Страница:
Хан Кучум усомнился в этом, но шейх твердо решил:
— Ты, всесильный и мудрый повелитель, тень пророка на грешной земле, должен знать, что могущество всякой власти зиждется на мече и вере. Сын мой, ты силен и воинственен, — это хорошо. Но если мы уловим души неверных и покорим их святому корану, — это дважды хорошо.
После размышления Кучум сказал:
— Делай так, как повелевает тебе пророк Магомет!
Шейх Хаким не тратил напрасно времени. Он обшарил старые татарские кладбища в округе Искера и среди них нашел могилы семи святых. Правда, при этом вышел маленький конфуз, который быстро замяли, а виновнику его, старому Абдулле, пригрозили плетью. И что ему надо было, этому ветхому старцу? Стоило бы ему помолчать, а он, когда шейх указал на одну заросшую могилу и со слезами в голосе произнес: «Здесь покоится прах имама Ибрагима, совершавшего чудеса на земле», — он, Абдулла, вдруг закричал: «Что ты говоришь, шейх? Тут могила моей матери, похороненной полвека назад! Все знают это!»
Однако шейх Хаким не растерялся. Спокойным голосом он продолжал:
— Может быть это и так, но век тому назад здесь нашел последнее пристанище имам Ибрагим — самый праведный человек! И ты, простой человек, горшечник Абдулла, должен сегодня ликовать и молиться. Не зная того, ты приобщил прах своей матери к праху святого. О, чудо неведения! Поэтому ты первым примешь обрезание!
— Но мне уже восемьдесят лет! — воскликнул горшечник. — Мне поздно делать теперь обрезание!
— Войти в рай, где будут тебя услаждать прекраснейшие из гурий, никогда не поздно! Ты примешь обрезание, так повелеваем мы — великий хан Кучум и я, шейх Хаким!
Старому горшечнику Абдулле совершили обрезание, после которого он долго болел, перестал делать горшки и стал нищим. «Так угодно аллаху! За непокорство и неверие он всегда наказывает нищетой и болезнями».
В летний солнечный день по приказу Кучума на старые мизареты согнали много народа из Искера, дальних и ближних аилов. Шейх в присутствии толпы устроил пышные поминовения на могилах открытых святых…
Это было начало, вслед за которым из Бухары прибыл огромный караван младшего брата Кучума — Ахмет-Гирея. В золотом паланкине он привез одну из своих жен — двенадцатилетнюю Сатаным, дочь бухарского князя Шигея. С Ахмет-Гиреем в Искер прибыли тридцать мулл, абызов и сеидов — проповедовать веру Магомета. Кучум со скрытым презрением рассматривал алчных, юрких духовников в черных халатах, опоясанных белыми платками, и с белоснежными чалмами на голове. Он хорошо знал по Бухаре этих жадных фанатиков, но боялся: они пользовались большой властью среди темного народа и могли поднять его на любое дело.
Кучум тяжело вздохнул: «Что ж поделать, они и здесь необходимы, как трава на пастбище. Только они укрепят и возвеличат мою власть!».
Глаза хана непреодолимо тянулись к золотому паланкину, водруженному на белом верблюде, украшенном коврами. Там в занавеске образовалась щель, а в ней сверкнули глаза.
«Аллах, что за горячие глаза! — с завистью подумал Кучум и был ошеломлен, когда на мгновение занавес заколебался и показалось милое женское лицо, не прикрытое покрывалом. — Такое совершенство могут иметь только прекрасные гурии. Ах, Ахмет, Ахмет, зачем ты привез сюда такой великий соблазн!».
Кругом прибывшего каравана носились всадники на рыжих шибергамских конях. Они охраняли и золотой паланкин, и брата Кучума.
Шейх Хаким радостно встретил своих духовных собратьев. Он поторопился рассказать им об открытии могил правоверных и первом мусульманине горшечнике Абдулле.
Служители пророка Магомета ретиво проповедовали ислам. На базарах, в аилах они громко призывали татар покинуть старых богов, а тому, кто не покинет их, грозили небесными и земными карами. А так как ревнителей мусульманства всегда сопровождали злые всадники на рыжих шибергамских конях, то угрозы их возымели силу. В татарских улусах нехотя разбивали размалеванных болванов, украшенных лентами и шкурками, и принимали обрезание и закон Магомета. Васюганьские идоломольцы наотрез отказались принять ислам и откочевали в недоступные дебри. Остяки и вогулы упорно убегали от мулл в леса и настойчиво продолжали поклоняться своему деревянному божку Раче.
Шейх Хаким велел ловить непокорных и гнать в Искер, где по велению хана совершались суд и расправа. Для устрашения упорствующим срубали головы и втыкали их на остроколье перед шатром Кучума.
Хаким сам всегда присутствовал при казни. Однажды к нему привели высокого остяка в мягкой кухлянке, — его поймали в низовье Иртыша. Шейх спросил его грозно:
— Почему укрываешься от истины, от аллаха? Наш бог всемогущий и вездесущий, и Магомет пророк его! Кто не примет их, тому смерть!
Остяк поднял смелые глаза и ответил:
— Я не боюсь смерти! Мои боги лучше твоих. Если они мне не помогают на охоте и на рыбной ловле, я бью их и они исправляются, помогают мне. А с твоим пророком и говорить нельзя, пусть идет он к своему аллаху!
Противленцу отрубили голову. Но это не многих устрашило. В одно утро от князьца Епанчи в Искер прискакал гонец и тайно сообщил хану, что в кочевьях на реке Туре неспокойно, кочевники избили муллу, проповедовавшего ислам, а охрану его истребили.
Кучум мрачно выслушал вестника. Такие же слухи дошли до него из Лебауцких юрт, что на Иртыше, из Барабы.
Везде был один ответ:
— Наши отцы и деды сделали своих богов, у которых можно было попросить отвести бураны, гром и молнию, молить о том, чтобы тучнее стали овечьи отары, больше было олешков, удачнее охота. Если боги наши становились глухи к нашим просьбам, то мы не ставили им пищи и не мазали их губы жертвенной кровью. Голод и жажда всегда открывали их уши. Ваш бог — новый, мы не слышали о нем, а пророк Магомет давно умер и не может подтвердить ваши слова. Нет, нам не нужна новая вера!
В шатре хана Кучума собрались все имамы, ахуны, абызы, улемы и муллы. Шейх Хаким, подражая придворному этикету бухарского эмира, взывал:
— О, средоточие вселенной, царь царей, могущественный и мудрейший из ханов, кость Тайбуги, потомок великого Чингинида, внемли словам нашим. Сейчас или никогда надо покарать неверных, чтобы узнали твою крепкую руку. Будь воином, каким ты был до сих пор!
Кучум снисходительно улыбнулся грубой лести и ответил:
— Годы мои уходят, и глаза мои заболели. Кто наслал это проклятье?
— Мы, всемилостивый хан, вымолим у аллаха облегчение от твоих болезней. Да ниспошлет он тебе ясность и зоркость во взоре! — стал низко кланяться и прижимать руку к сердцу шейх Хаким.
— Нет, я становлюсь слаб, — решительно отказался хан. — Мой брат моложе меня, он укрепит свою руку и поведет воинов на упорствующих.
— Хорошо, я покараю нечестивых! — согласился Ахмет-Гирей, и служители пророка Магомета низко поклонились ему. Шейх Хаким простер дрожащие руки и возопил:
— О, аллах, ты увидел нашу печаль и послал нам заступника!
А Кучум в душе ликовал: «Уйдя, брат оставит Салтаным — черноглазую и проворную, как ящерка. Я войду к ней»…
Ахмет-Гирей повел всадников к Иртышу, к Лебауцким юртам, там бился с татарами, которые не хотели признать корана, и напоил землю их кровью. Он пробовал пробиться на Туру, но побоялся далеко уходить в темные леса, где за каждым деревом подстерегала смертоносная стрела. Брат хана вспомнил о своей жене Салтаным и решил поспешить в Искер.
Между тем, хан Кучум послал верную рабыню сказать красавице, что сильно страдает и давно любит. Послушная рабыня не застала Салтаным в белой юрте Ахмет-Гирея. На женской половине пренебрежительно шушукались другие жены ханского брата. Она услышала одно слово:
— Аиса… Аиса…
Кто был этот человек, рабыня знала: юный конюх всегда зажигал кровь девушки пронзительным взглядом. Он часто джигитовал по Искеру, и для маленькой Гайнисы он всегда находил ласковое, волнующее слово. Она вбежала в конюшню и там, в полутьме, среди белоснежных коней, приведенных из арабских степей, увидела свою соперницу, снисходительно ласкавшую конюха.
Чтчо может быть более слепым и жестоким, чем ревность влюбленной женщины? Гайниса ни слова не сказала хану Кучуму, дав понять, что Салтаным больна, но возвратившемуся Ахмет-Гирею она раскрыла глаза. Удивительно повел себя брат сибирского хана: он тоже не раскрыл никому тайн своего сераля, а позвал Салтаным — тоненькую девочку с пышными косами — и повел ее на конюшню. Тут совершенно спокойно и твердо сказал Аисе:
— Получай, вот тебе жена!
У Салтаным задрожали побелевшие губы.
— Но он конюх, простой татарин, а я дочь бухарского князя Шигея! — гневно возразила она. — Это унизительно для меня!
— Ты могла быть его любовницей, теперь вполне можешь быть его женой! — он резко повернулся и ушел в свою белую юрту. Жены и наложницы его в этот день много пересмеивались, перешептывались, злословили о Салтаным.
А хан Кучум, пораженный поведением брата, с сожалением сказал ему:
— Но ты ведь мог подарить мне этот драгоценный камень!
На это Ахмет-Гирей ответил просто:
— Это был бы для тебя вовсе не драгоценный камень, а тяжелый жернов, повешенный на шею. Подумай, смел ли я своему брату и хану приносить такой дар?…
Оба, однако, не разгадали замыслов юной, но коварной женщины. Живя у конюха, она приручила к себе лучшего скакуна, и в один летний день скрылась в голубой степи. Оскорбленная княжна пересекла спепи и бурные реки, бог ведает какими путями добралась в Бухару и, упав к ногам отца, рассказала о постигшем ее позоре. Старый князь Шигей ничем не высказал своей ненависти к врагу. Молча, как бы отпуская его грехи, выслушал дочь.
Ахмет-Гирей забыл о своей жене Салтаным, жил весело и забавлялся ястребиной охотой. Однажды, когда он потешался к Иртышу подъехали быстрые всадники на знакомых рыжих шибергамских скакунах. Что это за кони! Ахмет-Гирей издали залюбовался их бегом. Один из всадников подскакал к Иртышу и прокричал Ахмет-Гирею:
— Хвала аллаху, радостные вести привезли мы тебе!
Ахмет-Гирей поспешил на зов, сел в лодку и переплыл Иртыш. И только он ступил на песчаный берег, как взвился аркан и тугая петля захлестнула его шею. На глазах свиты Ахмет-Гирея привязали к лошади и умчали в степь.
Спустя несколько дней посланцы Кучума нашли среди солончаков изуродованный труп. Только хан узнал в нем своего брата…
Так в Бухаре возникло недовольство Кучумом. Князь Шигей везде поносил его. А а эту пору по реке Туре и в Барабинской степи стало тревожно и угрожающе…
4
— Ты, всесильный и мудрый повелитель, тень пророка на грешной земле, должен знать, что могущество всякой власти зиждется на мече и вере. Сын мой, ты силен и воинственен, — это хорошо. Но если мы уловим души неверных и покорим их святому корану, — это дважды хорошо.
После размышления Кучум сказал:
— Делай так, как повелевает тебе пророк Магомет!
Шейх Хаким не тратил напрасно времени. Он обшарил старые татарские кладбища в округе Искера и среди них нашел могилы семи святых. Правда, при этом вышел маленький конфуз, который быстро замяли, а виновнику его, старому Абдулле, пригрозили плетью. И что ему надо было, этому ветхому старцу? Стоило бы ему помолчать, а он, когда шейх указал на одну заросшую могилу и со слезами в голосе произнес: «Здесь покоится прах имама Ибрагима, совершавшего чудеса на земле», — он, Абдулла, вдруг закричал: «Что ты говоришь, шейх? Тут могила моей матери, похороненной полвека назад! Все знают это!»
Однако шейх Хаким не растерялся. Спокойным голосом он продолжал:
— Может быть это и так, но век тому назад здесь нашел последнее пристанище имам Ибрагим — самый праведный человек! И ты, простой человек, горшечник Абдулла, должен сегодня ликовать и молиться. Не зная того, ты приобщил прах своей матери к праху святого. О, чудо неведения! Поэтому ты первым примешь обрезание!
— Но мне уже восемьдесят лет! — воскликнул горшечник. — Мне поздно делать теперь обрезание!
— Войти в рай, где будут тебя услаждать прекраснейшие из гурий, никогда не поздно! Ты примешь обрезание, так повелеваем мы — великий хан Кучум и я, шейх Хаким!
Старому горшечнику Абдулле совершили обрезание, после которого он долго болел, перестал делать горшки и стал нищим. «Так угодно аллаху! За непокорство и неверие он всегда наказывает нищетой и болезнями».
В летний солнечный день по приказу Кучума на старые мизареты согнали много народа из Искера, дальних и ближних аилов. Шейх в присутствии толпы устроил пышные поминовения на могилах открытых святых…
Это было начало, вслед за которым из Бухары прибыл огромный караван младшего брата Кучума — Ахмет-Гирея. В золотом паланкине он привез одну из своих жен — двенадцатилетнюю Сатаным, дочь бухарского князя Шигея. С Ахмет-Гиреем в Искер прибыли тридцать мулл, абызов и сеидов — проповедовать веру Магомета. Кучум со скрытым презрением рассматривал алчных, юрких духовников в черных халатах, опоясанных белыми платками, и с белоснежными чалмами на голове. Он хорошо знал по Бухаре этих жадных фанатиков, но боялся: они пользовались большой властью среди темного народа и могли поднять его на любое дело.
Кучум тяжело вздохнул: «Что ж поделать, они и здесь необходимы, как трава на пастбище. Только они укрепят и возвеличат мою власть!».
Глаза хана непреодолимо тянулись к золотому паланкину, водруженному на белом верблюде, украшенном коврами. Там в занавеске образовалась щель, а в ней сверкнули глаза.
«Аллах, что за горячие глаза! — с завистью подумал Кучум и был ошеломлен, когда на мгновение занавес заколебался и показалось милое женское лицо, не прикрытое покрывалом. — Такое совершенство могут иметь только прекрасные гурии. Ах, Ахмет, Ахмет, зачем ты привез сюда такой великий соблазн!».
Кругом прибывшего каравана носились всадники на рыжих шибергамских конях. Они охраняли и золотой паланкин, и брата Кучума.
Шейх Хаким радостно встретил своих духовных собратьев. Он поторопился рассказать им об открытии могил правоверных и первом мусульманине горшечнике Абдулле.
Служители пророка Магомета ретиво проповедовали ислам. На базарах, в аилах они громко призывали татар покинуть старых богов, а тому, кто не покинет их, грозили небесными и земными карами. А так как ревнителей мусульманства всегда сопровождали злые всадники на рыжих шибергамских конях, то угрозы их возымели силу. В татарских улусах нехотя разбивали размалеванных болванов, украшенных лентами и шкурками, и принимали обрезание и закон Магомета. Васюганьские идоломольцы наотрез отказались принять ислам и откочевали в недоступные дебри. Остяки и вогулы упорно убегали от мулл в леса и настойчиво продолжали поклоняться своему деревянному божку Раче.
Шейх Хаким велел ловить непокорных и гнать в Искер, где по велению хана совершались суд и расправа. Для устрашения упорствующим срубали головы и втыкали их на остроколье перед шатром Кучума.
Хаким сам всегда присутствовал при казни. Однажды к нему привели высокого остяка в мягкой кухлянке, — его поймали в низовье Иртыша. Шейх спросил его грозно:
— Почему укрываешься от истины, от аллаха? Наш бог всемогущий и вездесущий, и Магомет пророк его! Кто не примет их, тому смерть!
Остяк поднял смелые глаза и ответил:
— Я не боюсь смерти! Мои боги лучше твоих. Если они мне не помогают на охоте и на рыбной ловле, я бью их и они исправляются, помогают мне. А с твоим пророком и говорить нельзя, пусть идет он к своему аллаху!
Противленцу отрубили голову. Но это не многих устрашило. В одно утро от князьца Епанчи в Искер прискакал гонец и тайно сообщил хану, что в кочевьях на реке Туре неспокойно, кочевники избили муллу, проповедовавшего ислам, а охрану его истребили.
Кучум мрачно выслушал вестника. Такие же слухи дошли до него из Лебауцких юрт, что на Иртыше, из Барабы.
Везде был один ответ:
— Наши отцы и деды сделали своих богов, у которых можно было попросить отвести бураны, гром и молнию, молить о том, чтобы тучнее стали овечьи отары, больше было олешков, удачнее охота. Если боги наши становились глухи к нашим просьбам, то мы не ставили им пищи и не мазали их губы жертвенной кровью. Голод и жажда всегда открывали их уши. Ваш бог — новый, мы не слышали о нем, а пророк Магомет давно умер и не может подтвердить ваши слова. Нет, нам не нужна новая вера!
В шатре хана Кучума собрались все имамы, ахуны, абызы, улемы и муллы. Шейх Хаким, подражая придворному этикету бухарского эмира, взывал:
— О, средоточие вселенной, царь царей, могущественный и мудрейший из ханов, кость Тайбуги, потомок великого Чингинида, внемли словам нашим. Сейчас или никогда надо покарать неверных, чтобы узнали твою крепкую руку. Будь воином, каким ты был до сих пор!
Кучум снисходительно улыбнулся грубой лести и ответил:
— Годы мои уходят, и глаза мои заболели. Кто наслал это проклятье?
— Мы, всемилостивый хан, вымолим у аллаха облегчение от твоих болезней. Да ниспошлет он тебе ясность и зоркость во взоре! — стал низко кланяться и прижимать руку к сердцу шейх Хаким.
— Нет, я становлюсь слаб, — решительно отказался хан. — Мой брат моложе меня, он укрепит свою руку и поведет воинов на упорствующих.
— Хорошо, я покараю нечестивых! — согласился Ахмет-Гирей, и служители пророка Магомета низко поклонились ему. Шейх Хаким простер дрожащие руки и возопил:
— О, аллах, ты увидел нашу печаль и послал нам заступника!
А Кучум в душе ликовал: «Уйдя, брат оставит Салтаным — черноглазую и проворную, как ящерка. Я войду к ней»…
Ахмет-Гирей повел всадников к Иртышу, к Лебауцким юртам, там бился с татарами, которые не хотели признать корана, и напоил землю их кровью. Он пробовал пробиться на Туру, но побоялся далеко уходить в темные леса, где за каждым деревом подстерегала смертоносная стрела. Брат хана вспомнил о своей жене Салтаным и решил поспешить в Искер.
Между тем, хан Кучум послал верную рабыню сказать красавице, что сильно страдает и давно любит. Послушная рабыня не застала Салтаным в белой юрте Ахмет-Гирея. На женской половине пренебрежительно шушукались другие жены ханского брата. Она услышала одно слово:
— Аиса… Аиса…
Кто был этот человек, рабыня знала: юный конюх всегда зажигал кровь девушки пронзительным взглядом. Он часто джигитовал по Искеру, и для маленькой Гайнисы он всегда находил ласковое, волнующее слово. Она вбежала в конюшню и там, в полутьме, среди белоснежных коней, приведенных из арабских степей, увидела свою соперницу, снисходительно ласкавшую конюха.
Чтчо может быть более слепым и жестоким, чем ревность влюбленной женщины? Гайниса ни слова не сказала хану Кучуму, дав понять, что Салтаным больна, но возвратившемуся Ахмет-Гирею она раскрыла глаза. Удивительно повел себя брат сибирского хана: он тоже не раскрыл никому тайн своего сераля, а позвал Салтаным — тоненькую девочку с пышными косами — и повел ее на конюшню. Тут совершенно спокойно и твердо сказал Аисе:
— Получай, вот тебе жена!
У Салтаным задрожали побелевшие губы.
— Но он конюх, простой татарин, а я дочь бухарского князя Шигея! — гневно возразила она. — Это унизительно для меня!
— Ты могла быть его любовницей, теперь вполне можешь быть его женой! — он резко повернулся и ушел в свою белую юрту. Жены и наложницы его в этот день много пересмеивались, перешептывались, злословили о Салтаным.
А хан Кучум, пораженный поведением брата, с сожалением сказал ему:
— Но ты ведь мог подарить мне этот драгоценный камень!
На это Ахмет-Гирей ответил просто:
— Это был бы для тебя вовсе не драгоценный камень, а тяжелый жернов, повешенный на шею. Подумай, смел ли я своему брату и хану приносить такой дар?…
Оба, однако, не разгадали замыслов юной, но коварной женщины. Живя у конюха, она приручила к себе лучшего скакуна, и в один летний день скрылась в голубой степи. Оскорбленная княжна пересекла спепи и бурные реки, бог ведает какими путями добралась в Бухару и, упав к ногам отца, рассказала о постигшем ее позоре. Старый князь Шигей ничем не высказал своей ненависти к врагу. Молча, как бы отпуская его грехи, выслушал дочь.
Ахмет-Гирей забыл о своей жене Салтаным, жил весело и забавлялся ястребиной охотой. Однажды, когда он потешался к Иртышу подъехали быстрые всадники на знакомых рыжих шибергамских скакунах. Что это за кони! Ахмет-Гирей издали залюбовался их бегом. Один из всадников подскакал к Иртышу и прокричал Ахмет-Гирею:
— Хвала аллаху, радостные вести привезли мы тебе!
Ахмет-Гирей поспешил на зов, сел в лодку и переплыл Иртыш. И только он ступил на песчаный берег, как взвился аркан и тугая петля захлестнула его шею. На глазах свиты Ахмет-Гирея привязали к лошади и умчали в степь.
Спустя несколько дней посланцы Кучума нашли среди солончаков изуродованный труп. Только хан узнал в нем своего брата…
Так в Бухаре возникло недовольство Кучумом. Князь Шигей везде поносил его. А а эту пору по реке Туре и в Барабинской степи стало тревожно и угрожающе…
4
Снова над Русью нависла страшная опасность. Царь жестоко расправлялся с изменниками-боярами, которые из-за личных выгод не раз продавали отчизну. Изо всех сил они противились крепкому объединению всех русских княжеств в одно могучее сильное Русское государство. Иван Васильевич беспощадно громил древние боярские роды, пресекая их самовластие. Родовые вотчины князей Ярославских, Ростовских, Белозерских, Суздальских, Стародубских, Черниговских он раздавал во владение опричникам. Княжат, которые сеяли смуту и мечтали о возвращении на Русь удельных порядков, он насильно выселял из старых вотчинных владений на новые места, где им не кого было опереться. На Западе собиралась военная гроза, и царь неутомимо готовился к новым ливонским походам, привлекая к этому всю страну.
В 1566 году Грозный созвал Земский собор, который должен был решить вопрос о войне. Родовитое боярство роптало: «Когда это видано на Руси, чтобы в одной палате вместе с боярами заседали митрополиты и московские купцы? Горше того, сюда позвали и мелких дворянишек и служивых из русских полков. Что только будет?».
Царь на самом деле допустил к суждениям на Соборе и мелких дворян, и тех служилых людей, которые, побывали в Ливонском походе. Иван Васильевич проявлял чудовищную энергию в спорах с боярами и добился решения Собора: «За ливонские города государю стоять крепко, а мы, холопы его, на государево дело готовы».
В Ливонии началась война. Русские полки осаждали ливонские крепости, самозабвенно боролись за искони русские берега Балтики.
И в зту пору к царю попало подметное письмо. Неизвестного рода человек сообщал Ивану Васильевичу, что в Новгороде Великом готовится измена. Новгородские бояре и митрополит написали тайную грамоту польскому королю, что готовы ему немедленно предаться, а храниться эта грамота в храме святой Софии за образом богоматери.
Грозный послал неподкупного человека в Новгород, и все оказалось так, как было в письме.
Царь, во главе с опричниками, жег и громил Новгород. Бояре-изменники оговаривали на пытке неповинных людей, и те гибли. Мнительный и озлобленный Грозный казнил сотни людей, из которых большинство было ни в чем не повинно. Он не щадил ни женщин, ни детей, ни старцев.
Много дней по Волхову плыли трупы казненных новгородцев, вода окрасилась кровью, а над лобным местом носились тучи прожорливого воронья.
Такая же участь постигла и Псков, площади которого обагрились кровью. А в стране в эту пору свирепствовал голод, моровое поветрие, и не было покоя на сердце русского человека…
В эти дни в Москву и дошли тревожные вести от порубежников. Лето в 1570 году стояло жаркое, засушливое, обмелели спепные реки, появились новые броды.
Дозорные, приглядывавшие за Диким Полем, не раз видели на широких шляхах темные тучи пыли, которые хмарой надвигались с крымской стороны.
— Орда разбойничает, пытает силу! — говорили в порубежных острожках и крепостцах. — Вот-вот тронется на Русь!
Но в этот год так и не состоялся татарский набег, — под знойным палящим солнцем пожухли травы и большим скопищам конницы опасно было уходить от улусов. Крымский хан еще не забыл похода на Астрахань. В Москве, однако, надеялись поладить с крымчаками миром. Царь слал Девлет-Гирею поминки и ласковые письма, но хан отмалчивался, был заносчив и держал наготове огромную рать диких всадников.
Татарские мурзы и хан только и мечтали о войне, когда можно вволю пограбить. Редкий год проходил без того, чтобы не нападали на Русь. Они жгли, убивали, грабили и уводили толпы полонян. Трудно жилось русскому поселянину не только на рубежах, но и под Рязанью и даже под Москвой, куда заходили татарские орды. Татарин был самый лютый враг на Руси. Непослушный ребенок сразу затихал, когда мать пугала его: «Молчи, татарин идет!».
Не давали ордынцы покою ни русскому пахарю, ни ремесленнику, ни бортнику. Трудно было ладить хозяйство, когда каждый год жди грабителя.
Правда по всей Украине, по Оке-реке, до Серпухова и Тулы и далее на Козельск, были построены остожки, поделаны завалы и засеки, а при них поставили караулы.
Далеко вперед в Дикое Поле выдвинулись сторожи. На больших дубах, одиноких деревьях, воинские люди наблюдали за степью. Сами вели дело осторожно, укрывались в балках, на одном месте долго не хоронились: утром в роще, днем у реки, ночлег в третьем месте…
Если татарский поиск не велик числом, — в сабли его! Завидя орду, уходили, костры жгли, чтобы предостеречь Русь. Сигнальные огни цепочкой тянулись до самой Москвы. Черный дым далеко виден. Орда спешит на Русь, а дымы весть дают о беде…
Наступила ранняя весна 1571 года. Быстро и дружно отшумело водополье, буйно зазеленели и пошли в рост степные травы. Пропитанный запахом талой земли, весенним цветением, воздух пьянил. Над Диким Полем с восхода и до заката рассыпалось серебро трелей жаворонков, в ясном небе звонко курлыкали журавлиные стаи, вместе с весной спешившие на север. В эти напоенные солнечным сиянием дни на южных русских рубежах вдруг показались татары. Топот ста тысяч коней потрясал землю, солнце скрылось в сизой мгле пыли и пожарищ. Девлет-Гирей со своими неистовыми ордами устремился на Русь старыми, знакомыми шляхами — через донские степи, сжигая на пути порубежные русские крепостцы, украинские села; он торопился к Угре и дальше на Москву. Вскоре он подошел к Оке. Передовые татарские всадники неожиданно увидели на левом берегу московскую рать. Невдалеке за рощами блестели маковки церквей, на холмах раскинулся город Серпухов. Ордынцы изумились: русские войска были построены в боевой порядок. В центре разместились пешие воины, прикрываясь гуляй-городками — подвижными деревянными крепостцами на колесах. За укрытиями угадывались пушки. Ногайский мурза Теребердий с всадниками кружил по рощам и кустарникам, как лютый волк, отыскивая лазейку. В полях простиралась торжественная тишина, закатное солнце зажигало сверканием окские плеса, гудели шмели, и совсем дивным показалось, — на дальнем скате по пашне спокойно вышагивал русский ратаюшка, и такая в нем чувствовалась уверенность в своей силе и несокрушимости! Рысьи глаза Теребердия злобно сверкнули. Показывая плетью на реку, он сердито сказал всадникам:
— Тут брод! Аллах да ниспошлет огонь на неверных, — хан обрушится палящей грозой на них!
Но Девлет-Гирей, внимательно выслушав мурзу Теребердия, омрачился. Он долго сидел в задумчивости. Давно погас закат, на темном небе засверкали звезды. Пора было отходить ко сну, но решение не приходило…
Мысли его неожиданно прервал ближний мурза, который, подобострастно кланяясь, сообщил Девлет-Гирею:
— Русские перебежчики просятся на твои светлые глаза. Что сказать страже?
— Пусть приведут их!
Допустили троих детей боярских: Кудеяра Тишинкова, Окулу Семенова да калужанина Ждана. Как побитые псы, они вползли на коленях в шатер и распростерлись перед ханом. Девлет-Гирей с брезгливостью посмотрел на пресмыкающихся в прахе. Он ткнул ногой в бороду Кудеяру и повелел:
— Ну ты, сказывай, зачем прибег?
— Всемилостливый хан, выслушай обиды наши. За кровь родичей наших бояр мы пришли просить у тебя управы против царя Ивана. Ой, как кипит у нас сердце! — выкрикнул перебежчик.
Хан угрюмо подумал: «У изменников всегда черное сердце, из него исходит жгучая ненависть. Самолюбие приводит людей к подлости!» — и сказал вслух:
— Где царь Иван, каково войско?
— Государь с опричниками в Серпухове. Войско невелико. В земле русской страшный глад и моровая язва. Из-за лютого неистовства Ивана погублено много бояр и княжичей… Головой ручаемся, всемилостливый хан, проведем тебя до самой Москвы такой дорогой, что не встретишь ни одного русского воина! Если то окажется неправдой, вели казнить нас!
Лицо Девлет-Гирея вспыхнуло румянцем: он не ожидал такой удачи.
— Я отомщу за ваших родичей. Я заставлю царя Ивана отдать наши Казань и Астрахань. Он будет ползать у моих ног, и тогда я может быть возвращу ему пепел Москвы. Я иду, показывайте нам путь! — сказал напыщенно хан.
— Глухой ночью изменники провели огромное татарское войско тайным бродом через Оку, и на московской дороге забушевали пожары. Русские воеводы, всревоженные изменой, в порядке и быстро отвели полки к Москве, заняв ее предместья. Царь Иван с опричниками оказался отрезанным от главного войска. Мрачный, ожесточенный боярской изменой, опасаясь быть изрубленным татарскими наездниками, он лесными дорогами отступил в Бронницы, а оттуда в Александровскую слободу…
Не успели воеводы занять оборону в московских предместьях, как на другой день, 24 мая, татары появились в виду города. Сидя на вороном аргамаке, Девлет-Гирей долго любовался огромным стольным городом Русского государсва. На утреннем солнце блистали и переливались жар-огнями маковки церквей, окна кремлевских дворцов; изумрудным сиянием сверкали черепицы вонзившихся в небо башен, золотом искрились шпили.
— Не впусте писали иноземцы, что Москва великий и богатый город! — хвастаясь сказал хан приближенным мурзам. — И вот мы станем властелинами его!
Взор хана перебежал на предместья — скученные, серые строения, разбросанные в беспорядке. «Рабы, холопы живут в сих посадах, — подумал он и представил себе, как много тут ютится сапожников, портных, бочаров, стекольщиков, медников, оружейников. — Это — сила, которая одевает, обувает, кормит русских воинов!» — он нахмурился и, указывая плетью на московские предместья, повелел:
— Сжечь их! Я желаю достичь Кремля!
Лазутчики зажгли город. При сильном ветре огонь быстро перебрасывало с кровли на кровлю. В короткое время Москва запылала во всех концах.
В посадах и на московских улицах под открытым небом разместились скопища беженцев, бросивших свои дома, пашни и ушедших от срашной татарской неволи. Бежали от одной беды, попали в худшую — в пламя пожаров.
Многие пытались спастись от огня за кремлевскими стенами, но бояре и стрельцы никого туда не пустили. Извечная боязнь бояр перед простым народом не исчезла и на этот раз, в дни жестокого испытания. Да и опасность была, что в распахнутые крепостные ворота вместе с народом ворвутся татары; они шумным лагерем расположились в поле и наблюдали за пожарищем. Наиболее алчные из всадников быстро врывались на улицы, стремясь захватить добычу, но, перепуганные треском и жаром пламени, кони с громким ржанием носились среди горящих изб, и многие погибали в огне.
Пожар между тем рахгорался сильнее; все кругом гудело от раскаленного воздуха, длинные языки пламени и густые черные клубы дыма тянулись к ясному небу и заслоняли солнце, которое теперь казалось тусклым раскаленным ядром. Кричали в отчаянии матери, плакали дети; захваченные потоком убегающих людей, многие были растоптаны насмерть. У северных ворот и на прилегавших к ним улицах теснились тысячи людей, обезумевших от давки и ужаса. Наиболее сильные не щадили слабых, — взбирались на плотное человеческое месиво и шли по головам несчастных. Смелые и мужественные брались за оружие, чтобы отстоять от гибельной паники женщин и детей, но, случалось, и сами гибли.
Духовенство в эти ужасные часы закрылось в церквах и соборах, благо сам московский митрополит затворился в Успенской церкви, наблюдая со страхом, как мимо высоких стрельчатых окон летели пылающие головни, раскаленные камни. Первый боярин князь Бельский — высокий грузный старик — укрылся от огня в каменный погреб и там задохнулся.
К полудню не стало обширного деревянного города, все покрылось пеплом, тучи которого поднимал ветер и относил на юг. Свирепый ветер перебросил пламя в Китай-город и в самый Кремль. От нестерпимого жара погибла стенная роспись кремлевских соборов, сгорел царский дворец и драгоценная библиотека Грозного, в которой он так любил проводить время за чтением книг и писанием писем.
Все покрылось серым пеплом. Не стало дивного русского города!
Ливонский авантюрист Элерт Крузе, наблюдавший пожар стольного города, впоследствии написал:
«В продолжение трех часов Москва выгорела так, что не оставалось даже обгорелого пня, к которому можно было бы привязать лошадь. В этом пожаре погибло двенадцать тысяч человек, имена которых известны, не считая женщин, детей и поселян, сбежавшихся со всех концов в столицу: все они задохлись, или утонули, или были побиты… Вода реки Москвы сделалась теплой от силы пламени и красной от крови»…
Воевода Воротынский в сопровождении свиты угрюмо пробирался среди догоревших руин. Послушный конь, дрожа и храпя, испуганно обходил обугленные тела мертвых. С великим трудом воевода и его спутники выбрались к Москве-реке. Воевода снял шлем, и голова его тяжело опустилась на грудь. Молчала и свита. Течение в русле приостановилось, — вода с трудом находила себе путь через запруды из трупов.
«Сколько честных и добрых трудяг нашли себе безвременную могилу!» — терзаемый мучительными мыслями, воевода скорбно склонился над рекой. В тихой струе, покачиваясь, погруженной лежала посадская женка с разметанными волосами. К груди крепко прижато дитя. Широко раскрытые глаза матери выпучены от ужаса, застыли.
— Господи, прими их души, прости прегрешения вольные и невольные! — Воротынский истово перекрестился и с едкой горечью вымолвил свите: — Вот что сделали неверные души — изменщики Отчизны!.. Приставить сюда честных и добрых людей с баграми, пусть спустят тела вниз по реке. Может, у коих и добросердные соседи иль друзья найдутся, отыщут покойных и предадут земле…
Он шевельнул поводом, и конь зашагал по бревенчатой набережной к Кремлю. Воевода решил до последнего биться за Москву…
Прошел день, другой… Все еще тянулись дымки тлевшего пожарища, ветер доносил запах гари и тления. Все готово было к встрече незваных гостей. Но хан, напуганный страшным зрелищем, не решился бросить орды на захват Кремля. Он угрюмо сидел в шатре, даже его жестокое одичалое сердце на этот раз дрогнуло.
На заре конные орды крымчаков снялись с Подмосковья и устремились на юг, на дороги, еще не пограбленные ими. Новый перебежчик принес Девлет-Гирею нерадостную весть: царь Иван, по примеру Дмитрия Донского, удалился в Ростов, в Заволжье, и набрал новую сильную рать. Она быстрым маршем двигалась к Москве. Хан невозмутимо выслушал эту тревожную весть, ни один мускул не дрогнул на его лице. Желая показать свое бесстрашие, он при перебежчике приказал призвать мурз и писца, которому продиктовал письмо царю Ивану, полное ненависти и бахвальства.
В 1566 году Грозный созвал Земский собор, который должен был решить вопрос о войне. Родовитое боярство роптало: «Когда это видано на Руси, чтобы в одной палате вместе с боярами заседали митрополиты и московские купцы? Горше того, сюда позвали и мелких дворянишек и служивых из русских полков. Что только будет?».
Царь на самом деле допустил к суждениям на Соборе и мелких дворян, и тех служилых людей, которые, побывали в Ливонском походе. Иван Васильевич проявлял чудовищную энергию в спорах с боярами и добился решения Собора: «За ливонские города государю стоять крепко, а мы, холопы его, на государево дело готовы».
В Ливонии началась война. Русские полки осаждали ливонские крепости, самозабвенно боролись за искони русские берега Балтики.
И в зту пору к царю попало подметное письмо. Неизвестного рода человек сообщал Ивану Васильевичу, что в Новгороде Великом готовится измена. Новгородские бояре и митрополит написали тайную грамоту польскому королю, что готовы ему немедленно предаться, а храниться эта грамота в храме святой Софии за образом богоматери.
Грозный послал неподкупного человека в Новгород, и все оказалось так, как было в письме.
Царь, во главе с опричниками, жег и громил Новгород. Бояре-изменники оговаривали на пытке неповинных людей, и те гибли. Мнительный и озлобленный Грозный казнил сотни людей, из которых большинство было ни в чем не повинно. Он не щадил ни женщин, ни детей, ни старцев.
Много дней по Волхову плыли трупы казненных новгородцев, вода окрасилась кровью, а над лобным местом носились тучи прожорливого воронья.
Такая же участь постигла и Псков, площади которого обагрились кровью. А в стране в эту пору свирепствовал голод, моровое поветрие, и не было покоя на сердце русского человека…
В эти дни в Москву и дошли тревожные вести от порубежников. Лето в 1570 году стояло жаркое, засушливое, обмелели спепные реки, появились новые броды.
Дозорные, приглядывавшие за Диким Полем, не раз видели на широких шляхах темные тучи пыли, которые хмарой надвигались с крымской стороны.
— Орда разбойничает, пытает силу! — говорили в порубежных острожках и крепостцах. — Вот-вот тронется на Русь!
Но в этот год так и не состоялся татарский набег, — под знойным палящим солнцем пожухли травы и большим скопищам конницы опасно было уходить от улусов. Крымский хан еще не забыл похода на Астрахань. В Москве, однако, надеялись поладить с крымчаками миром. Царь слал Девлет-Гирею поминки и ласковые письма, но хан отмалчивался, был заносчив и держал наготове огромную рать диких всадников.
Татарские мурзы и хан только и мечтали о войне, когда можно вволю пограбить. Редкий год проходил без того, чтобы не нападали на Русь. Они жгли, убивали, грабили и уводили толпы полонян. Трудно жилось русскому поселянину не только на рубежах, но и под Рязанью и даже под Москвой, куда заходили татарские орды. Татарин был самый лютый враг на Руси. Непослушный ребенок сразу затихал, когда мать пугала его: «Молчи, татарин идет!».
Не давали ордынцы покою ни русскому пахарю, ни ремесленнику, ни бортнику. Трудно было ладить хозяйство, когда каждый год жди грабителя.
Правда по всей Украине, по Оке-реке, до Серпухова и Тулы и далее на Козельск, были построены остожки, поделаны завалы и засеки, а при них поставили караулы.
Далеко вперед в Дикое Поле выдвинулись сторожи. На больших дубах, одиноких деревьях, воинские люди наблюдали за степью. Сами вели дело осторожно, укрывались в балках, на одном месте долго не хоронились: утром в роще, днем у реки, ночлег в третьем месте…
Если татарский поиск не велик числом, — в сабли его! Завидя орду, уходили, костры жгли, чтобы предостеречь Русь. Сигнальные огни цепочкой тянулись до самой Москвы. Черный дым далеко виден. Орда спешит на Русь, а дымы весть дают о беде…
Наступила ранняя весна 1571 года. Быстро и дружно отшумело водополье, буйно зазеленели и пошли в рост степные травы. Пропитанный запахом талой земли, весенним цветением, воздух пьянил. Над Диким Полем с восхода и до заката рассыпалось серебро трелей жаворонков, в ясном небе звонко курлыкали журавлиные стаи, вместе с весной спешившие на север. В эти напоенные солнечным сиянием дни на южных русских рубежах вдруг показались татары. Топот ста тысяч коней потрясал землю, солнце скрылось в сизой мгле пыли и пожарищ. Девлет-Гирей со своими неистовыми ордами устремился на Русь старыми, знакомыми шляхами — через донские степи, сжигая на пути порубежные русские крепостцы, украинские села; он торопился к Угре и дальше на Москву. Вскоре он подошел к Оке. Передовые татарские всадники неожиданно увидели на левом берегу московскую рать. Невдалеке за рощами блестели маковки церквей, на холмах раскинулся город Серпухов. Ордынцы изумились: русские войска были построены в боевой порядок. В центре разместились пешие воины, прикрываясь гуляй-городками — подвижными деревянными крепостцами на колесах. За укрытиями угадывались пушки. Ногайский мурза Теребердий с всадниками кружил по рощам и кустарникам, как лютый волк, отыскивая лазейку. В полях простиралась торжественная тишина, закатное солнце зажигало сверканием окские плеса, гудели шмели, и совсем дивным показалось, — на дальнем скате по пашне спокойно вышагивал русский ратаюшка, и такая в нем чувствовалась уверенность в своей силе и несокрушимости! Рысьи глаза Теребердия злобно сверкнули. Показывая плетью на реку, он сердито сказал всадникам:
— Тут брод! Аллах да ниспошлет огонь на неверных, — хан обрушится палящей грозой на них!
Но Девлет-Гирей, внимательно выслушав мурзу Теребердия, омрачился. Он долго сидел в задумчивости. Давно погас закат, на темном небе засверкали звезды. Пора было отходить ко сну, но решение не приходило…
Мысли его неожиданно прервал ближний мурза, который, подобострастно кланяясь, сообщил Девлет-Гирею:
— Русские перебежчики просятся на твои светлые глаза. Что сказать страже?
— Пусть приведут их!
Допустили троих детей боярских: Кудеяра Тишинкова, Окулу Семенова да калужанина Ждана. Как побитые псы, они вползли на коленях в шатер и распростерлись перед ханом. Девлет-Гирей с брезгливостью посмотрел на пресмыкающихся в прахе. Он ткнул ногой в бороду Кудеяру и повелел:
— Ну ты, сказывай, зачем прибег?
— Всемилостливый хан, выслушай обиды наши. За кровь родичей наших бояр мы пришли просить у тебя управы против царя Ивана. Ой, как кипит у нас сердце! — выкрикнул перебежчик.
Хан угрюмо подумал: «У изменников всегда черное сердце, из него исходит жгучая ненависть. Самолюбие приводит людей к подлости!» — и сказал вслух:
— Где царь Иван, каково войско?
— Государь с опричниками в Серпухове. Войско невелико. В земле русской страшный глад и моровая язва. Из-за лютого неистовства Ивана погублено много бояр и княжичей… Головой ручаемся, всемилостливый хан, проведем тебя до самой Москвы такой дорогой, что не встретишь ни одного русского воина! Если то окажется неправдой, вели казнить нас!
Лицо Девлет-Гирея вспыхнуло румянцем: он не ожидал такой удачи.
— Я отомщу за ваших родичей. Я заставлю царя Ивана отдать наши Казань и Астрахань. Он будет ползать у моих ног, и тогда я может быть возвращу ему пепел Москвы. Я иду, показывайте нам путь! — сказал напыщенно хан.
— Глухой ночью изменники провели огромное татарское войско тайным бродом через Оку, и на московской дороге забушевали пожары. Русские воеводы, всревоженные изменой, в порядке и быстро отвели полки к Москве, заняв ее предместья. Царь Иван с опричниками оказался отрезанным от главного войска. Мрачный, ожесточенный боярской изменой, опасаясь быть изрубленным татарскими наездниками, он лесными дорогами отступил в Бронницы, а оттуда в Александровскую слободу…
Не успели воеводы занять оборону в московских предместьях, как на другой день, 24 мая, татары появились в виду города. Сидя на вороном аргамаке, Девлет-Гирей долго любовался огромным стольным городом Русского государсва. На утреннем солнце блистали и переливались жар-огнями маковки церквей, окна кремлевских дворцов; изумрудным сиянием сверкали черепицы вонзившихся в небо башен, золотом искрились шпили.
— Не впусте писали иноземцы, что Москва великий и богатый город! — хвастаясь сказал хан приближенным мурзам. — И вот мы станем властелинами его!
Взор хана перебежал на предместья — скученные, серые строения, разбросанные в беспорядке. «Рабы, холопы живут в сих посадах, — подумал он и представил себе, как много тут ютится сапожников, портных, бочаров, стекольщиков, медников, оружейников. — Это — сила, которая одевает, обувает, кормит русских воинов!» — он нахмурился и, указывая плетью на московские предместья, повелел:
— Сжечь их! Я желаю достичь Кремля!
Лазутчики зажгли город. При сильном ветре огонь быстро перебрасывало с кровли на кровлю. В короткое время Москва запылала во всех концах.
В посадах и на московских улицах под открытым небом разместились скопища беженцев, бросивших свои дома, пашни и ушедших от срашной татарской неволи. Бежали от одной беды, попали в худшую — в пламя пожаров.
Многие пытались спастись от огня за кремлевскими стенами, но бояре и стрельцы никого туда не пустили. Извечная боязнь бояр перед простым народом не исчезла и на этот раз, в дни жестокого испытания. Да и опасность была, что в распахнутые крепостные ворота вместе с народом ворвутся татары; они шумным лагерем расположились в поле и наблюдали за пожарищем. Наиболее алчные из всадников быстро врывались на улицы, стремясь захватить добычу, но, перепуганные треском и жаром пламени, кони с громким ржанием носились среди горящих изб, и многие погибали в огне.
Пожар между тем рахгорался сильнее; все кругом гудело от раскаленного воздуха, длинные языки пламени и густые черные клубы дыма тянулись к ясному небу и заслоняли солнце, которое теперь казалось тусклым раскаленным ядром. Кричали в отчаянии матери, плакали дети; захваченные потоком убегающих людей, многие были растоптаны насмерть. У северных ворот и на прилегавших к ним улицах теснились тысячи людей, обезумевших от давки и ужаса. Наиболее сильные не щадили слабых, — взбирались на плотное человеческое месиво и шли по головам несчастных. Смелые и мужественные брались за оружие, чтобы отстоять от гибельной паники женщин и детей, но, случалось, и сами гибли.
Духовенство в эти ужасные часы закрылось в церквах и соборах, благо сам московский митрополит затворился в Успенской церкви, наблюдая со страхом, как мимо высоких стрельчатых окон летели пылающие головни, раскаленные камни. Первый боярин князь Бельский — высокий грузный старик — укрылся от огня в каменный погреб и там задохнулся.
К полудню не стало обширного деревянного города, все покрылось пеплом, тучи которого поднимал ветер и относил на юг. Свирепый ветер перебросил пламя в Китай-город и в самый Кремль. От нестерпимого жара погибла стенная роспись кремлевских соборов, сгорел царский дворец и драгоценная библиотека Грозного, в которой он так любил проводить время за чтением книг и писанием писем.
Все покрылось серым пеплом. Не стало дивного русского города!
Ливонский авантюрист Элерт Крузе, наблюдавший пожар стольного города, впоследствии написал:
«В продолжение трех часов Москва выгорела так, что не оставалось даже обгорелого пня, к которому можно было бы привязать лошадь. В этом пожаре погибло двенадцать тысяч человек, имена которых известны, не считая женщин, детей и поселян, сбежавшихся со всех концов в столицу: все они задохлись, или утонули, или были побиты… Вода реки Москвы сделалась теплой от силы пламени и красной от крови»…
Воевода Воротынский в сопровождении свиты угрюмо пробирался среди догоревших руин. Послушный конь, дрожа и храпя, испуганно обходил обугленные тела мертвых. С великим трудом воевода и его спутники выбрались к Москве-реке. Воевода снял шлем, и голова его тяжело опустилась на грудь. Молчала и свита. Течение в русле приостановилось, — вода с трудом находила себе путь через запруды из трупов.
«Сколько честных и добрых трудяг нашли себе безвременную могилу!» — терзаемый мучительными мыслями, воевода скорбно склонился над рекой. В тихой струе, покачиваясь, погруженной лежала посадская женка с разметанными волосами. К груди крепко прижато дитя. Широко раскрытые глаза матери выпучены от ужаса, застыли.
— Господи, прими их души, прости прегрешения вольные и невольные! — Воротынский истово перекрестился и с едкой горечью вымолвил свите: — Вот что сделали неверные души — изменщики Отчизны!.. Приставить сюда честных и добрых людей с баграми, пусть спустят тела вниз по реке. Может, у коих и добросердные соседи иль друзья найдутся, отыщут покойных и предадут земле…
Он шевельнул поводом, и конь зашагал по бревенчатой набережной к Кремлю. Воевода решил до последнего биться за Москву…
Прошел день, другой… Все еще тянулись дымки тлевшего пожарища, ветер доносил запах гари и тления. Все готово было к встрече незваных гостей. Но хан, напуганный страшным зрелищем, не решился бросить орды на захват Кремля. Он угрюмо сидел в шатре, даже его жестокое одичалое сердце на этот раз дрогнуло.
На заре конные орды крымчаков снялись с Подмосковья и устремились на юг, на дороги, еще не пограбленные ими. Новый перебежчик принес Девлет-Гирею нерадостную весть: царь Иван, по примеру Дмитрия Донского, удалился в Ростов, в Заволжье, и набрал новую сильную рать. Она быстрым маршем двигалась к Москве. Хан невозмутимо выслушал эту тревожную весть, ни один мускул не дрогнул на его лице. Желая показать свое бесстрашие, он при перебежчике приказал призвать мурз и писца, которому продиктовал письмо царю Ивану, полное ненависти и бахвальства.