Федь Николай. Литература мятежного века

   Вот и Брежнев, подобно подавленному большинству его предшественников, никогда не думал о народе в истинном его значении, народ и для него являлся прежде всего некоей абстрактной и безликой общностью, призванной для воплощения в жизнь многочисленных и самых различных, порой взаимоисключающих решений и планов, поступающих откуда-то сверху, из некоего высшего центра - иные именовали его довольно расплывчато, неким определением типа "политбюро", другие же были уверены в существовании вообще некоей высшей силы, чуть ли не божественной, а третьи - таких было большинство - открыто и тайно были убеждены в присутствии такой силы в них самих и считали, что это именно они вершат судьбами страны и истории.
   Раньше говорили, что власть от Бога, а само высокое должностное лицо (фараон, царь, император, король) наместник Божий, но все это, слова, а реальное положение совершенно другое. На таком высоком посту человек, кто бы он ни был и до какой бы степени физической и духовной деградации ни дошел, представляет собой некий мистический центр, - он не только глава государства, он еще и катализатор духовного и нравственного состояния общества, как бы ни потешались и ни издевались над этим инакомыслящие, и все эти высокие категории связаны в имени этого человека воедино, и от этого тоже зависит спокойствие и благополучие народа, судьбы сотен миллионов людей, еще даже и не родившихся.
   Народ и власть... Слишком отстранилась партноменклатура от жизни, противопоставив себя народу. Наиболее дальновидные и трезво мыслящие уже в начале 80-х годов начали ощущать нарастающие импульсы недовольства в стране. Надо исправлять положение, а как? Нельзя опоздать, скажет академик Игнатов второму человеку в партии Суслову, который, может быть, лучше всех понимал происходящее... Благо, если бы кара пала на головы истинно виновных... Но как их вычислить? Именно, как? Вот и получается парадокс! Страдальцем и ответчиком вновь предстанет русский народ и на этом опять все замкнется и остановится. Рухнет он - рухнет все им созданное, никакая идея не поможет. Ну, завтра кончится нефть и газ, их мы ныне разливанным морем гоним на Запад, и что же дальше?
   Сие было ведомо Леониду Ильичу, и он, в меру своих умственных способностей, пытался объяснить суть дела. Не надо обладателям верховной власти лицемерить и убаюкивать себя, что русская земля не клином сошлась и в ней любому найдется еще более достойная замена, говорил он себе. Просто, препятствуя такому естественному ходу вещей, каждый из тех, кто на высших уровнях власти, боится прежде всего за себя. В пересменках на таком высочайшем уровне всегда закономерно и безжалостно перемалываются многие судьбы. Сколько раз он наблюдал, что крушение власти всегда неожиданно, всегда не вовремя и сразу же меняет баланс сил. Нередко самое главное и незыблемое меняется полосами со своими антиподами. Хочешь не хочешь, а начинается смена поколений элиты, и вперед вырываются силы, ранее неведомые, никакими службами безопасности не обнаруженные и зафиксированные, и тогда весь старый, хорошо отлаженный порядок рушится. Вот и летят головы, трещат судьбы, но что это значит для правящей касты? Они ведь ничего, кроме самих себя и себе подобных не замечают и не могут замечать - такова их суть. Перешагнув за последнюю черту на пути восхождения и оказавшись на самой вершине, они необратимо меняются: к ним приходит - безграничная власть. И дурак тотчас становится умным, какой-нибудь простофиля - гением, а склонный по природе своей к жестокости - сильной и добродетельной личностью... Власть завистлива и беспощадна, особенно в пору осознания своей слабости - тогда она прибегает к хитрой уловке, обвиняя во всех грехах природу человека.
   Бодрствующий во время бессонницы брежневский мозг рождает двойственные мысли на сей счет. Нет, нет, к врагам необходимо прислушиваться прежде всего. И намного внимательнее, чем к друзьям. Тем более, что на такой высоте никаких друзей не бывает и быть не может. Все это иудейская чушь друзья и соратники, - просто ловкая маскировка. Нет, он всего лишь продолжил начатое, и не мог иначе, должно было дать исход возникшему движению, погасить ненужную инерцию старого, и дело здесь не в нем, а в самой природе человека, в самой природе революции, - сам он долгое время вынужден был оставаться только слепым исполнителем... Но беспощадным! А он, он, с волею и памятью которого приходилось и приходится бороться вот уже несколько десятилетий, который лежит сейчас здесь, внизу, закованный в гранит, тоже ведь ничего не мог... И не смог никогда! И никто никогда не сможет... Ход жизни сильнее любого отдельно взятого человека, даже если он гений, и тот же давний странник, с которым ему пришлось столкнуться в Сибири много лет назад и имя которого он забыл, был прав в своих сумасшедших откровениях - природа человека оказалась сильнее природы революции.
   И смерть есть смерть, сколько бы поколений живых ни приходило к стеклянному гробу взглянуть на иссохшую мумию, никакого символа из этого не получается. Живой никогда не сможет поверить мертвому, и он именно для этого и положен здесь, внизу, в самом людном в Москве месте... Мертвых богов не бывает, недаром тысячелетиями держится вера в живых богов, и в этом убедить народ было необходимо. Следовало бы высечь на этой глыбе гранита еще одну надпись: "Поклоняйтесь живым!" И это открытие, сделанное именно им, Сталиным, больше и неопровержимое, он ведь и сам логикой борьбы был поставлен перед необходимостью попытаться переделать саму природу человека... А это уже высокая политика в соединении с личностью государственного мужа и масштабом поставленных задач, продолжал размышлять Брежнев.
   В этом плане любопытен его сон, в котором сталкиваются разные типы верховных политиков.
   "- Подавлять зло тем же злом - вот истина. Так устроена природа человеческая... - сказал Сталин.
   - Истина, истина, - проворчал Брежнев. - Ваша любимая дочь тоже переметнулась за кордон, ее даже этот цепной пес Андропов не смог раскусить - хе-хе, проморгал. Да и что было можно с ней сделать?
   И тут он попятился, или, вернее, его словно кто оттолкнул.
   - И ты, столько лет стоявший у кормила государства, еще и спрашиваешь? - не стал сдерживать своего бешенства Сталин. - Чего же ты стоишь? Ломаной копейки не стоишь! Тебя самого нужно было к стенке, такую слизь! Да ты знаешь, что в схватке за власть не бывает ни близких, ни родных... Женщине нечего делать в политике, пусть занимается своим истинным делом - рожает детей! Вот ее задача! Да и как это при такой службе безопасности не удержать бабу, будь она хоть и царского роду? Кто у вас возглавлял ЧК? Да его на месте расстрелять надо!
   - Ну, вот так получилось, не смогли пресечь...
   - Не смогли или не захотели? - вновь загремел голос Сталина. Опозорить меня захотели, а заодно и советскую власть? А что ты вообще смог, остолоп и бабник? - сказал Сталин, и на лице у него появилось выражение ни с чем не сравнимой брезгливости. - Пропала держава... все разворовали, к такой матери!"
   Проскурин никогда не подстраивался "под авторитетные указания" и не кивал головой в унисон общественному мнению - он оценивал факты, события и лица, опираясь на исторические реалии, на свой личный жизненный и художественный опыт. В процессе познания сути вещей, он, естественно, не всегда был убедителен, но не пытался выдавать свои взгляды, как истину в последней инстанции. Он был в постоянном поиске истины, в беспокойстве, что обеспечивает широту кругозора и глубину ищущей мысли.
   Это видно и из приведенного ниже отрывка, приоткрывающего сбои в сталинской политике по кадровым вопросам. Тут с поразительной ясностью показана жестокая внутрипартийная, внутриклановая, назовите как хотите, борьба за власть.
   "- Вот, Сосо, здесь твои ученики, - с готовностью пояснил загадочный спутник Сталина, и Леонид Ильич с непривычной, несколько пугающей ясностью, как бывает иногда только во сне или в бреду, слышал и понимал его слова. Все они вышли из тебя, все циники и лицемеры. Ты хотел их видеть, что ж они перед тобой. Убедись, измельчение налицо. Есть цинизм высшей политики и есть цинизм собственного брюха.
   - Конечно, легко стоять в стороне и судить, - совсем по-домашнему проворчал он, и, присматриваясь к возглавлявшему стол, с явной заинтересованностью спросил: Этот, что ли, сменил меня, надо полагать? Что-то не припомню таких способных... даже не Жуков, а? Откуда бы? Была еще одна война и он ее выиграл?
   - Нет, Сосо, ты ошибаешься, - опять раздался пугающе ясный голос спутника Сталина. - Тебя сменил твой талантливый выученик, вот он. - Он повернулся в сторону Никиты Сергеевича.
   - Как? Этот шут? - спросил Сталин, даже не пытаясь скрыть своего изумления. - Невозможно... этого не могло быть никогда! Он же ни одного раза в жизни не взглянул на небо, он его даже не видел...
   Его поразили проступившие из стены фигуры со стертыми лицами-масками, - оглянулся на своего спутника за объяснением.
   - А-а-а, в масках, - протянул тот с готовностью, - Они, как сам видишь, уже на пороге и ждут...
   - Да ведь все они одинаковы, на одну колодку! Что можно различить?
   - Внешне одинаковы, тот, второй слева... И следующий рядом с ним вглядись, вглядись, - особый знак, непредвиденная судьба... Смотри, Сосо, у него на голове проступает пятно...
   - Значит, этот, второй слева, на очереди? Не перевелись жаждущие и страждущие? Троцкист? Хазарин?
   -Не признается, хотя несомненно из них... Теперь назовут иначе воитель духа или даже архитектор мира, - с улыбкой отозвался длиннополый спутник".
   Историческая истина гласит, что великий человек способен создавать вокруг себя атмосферу духовной раскованности и творческой деятельности. Но это случается чрезвычайно редко. Это исключение из правил. Ибо обычно за ним тянется шлейф неправых дел, унижения и страха, порождающего человеческие типы с сумеречным сознанием. Истории было угодно, чтобы таковыми оказались именно наследники Сталина - величайшего государственного деятеля ХХ столетия.
   Трагедия? Или ирония судьбы?
   Что же главный герой романа? В последние годы для Брежнева сны стали второй реальностью, тем спасительным средством, которое явилось главным стимулом его существования. Он жаждал забыться во сне, погрузиться в ирреальный мир, но и боялся его. Он начинал чувствовать, что явь как бы отделялась от него, растворялась в призрачной жути - и это страшило его. Вот и сегодня с надеждой, но и с каким-то беспокойством, проглотил несколько успокаивающих снотворных таблеток и закрыл глаза. Он постарался вспомнить, какой сегодня день, месяц и год, и не смог, но нисколько не огорчился. Тогда он вяло попытался вспомнить название заветного спасительного лекарства, но блаженное и желанное состояние полузабытья уже подступало, действительность, надоевшая и всегда тайно пугавшая его, с ее грубостью, необходимостью все время быть подтянутым, добрым. деловым и всезнающим, окончательно отступала и его накрыла плотная пелена сна. Но все чаще приходили странные, порой пугающие до жути расплывчатые сны, и теперь он только слегка тревожился, что же или кто же навестит его в эту ночь и будет ли она к нему доброй и милосердной.
   Ему снились двухэтажная подмосковная дача, а за пиршеским столом он сам, Леонид Ильич, видящий себя как бы со стороны. Но сегодня это очень ему не нравилось: у него было изношенное, дряблое и больное лицо с густо кустившимися бровями, в котором проступали все пороки, весь разврат его долгой лицемерной, а по сути никчемной жизни, и он, опять-таки каким-то странным и непонятным образом, видел все это со стороны и страдал и, несмотря на всю свою власть, никак не мог этого прервать и остановить. Правда, скоро он приободрился: сам он никогда не считал свою жизнь пустой и безнравственной, наоборот. Да и все его окружение вкупе с лицемерными писаками, заманившими его в свой вертеп, уверяли, что вся его личная и общественная жизнь являет моральный и патриотический пример и подвиг, и если бы кто-то осмелился указать на его якобы безнравственность и лицемерие, он был бы сильно удивлен, обижен и рассержен. И он снова успокоил себя убеждением, что право высшей власти есть особое право и только враги советской власти и партии могут говорить о какой-то там безнравственности верхов и их порочности и вредности для жизни.
   Трудно не воздать хвалы изяществу и образности слога, верности выражения чувств и смелости мысли в соединении с творческой фантазией описываемого сна. Он окончательно успокоился и "его позвал знакомый властный голос, и он даже вздрогнул от мучительного наслаждения подчиниться силе, стократно превосходящей его собственную: пришел давно втайне ожидаемый час полного освобождения, и нужно было очиститься чем-то высоким и неподкупным от скверны жизни. И он вышел в какую-то странную, призрачную ночь, в пустынный город - его вел внутренний голос, и он, пробираясь из улицы в улицу, переходя площади и мыкаясь в путанице переулков, ни разу не ошибся. Правда, у него не исчезло тревожное ощущение, что за ним кто-то н е п р е р ы в н о с л е д и л, н е о т с т у п н о шел шаг за шагом - кто-то, не знающий ни жалости, ни сострадания, и у него во всем теле на мгновение отозвалась знакомая азартная дрожь, словно это он сам шел по следу подранка и вот-вот должен был его нагнать. Зверь уже терял последние силы, метался из стороны в сторону и скоро должен был рухнуть окончательно. Сейчас этим смертельно раненым зверем был он сам, и, странно, совершенно не ощущал своей обреченности, он даже ни разу не о г л я н у л с я, х о т я б ы д л я т о г о, ч т о б ы насмешливо рассмеяться в глаза своему преследователю. Они оба шли к финишу, и если самому подранку уже ничего, кроме завершения, не нужно было - он уже имел в своей жизни все возможное и невозможное, то охотник из-за трудной многолетней погони и сам уже давно выбился из сил, и к финишу могло добресть только его тело, да и оно в этом случае тут же должно было размыться и исчезнуть, и у коварного и упорного охотника для дальнейшей жизни тоже ничего не останется - никакой радости победы он не испытает. И если раньше Брежнев не мог спокойно смотреть в глаза многоопытному палачу, не мог видеть без содрогания его холодное, застывшее лицо, то теперь это было ему безразлично - все-таки переиграл подранок, а не выбивающийся в азарте погони охотник. И все должно было завершиться по высшей справедливости: и старому, смертельно подраненному зверю - свое, и охотнику - свое, расчеты между ними завершены, и все счета оплачены".
   Судьба так распорядилась, что Брежнев даже любил пугающие сны, переносящие его в иной мир, дарившие ему новые ощущения и сильные переживания и ему не хотелось просыпаться, т.е. возвращаться в потерявший для него всякий смысл реальный мир. Именно состояние полного отторжения от действительности - не думать, ничего не делать, забыться - и означало для него продолжение настоящей жизни. Но в снах было не только это. В них жила память, напоминающая о прошлом, за которое он вяло цеплялся.
   VII
   В "Числе зверя" представлены д в а т и п а руководителей государства Брежнев, недалекий, капризный и отягощенный чувственными комплексами, с одной стороны, - и Сталин, жесткий властелин, суровый аскет и мудрый государственник, одержимый идеей всеобщего равенства, достигаемого любой ценой - с другой. Соответственно и два типа власти - разрушительная и созидательная. Это главная, стержневая сюжетная линия, ибо она подводит нас к пониманию развала великого государства и народной трагедии. В художественном плане это выписано мастерски, что будет осознаваться нами по мере развития темы.
   Итак, Брежнев. Он, "по-прежнему живущий внутренним ощущением и ожиданием конца работы и приближения вечера, тотчас, по многолетней привычке, разделился как бы на два разных и непохожих один на другого человека. Один оставался ушедшим в самую сокровенную, заповедную и запретную для других глубину и безмолвно и неощутимо для других затаившимся там, но именно он, этот тайный, человек в нем, и был главным смыслом и сутью всего его существа, именно он таил в себе радости и таинство чувственной, физической силы жизни, ради чего и стоило бороться и побеждать. Второй же с приветливой готовностью отвечал на расспросы о самочувствии, привычно, делая вид, что все понимает и во всем разбирается, старался вникнуть в самые сложные проблемы и внимательно, с явной заинтересованностью выслушивая объяснения, тут же забывая их смысл и суть".
   Понимал ли он, к чему в конце концов приведет такое отношение к своим обязанностям главы огромной могущественной державы. Вряд ли понимал. Не только из-за скудности интеллекта, но и по причине неведения того, что происходило в стране, как жил народ, чем было озабочено деградирующее, перерождающееся общество. Хотя в последнее время, когда страдал бессонницей, его посещали будоражащие, вредные для здоровья вопросы, требующие ответа. Но что он мог? В эти минуты он с особой остротой чувствовал свое бессилие. И от этого ему становилось тоскливо и нехорошо... Когда он, глава государства и партии, пытался конкретно определить свое место в общем процессе жизни, наметить четкие границы своей деятельности, с тем чтобы никогда их не переступать, то всегда заходил в тупик. Опыт подсказывал ему, что один человек, даже самый работоспособный, не в силах охватить и контролировать несметность событий, людей, движений самых разнородных сил, переплетающихся в хаотическом множестве не только в мире, но и в любом отдельном государстве, и вызывающих тем самым новые непредвиденные сложности и проблемы. А разве ему под силу всем этим руководить? Что умнее всех остальных. Конечно, нет. И от этого понимания он неизбежно приходил к выводу и успокаивал себя: можно лишь делать вид, что ты волей-неволей являешься неким центром, вызывающим своей волей действия и движения, точнее, нужно просто не отставать от самого процесса жизни, не мешать этому, не пытаться влиять на таинственное варево жизни - в сей простой истине и заключался, по его убеждению, весь смысл верховного руководства и его успех. Он так и поступал.
   При этом он крепко усвоил старую истину, что все происходит, исчезает - вечной остается лишь одна власть, и потому так трудно расставаться с жизнь, когда она в твоих руках. И опять-таки, пытался он победить бессонницу с ее беспощадным пугающими призраками, кто может сказать, что такое власть и у кого она в самом деле в руках? Нелепый вопрос: власть есть власть, и она везде и во всем - обыкновенный порядок жизни, установленный ею самой для собственного продолжения и безопасности. Конечно, слишком общо, неопределенно, наивно, однако что же делать? У кого, например, подлинная верховная власть в нашей гигантской, пугающей весь мир своей непредсказуемостью загадочной стране? У него, бывшего землемера Лени Брежнева? Тогда набегал один вопрос на другой: что вынесло его к вершинам власти и кто тому способствовал? Не нашлось более талантливых, более способных? Как бы не так! А, стало быть, настоящая власть у того или у тех, кто ее распределяет. И последний российский император, и сам Владимир Ильич, и товарищ Сталин, да и тот же Наполеон, всегда думали, что власть они сами, и всегда ошибались. Жизнь тут же доказывала обратное. У каждого из них была своя беспредельная власть над жизнью и смертью тысяч и миллионов других людей, но как только он исполнял ему предначертанное, его тут же убирали, и власть передавалась другому - в этом соблюдался неукоснительный, безукоризненный порядок...
   Подобные рассуждения не приносили ему ни радости, ни облегчения, не звали к действию, ибо были всего лишь порождением бессонницы, а не осмыслением прошлого и настоящего. Они возникали в его мозгу спонтанно и тут же исчезали, как выветривалось из памяти все то, чем он занимался в своем рабочем кабинете, что говорил и какие бумаги подписывал...
   Иной Сталин. В образе Сталина художник начертал неизвестный ранее тип государственного деятеля эпохи социалистических революций, и переустройства мира на новых началах - тип деятельный, целеустремленный, одержимый одной великой идеей. Это цельная натура, отлитая из жизнестойкого материала.
   Для Сталина главным была не личность как таковая, а огромные трудовые массы, объединенные одной идеей, устремленные к одной цели. Массы как общее движение, глубинное и неотвратимое, в котором все и вся становится энергией самого движения. Нет, личность не растворялась, не исчезала, но становилась тем значительнее, чем нарастал созидательный порыв коллектива. Сила Сталина определялась искусством соединить стратегию и тактику - видеть цель и знать каким способом ее достичь. Это невероятно трудный путь, с огромными препятствиями и здесь не может быть ни жалости, ни раскаяния, ни временной передышки - только движение к заветному рубежу. К тому же у него у руках оказалось глобальное оружие - усилие миллионов людей, сплоченных в целостный, невиданный доселе организм, не знающий границ, национальных различий, молящийся одному Богу, единому для всей земли, - будущему...
   Глубоким зрением аналитика и инстинктом художника Петр Проскурин пришел к пониманию того, что именно он, Сталин, и никто другой, спас Россию от расчления, а ее народ от рабства и унижения. Именно этот, так и не разгаданный никем человек, не знал иных страстей и устремления, кроме движения к вечному идеалу равенства, братства и свободы, - другого пути к поистине более глобальной цели не существует, - да, да не существует, - и ему действительно незачем оправдываться. Художник прав утверждая, что все, что о нем говорили, говорят, и будут говорить - "ложь и чушь, именно Сталин был нужен народу и делал объективно полезное дело. Зло многомерно так же, как и добро, и не его вина, что по жизни приходится идти по колено в крови и грязи. Особенно таким, как Сталин, давший народу веру, цель, равенство в ее достижении".
   Сталинская тема, скажет позже Проскурин, прошла "через трилогию и другие произведения и вылилась как эпилог в "Числе зверя". Я попытался выяснить, как в двадцатом веке власть взаимодействовала с народом (...) Я попытался понять на знакомом мне материале, что произошло в двадцатом веке с русским народом и с властью, которую русский народ себе избрал. Я глубоко уверен в том, что все-таки народ выбирает себе власть... И меня, заинтересовала деградация власти в ее верховных руководителях..."14
   Вообще о позднем творчестве Петра Проскурина с полным правом можно говорить как об углублении реализма, возрастании масштаба образов и тонком, безошибочном понимании важнейших событий истории и современности. Одновременно становится более проницательным и строгим его взгляд на мир, который показан и в "Числе зверя" шатким, изменчивым и иллюзорным.
   Отсюда - огромная роль в структуре романа фантастического, мистического (галлюцинации, сны, видения главного героя). По сути более менее осмысленное восприятие окружающей действительности протекает у Брежнева в снах - реальная жизнь как бы отторгает его. Любопытно, что именно в содержании снов, которые занимают большое место в сочинении, в полную силу звучит тревожный отклик писателя на царящий вокруг бедлам.
   Но роль снов этим не ограничивается - они позволяют ощутить вертикаль времени: прошлое, настоящее, будущее. В этом плане примечателен сон, в котором происходит встреча Сталина с сыном Яковом. Здесь с особой силой проявилось могучее творческое воображение и философское мышление Проскурина-художника.
   Мир изображенный им, - это мир глубоких сущностей, а человек в нем страдающее существо, осознавшее свое бессилие перед неизбежностью. Вчитываемся в эти скорбные строки, написанные рукой мастера.
   "Он выхватил из проползавшего мимо человеческого месива своего старшего сына Якова, с иссохшим до черноты лицом, в тот же момент и Яков повернул голову в сторону мавзолея, и оба они, отец и сын, не знали, что можно было друг другу сказать, хотя и понимали, что встретились не случайно (...) Яков теперь шел прямо к нему сквозь расступавшуюся перед ним людскую массу, кто-то невидимый бесшумно, без всякого усилия раздвигал или, скорее, разрезал перед ним узкий, тотчас заплывавший после него проход. Поднявшись на трибуну Яков остановился перед отцом, и тот скользнул взглядом по лицу сына и рыжим выцветшим от времени пятнам крови, проступившим на его одежде, напомнившей широкий балахон, - теперь отец мог представить, как все было у сына в последнюю минуту, - потеки давно высохшей крови бесформенными слезами распространялись по груди, наползали на живот. Стреляли наверняка, долго мучиться Якову не пришлось. Но незачем было и встречаться - ничего нового они сказать друг другу не могли, и потом, отцу была неприятна откровенная, радостная, почти ликующая любовь сына, светившаяся в его глазах, ставших мягко обволакивающими, озаренными. Не выдержав, Сталин резко спросил: