Страница:
— Я не хотел к нему пойти и в лучшее время, доброю волею, целый и богатый. Пристало ли мне идти сейчас за смертью? Я слеп и глух, беден и сир, но ни о чем не жалею. Вернулась бы молодость и былая сила, я начал бы все сначала. Тоскую я только об одном — о моем милом сыне Асманаке, взятом русскими в полон. С ним одним, и без царства, и без богатства, без жены и других сыновей и мог бы еще жить на свете. Теперь отсылаю последних детей в Бухару — святую землю, а сам еду к ногаям.
В словах хана, хотя и произнесенных дрожащим слабым голосом, сказался весь его характер — гордый и неукротимый. Сеид Тул-Мухамет невольно залюбовался неукротимым старцем. Два дня он пробыл в лесном улусе хана. Кучум уныло бродил среди могил и говорил с великим страданием в голосе:
— Это были мои лучшие воины! С такими я пришел в прииртышские степи и завоевал Сибирь…
Надвигалась холодная осень. Бывший хан не имел ни теплой одежды, ни коней. Он послал двух слуг в татарскую волость Чаты, присягнувшую на верность Москве. Слуги явились к мурзе Кошбахтыю и просили у него для Кучума коней и одежды, чтобы можно было подняться хану и отправится в новый путь.
Мурза прислал ему коня и шубу, а на другой день приехал и сам в становище Кучума… Заметив издали мурзу Кошбахтыя, хан ушел в юрту и сказал слуге:
— Эта лиса едет сюда, чтобы предать меня!
Целый день он затем молчал, а ночью тихо вышел из шатра, сел на коня и отправился вверх по Оби.
С тех пор навсегда потерялся след Кучума…
Народная молва сохранила, однако, предание о том, что одинокий и всеми покинутый хан долго скитался в степях верхнего Иртыша, в земле калмыцкой, близ озера Зайсан-Нора. Не имея ни одежды, ни еды, он похитил несколько коней из табуна, и был гоним кочевниками из пустыни в пустыню. В один из дней его настигли на берегу озера Кургальчика и отобрали все, что было при нем. Смертельно усталый, еле двигающий ногами, хан добрел в степной нагайский улус, прося приюта. Его пустили в юрту, но нарушив обычай гостеприимства, ночью задушили. Выбрасывая его окоченевший труп из юрты, убийца со злобой сказал:
— Отец твой Муртаза нас грабил, а ты был не лучше отца!
Так по народной молве, кончил свои дни хан Сибири Кучум. Сибирь прочно вошла в состав Руси, и прежние подданные хана быстро забыли о нем.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В словах хана, хотя и произнесенных дрожащим слабым голосом, сказался весь его характер — гордый и неукротимый. Сеид Тул-Мухамет невольно залюбовался неукротимым старцем. Два дня он пробыл в лесном улусе хана. Кучум уныло бродил среди могил и говорил с великим страданием в голосе:
— Это были мои лучшие воины! С такими я пришел в прииртышские степи и завоевал Сибирь…
Надвигалась холодная осень. Бывший хан не имел ни теплой одежды, ни коней. Он послал двух слуг в татарскую волость Чаты, присягнувшую на верность Москве. Слуги явились к мурзе Кошбахтыю и просили у него для Кучума коней и одежды, чтобы можно было подняться хану и отправится в новый путь.
Мурза прислал ему коня и шубу, а на другой день приехал и сам в становище Кучума… Заметив издали мурзу Кошбахтыя, хан ушел в юрту и сказал слуге:
— Эта лиса едет сюда, чтобы предать меня!
Целый день он затем молчал, а ночью тихо вышел из шатра, сел на коня и отправился вверх по Оби.
С тех пор навсегда потерялся след Кучума…
Народная молва сохранила, однако, предание о том, что одинокий и всеми покинутый хан долго скитался в степях верхнего Иртыша, в земле калмыцкой, близ озера Зайсан-Нора. Не имея ни одежды, ни еды, он похитил несколько коней из табуна, и был гоним кочевниками из пустыни в пустыню. В один из дней его настигли на берегу озера Кургальчика и отобрали все, что было при нем. Смертельно усталый, еле двигающий ногами, хан добрел в степной нагайский улус, прося приюта. Его пустили в юрту, но нарушив обычай гостеприимства, ночью задушили. Выбрасывая его окоченевший труп из юрты, убийца со злобой сказал:
— Отец твой Муртаза нас грабил, а ты был не лучше отца!
Так по народной молве, кончил свои дни хан Сибири Кучум. Сибирь прочно вошла в состав Руси, и прежние подданные хана быстро забыли о нем.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Совершенно иная участь в памяти народа выпала на долю Ермака и начатого большого движения русских «встречь солнца». Где нашел себе вечный покой Ермак, про то знали лишь алые зори да старинные песни, что сложил русский народ про одного из своих верных сынов. Ни один исторический источник не дает на этот вопрос точного и ясного ответа. Русский народ с этим примириться не мог и овеял легендами землю, принявшую прах Ермака. Людская молва и сибирские старожилы указывают на один из степных курганов, который высится неподалеку от Тобольска. В нем, якобы, и покоятся останки покорителя Сибири. Но это оспаривается народной песней, которую я слышал в далеком детстве и которая звучит и сейчас в просторах Сибири. Слова этой песни трогательны, музыкальны и невольно волнуют душу:
Впоследствии появился еще ряд летописей — Есиповская, Строгановская, Ремезовская, Кунгурская и Черепановская, а еще позднее — в XVII и XVIII веках — многочисленные «летописные повести» и «своды», в которых чудесный вымысел и баснословия переплелись с перепевами из старых летописей.
Жизнь текла стремительно, но еще быстрее развивалось дело, начатое Ермаком. Во времена Федора Иоанновича, по настоянию фактического правителя страны Бориса Годунова, по бесконечным русским дорогам разъежали бирючи, которые призывали всех бывальцев и видальцев, людей привычных к ратному делу, идти на службу в Сибирь. На этот зов откликнулось много удалых и умных голов, благо на дальнюю службу принимали всех: и захудалых дворян, и детей боярских, и стрельцов, и казаков, и просто гуляющих людей. Рады были и пленным крепким литовцам, и въезжим черкесам, и повидавшим свой голос мурзам и бекам татарским. Всех манили безграничные сибирские просторы, ждущие приложения добрых рук и ума. Отбывающих с сибирскую сторонушку хорошо снабжали оружием и деньгами и давали разные льготы. От служилых людей требовали только одного — честно служить, для чего писчики Сибирского приказа брали от них подписи, в которых те обещались «не воровати, корчмы и блянды не держати, зернью не играти и не красти». Но самым главным стремлением правительства было — внедрить земледелие, а потому Москва и звала на новые земли пашенных людей. Самыми подходящими для такого дела оказались крестьяне из земель Вологодских, из Устюга Великого, Сольвычегородка, Каргополя, Холмогор и Перми. Особенно отличались устюжаны, о которых писано: «Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена, образована все устюжанами и их собратией. Устюжане дали нам земледельцев, ямщиков посадских, соорудили нам храмы и колокольни, завели ярмарки»…
Это в значительной степени соответствовало истине. Не напрасно же поморские воеводы жаловались царю, что в их городках и посадах «учинилась великая пустота». Поморы ближе всех жили к Каменному Поясу, знали не только по наслышке о сибирской землице, — некоторые из них ходили в Камень. И тот, кто решил осесть там на землю, получал от государства «по три мерина добрых, да по три коровы, да по три козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по два гуся, да по пятеру куров, да по два утят, да на год хлеба, да соху со всем для пашни, да телегу, да сани, да всякую житейскую рухлядь, да еще в подмогу по двадцати пяти рублев человеку»…
Мало того, в Сибирь потянулись бесконечные обозы со всяким добром, столь необходимым в хозяйстве. Из строгановских вотчин везли соль, из Москвы — ткани и сапоги. Доставляли в Сибирь и хлеб, и крупу, и скобяной товар, и посуду и всякое вино…
И те, кто из ермаковской дружины был жив, удивлялись, как быстро двигался русский человек «встречь солнца», осваивая все новые и новые земли.
Первым русским городом, построенным в Сибири, была Тюмень, которая возникла спустя год после смерти Ермака. И вот прошло с полвека с небольшим, и русские землепроходцы — продолжатели дела Ермака прошли до конца в конец всю Сибирь и вышли на берега Тихого океана. Землепроходец Дмитрий Копылов в тясяча шестьсот тридцать девятом году заложил первое зимовье на берегу Охотского моря, в устье реки Ульи, а в тысяча семьсот одиннадцатом году казаки открывают и обследуют Курильскую гряду. Шли и шли простолюдины русские «встречь солнца»; путь был трудный, опасный, но манило приволье.
Первыми шли ратные люди — повольники. Казаки из ермаковской дружины двигались группами вверх по Тоболу, Ишиму, Иртышу, ставя острожки и городки. Стройку их приходилось выполнять самим ратным людям.
«Город рубили всей ратью по раскладке, назначая бревен по пять на человека. Местных жителей тоже заставляли рубить бревна по 15 или по 10. После рубки и подвозки их отправляли скорее по домам. К строительству города не допускали чужих из боязни, чтобы не сметили, сколько пришло к ним ратных людей».
Городки и острожки были малы и, за неблагоустроенностью, неряшливы, грязны, но сыграли огромную политическую и хозяйственную роль. Поставленный среди распыленного на огромном пространстве населения, острожек с небольшим числом ратных людей сразу становился центром огромной области. Такие городки и острожки быстро обрастали посадами; как дерево ветви, они быстро разбрасывали вокруг себя починки, заимки, деревнюхи и поселки, которые опираясь на острожек, в свою очередь упрочивали его положение.
И лишь только первые посельники начинали чувствовать крепость и силу, сейчас же по рекам и дорогам землепроходцы быстро двигались дальше…
Так за казацкой саблей шла купецкая деньга, а за ними двигались охочие работники: пахари, плотники, пимокаты, охотники, разные добытчики. Они шли месяцами по беспутью, прокладывая тропы и пути по непроходимым сибирским землям, шли пешком, ехали конно и на телегах, плыли на утлых лодках по могучим сибирским рекам. Много их погибло от дорожных тягот и коварства кочевников. Вымирали и от болезней, и от плохой воды, гибли от лихорадки. Но упорно шли и дрались за освоение дикого приволья. Рубили лес, корчевали пни, осушали болотины и под скудным солнышком прокладывали сохой первую борозду. И там, где пролегала эта борозда, вскоре золотились нивы и раздавалась широкая и сердечная русская песня. И напрасно в вихре пыли, в огне и реве рвались разъяренные орды на городки и острожки, — они стояли крепко и нерушимо. Каждый посельник бился за десятерых и отгонял врага. Рождалась мирная трудовая жизнь: пахари поднимали целину, в кузницах ковали топоры, косы, серпы, а в иные дни — и воинские доспехи, в горах рудокопы добывали медные и железные руды. Через леса и пустыни пролегли дороги, на реках появились мосты и суда, построенные из смолистого сибирского леса.
К концу шестнадцатого столетия землепроходцы перешли с Оби-реки на могучий Енисей и неудержимым потоком двинулись дальше: одни на северо-восток, к берегам Охотского моря, другие — на юг, достигая Алтая и озера Байкал; третьи — на юго-восток, оседая в Приамурье. Они проникали во все уголки сибирской сторонушки: и в дремучую тайгу, и в далекую неприглядную северную тундру, и даже на скалистые острова Ледовитого океана.
Каждое из открытий рождало в русском человеке новые мечты, поднимало его на невиданные подвиги. Совершенно обоснованно сказал известный сибирский ученый и публицист Николай Михайлович Ядринцев:
«Все, что мог сделать русский народ в Сибири, он сделал с необыкновенной энергией, а результат трудов его достоин удивления по своей громадности. Покажите мне другой народ в истории мира, который прошел бы пространство, большее пространства всей Европы, и утвердился на нем? Нет, вы не покажите такого народа!»
Слава великому русскому народу, утвердившему мир и процветание на сибирской земле!
Было ли это так, или иначе, не все ли равно! Важно то, что дело, предпринятое Ермаком во славу Руси, оказалось всенародным делом. Это очень скоро осознали русские люди и поторопились по живым следам записать ермаковский поход в Сибирь. Тридцать восемь лет спустя после гибели Ермака, в тысяча шестьсот двадцать втором году, первый архиепископ Киприан, который перебывал в Тобольске, решил написать историю завоевания Сибири. В эту пору в самом Тобольске и по другим возникшим сибирским городам еще жили непосредственный участники и свидетели этого большого исторического события — старики-казаки из воинской дружины Ермака Тимофеевича. Они с охотой отозвались на призыв Киприана и приехали в Тобольск. Среди них оказался крепкий, ядреный старик Гаврила Ильин, у которого, несмотря на годы, была светлая память. Он и другие казаки не только рассказали Киприану о минувших днях, но и вручили ему свои «письменные сказки», в которых очень живо и связно изложили свои воспоминания. На основании этих трудов простых казаков — соратников Ермака и была создана первая сибирская летопись, которая, в сущности, и является самым ценным источником сведений о событиях, имевших для России огромное значение.
За Уральским хребтом, за рекой Иртышом,
На далеких отрогах Алтая
Стоит холм и на нем, под кедровым шатром,
Есть могила, совсем забытая…
Впоследствии появился еще ряд летописей — Есиповская, Строгановская, Ремезовская, Кунгурская и Черепановская, а еще позднее — в XVII и XVIII веках — многочисленные «летописные повести» и «своды», в которых чудесный вымысел и баснословия переплелись с перепевами из старых летописей.
Жизнь текла стремительно, но еще быстрее развивалось дело, начатое Ермаком. Во времена Федора Иоанновича, по настоянию фактического правителя страны Бориса Годунова, по бесконечным русским дорогам разъежали бирючи, которые призывали всех бывальцев и видальцев, людей привычных к ратному делу, идти на службу в Сибирь. На этот зов откликнулось много удалых и умных голов, благо на дальнюю службу принимали всех: и захудалых дворян, и детей боярских, и стрельцов, и казаков, и просто гуляющих людей. Рады были и пленным крепким литовцам, и въезжим черкесам, и повидавшим свой голос мурзам и бекам татарским. Всех манили безграничные сибирские просторы, ждущие приложения добрых рук и ума. Отбывающих с сибирскую сторонушку хорошо снабжали оружием и деньгами и давали разные льготы. От служилых людей требовали только одного — честно служить, для чего писчики Сибирского приказа брали от них подписи, в которых те обещались «не воровати, корчмы и блянды не держати, зернью не играти и не красти». Но самым главным стремлением правительства было — внедрить земледелие, а потому Москва и звала на новые земли пашенных людей. Самыми подходящими для такого дела оказались крестьяне из земель Вологодских, из Устюга Великого, Сольвычегородка, Каргополя, Холмогор и Перми. Особенно отличались устюжаны, о которых писано: «Сибирь обыскана, добыта, населена, обстроена, образована все устюжанами и их собратией. Устюжане дали нам земледельцев, ямщиков посадских, соорудили нам храмы и колокольни, завели ярмарки»…
Это в значительной степени соответствовало истине. Не напрасно же поморские воеводы жаловались царю, что в их городках и посадах «учинилась великая пустота». Поморы ближе всех жили к Каменному Поясу, знали не только по наслышке о сибирской землице, — некоторые из них ходили в Камень. И тот, кто решил осесть там на землю, получал от государства «по три мерина добрых, да по три коровы, да по три козы, да по три свиньи, да по пяти овец, да по два гуся, да по пятеру куров, да по два утят, да на год хлеба, да соху со всем для пашни, да телегу, да сани, да всякую житейскую рухлядь, да еще в подмогу по двадцати пяти рублев человеку»…
Мало того, в Сибирь потянулись бесконечные обозы со всяким добром, столь необходимым в хозяйстве. Из строгановских вотчин везли соль, из Москвы — ткани и сапоги. Доставляли в Сибирь и хлеб, и крупу, и скобяной товар, и посуду и всякое вино…
И те, кто из ермаковской дружины был жив, удивлялись, как быстро двигался русский человек «встречь солнца», осваивая все новые и новые земли.
Первым русским городом, построенным в Сибири, была Тюмень, которая возникла спустя год после смерти Ермака. И вот прошло с полвека с небольшим, и русские землепроходцы — продолжатели дела Ермака прошли до конца в конец всю Сибирь и вышли на берега Тихого океана. Землепроходец Дмитрий Копылов в тясяча шестьсот тридцать девятом году заложил первое зимовье на берегу Охотского моря, в устье реки Ульи, а в тысяча семьсот одиннадцатом году казаки открывают и обследуют Курильскую гряду. Шли и шли простолюдины русские «встречь солнца»; путь был трудный, опасный, но манило приволье.
Первыми шли ратные люди — повольники. Казаки из ермаковской дружины двигались группами вверх по Тоболу, Ишиму, Иртышу, ставя острожки и городки. Стройку их приходилось выполнять самим ратным людям.
«Город рубили всей ратью по раскладке, назначая бревен по пять на человека. Местных жителей тоже заставляли рубить бревна по 15 или по 10. После рубки и подвозки их отправляли скорее по домам. К строительству города не допускали чужих из боязни, чтобы не сметили, сколько пришло к ним ратных людей».
Городки и острожки были малы и, за неблагоустроенностью, неряшливы, грязны, но сыграли огромную политическую и хозяйственную роль. Поставленный среди распыленного на огромном пространстве населения, острожек с небольшим числом ратных людей сразу становился центром огромной области. Такие городки и острожки быстро обрастали посадами; как дерево ветви, они быстро разбрасывали вокруг себя починки, заимки, деревнюхи и поселки, которые опираясь на острожек, в свою очередь упрочивали его положение.
И лишь только первые посельники начинали чувствовать крепость и силу, сейчас же по рекам и дорогам землепроходцы быстро двигались дальше…
Так за казацкой саблей шла купецкая деньга, а за ними двигались охочие работники: пахари, плотники, пимокаты, охотники, разные добытчики. Они шли месяцами по беспутью, прокладывая тропы и пути по непроходимым сибирским землям, шли пешком, ехали конно и на телегах, плыли на утлых лодках по могучим сибирским рекам. Много их погибло от дорожных тягот и коварства кочевников. Вымирали и от болезней, и от плохой воды, гибли от лихорадки. Но упорно шли и дрались за освоение дикого приволья. Рубили лес, корчевали пни, осушали болотины и под скудным солнышком прокладывали сохой первую борозду. И там, где пролегала эта борозда, вскоре золотились нивы и раздавалась широкая и сердечная русская песня. И напрасно в вихре пыли, в огне и реве рвались разъяренные орды на городки и острожки, — они стояли крепко и нерушимо. Каждый посельник бился за десятерых и отгонял врага. Рождалась мирная трудовая жизнь: пахари поднимали целину, в кузницах ковали топоры, косы, серпы, а в иные дни — и воинские доспехи, в горах рудокопы добывали медные и железные руды. Через леса и пустыни пролегли дороги, на реках появились мосты и суда, построенные из смолистого сибирского леса.
К концу шестнадцатого столетия землепроходцы перешли с Оби-реки на могучий Енисей и неудержимым потоком двинулись дальше: одни на северо-восток, к берегам Охотского моря, другие — на юг, достигая Алтая и озера Байкал; третьи — на юго-восток, оседая в Приамурье. Они проникали во все уголки сибирской сторонушки: и в дремучую тайгу, и в далекую неприглядную северную тундру, и даже на скалистые острова Ледовитого океана.
Каждое из открытий рождало в русском человеке новые мечты, поднимало его на невиданные подвиги. Совершенно обоснованно сказал известный сибирский ученый и публицист Николай Михайлович Ядринцев:
«Все, что мог сделать русский народ в Сибири, он сделал с необыкновенной энергией, а результат трудов его достоин удивления по своей громадности. Покажите мне другой народ в истории мира, который прошел бы пространство, большее пространства всей Европы, и утвердился на нем? Нет, вы не покажите такого народа!»
Слава великому русскому народу, утвердившему мир и процветание на сибирской земле!