишь, что о литературных группировках и течениях той поры написано горы статей, монографий, коллективных трудов, в которых представлен обширный исторический и фактический материал. Важно подчеркнуть другое - живой творческий процесс продолжал набирать силу, совершенствуясь и углубляясь, Литература уверенно поднималась на вершину искусства слова.
Вторая половина двадцатых показала, что сулит духовной культуре доведенный до абсурда классовый подход рапповцев, объявивших врагами всех, кто не согласен с их политикой в литературе. Горе тем, кто не укладывался в прокрустово ложе их манифестов, согласованных с Троцким, Бухариным и Ягодой. В редакционной статье журнала "На литературном посту" (1928 год) все несогласные с их постулатами объявлялись не более и не менее как "идеологические интервенты". Разумеется, таковыми подразумевались наиболее талантливые русские писатели, исповедующие традиции национальной классической культуры. Они клеймились "попутчиками", отлучались от "генеральной линии пролетарской литературы", подвергались всяческим унижениям.
При ближайшем рассмотрении миф о больших художественных достижениях в 20-е годы, не имеет под собой реальной почвы. Большинство, прославляемых рапповскими вождями сочинителей, вознамерившихся творить "вторую действительность", т.е. произведения искусства, имели весьма смутное представление о творческом процессе, а в силу аптекарско-ростовщического мышления отличались невежеством в общекультурном плане. Между тем к этому времени в русской культуре в следствие репрессий против русской интеллигенции образовались зияющие пустоты, которые быстро заполнялись представителями "малых народов", как они писали в анкетах, пролетарского происхождения. Это были в основном дети аптекарей, мелких торговцев, недоучившиеся студенты и прочие социальные элементы без определенных занятий. Поддерживаемые новой властью, где командные высоты занимали люди по сути космополитского толка, они заполонили средства массовой информации, медицину, науку, искусство и литературу.
Наступала пора "перековки", "переделки" человека и воспевания личности, одержимой лишь одной страстью - разрушением нации, веры, истории, природы. Любопытно, что даже Максим Горький требовал оптимизма и героизма, как он выражался, прометеизации главного действующего лица "человека-товарища - врага природы, окружающей его". В свою очередь, обосновывая концепцию романа "Разгром", А. Фадеев заявлял, что в "гражданской войне происходит отбор человеческого материала... Происходит огромнейшая переделка людей". И чтобы ни у кого не возникло сомнение на этот счет, добавлял: ""Переделка" людей происходит успешно потому, что руководят большевистской идеей такие как Левинсон - человек "особой, правильной породы", кстати, близкой по духу рапповским идеологам, стремящимся к "перековке" общества и подготовке кадров интеллигенции, натренированных идеологически на антирусский манер. Отсюда лозунг, провозглашенный Н.И. Бухариным: "Мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике". Процесс сей штамповки сопровождался жестоким преследованием вплоть до физического уничтожения русской - а шире славянской! - духовной элиты. Именно в 20-е годы было положено начало оскопления национального самосознания, столь драматически отразившегося впоследствии на духовном состоянии народа.
Тут впору хотя бы пунктирно отметить роль "Литературной газеты" в истории литературы. Правду сказать, она отличалась сервильным уклоном и искусно завуалированным антирусским акцентом. 5 апреля 1935 года газета стращала: "Классовый враг стремится проникнуть и в советскую художественную литературу (...) протаскивает в своих произведениях в замаскированной форме... подлые идейки... пытается проникнуть и в писательские организации, используя в своих враждебных нам интересах высокое звание члена Союза Советских писателей...". Здесь же назван и "контрреволюционер" - это С. Сергеев-Ценский, написавший "враждебный и клеветнический" рассказ "Поезд с юга". А три недели спустя ею был опубликован обзор поэзии за 1934 год, в котором ряд поэтов обвинялись в "кулацком уклоне", "классово-враждебных позициях" и прочих грехах. Скажем, Б. Корнилову приписывалось "отсутствие широко обоснованного революционного мировоззрения", а сверх того, у него "нет глубокого понимания борьбы между большевиками и кулачьем". Известность же Павла Васильева, подавалась читателю не более как печальный эпизод в истории литературной жизни и т.д. Страницы "Литературной газеты" пестрели именами Артема Веселого, Бориса Пильняка, Ивана Катаева и других писателей, коих обвиняли в декадансе, идейном разложении а равно и шпионаже в пользу иностранных государств. Одновременно изощренной травле и унижению подвергались Есенин и Шолохов, Булгаков и Замятин и многие другие.
Писатели либерально-интернационального толка всегда оказывались первыми, когда дело касалось выгоды. Они выше окружающих, пусть несчастье падает на головы других - лишь бы они благоденствовали. А этими другими были славяне и прежде всего русские. Так было и на этот раз, когда "отборные" инженеры человеческих душ созерцали строительство Беломорско-Балтийского канала. Конечно, им было ведомо, сколько десятков тысяч жизней ушло в землю при его сооружении, в каких нечеловеческих условиях приходилось работать заключенным и к каким методам принуждения прибегали карательные органы, "перековывая естественных врагов общества в честных трудящихся" (Лев Славин). Все они знали и сознательно и пылко воздавали хвалу ОГПУ и его главарю Генаху Ягоде.
Вот: "ОГПУ - смелый, умный и упрямый мастер" (Евг. Шварц, 27 августа 1933 года); "Восхищены грандиозной работой ОГПУ" (художники Кукрыниксы, 22 августа 1933 года). А Лев Кассиль радостно возопил 22 августа-33 года: "Об этих пяти днях буду помнить, думать многие ночи, месяцы, годы. Каждый день, проведенный на канале, вмещал столько впечатлений, что к вечеру мы чувствовали себя как-то повзрослевшими, углубленными и... немножко обалдевшими. Хочется тотчас откликнуться своим трудом, собственным делом. Но все виденное за эти дни так огромно, сложно, необычно, что хлынувший напористый поток новых мыслей, решительных утверждений готов смести все установившиеся представления о людях, вещах, делах. И хочется об этом новом написать по новому. Потрясающее путешествие!"
Ему вторил Евгений Габрилович: "Мы видели на канале десятки замечательных сооружений, каждое из которых эмоционально воздействует с силой подлинного художественного произведения. Мы видели также, бывших воров, недавних преступников, вчерашних врагов революции - строителей канала, ставших полноценными гражданами социалистической родины. Все это сделала наша партия, сделали чекисты, которым партия поручила строить величайший канал и перевоспитывать десятки тысяч людей.
Нам, советским писателям, которые призваны "перестраивать души"следует поучиться этому труднейшему и ответственейшему мастерству - у ОГПУ".19
В таком же духе выдержаны высказывания всех остальных "отборных" тружеников пера, посетивших Беломорканал. Что это: дань лицемерной условности или трусость перед костоломами Ягоды? Это было, но где-то на заднем плане, главное же скрывалось в затаенной ненависти к заключенным, которые в большинстве своем были врагами Ягоды и его соплеменников. Однако не помогли льстивые панегирики, расточаемые большевикам подобными сочинителями - вскоре многие из них совершили "потрясающее путешествие" в застенки ОГПУ опять же на предмет - "перековки душ"... Поэтому нет надобности оправдывать подобные поступки литераторов лишь жестокими обстоятельствами тридцатых годов, как попытался сделать Константин Федин: "...Мы были детьми революции, и мы сознательно брали на себя труд, может быть и непосильный, но неизбежный: мы хотели, мы обязаны были, наконец, мы жаждали говорить о том, чем жили. Война и революция были основой нашего переживания. Дать это переживание в искусстве стало задачей нашей биографии. Задача решалась то неверно, но неполно, с ошибками и не по готовым ответам задачников".20
Стало быть, уже к началу 30-х годов в литературе сложилась довольно своеобразная ситуация, а точнее расстановка сил, борьба между коими будет нарастать вплоть до начала XXI века. Но не будем забегать вперед. Итак, за немногими исключениями (уклонились от приглашения Ягоды только Л. Леонов и М. Булгаков) труженики пера известного толка "под напором новых мыслей" (Кассиль) самозабвенно и радостно перековали человека не только в своих опусах, но и в реальной жизни, укрепляя тем самым авторитет карательных органов и, разумеется, свое материальное благополучие и душевный комфорт. Такая вот картинка из их жизни, призванных участвовать в перевоспитании строителей Беломоро-Балтийского канала: "Писатели шумно усаживаются за стол, разворачивают накрахмаленные салфетки (...), накладывают на тарелки салат, красную рыбу, черпают ложками рассыпчатую красную икру, наполняют бокалы, рюмки".