Страница:
Казаки дружным хором ответили Пимену:
Лег на землю родную, за отчизну!
По лесу пошло эхо. Впереди шумела вода. Кормчий насторожился, поднял руку:
— Тихо, не дыхни, браты!.. Так и есть!..
Пимен передал весло другому, а сам перешел к батьке.
Ермак поднял глаза от воды и душевно сказал кормчему:
— Хорошо пел, за душу взяло. Ничего нет сердечней русской песни. Что лежит на сердце, того не купишь…
— Батька, — откашлявшись, сказал Пимен. — Останови струги. Догадка есть, — поставили татары под водой рыбий зуб — остроколье, чтобы ладейное дно вспороть. Я на долбенке сплыву, дознаюсь.
— Добро, — согласился Ермак. — Выводи, Пимен, из беды.
Все выглядел старик и вернулся быстро.
— Ну, дело известное, — оповестил он. — Сам поведу своих лебедей.
Опять подняли паруса, и Пимен, став на носу, вскинул руку. Кормщики зорко следили за ней. Чуток повернет ладонью старик, и струг податливо следует мановенью. Сорок стругов след в след летели по темной реке. И видел Ермак, как мелькнули в реке волчьей пастью острые колья, торчком навстречу, но струги, скользнув бортами, пронеслись мимо.
И, когда последняя ладья проскочила, кормчий не утерпел, скинул шапку и закричал на всю реку:
— Э-гей, на крылышках промчали!
Хантазей пыхнул дымком и сказал:
— Большой голова батырь, и руки нашел хорошие. Гляди, скоро еще река — и тут стерегись!
В июльское утро раздалась Тура, блеснули воды Тобола. Здесь и подстерегали татары. Шесть князьков с ордами поджидали Ермака. Трое из них вели всю рать: Кашкара, Варвара и Майтмас. Все они были дородные, с бронзовыми лицами, и властные. Не скрываясь, на устье реки поставили шатры и приглядывались к стругам. Ермак хорошо видел этих князков с большими крепкими скулами, узкими косыми глазами. «Не такие ли на Русь водили свои орды? Вот и кони их, невысокие, с широкой грудью и тяжелыми копытами. Не на таких ли эти безжалостные мурзаки топтали русские поля и плетью хлестали полонянок?»
В татарском стане заиграли в зурны, глухо забил бубен.
На стругах заревели трубы, зарокотали барабаны. Звуки катились над равниной, как вешние воды. Леса отошли назад, раскинулась степь, и по ней носилось множество всадников, горько дымили костры.
От берега оторвался челн и поплыл наперерез стругам. В нем стоял татарин в пестром халате и махал рукой. Ермак хмуро посмотрел на посланца:
— Допустить!
Глаза вороватые, сам хилый, согнулся и руку к сердцу прижал, заговорил быстро, захлебываясь. Толмач стал переводить речь, но атаман сказал:
— По-татарски и сам знаю.
— Я ничтожный слуга Варвары послан к тебе, — продолжал татарин. — Повелел тебе господин выйти на берег и просить у него милости. На Русь живым отпустит и выкуп не возьмет. Великий и всемогущий аллах наградил моего господина властью и силой. Видишь, сколько войска собралось у него. Куда пойдешь, что сделаешь? Хочешь жить, проси пощады, целуй сапог моего господина…
Глаза Ермака потемнели. Усмехаясь, он ответил татарину:
— Опоздал твой мурзак на долгие годы. Пусть бьет челом нам, — Русь сюда пришла, и земли, леса, воды станут тут для вогуличей и остяков вольными. Иди, пока не всыпали плетей, не ведает твой мурзак, что говорит. У нас на Руси таков обычай — никто и никому не лижет сапог. А кто и лижет по своей трусости и подлости, того народ не чтит и зовет срамным словом.
Ермак говорил медлено и спокойно, не спуская глаз с посланца.
— И не пугай нас смертью, — продолжал он. — На сибирских перепутьях она не раз поджидала нас, да отступала, ибо не вывести русский корень ни смерти, ни лиходею. Передай своему владыке: коли храбрый он, биться будем!
Темной ночью казаки выгрузились со стругов, быстро окопались, и на брезжущем рассвете, только погасли в татарском стане костры, сотни пешим строем пошли на слом. Татары встретили их косым частопадом стрел. В середине толпы на тяжелом вороном коне выступал Варвара в сверкающей кольчуге. Он сердито кричал и гнал копейщиков плетью на русскую рать. Ермак стоял на холме под стягом Егория Победоносца. Он правил боем. Махнул рукой, и с берега ударили три пушки, ветер понес над бранным полем пороховый дым. Татары заметались, но князьки с уланами неустрашимо двигались вперед и гнали толпы. Распаленные муллами фанатики шли с короткими кривыми мечами, их крики слились в протяжный вой. Они резались смертно. Савва палицей вертел над головой, не допускал к себе врагов. Впервые он встретил такое множество их, и дух его дрогнул. С горящими ненавистью глазами татары подбирались к нему, как звери к жертве. Худо довелось бы попу, но выручил Брязга с казаками. Вертлявый, черномазый, он и сам походил на татарина, крича по-татарски, колол, рубил, резал турецким ятаганом. Его молодцы кидались в кипень. Любо было глядеть на опытных и бесстрашных воинов. С противником, равным по силе, долго кружились, как коршуны в схватке; карауля роковой миг, подстерегая оплошку, всаживали нож или саблю в самое сердце.
Внутри у Ермака все ходило ходуном. Сесть бы на коня да помчаться в горячую яростную волну, навстречу Варваре. Видать по всему, тот — воин. Да нельзя уходить с холма! По бою угадывалось — умен и хитер враг: он слал конницу и на полдень, и на север, чтобы охватить дружину. Но Ермак крепко держал боковые рубежи. Впервые он встретил достойную силу, и хоть трудно доводилось, но лестно было выстоять в такой схватке.
Бились весь день, и только ночь разняла врагов. И будто договорились: во мраке жгли костры, оберегались, но ни стрела, ни свинец не перелетали в чужой стан. На заре затрубили в трубы, забили в барабаны и снова сошлись в кровавой сече. Вот русские отбросили татар, но Варвара тут как тут — ведет новые толпы и теснит казаков.
Жалко было зелья, но Ермак наказал бить из пушек. Видя, что татары измотались и близится решительная минута, он сам повел на приступ. Атаманы первыми кинулись на валы, и настал тот миг, когда как бы внезапно иссякла татарская сила. И тут казаки пошли на слом.
Князья бежали с поля, за ними устремились их воины. Один Варвара решительно осадил коня на перепутье и хлестал бегущих тяжелой плетью. Но что мог поделать он в этом хлынувшем ревущем потоке людей, объятых ужасом смерти.
Издали он заметил плечистого, коренастого воеводу с курчавой бородой и угадал в нем Ермака. И тут Варвара не изменил себе; в последний миг он всадил нож в свое сердце и свалился с вороного коня.
Ермак подошел к нему и встретился с тускнеющим взглядом князя. Еле шевеля губами, Варвара сказал:
— Не поведешь меня за своим конем на Русь!
Атаман склонился над ним, дал испить студеной воды.
— Отходишь? Жалко. Такого воина и на Руси чтут…
Князь не ответил, его глаза стекленели, и коричневое лицо выражало спокойствие.
— Сего татарина похоронить с воинскими почестями! — сказал Ермак, снял шлем и поклонился телу врага.
Весь день после битвы Матвей Мещеряк подсчитывал добычу и грузил на струги. Все глубже и глубже оседали они.
— Потопишь ты нас своей жадностью! — упрекнул его Никита Пан.
Мещеряк по-мужицки, озабоченно, почесал затылок, моргнул серыми глазами:
— Ноне в коренную Сибирь выплываем, вода глубока и сильна, выдюжит и понесет нас, голубушка, плавно и легко!
И вновь лебяжьей стаей поплыли струги, а татарские орды опять постепенно собирались и шли берегом вослед. Кругом развернулись сибирские просторы, и ждали казаков трудности великие…
Хантазей в долбенке уплыл вниз и вернулся через три дня озадаченный. Ермак позвал его к себе:
— Ну, бедун, рассказывай, что видел?
Вогул сбросил шапку, лицо изъедено комарами. Закурил трубку, прищуренные глаза честно уставились на атамана.
— Мой далеко плавал. Чинигиды большой есть, там сидит мурза, хану дань платит, хану поклон бьет. Везде татары кричат: «Идет русский!». Везде войско, боятся казаков, как зверь прячутся, чтобы из куста стрелу пускай.
Ермак выслушал взволнованную речь Хантазея. Его твердые, холодные глаза, словно синевато-серые льдинки, сверлили Хантазея:
— Ты не договорил мне, что на реке делается!
Вогул склонил голову, помолчал.
— Есть нехоросее: Алысай поручник Кучума перегородил реку цепями, караулит русских.
— Вот это и неведомо нам было. Подумаем, как перехитрить. А еще что?
— Есе дознался от вогуличей. Есть князьцы Каскала Алысай и Майтмас, стрелу посылал с класным пелом, звал на войну. Ждет воинов там, где Тура впадает в Тобол.
Ермак покачал головой.
— Эх, сколько наворочали! Ну, так и быть: и в Азове цепи на Дону татары ставили, да казак, что налим, и через цепи плывет…
Он вздохнул, томила жара. У казаков скулы потрескались на солнце и шелушились, как чешуя вяленой рыбы. Трудно было грести днем, а ночью тучами нападал гнус. Он был страшнее зверя. Только что миновали оленью тушу на берегу.
— Комар заел, — с усталостью сказал Хантазей. — Лайка теперь слепнет от комар. Э-хе…
Река огибала извилистые утесы, а вправо приволье — луга, озера. Ермак приказал нарубить хворосту, вязать пучки.
Погасли белые ночи. Казалось, весь мир погружался в кромешную тьму. Казаки собрали старые кафтаны, вогульские парки и надели на хворост.
— Добры чучела, — похвалил атаман и велел рассадить по стругам, а кругом поставить плетешки — оградку из плетеного тальника, да посадить рулевых.
— На вас вся надежда. Не кланяться татарской стреле, плыть прямо на цепи!
Сам он с дружиной неслышно пошел в обход татарской засаде. К той поре над лесом нежно зарумянился край неба. Выпала крупная медвяная роса. В предутренней тишине из невидимого улуса к реке плыл горьковатый дым чувала. К воде вперевалочку брели две утицы.
Из-за меловых утесов показались паруса стругов. Плывут безмолвно. Все видит и слышит Ермак. Паруса растут, розовеют. Вот и цепи, — подле них струги дрогнули и потеряли строй. И сейчас же берег усыпался татарами. Впереди Алышай. Он махнул саблей и закричал:
— Алла! За мной! — и кинулся в воду. За ним полезла орда.
Запели стрелы, замелькали топоры. — Э-ха! — ухватился за борт струга Алышай. — Пропал казак! — Э-ха!..
Тут князек раскрыл от изумления рот, вылупил глаза:
— Шайтан, где же казак?
В спину загремели пищали: дружина ударила в тыл.
— Гей-гуляй, браты! — разудало закричал Богдашка Брязга. — Вот коли пришла пора. Ржа на сабельку села. Эй, разойдись!
Он легко, с выкриками, выбежал на топкий берег. За ним не отставала его лихая, драчливая полусотня и первой сцепилась с татарами резаться на ножах.
— Бей с размаху! Руби! — гремел в другом конце голос Иванки Кольцо. Его сабля, свистнув, опустилась на плечо татарина. Тот упал, обливаясь кровью. А Кольцо продвигался в толпе врагов и, горячий, сильный, рубил наотмашь.
У борта струга вынырнула голова Алышая. Он отчаянно взвыл:
— Аллах вар…
В этот миг кормчий — усатый казак Хватай-Муха долбанул его веслом. Князек пошел на дно.
Савва перекрестил разбежавшиеся по воде круги:
— Успокой, господи, его душу окаянную… Ах ты, дьяволище! — вдруг крепко обругался поп. — Гляди, вынырнул-таки супостат!..
Алышай вылез из воды и, оскалив зубы, бросился на Савву. Поп подоткнул холщовый кафтан, сильным махом выхватил меч и скрестил с булатом князька.
— Ох, худо будет мне! — почувствовав добрые удары, спохватился Савва. — Лихо рубится сатана!
Плохо довелось бы попу, да на счастье подоспели ордынцы и оттащили прочь своего князька, заслонив его собой. С ними-то Савве впору потягаться. Он вскинул над разлохмаченной головой тяжелой меч и под удар выкрикнул:
— Господи, благослави ухайдакать лешего! — и разворотил противнику череп. — Матерь божья, глянь-ко на того идола. Ух, я его! — и, как дровосек топором по колоде, саданул мечом по второму. Тот и не охнул. — Святитель Микола, неужто терпеть мне и этого лихозубого! Во имя отца и сына! — с размаха он ткнул третьего в живот.
Любуясь ударами Саввы, Ермак похвалил:
— Добр попина, хлесток на руку. А ежели бы хмельного ему, тогда и вовсе сатана!
Савва и без хмельного осатанел: шел тяжелой поступью и клал тела направо-налево. Татары бежали от него.
А рядом сотня Грозы сошлась с татарами грудь с грудью. Бились молча, жестоко. Никто не просил о пощаде. Гроза бил тяжелой палицей, окованной железом. Сдвинув брови, закусив губы, он клал всех встречных.
На Пана налетел конный татарин. Вымчал нежданно-негаданно из березовой поросли, и раз копьем по сабельке! Выпала она из рук атамана. Не растерялся Пан, не раздумывая, схватил татарина за ногу, сорвал с седла, и пока тот приходил в себя, выхватил из-за голенища нож и всадил его в самое сердце врага. Потом вскочил в чужое седло и закричал на все ратное поле:
— А ну, жми-дави, чертяка! — Почуяв сильную руку, конь заржал, поднялся на дыбы и давай копытами топтать татар.
— Эх, ладно! Эх, утешно! — загорелось сердце у Мещеряка. Схватив дубину, он врезался в орду…
— Грабежники! На Русь бегать, селян зорить! — ярился Матвейко и бился беспощадно.
Алышай, мокрый, оглушенный, еле ушел в лес, за ним, огрызаясь по-волчьи, отступили ордынцы.
Казаки валились от усталости. Косые длинные тени легли у лиственниц. Солнце уходило за холмы. Где-то в чаще бился о камни, бурлил и звенел ручей. Птицы накричались и напелись за день, теперь смолкли. Темный лес был полон вечерней тишины, смолистых запахов и коварства. Ермак не велел идти за татарами.
Кормчие провели струги за протянутые через реку цепи. Налетевший ветер слегка покачивал ладьи, они поскрипывали. Казаки вернулись на места. Наступил благословенный час, когда натруженные кости воинов обрели покой. Блеснули первые звезды. На берегу под ракитой раздавалось печальное пение: поп Савва отпевал трех убиенных казаков. Шумела листва, синий дымок смолки из кадильницы вился над обнаженными головами.
Матвейка Мещеряк с десятком воинов собирал на браном поле брошенные татарами юшланы, саадаки, щиты и копья. И, что греха таить, снимал сапоги и халаты.
— На тот свет и так добегут! — говорил хозяйственный атаман.
Раненных перенесли на струги, и снова поплыли. Было тихо на воде и в лесу, только на стругах повизгивали уключины.
4
Лег на землю родную, за отчизну!
По лесу пошло эхо. Впереди шумела вода. Кормчий насторожился, поднял руку:
— Тихо, не дыхни, браты!.. Так и есть!..
Пимен передал весло другому, а сам перешел к батьке.
Ермак поднял глаза от воды и душевно сказал кормчему:
— Хорошо пел, за душу взяло. Ничего нет сердечней русской песни. Что лежит на сердце, того не купишь…
— Батька, — откашлявшись, сказал Пимен. — Останови струги. Догадка есть, — поставили татары под водой рыбий зуб — остроколье, чтобы ладейное дно вспороть. Я на долбенке сплыву, дознаюсь.
— Добро, — согласился Ермак. — Выводи, Пимен, из беды.
Все выглядел старик и вернулся быстро.
— Ну, дело известное, — оповестил он. — Сам поведу своих лебедей.
Опять подняли паруса, и Пимен, став на носу, вскинул руку. Кормщики зорко следили за ней. Чуток повернет ладонью старик, и струг податливо следует мановенью. Сорок стругов след в след летели по темной реке. И видел Ермак, как мелькнули в реке волчьей пастью острые колья, торчком навстречу, но струги, скользнув бортами, пронеслись мимо.
И, когда последняя ладья проскочила, кормчий не утерпел, скинул шапку и закричал на всю реку:
— Э-гей, на крылышках промчали!
Хантазей пыхнул дымком и сказал:
— Большой голова батырь, и руки нашел хорошие. Гляди, скоро еще река — и тут стерегись!
В июльское утро раздалась Тура, блеснули воды Тобола. Здесь и подстерегали татары. Шесть князьков с ордами поджидали Ермака. Трое из них вели всю рать: Кашкара, Варвара и Майтмас. Все они были дородные, с бронзовыми лицами, и властные. Не скрываясь, на устье реки поставили шатры и приглядывались к стругам. Ермак хорошо видел этих князков с большими крепкими скулами, узкими косыми глазами. «Не такие ли на Русь водили свои орды? Вот и кони их, невысокие, с широкой грудью и тяжелыми копытами. Не на таких ли эти безжалостные мурзаки топтали русские поля и плетью хлестали полонянок?»
В татарском стане заиграли в зурны, глухо забил бубен.
На стругах заревели трубы, зарокотали барабаны. Звуки катились над равниной, как вешние воды. Леса отошли назад, раскинулась степь, и по ней носилось множество всадников, горько дымили костры.
От берега оторвался челн и поплыл наперерез стругам. В нем стоял татарин в пестром халате и махал рукой. Ермак хмуро посмотрел на посланца:
— Допустить!
Глаза вороватые, сам хилый, согнулся и руку к сердцу прижал, заговорил быстро, захлебываясь. Толмач стал переводить речь, но атаман сказал:
— По-татарски и сам знаю.
— Я ничтожный слуга Варвары послан к тебе, — продолжал татарин. — Повелел тебе господин выйти на берег и просить у него милости. На Русь живым отпустит и выкуп не возьмет. Великий и всемогущий аллах наградил моего господина властью и силой. Видишь, сколько войска собралось у него. Куда пойдешь, что сделаешь? Хочешь жить, проси пощады, целуй сапог моего господина…
Глаза Ермака потемнели. Усмехаясь, он ответил татарину:
— Опоздал твой мурзак на долгие годы. Пусть бьет челом нам, — Русь сюда пришла, и земли, леса, воды станут тут для вогуличей и остяков вольными. Иди, пока не всыпали плетей, не ведает твой мурзак, что говорит. У нас на Руси таков обычай — никто и никому не лижет сапог. А кто и лижет по своей трусости и подлости, того народ не чтит и зовет срамным словом.
Ермак говорил медлено и спокойно, не спуская глаз с посланца.
— И не пугай нас смертью, — продолжал он. — На сибирских перепутьях она не раз поджидала нас, да отступала, ибо не вывести русский корень ни смерти, ни лиходею. Передай своему владыке: коли храбрый он, биться будем!
Темной ночью казаки выгрузились со стругов, быстро окопались, и на брезжущем рассвете, только погасли в татарском стане костры, сотни пешим строем пошли на слом. Татары встретили их косым частопадом стрел. В середине толпы на тяжелом вороном коне выступал Варвара в сверкающей кольчуге. Он сердито кричал и гнал копейщиков плетью на русскую рать. Ермак стоял на холме под стягом Егория Победоносца. Он правил боем. Махнул рукой, и с берега ударили три пушки, ветер понес над бранным полем пороховый дым. Татары заметались, но князьки с уланами неустрашимо двигались вперед и гнали толпы. Распаленные муллами фанатики шли с короткими кривыми мечами, их крики слились в протяжный вой. Они резались смертно. Савва палицей вертел над головой, не допускал к себе врагов. Впервые он встретил такое множество их, и дух его дрогнул. С горящими ненавистью глазами татары подбирались к нему, как звери к жертве. Худо довелось бы попу, но выручил Брязга с казаками. Вертлявый, черномазый, он и сам походил на татарина, крича по-татарски, колол, рубил, резал турецким ятаганом. Его молодцы кидались в кипень. Любо было глядеть на опытных и бесстрашных воинов. С противником, равным по силе, долго кружились, как коршуны в схватке; карауля роковой миг, подстерегая оплошку, всаживали нож или саблю в самое сердце.
Внутри у Ермака все ходило ходуном. Сесть бы на коня да помчаться в горячую яростную волну, навстречу Варваре. Видать по всему, тот — воин. Да нельзя уходить с холма! По бою угадывалось — умен и хитер враг: он слал конницу и на полдень, и на север, чтобы охватить дружину. Но Ермак крепко держал боковые рубежи. Впервые он встретил достойную силу, и хоть трудно доводилось, но лестно было выстоять в такой схватке.
Бились весь день, и только ночь разняла врагов. И будто договорились: во мраке жгли костры, оберегались, но ни стрела, ни свинец не перелетали в чужой стан. На заре затрубили в трубы, забили в барабаны и снова сошлись в кровавой сече. Вот русские отбросили татар, но Варвара тут как тут — ведет новые толпы и теснит казаков.
Жалко было зелья, но Ермак наказал бить из пушек. Видя, что татары измотались и близится решительная минута, он сам повел на приступ. Атаманы первыми кинулись на валы, и настал тот миг, когда как бы внезапно иссякла татарская сила. И тут казаки пошли на слом.
Князья бежали с поля, за ними устремились их воины. Один Варвара решительно осадил коня на перепутье и хлестал бегущих тяжелой плетью. Но что мог поделать он в этом хлынувшем ревущем потоке людей, объятых ужасом смерти.
Издали он заметил плечистого, коренастого воеводу с курчавой бородой и угадал в нем Ермака. И тут Варвара не изменил себе; в последний миг он всадил нож в свое сердце и свалился с вороного коня.
Ермак подошел к нему и встретился с тускнеющим взглядом князя. Еле шевеля губами, Варвара сказал:
— Не поведешь меня за своим конем на Русь!
Атаман склонился над ним, дал испить студеной воды.
— Отходишь? Жалко. Такого воина и на Руси чтут…
Князь не ответил, его глаза стекленели, и коричневое лицо выражало спокойствие.
— Сего татарина похоронить с воинскими почестями! — сказал Ермак, снял шлем и поклонился телу врага.
Весь день после битвы Матвей Мещеряк подсчитывал добычу и грузил на струги. Все глубже и глубже оседали они.
— Потопишь ты нас своей жадностью! — упрекнул его Никита Пан.
Мещеряк по-мужицки, озабоченно, почесал затылок, моргнул серыми глазами:
— Ноне в коренную Сибирь выплываем, вода глубока и сильна, выдюжит и понесет нас, голубушка, плавно и легко!
И вновь лебяжьей стаей поплыли струги, а татарские орды опять постепенно собирались и шли берегом вослед. Кругом развернулись сибирские просторы, и ждали казаков трудности великие…
Хантазей в долбенке уплыл вниз и вернулся через три дня озадаченный. Ермак позвал его к себе:
— Ну, бедун, рассказывай, что видел?
Вогул сбросил шапку, лицо изъедено комарами. Закурил трубку, прищуренные глаза честно уставились на атамана.
— Мой далеко плавал. Чинигиды большой есть, там сидит мурза, хану дань платит, хану поклон бьет. Везде татары кричат: «Идет русский!». Везде войско, боятся казаков, как зверь прячутся, чтобы из куста стрелу пускай.
Ермак выслушал взволнованную речь Хантазея. Его твердые, холодные глаза, словно синевато-серые льдинки, сверлили Хантазея:
— Ты не договорил мне, что на реке делается!
Вогул склонил голову, помолчал.
— Есть нехоросее: Алысай поручник Кучума перегородил реку цепями, караулит русских.
— Вот это и неведомо нам было. Подумаем, как перехитрить. А еще что?
— Есе дознался от вогуличей. Есть князьцы Каскала Алысай и Майтмас, стрелу посылал с класным пелом, звал на войну. Ждет воинов там, где Тура впадает в Тобол.
Ермак покачал головой.
— Эх, сколько наворочали! Ну, так и быть: и в Азове цепи на Дону татары ставили, да казак, что налим, и через цепи плывет…
Он вздохнул, томила жара. У казаков скулы потрескались на солнце и шелушились, как чешуя вяленой рыбы. Трудно было грести днем, а ночью тучами нападал гнус. Он был страшнее зверя. Только что миновали оленью тушу на берегу.
— Комар заел, — с усталостью сказал Хантазей. — Лайка теперь слепнет от комар. Э-хе…
Река огибала извилистые утесы, а вправо приволье — луга, озера. Ермак приказал нарубить хворосту, вязать пучки.
Погасли белые ночи. Казалось, весь мир погружался в кромешную тьму. Казаки собрали старые кафтаны, вогульские парки и надели на хворост.
— Добры чучела, — похвалил атаман и велел рассадить по стругам, а кругом поставить плетешки — оградку из плетеного тальника, да посадить рулевых.
— На вас вся надежда. Не кланяться татарской стреле, плыть прямо на цепи!
Сам он с дружиной неслышно пошел в обход татарской засаде. К той поре над лесом нежно зарумянился край неба. Выпала крупная медвяная роса. В предутренней тишине из невидимого улуса к реке плыл горьковатый дым чувала. К воде вперевалочку брели две утицы.
Из-за меловых утесов показались паруса стругов. Плывут безмолвно. Все видит и слышит Ермак. Паруса растут, розовеют. Вот и цепи, — подле них струги дрогнули и потеряли строй. И сейчас же берег усыпался татарами. Впереди Алышай. Он махнул саблей и закричал:
— Алла! За мной! — и кинулся в воду. За ним полезла орда.
Запели стрелы, замелькали топоры. — Э-ха! — ухватился за борт струга Алышай. — Пропал казак! — Э-ха!..
Тут князек раскрыл от изумления рот, вылупил глаза:
— Шайтан, где же казак?
В спину загремели пищали: дружина ударила в тыл.
— Гей-гуляй, браты! — разудало закричал Богдашка Брязга. — Вот коли пришла пора. Ржа на сабельку села. Эй, разойдись!
Он легко, с выкриками, выбежал на топкий берег. За ним не отставала его лихая, драчливая полусотня и первой сцепилась с татарами резаться на ножах.
— Бей с размаху! Руби! — гремел в другом конце голос Иванки Кольцо. Его сабля, свистнув, опустилась на плечо татарина. Тот упал, обливаясь кровью. А Кольцо продвигался в толпе врагов и, горячий, сильный, рубил наотмашь.
У борта струга вынырнула голова Алышая. Он отчаянно взвыл:
— Аллах вар…
В этот миг кормчий — усатый казак Хватай-Муха долбанул его веслом. Князек пошел на дно.
Савва перекрестил разбежавшиеся по воде круги:
— Успокой, господи, его душу окаянную… Ах ты, дьяволище! — вдруг крепко обругался поп. — Гляди, вынырнул-таки супостат!..
Алышай вылез из воды и, оскалив зубы, бросился на Савву. Поп подоткнул холщовый кафтан, сильным махом выхватил меч и скрестил с булатом князька.
— Ох, худо будет мне! — почувствовав добрые удары, спохватился Савва. — Лихо рубится сатана!
Плохо довелось бы попу, да на счастье подоспели ордынцы и оттащили прочь своего князька, заслонив его собой. С ними-то Савве впору потягаться. Он вскинул над разлохмаченной головой тяжелой меч и под удар выкрикнул:
— Господи, благослави ухайдакать лешего! — и разворотил противнику череп. — Матерь божья, глянь-ко на того идола. Ух, я его! — и, как дровосек топором по колоде, саданул мечом по второму. Тот и не охнул. — Святитель Микола, неужто терпеть мне и этого лихозубого! Во имя отца и сына! — с размаха он ткнул третьего в живот.
Любуясь ударами Саввы, Ермак похвалил:
— Добр попина, хлесток на руку. А ежели бы хмельного ему, тогда и вовсе сатана!
Савва и без хмельного осатанел: шел тяжелой поступью и клал тела направо-налево. Татары бежали от него.
А рядом сотня Грозы сошлась с татарами грудь с грудью. Бились молча, жестоко. Никто не просил о пощаде. Гроза бил тяжелой палицей, окованной железом. Сдвинув брови, закусив губы, он клал всех встречных.
На Пана налетел конный татарин. Вымчал нежданно-негаданно из березовой поросли, и раз копьем по сабельке! Выпала она из рук атамана. Не растерялся Пан, не раздумывая, схватил татарина за ногу, сорвал с седла, и пока тот приходил в себя, выхватил из-за голенища нож и всадил его в самое сердце врага. Потом вскочил в чужое седло и закричал на все ратное поле:
— А ну, жми-дави, чертяка! — Почуяв сильную руку, конь заржал, поднялся на дыбы и давай копытами топтать татар.
— Эх, ладно! Эх, утешно! — загорелось сердце у Мещеряка. Схватив дубину, он врезался в орду…
— Грабежники! На Русь бегать, селян зорить! — ярился Матвейко и бился беспощадно.
Алышай, мокрый, оглушенный, еле ушел в лес, за ним, огрызаясь по-волчьи, отступили ордынцы.
Казаки валились от усталости. Косые длинные тени легли у лиственниц. Солнце уходило за холмы. Где-то в чаще бился о камни, бурлил и звенел ручей. Птицы накричались и напелись за день, теперь смолкли. Темный лес был полон вечерней тишины, смолистых запахов и коварства. Ермак не велел идти за татарами.
Кормчие провели струги за протянутые через реку цепи. Налетевший ветер слегка покачивал ладьи, они поскрипывали. Казаки вернулись на места. Наступил благословенный час, когда натруженные кости воинов обрели покой. Блеснули первые звезды. На берегу под ракитой раздавалось печальное пение: поп Савва отпевал трех убиенных казаков. Шумела листва, синий дымок смолки из кадильницы вился над обнаженными головами.
Матвейка Мещеряк с десятком воинов собирал на браном поле брошенные татарами юшланы, саадаки, щиты и копья. И, что греха таить, снимал сапоги и халаты.
— На тот свет и так добегут! — говорил хозяйственный атаман.
Раненных перенесли на струги, и снова поплыли. Было тихо на воде и в лесу, только на стругах повизгивали уключины.
4
Татары на время притихли, от беспрестанных схваток утомились и казаки. Многие из товарищей остались лежать в одиноких безвестных могилах. Невольно в душу просачивалась тоска. Тучи комаров и гнуса донимали казаков, особенно страдали раненые и больные. Не хватало кормов. Перебивались полбой, кореньями, стреляной птицей да зверьем, доедали заплесневелые сухари.
Тихо доплыли до устья Тавды. Широкая темная река вливалась в Тобол. Заходило солнце, и хвойные затихшие леса по берегам были угрюмы и мрачны. Разбили стан, разожгли костры. Проводники, показывая на реку, говорили:
— Глубокая река, люди плавали вверх до Югорского Камня. А за ним, перевалив его, попадали в Пермскую землю.
— Русь! — сразу у многих защемило сердце.
Тут и прорвалось у недовольных.
— Хватит плыть дале! Остались в рубище, голодные, пора на Русь ворочаться. Что припасли из рухляди, с нас и будет! — гаркнул на весь стан Петро Копыльце, молодой, но уже плешивый повольник.
— Чего орешь, шакал! — прикрикнул на него Гаврюха Ильин. — По петле соскучал? До Москвы тебя не довезут, топором голову оттяпают и на Чердыни!
— Ты погоди, казак, грозить! — вмешался в спор Артем Задери-Хвост. — Не пужливы мы. Солевары извечные, навидались строгостей у Строганова! Обсудить надо. Хана нам не побороть. Велика орда, и зря задираем ее. Топорь на Руси ждет, а в сибирской стороне либо от стрелы, либо от голода могила! Эх, ты! За каким же лядом идем? Незачем.
— Врешь! — сердито перебил его атаман. — Ведет нас дело!
Кормщик Пимен встал рядом:
— Верное слово сказано: ведет нас дело, а не грабеж!
— Какое такое дело выискалось? — запальчиво закричал Копыльце. — У казака одна удаль и потеха — за зипунами сбегать.
— А я вот хочу Руси послужить! — сказал Пимен.
Артем Задери-Хвост хвать его за бороду.
— Боярам да купцам задумал служить? — заорал он. — Я тебе послужу, схвачу топор да по днищу. Вот и плыви тогда на стругах.
Пан ухватил за руку Артема, — хрустнула кость:
— Не тронь кормщика! Без него и тебе тут грош цена.
— Браты! — злее прежнего заорал Артем. — Атаманы нас обманули!
Тут поп Савва не удержался и рявкнул во всю могучую грудь:
— Браты, слухайте меня, шалость до добра не доведет. Кто, как не атаман, сделал нас силой. Не забывайте, други, среди врагов мы!
— Катись ты, долгогривый. Брысь отседова! — закричали смутьянщики.
Поп засучил рукава, стиснул кулаки:
— А ну-ка ты, орясина, тронь только! Выходи, померяемся! — глаза Саввы стали злы, колючи. Расправил плечи, борода рыжим парусом, — диковинный силач. — Я те за порух товариства башку оторву! — погрозил он Артемке.
— Зачем зашли в такую даль? — закричал рязанский Куземка Косой. — Плыли-плыли, и заплыли на край света. Не хочу пропадать. Гляди, браты, от невзгод голова сивой стала!
— Это верно! — закричали сразу десятки голосов. — Пропада-а-а-мм!..
— Вши заели!
— Раны замучили!
— На Русь!
— Эко просторы, земля без конца-краю, а нас горсть. Растопчут татары!
Люди горячились, злобились. Позади, в толпе, эти речи сдержанно слушал Ермак. Ватага зашумела яростней, в людской толчее кто-то с рывка ударил атаман Грозу в бок кулаком.
Атаман вскинул руку:
— Станишники, аль, я вместе с вами к Астрахани не ходил? Кто по горячему палу шел без воды пять дней? Кто мстил за слезы русские? А кто все предал? Я что ли? Ермак? Иванко Кольцо? Дешево расценили, мы не продажные.
— Не продажные! — поддержал Савва. — Мы волей избрали их атаманами!
В круг напористо протолкался Ерошка — солевар с белесыми бровями. Ростом малый, а сильный и злой. Схватил с головы шапку — и оземь:
— На грабеж, что ли, шли? И кого грабить? Татарские мурзаки с ордой налетают на Русь и бьют. Кого бьют? Мужиков, женок, ребят малых наших. Строгановы за крепкими стенами отсидятся! Нет, родимые, мы с Камы тронулись вольности искать. Триста лет мы в татарском ярме ходили, сбросили его. Дале идти надо, на простор…
— Долой его!.. На Волгу, на Дон радости хлебнуть, родной сладкой водицы испить!
Грудь с грудью сошлись, кругом взбешенные лица. Ерошка-солевар кричал обидчику:
— Привык жировать с кистенем на разгульной дороге. А ты попробуй трудом помозоль руки! Чую, Ермак на светлую дорогу тянет. И куда ты на Русь пойдешь, пустая головушка? Против течения тебе скоро не выгрести, а тут Тавда станет! На Камне, чай, на горах снег скоро ляжет!..
— Не слушай его, уговорщика, браты! — злобился Петро Копыльце. — Подай нам сюда атамана. Кто наших на Серебрянке в прорубь пометал? Он — жильный зверюга! Его самого в куль да в омут!
— Где он? Пусть сунется. Я первый его саблюкой по башке!
— А ну-ка, ударь! — осадил буйного властный голос. Ермак сильным движением раздвинул толпу, выхватил из ножен тяжелый меч.
Горлопаны шарахнулись в стороны: вот крякнет и пойдет крестить булатом! Атаман взялся за лезвие и рукоятью протянул меч Копыльцу:
— Эй, удалой, сорви-башка, руби голову своему атаману!
Петр Копыльце побледнел, стоял опустив руки.
— Ну, чего же притих? — громовым голосом спросил Ермак. — Али слаб разом стал?
— Да что ты, батька? — пролепетал Артемка. — Да нешто мы… Так только, покуражились. Аль такого николи не бывало на казачьем кругу?
Атаман бросил меч в ножны и отвернулся от смутьяна.
— Казаки! — обратился он к вольнице. — Я выбран громадой и веду войско, а не баранье стадо. Что губы распустили, из-за чего перегрызлись? Атаманы, сотники в спорки схватились, в муть гущи подбавили. Где ваша воинская рука? — гневным взглядом Ермак повел по толпе.
Казаки притихли, понурясь стояли младшие атаманы и сотники.
— Слухай меня, войско! Вот крест святой, — Ермак перекрестился. — Или пойдете, как воины, или всех до одного смутьянов на осине перевешаю! Не дам русские хоругви позорить, над воинской честью надругаться. Войско! Все слухайте: за трусом смерть приходит! Уходить отсель, когда полцарства повоевали и до Кучума рукой подать… Да что вы, шутки шутковать? Погибели хотите? Надо вершить до конца затеянное! Не о себе пекусь, об отчизне, о каждом из вас. И куда отходить? На старой дороге — бесхлебье, а по новой — по Тавде — не выходит. Дуроплясы только могут звать на белую гибель. Морозы, горы, и нет пути в эту пору. И пристало ли унывать нам, коли бьем ворога? И ведомо вам, что не все Кучуму преклонны. Есть народы, что чают избавиться от хана…
Иванко Кольцо согласно кивал головой: «Что скажешь против слова батьки? Правда в ней!». Незаметно толкнул Савву в бок:
— Притихли люди, пробрало?..
— Проберет, — тихо ответил поп. — Умеет; не мытьем, так катаньем… Так и надо, коли взялся за гуж!
Ермак продолжал:
— Выбран я коренным атаманом. Чуете?
— Чуем! — в один голос отозвалась дружина.
— И говорю я вам — волен я в ваших жизнях. Помысли ваши и мои едины пусть будут: идти на Кучума! Атаманы и сотники, в походе не грызутся воины! Дружина сильна единодушием. Тот, кто нарушил воинскую клятву, вносит смуту и шатость, того, не мешкая, всенародно казнить. Пусть знает каждый, что его ждет за измену! И еще говорю вам — утром плывем дальше, на восход. Будет так, как сказано!
Копыльце завыл, как волк в морозную скрипучую ночь. Его и других сомутителей повязали и увели в лес. Никто не перечил.
Иванко Кольцо подумал взволнованно: «Страховито! Батько кровью умывается! — И тут же себе ответил: — А как иначе? Пусти повод — разбредутся».
На синем рассвете погасли костры. Дружина убралась в струги. Подняла паруса и поплыла по желто-мутному Тоболу к буйному и широкому Иртышу.
В улусах — тишина, пусто. Откочевали татары на пастбища, а вогулы и остяки бродили по лесам. На привалах конопатили струги, смолили. Кормщик Пимен всем верховодил. У каждого струга свое имячко, и его ласково называл старик.
Ертаульный струг звался «Молодец». У него бок помят, — новые тесины ставили. У «Дона» течь открылась — конопатку сменяли. Чинили паруса, продырявленные стрелами. Много стругов — сотни забот. Матвей Мещеряк за добром следил, чтобы не подмокло, не сгинуло; казаков распекал за нерадивость. Дни стояли жаркие, безоблачные.
Иван Кольцо, лежа в мураве, издали разглядывал работу ладейщиков, казачий стан у реки и синие дымы костров, а мыслями был далеко — в Тархан-Калла. Все виделись ему призывные очи тархановой женки. «Ах, Юлдуз, Юлдуз, зря отцвели твои дни! Можно ли приласкаться к старику? — От ревности распирало казачью грудь. — Суров, жесток батька, не хочет он знать человеческого сердца. Что бы дать полста казаков! Сумел бы Иванко раздобыть коней и вернулся бы вихрем в Тархан-Калла. И ничего ему там не надо, кроме черноглазой Юлдуз-хатун!».
Вспомнилась Ивану его сестра Клава — такая же горячая и неспокойная сердцем, как он. Нашла ли она свое счастье или сгибла на Волге?
На берег внезапно выехали три конника. Иванко вскочил: «Татары!». Хотел крикнуть о сполохе. Однако признал своих из полусотни Богдашки Брязги. Третий промеж ними на коне — пленник с повязанными назад руками. Подскакали казаки ближе и закричали:
— Встречай, браты, мурзака поймали!
Татарин был в цветном кафтане, в шапке из темного соболя. Сапоги из красного сафьяна, изукрашенного серебром. За поясом клинок с золотой насечкой. Иванко Кольцо пошел следом и не сводил глаз с пленного. Лицо острое, желтое, бородка — клинышком. Глаза веселые.
«И чему радуется пес? В полон угодил, какая в том корысть?» — подумал Кольцо.
Татарина ввели в шатер к Ермаку. Атаман сидел на барабане. Вскинул на пленного глаза.
— Кто такой? Как звать? — спросил он по-татарски.
Пленник глазами показал на связанные руки.
— Освободить!
Татарина освободили от ремней, потянулись за его клинком. Ермак повел бровью:
— Сабельку при нем оставить!
Пленник поклонился атаману:
— Таузан зовут. Слуга хана, торопился собирать дань.
— Велик ли ясак? — заинтересовался Ермак.
— Женатый дает десять соболей, двое холостых — столько же!
— Велика дань, — сказал атаман. — Много, видать, хану надо?
— Много, много! — охотно подтвердил Таузан. — Большой царство, великий хан.
Ермак подумал, наклонился вперед и спросил:
— А как царство хана строится? Видать, ты человек смышленый, коли сам хан доверил тебе собирать ясак. Расскажи!
Таузан поднял руку, отогнул мизинец:
— Это семья — звать кибитка, юрта. — Тронул следующий палец: — Улус — десять, двадцать семья, сколько есть в одном месте. — Подняв безымянный перст, сказал: — Все семьи в поколении — волость! — Указательный палец Таузан поднял: — Орда. Все поколения соединились.
Наконец, он кивнул на большой палец и пояснил:
— Сибирский юрт! Все царство. Сидит на юрте хан, ой, большой хан! Город Искер — силен, ой силен! — Глаза татарина плутовато бегали.
— Ишь ты, как царство свое построил! — И в ногаях тако ж — вымолвил Ермак и спросил Таузана: — При хане много вельмож?
— Ой, сколько вельмож! Бухара такой пышность нет. Гляди-считай: князьки, тайджи-царевичи, мурзы, ахуны, сеиты, карачи — думные. Ой, много! Столько, сколько звезд на небе!.. За саблю благодарю, вели коня отдать?
Тихо доплыли до устья Тавды. Широкая темная река вливалась в Тобол. Заходило солнце, и хвойные затихшие леса по берегам были угрюмы и мрачны. Разбили стан, разожгли костры. Проводники, показывая на реку, говорили:
— Глубокая река, люди плавали вверх до Югорского Камня. А за ним, перевалив его, попадали в Пермскую землю.
— Русь! — сразу у многих защемило сердце.
Тут и прорвалось у недовольных.
— Хватит плыть дале! Остались в рубище, голодные, пора на Русь ворочаться. Что припасли из рухляди, с нас и будет! — гаркнул на весь стан Петро Копыльце, молодой, но уже плешивый повольник.
— Чего орешь, шакал! — прикрикнул на него Гаврюха Ильин. — По петле соскучал? До Москвы тебя не довезут, топором голову оттяпают и на Чердыни!
— Ты погоди, казак, грозить! — вмешался в спор Артем Задери-Хвост. — Не пужливы мы. Солевары извечные, навидались строгостей у Строганова! Обсудить надо. Хана нам не побороть. Велика орда, и зря задираем ее. Топорь на Руси ждет, а в сибирской стороне либо от стрелы, либо от голода могила! Эх, ты! За каким же лядом идем? Незачем.
— Врешь! — сердито перебил его атаман. — Ведет нас дело!
Кормщик Пимен встал рядом:
— Верное слово сказано: ведет нас дело, а не грабеж!
— Какое такое дело выискалось? — запальчиво закричал Копыльце. — У казака одна удаль и потеха — за зипунами сбегать.
— А я вот хочу Руси послужить! — сказал Пимен.
Артем Задери-Хвост хвать его за бороду.
— Боярам да купцам задумал служить? — заорал он. — Я тебе послужу, схвачу топор да по днищу. Вот и плыви тогда на стругах.
Пан ухватил за руку Артема, — хрустнула кость:
— Не тронь кормщика! Без него и тебе тут грош цена.
— Браты! — злее прежнего заорал Артем. — Атаманы нас обманули!
Тут поп Савва не удержался и рявкнул во всю могучую грудь:
— Браты, слухайте меня, шалость до добра не доведет. Кто, как не атаман, сделал нас силой. Не забывайте, други, среди врагов мы!
— Катись ты, долгогривый. Брысь отседова! — закричали смутьянщики.
Поп засучил рукава, стиснул кулаки:
— А ну-ка ты, орясина, тронь только! Выходи, померяемся! — глаза Саввы стали злы, колючи. Расправил плечи, борода рыжим парусом, — диковинный силач. — Я те за порух товариства башку оторву! — погрозил он Артемке.
— Зачем зашли в такую даль? — закричал рязанский Куземка Косой. — Плыли-плыли, и заплыли на край света. Не хочу пропадать. Гляди, браты, от невзгод голова сивой стала!
— Это верно! — закричали сразу десятки голосов. — Пропада-а-а-мм!..
— Вши заели!
— Раны замучили!
— На Русь!
— Эко просторы, земля без конца-краю, а нас горсть. Растопчут татары!
Люди горячились, злобились. Позади, в толпе, эти речи сдержанно слушал Ермак. Ватага зашумела яростней, в людской толчее кто-то с рывка ударил атаман Грозу в бок кулаком.
Атаман вскинул руку:
— Станишники, аль, я вместе с вами к Астрахани не ходил? Кто по горячему палу шел без воды пять дней? Кто мстил за слезы русские? А кто все предал? Я что ли? Ермак? Иванко Кольцо? Дешево расценили, мы не продажные.
— Не продажные! — поддержал Савва. — Мы волей избрали их атаманами!
В круг напористо протолкался Ерошка — солевар с белесыми бровями. Ростом малый, а сильный и злой. Схватил с головы шапку — и оземь:
— На грабеж, что ли, шли? И кого грабить? Татарские мурзаки с ордой налетают на Русь и бьют. Кого бьют? Мужиков, женок, ребят малых наших. Строгановы за крепкими стенами отсидятся! Нет, родимые, мы с Камы тронулись вольности искать. Триста лет мы в татарском ярме ходили, сбросили его. Дале идти надо, на простор…
— Долой его!.. На Волгу, на Дон радости хлебнуть, родной сладкой водицы испить!
Грудь с грудью сошлись, кругом взбешенные лица. Ерошка-солевар кричал обидчику:
— Привык жировать с кистенем на разгульной дороге. А ты попробуй трудом помозоль руки! Чую, Ермак на светлую дорогу тянет. И куда ты на Русь пойдешь, пустая головушка? Против течения тебе скоро не выгрести, а тут Тавда станет! На Камне, чай, на горах снег скоро ляжет!..
— Не слушай его, уговорщика, браты! — злобился Петро Копыльце. — Подай нам сюда атамана. Кто наших на Серебрянке в прорубь пометал? Он — жильный зверюга! Его самого в куль да в омут!
— Где он? Пусть сунется. Я первый его саблюкой по башке!
— А ну-ка, ударь! — осадил буйного властный голос. Ермак сильным движением раздвинул толпу, выхватил из ножен тяжелый меч.
Горлопаны шарахнулись в стороны: вот крякнет и пойдет крестить булатом! Атаман взялся за лезвие и рукоятью протянул меч Копыльцу:
— Эй, удалой, сорви-башка, руби голову своему атаману!
Петр Копыльце побледнел, стоял опустив руки.
— Ну, чего же притих? — громовым голосом спросил Ермак. — Али слаб разом стал?
— Да что ты, батька? — пролепетал Артемка. — Да нешто мы… Так только, покуражились. Аль такого николи не бывало на казачьем кругу?
Атаман бросил меч в ножны и отвернулся от смутьяна.
— Казаки! — обратился он к вольнице. — Я выбран громадой и веду войско, а не баранье стадо. Что губы распустили, из-за чего перегрызлись? Атаманы, сотники в спорки схватились, в муть гущи подбавили. Где ваша воинская рука? — гневным взглядом Ермак повел по толпе.
Казаки притихли, понурясь стояли младшие атаманы и сотники.
— Слухай меня, войско! Вот крест святой, — Ермак перекрестился. — Или пойдете, как воины, или всех до одного смутьянов на осине перевешаю! Не дам русские хоругви позорить, над воинской честью надругаться. Войско! Все слухайте: за трусом смерть приходит! Уходить отсель, когда полцарства повоевали и до Кучума рукой подать… Да что вы, шутки шутковать? Погибели хотите? Надо вершить до конца затеянное! Не о себе пекусь, об отчизне, о каждом из вас. И куда отходить? На старой дороге — бесхлебье, а по новой — по Тавде — не выходит. Дуроплясы только могут звать на белую гибель. Морозы, горы, и нет пути в эту пору. И пристало ли унывать нам, коли бьем ворога? И ведомо вам, что не все Кучуму преклонны. Есть народы, что чают избавиться от хана…
Иванко Кольцо согласно кивал головой: «Что скажешь против слова батьки? Правда в ней!». Незаметно толкнул Савву в бок:
— Притихли люди, пробрало?..
— Проберет, — тихо ответил поп. — Умеет; не мытьем, так катаньем… Так и надо, коли взялся за гуж!
Ермак продолжал:
— Выбран я коренным атаманом. Чуете?
— Чуем! — в один голос отозвалась дружина.
— И говорю я вам — волен я в ваших жизнях. Помысли ваши и мои едины пусть будут: идти на Кучума! Атаманы и сотники, в походе не грызутся воины! Дружина сильна единодушием. Тот, кто нарушил воинскую клятву, вносит смуту и шатость, того, не мешкая, всенародно казнить. Пусть знает каждый, что его ждет за измену! И еще говорю вам — утром плывем дальше, на восход. Будет так, как сказано!
Копыльце завыл, как волк в морозную скрипучую ночь. Его и других сомутителей повязали и увели в лес. Никто не перечил.
Иванко Кольцо подумал взволнованно: «Страховито! Батько кровью умывается! — И тут же себе ответил: — А как иначе? Пусти повод — разбредутся».
На синем рассвете погасли костры. Дружина убралась в струги. Подняла паруса и поплыла по желто-мутному Тоболу к буйному и широкому Иртышу.
В улусах — тишина, пусто. Откочевали татары на пастбища, а вогулы и остяки бродили по лесам. На привалах конопатили струги, смолили. Кормщик Пимен всем верховодил. У каждого струга свое имячко, и его ласково называл старик.
Ертаульный струг звался «Молодец». У него бок помят, — новые тесины ставили. У «Дона» течь открылась — конопатку сменяли. Чинили паруса, продырявленные стрелами. Много стругов — сотни забот. Матвей Мещеряк за добром следил, чтобы не подмокло, не сгинуло; казаков распекал за нерадивость. Дни стояли жаркие, безоблачные.
Иван Кольцо, лежа в мураве, издали разглядывал работу ладейщиков, казачий стан у реки и синие дымы костров, а мыслями был далеко — в Тархан-Калла. Все виделись ему призывные очи тархановой женки. «Ах, Юлдуз, Юлдуз, зря отцвели твои дни! Можно ли приласкаться к старику? — От ревности распирало казачью грудь. — Суров, жесток батька, не хочет он знать человеческого сердца. Что бы дать полста казаков! Сумел бы Иванко раздобыть коней и вернулся бы вихрем в Тархан-Калла. И ничего ему там не надо, кроме черноглазой Юлдуз-хатун!».
Вспомнилась Ивану его сестра Клава — такая же горячая и неспокойная сердцем, как он. Нашла ли она свое счастье или сгибла на Волге?
На берег внезапно выехали три конника. Иванко вскочил: «Татары!». Хотел крикнуть о сполохе. Однако признал своих из полусотни Богдашки Брязги. Третий промеж ними на коне — пленник с повязанными назад руками. Подскакали казаки ближе и закричали:
— Встречай, браты, мурзака поймали!
Татарин был в цветном кафтане, в шапке из темного соболя. Сапоги из красного сафьяна, изукрашенного серебром. За поясом клинок с золотой насечкой. Иванко Кольцо пошел следом и не сводил глаз с пленного. Лицо острое, желтое, бородка — клинышком. Глаза веселые.
«И чему радуется пес? В полон угодил, какая в том корысть?» — подумал Кольцо.
Татарина ввели в шатер к Ермаку. Атаман сидел на барабане. Вскинул на пленного глаза.
— Кто такой? Как звать? — спросил он по-татарски.
Пленник глазами показал на связанные руки.
— Освободить!
Татарина освободили от ремней, потянулись за его клинком. Ермак повел бровью:
— Сабельку при нем оставить!
Пленник поклонился атаману:
— Таузан зовут. Слуга хана, торопился собирать дань.
— Велик ли ясак? — заинтересовался Ермак.
— Женатый дает десять соболей, двое холостых — столько же!
— Велика дань, — сказал атаман. — Много, видать, хану надо?
— Много, много! — охотно подтвердил Таузан. — Большой царство, великий хан.
Ермак подумал, наклонился вперед и спросил:
— А как царство хана строится? Видать, ты человек смышленый, коли сам хан доверил тебе собирать ясак. Расскажи!
Таузан поднял руку, отогнул мизинец:
— Это семья — звать кибитка, юрта. — Тронул следующий палец: — Улус — десять, двадцать семья, сколько есть в одном месте. — Подняв безымянный перст, сказал: — Все семьи в поколении — волость! — Указательный палец Таузан поднял: — Орда. Все поколения соединились.
Наконец, он кивнул на большой палец и пояснил:
— Сибирский юрт! Все царство. Сидит на юрте хан, ой, большой хан! Город Искер — силен, ой силен! — Глаза татарина плутовато бегали.
— Ишь ты, как царство свое построил! — И в ногаях тако ж — вымолвил Ермак и спросил Таузана: — При хане много вельмож?
— Ой, сколько вельмож! Бухара такой пышность нет. Гляди-считай: князьки, тайджи-царевичи, мурзы, ахуны, сеиты, карачи — думные. Ой, много! Столько, сколько звезд на небе!.. За саблю благодарю, вели коня отдать?