Страница:
«Вот прими, за службу тебе, — за то, что отыскал новые соляные места. Книжицу сию прочти. Писал ее сэр Ченслор — английский купец, с коим я виделся в Холмогорах и на Москве, а вино выпей, монахи Пыскорского монастыря во поминовение деда Аникия доставили в Чусовские городки. Вино редкое — золотистое, искрометное и плещется в чарах. Из Франкской земли привезено через моря великие…»
Не додумал Юрко своих мыслей — в дверь постучали. Тяжелой поступью вошел Ермак. Розмысл обрадовался.
— Не ждал, и вдруг радость выпала.
Они обнялись, и атаман уставился в книжицу:
— О чем пишется в ней?
— Тут о русских воинах говорится, и хорошее.
— Ну! — глаза Ермака вспыхнули, он схватил Курепу за руку. — Чти, что написано о ратных людях!
Юрко придвинул книгу и глуховатым голосом стал читать:
— «Я думаю, что нет под солнцем людей, столь привычных к суровой жизни, как русские. Никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Самая большая их защита от непогоды — это войлок, который они выставляют против ветра и непогоды. А если пойдет снег, воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него…»
— Истинно так! — подтвердил Ермак. Он придвинулся к Юрко, взял книгу и долго вертел в руках. Перевернув лист, он зорко смотрел в него и стал медленно читать:
— «Сам он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет эту воду. Его конь ест зеленые ветки и тому подобное и стоит в открытом холодном поле без крова — и все-таки служит хорошо… Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми…»
— И то верно! — сказал Ермак и положил книгу на стол. — Подгоняет меня эта книжица идти в поход. Пора!..
— А за воинство угощу тебя, — потянулся к кувшину Юрко. Он налил в кружки золотистое вино и стукнул: «Чок-чок!..»
Ермак помедлил, а потом поднял кружку и выпил.
— Добр огонек. Ох, и добр! — похвалил он.
— И дознался я, атамане, что есть реки, что текут с Камня, и о тех, которые бегут в сибирскую сторонушку. Вот зри! — розмысл склонился над свитком и стал чертить и рассказывать.
Далеко за полночь розмысл и атаман сидели в тихой горенке и рассуждали о дороге в Сибирь.
Как гром среди ясного неба, появился Ермак перед Строгановым и сказал:
— Ну, Максим Яковлевич, довольно, нажировались казаки на Каме. Ноне идем на Камень.
Строганов по привычке прищурил глаза и сказал спокойно:
— В добрый путь, атамане!
— До пути надобны нам от тебя припасы: и хлеб, и соль, и зелье, и толокно, и холсты.
Строганов сразу побагровел, вскочил и бросился к иконостасу:
— Господи, господи, просвети ум нечестивца, открой очи ему на сиротство наше, на бедность…
Ермака так и подмывало крикнуть господину: «Брось отводить глаза богом. О милости, купчина, просишь, а сам последние жилы с холопов тянешь!». Однако атаман сдержался и сказал хладнокровно:
— Тут, Максим Яковлевич, у бога не вымолишь, придется в твоих амбарах пошарить!
— В амбарах! — выкрикнул гневно господин. — Еще шубы мои потребуйте, опашни, рубахи!
— Нет, то не надобно нам, обойдемся. Матвей Мещеряк, наш хозяин, подсчитал, что надобно. Вот слушай! Три пушки, безоружным — ружья, на каждого казака по три фунта пороха, по три фунта свинца, по три пуда ржаной муки, по два пуда крупы и овсяного толокна, по пуду сухарей, да соли, да половина свиной туши, да по безмену масла на двоих…
— Батюшки! — схатился за голову Максим. — Приказчики!
— Не кричи! — насупился Ермак. — Не дашь, так пожалеешь! — в голосе атамана была угроза.
— Так ты с казаками гызом похотел мое добро взять? Не дам, не дам! — затопал Максим, и на губах его выступила пена.
Выждав, гость резко и кратко сказал:
— А хоть и гызом. Возьмем! — круто повернулся и, стуча подкованными сапогами, ушел.
Вбежали приказчики, остановились у порога. Господин полулежал в кресле, раскинув ноги, с расстегнутым воротом рубашки.
— Все! — хрипло сказал он и ткнул перстом в старшего управителя: — Ты поди, открой амбары. Казакам добришко наше понадобилось…
Хочешь не хочешь, а пришлось открыть амбары. Хозяин укрылся в дальние покои и никого не пожелал видеть. Приказчик Куроедов стал на пороге амбара и отрезал:
— За дверь ни шагу. Я тут хозяин, что дам, то и хорошо! Хвалите господа!
Матвей Мещеряк, приземистый, широкий, подошел к приказчику с потемневшими глазами:
— А ну, убирайся отсюда! Мы не воры. На такое дело решились, а ты толокно жалеешь!
Казаки подступили скопом.
— Молись, ирод!
— Братцы, братцы, да нешто я супротив. Имейте разум! — взмолился Куроедов.
Худо довелось бы ему, да поспел Максим Строганов. Он молча прошел к амбарам. Казак Колесо зазевался, не дал господину дорогу.
— Что стоишь, медведище! Не видишь, кто идет!
Казак свысока посмотрел на господина, молча уступил дорогу. Строганов поднялся на приступочку и строго крикнул:
— Не трожь моего верного холопа! Раздеть меня удумали?
— Не сбеднеешь, а раззор не пустим. Плывем, слышь-ко, в Сибирь, край дальний. Давай припасы!
Круг казачий заколыхался, — к амбарам шел Ермак. Он шел неторопливо, а глаза были злы и темны. Подходя к Строганову, прожег его взглядом.
Максим понял этот взгляд, выхватил из кармана огромный ключ и подал атаману:
— Бери, как договорились… Приказчики! — закричал он. — Выдать все по уговору. И хорунки дать и образа. Без бога не до порога. А порог татарского царства эвон где, отсюда не видать… Бери, атаман! — он вдруг обмяк, хотел что-то сказать, да перехватило горло. Однако встряхнулся, вновь овладел собой и крикнул казачеству: — В долг даю. Чаю, при удаче разберемся…
— Разберемся! — отозвались казаки.
Максим степенно сошел с приступочки, и повольники на сей раз учтиво дали ему дорогу…
На реке день и ночь стучали топоры. В темень жгли костры. Торопился кормщик Пимен подготовиться в путь. Варничные женки шили паруса. В амбарах приказчики меряли лукошками зерно, взвешивали на безменах толокно, порох, свинец, а казаки с тугими мешками торопились на струги, которые оседали все глубже и глубже в прозрачную воду. От варниц и рудников сбежались люди, серые, злые, и просили:
— Нам Ярма-к-а! Бать-ко! Где ты, батько, возьми до войска.
Атаман многих узнавал в лицо и радовался:
— Смел. Такие нам нужны!
Просились в дружину углежоги, лесорубы, солевары, горщики, варничные ярыжки. Строганов соглашался на триста человек. И был рад, когда приходили самые буйные, упрямые и люто его ненавидевшие.
Писец Андрейко Мулдышка кинулся в ноги атаману:
— Гони его, батька, то не человек, а песья душа. Гони его! — кричали варничные. Но Мулдышка жалобно просил:
— Делом заслужу старые вины. Сам каюсь во грехах своих! — он унизительно кланялся громаде. И вид у него был жалкий, скорбный. — Писчик я, грамоту разумею сложить.
Ермак обрадовался:
— Казаки, писчик нам потребен. Берем! А заскулит иль оборотнем станет, в куль да в воду!
— И то верно, батько! Берем!..
Атаманы тем временем верстали работных в сотни. Ермак строго следил за порядком. Сбивалось войско. В каждой сотне — сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.
Были еще пушкари, оружейники, швальники. И еще при дружине были трубачи, барабанщики, литаврщики и зурначи.
У кого не было пищалей, ружей, появились луки с колчанами, набитыми стрелами. Имелись копейщики, и были просто лесные мужики с дубинами, окованными железом.
— Нам только до первой драки, а там и доспехи добудем! — говорили они.
А струги садились все глубже и глубже. Мещеряк жаден, и велел набить на борта насады. Погрузили много и чуть на дно не пошли. Оставили часть припасов.
Из Орла-городка в рыдване, обитом бархатом, прибыл Семен Аникиевич, а с ним племянник Никита. Строгановы, одетые в серые кафтаны, чинно подошли к стругам. Дядя огладил козлиную бороду, покачал головой:
— Ай, хорошо… Ай, умно!
Подошел Ермак, обнялся с ним.
— Атаман — разумная головушка, — льстиво обратился Строганов к Ермаку. — Жили мы дружно. Чай, и нашей послуги не забудешь, когда до салтана доберетесь. А мы в долгу не останемся, перед царем замолвим словечко, — снять прежние ваши вины. А слово наше у Ивана Васильевича весомо, ой как весомо…
— Будет по-вашему, — пообещал атаман.
Тогда Строганов поманил к себе писчика:
— Иди за нами, о нашем уговоре запись изготовишь.
Ермак нехотя пошел в хоромы господ, за ним пять атаманов: Кольцо, Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан.
Оказалось, и записи давно заготовлены, и все записано вплоть до рогожи. Предусмотрительны господа! Не спорили атаманы, подписали кабалу.
— Вот и ладно. Вот и хорошо, казачки! — ласково заговорил Семен Аникиевич. — А я вам за это иконок дам, нашего строгановского письма.
«Льстив, хитер и оборотлив!» — пристально поглядел на него Ермак и заторопился:
— Завтра уплываем!..
Стоял тихий вечер, с реки веяло прохладой. Среди кривых улочек посада долго блуждал Ермак, отыскивая хибарку вековуши. За плечами у атамана мешок с добром. Вот и ветхий домишко, распахнул калитку. Выбежала светлоглазая девчурка.
— Мне бы Алену, — тихо сказал вдруг оробевший атаман.
— Нет тут больше Аленушки, — потупилась девчушка.
— А куда ушла, и скоро ли вернется?
У девочки на ресницах повисли слезинки:
— Не вернется больше Аленушка, никогда не вернется. Только вчера отнесли на погост.
Ермак снял шелом, опустил голову. Во рту пересохло, а в ногах — тяжесть. Ворочая непослушным языком, он спросил:
— А кто ты такая будешь, козявушка?
— А я не козявушка, а Анютка — мамкина я. Старшая тут, а две сестрицы они вовсе ползунки. А это что в мешке?
— Хлебушко!
— Ой, дай, родненький. Третий день не ели. Мамка все на варнице, а тятька давно пропал…
— Пусти в избу.
— Входи, дяденька. А ты не из ермаков? — в атамана уставилось любопытствующее курносое лицо.
— Из ермаков! — ласково ответил атамак и вошел в избу. Он сел на лавку, чисто выскобленную, оглядел горницу. Пусто, бедно, но опрятно.
И вспомнил он, как в давние годы, молоденьким пареньком забегал он в эту избушку. И Аленушка — ладная девушка с певучим голосом — подарила ему вышитый поясок: «Вот на счастье тебе, Васенька. Может и найдешь его…»
Но так и не нашел он своего счастья, не свил гнезда. Одинок. И родных порастерял. Ермак ссутулился, и ресницы его заморгали чаще.
— Дяденька, тебе худо?
— Нет, милая, — отозвался Ермак, поднял Анютку на руки, расцеловал ее. — Прощай, расти веселенькая…
Придавленный минувшим, он вышел из домика и тихо побрел к Чусовой. На повороте оглянулся. Какой ветхой и крохотной стала знакомая избенка! У калитки стояла Аленка и, засунув в рот пальчик, все еще очарованно глядела вслед плечистому казаку…
1 сентября 1581 года поп Савва отслужил молебен. Казаки молча отстояли службу. Строгановы привезли хоругви:
— Пусть возвестят они, что живы и крепки Строгановы!
Ермак принял дар и ответил:
— А возвестят они за Камнем, что Русь сильна. И кто посмеет ослушаться ее, пожалеет о том.
Строгановы молча проглотили обиду.
На Каме на ветру надувались упругие паруса.
— Ну, в добрый путь! — по-хозяйски крикнул Ермак, и тотчас ударили литавры, забил барабан, заголосили жалейки.
Заторопились к стругам. Атаман Мещеряк стоял на берегу и всех пересчитывал. И когда все взошли в ладьи, Матвейко взобрался на ертаульный струг, подошел к Ермаку и объявил:
— Батько, все атаманы, есаулы, сотники и казаки на месте. Набралось шестьсот пятьдесят четыре души. Ждут твоего наказа.
Стоявший рядом с Ермаком трубач затрубил в рог.
И тогда головной струг, белея парусом, отвалил от пристани и вышел на стремнину. Она подхватила суденышко и быстро понесла. За первым стругом устремились другие, и вскоре стая их плыла далеко-далеко. Поворот, и все исчезло, как дивное видение.
— Прощай Ермак! Прощай, браты, — слали вслед стругам последнее доброе пожелание солевары.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПУТЕМ ЧЕРЕСКАМЕННЫМ
1
Не додумал Юрко своих мыслей — в дверь постучали. Тяжелой поступью вошел Ермак. Розмысл обрадовался.
— Не ждал, и вдруг радость выпала.
Они обнялись, и атаман уставился в книжицу:
— О чем пишется в ней?
— Тут о русских воинах говорится, и хорошее.
— Ну! — глаза Ермака вспыхнули, он схватил Курепу за руку. — Чти, что написано о ратных людях!
Юрко придвинул книгу и глуховатым голосом стал читать:
— «Я думаю, что нет под солнцем людей, столь привычных к суровой жизни, как русские. Никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Самая большая их защита от непогоды — это войлок, который они выставляют против ветра и непогоды. А если пойдет снег, воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него…»
— Истинно так! — подтвердил Ермак. Он придвинулся к Юрко, взял книгу и долго вертел в руках. Перевернув лист, он зорко смотрел в него и стал медленно читать:
— «Сам он живет овсяной мукой, смешанной с холодной водой, и пьет эту воду. Его конь ест зеленые ветки и тому подобное и стоит в открытом холодном поле без крова — и все-таки служит хорошо… Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми…»
— И то верно! — сказал Ермак и положил книгу на стол. — Подгоняет меня эта книжица идти в поход. Пора!..
— А за воинство угощу тебя, — потянулся к кувшину Юрко. Он налил в кружки золотистое вино и стукнул: «Чок-чок!..»
Ермак помедлил, а потом поднял кружку и выпил.
— Добр огонек. Ох, и добр! — похвалил он.
— И дознался я, атамане, что есть реки, что текут с Камня, и о тех, которые бегут в сибирскую сторонушку. Вот зри! — розмысл склонился над свитком и стал чертить и рассказывать.
Далеко за полночь розмысл и атаман сидели в тихой горенке и рассуждали о дороге в Сибирь.
Как гром среди ясного неба, появился Ермак перед Строгановым и сказал:
— Ну, Максим Яковлевич, довольно, нажировались казаки на Каме. Ноне идем на Камень.
Строганов по привычке прищурил глаза и сказал спокойно:
— В добрый путь, атамане!
— До пути надобны нам от тебя припасы: и хлеб, и соль, и зелье, и толокно, и холсты.
Строганов сразу побагровел, вскочил и бросился к иконостасу:
— Господи, господи, просвети ум нечестивца, открой очи ему на сиротство наше, на бедность…
Ермака так и подмывало крикнуть господину: «Брось отводить глаза богом. О милости, купчина, просишь, а сам последние жилы с холопов тянешь!». Однако атаман сдержался и сказал хладнокровно:
— Тут, Максим Яковлевич, у бога не вымолишь, придется в твоих амбарах пошарить!
— В амбарах! — выкрикнул гневно господин. — Еще шубы мои потребуйте, опашни, рубахи!
— Нет, то не надобно нам, обойдемся. Матвей Мещеряк, наш хозяин, подсчитал, что надобно. Вот слушай! Три пушки, безоружным — ружья, на каждого казака по три фунта пороха, по три фунта свинца, по три пуда ржаной муки, по два пуда крупы и овсяного толокна, по пуду сухарей, да соли, да половина свиной туши, да по безмену масла на двоих…
— Батюшки! — схатился за голову Максим. — Приказчики!
— Не кричи! — насупился Ермак. — Не дашь, так пожалеешь! — в голосе атамана была угроза.
— Так ты с казаками гызом похотел мое добро взять? Не дам, не дам! — затопал Максим, и на губах его выступила пена.
Выждав, гость резко и кратко сказал:
— А хоть и гызом. Возьмем! — круто повернулся и, стуча подкованными сапогами, ушел.
Вбежали приказчики, остановились у порога. Господин полулежал в кресле, раскинув ноги, с расстегнутым воротом рубашки.
— Все! — хрипло сказал он и ткнул перстом в старшего управителя: — Ты поди, открой амбары. Казакам добришко наше понадобилось…
Хочешь не хочешь, а пришлось открыть амбары. Хозяин укрылся в дальние покои и никого не пожелал видеть. Приказчик Куроедов стал на пороге амбара и отрезал:
— За дверь ни шагу. Я тут хозяин, что дам, то и хорошо! Хвалите господа!
Матвей Мещеряк, приземистый, широкий, подошел к приказчику с потемневшими глазами:
— А ну, убирайся отсюда! Мы не воры. На такое дело решились, а ты толокно жалеешь!
Казаки подступили скопом.
— Молись, ирод!
— Братцы, братцы, да нешто я супротив. Имейте разум! — взмолился Куроедов.
Худо довелось бы ему, да поспел Максим Строганов. Он молча прошел к амбарам. Казак Колесо зазевался, не дал господину дорогу.
— Что стоишь, медведище! Не видишь, кто идет!
Казак свысока посмотрел на господина, молча уступил дорогу. Строганов поднялся на приступочку и строго крикнул:
— Не трожь моего верного холопа! Раздеть меня удумали?
— Не сбеднеешь, а раззор не пустим. Плывем, слышь-ко, в Сибирь, край дальний. Давай припасы!
Круг казачий заколыхался, — к амбарам шел Ермак. Он шел неторопливо, а глаза были злы и темны. Подходя к Строганову, прожег его взглядом.
Максим понял этот взгляд, выхватил из кармана огромный ключ и подал атаману:
— Бери, как договорились… Приказчики! — закричал он. — Выдать все по уговору. И хорунки дать и образа. Без бога не до порога. А порог татарского царства эвон где, отсюда не видать… Бери, атаман! — он вдруг обмяк, хотел что-то сказать, да перехватило горло. Однако встряхнулся, вновь овладел собой и крикнул казачеству: — В долг даю. Чаю, при удаче разберемся…
— Разберемся! — отозвались казаки.
Максим степенно сошел с приступочки, и повольники на сей раз учтиво дали ему дорогу…
На реке день и ночь стучали топоры. В темень жгли костры. Торопился кормщик Пимен подготовиться в путь. Варничные женки шили паруса. В амбарах приказчики меряли лукошками зерно, взвешивали на безменах толокно, порох, свинец, а казаки с тугими мешками торопились на струги, которые оседали все глубже и глубже в прозрачную воду. От варниц и рудников сбежались люди, серые, злые, и просили:
— Нам Ярма-к-а! Бать-ко! Где ты, батько, возьми до войска.
Атаман многих узнавал в лицо и радовался:
— Смел. Такие нам нужны!
Просились в дружину углежоги, лесорубы, солевары, горщики, варничные ярыжки. Строганов соглашался на триста человек. И был рад, когда приходили самые буйные, упрямые и люто его ненавидевшие.
Писец Андрейко Мулдышка кинулся в ноги атаману:
— Гони его, батька, то не человек, а песья душа. Гони его! — кричали варничные. Но Мулдышка жалобно просил:
— Делом заслужу старые вины. Сам каюсь во грехах своих! — он унизительно кланялся громаде. И вид у него был жалкий, скорбный. — Писчик я, грамоту разумею сложить.
Ермак обрадовался:
— Казаки, писчик нам потребен. Берем! А заскулит иль оборотнем станет, в куль да в воду!
— И то верно, батько! Берем!..
Атаманы тем временем верстали работных в сотни. Ермак строго следил за порядком. Сбивалось войско. В каждой сотне — сотник, пятидесятники, десятники и знаменщик со знаменем.
Были еще пушкари, оружейники, швальники. И еще при дружине были трубачи, барабанщики, литаврщики и зурначи.
У кого не было пищалей, ружей, появились луки с колчанами, набитыми стрелами. Имелись копейщики, и были просто лесные мужики с дубинами, окованными железом.
— Нам только до первой драки, а там и доспехи добудем! — говорили они.
А струги садились все глубже и глубже. Мещеряк жаден, и велел набить на борта насады. Погрузили много и чуть на дно не пошли. Оставили часть припасов.
Из Орла-городка в рыдване, обитом бархатом, прибыл Семен Аникиевич, а с ним племянник Никита. Строгановы, одетые в серые кафтаны, чинно подошли к стругам. Дядя огладил козлиную бороду, покачал головой:
— Ай, хорошо… Ай, умно!
Подошел Ермак, обнялся с ним.
— Атаман — разумная головушка, — льстиво обратился Строганов к Ермаку. — Жили мы дружно. Чай, и нашей послуги не забудешь, когда до салтана доберетесь. А мы в долгу не останемся, перед царем замолвим словечко, — снять прежние ваши вины. А слово наше у Ивана Васильевича весомо, ой как весомо…
— Будет по-вашему, — пообещал атаман.
Тогда Строганов поманил к себе писчика:
— Иди за нами, о нашем уговоре запись изготовишь.
Ермак нехотя пошел в хоромы господ, за ним пять атаманов: Кольцо, Михайлов, Гроза, Мещеряк и Пан.
Оказалось, и записи давно заготовлены, и все записано вплоть до рогожи. Предусмотрительны господа! Не спорили атаманы, подписали кабалу.
— Вот и ладно. Вот и хорошо, казачки! — ласково заговорил Семен Аникиевич. — А я вам за это иконок дам, нашего строгановского письма.
«Льстив, хитер и оборотлив!» — пристально поглядел на него Ермак и заторопился:
— Завтра уплываем!..
Стоял тихий вечер, с реки веяло прохладой. Среди кривых улочек посада долго блуждал Ермак, отыскивая хибарку вековуши. За плечами у атамана мешок с добром. Вот и ветхий домишко, распахнул калитку. Выбежала светлоглазая девчурка.
— Мне бы Алену, — тихо сказал вдруг оробевший атаман.
— Нет тут больше Аленушки, — потупилась девчушка.
— А куда ушла, и скоро ли вернется?
У девочки на ресницах повисли слезинки:
— Не вернется больше Аленушка, никогда не вернется. Только вчера отнесли на погост.
Ермак снял шелом, опустил голову. Во рту пересохло, а в ногах — тяжесть. Ворочая непослушным языком, он спросил:
— А кто ты такая будешь, козявушка?
— А я не козявушка, а Анютка — мамкина я. Старшая тут, а две сестрицы они вовсе ползунки. А это что в мешке?
— Хлебушко!
— Ой, дай, родненький. Третий день не ели. Мамка все на варнице, а тятька давно пропал…
— Пусти в избу.
— Входи, дяденька. А ты не из ермаков? — в атамана уставилось любопытствующее курносое лицо.
— Из ермаков! — ласково ответил атамак и вошел в избу. Он сел на лавку, чисто выскобленную, оглядел горницу. Пусто, бедно, но опрятно.
И вспомнил он, как в давние годы, молоденьким пареньком забегал он в эту избушку. И Аленушка — ладная девушка с певучим голосом — подарила ему вышитый поясок: «Вот на счастье тебе, Васенька. Может и найдешь его…»
Но так и не нашел он своего счастья, не свил гнезда. Одинок. И родных порастерял. Ермак ссутулился, и ресницы его заморгали чаще.
— Дяденька, тебе худо?
— Нет, милая, — отозвался Ермак, поднял Анютку на руки, расцеловал ее. — Прощай, расти веселенькая…
Придавленный минувшим, он вышел из домика и тихо побрел к Чусовой. На повороте оглянулся. Какой ветхой и крохотной стала знакомая избенка! У калитки стояла Аленка и, засунув в рот пальчик, все еще очарованно глядела вслед плечистому казаку…
1 сентября 1581 года поп Савва отслужил молебен. Казаки молча отстояли службу. Строгановы привезли хоругви:
— Пусть возвестят они, что живы и крепки Строгановы!
Ермак принял дар и ответил:
— А возвестят они за Камнем, что Русь сильна. И кто посмеет ослушаться ее, пожалеет о том.
Строгановы молча проглотили обиду.
На Каме на ветру надувались упругие паруса.
— Ну, в добрый путь! — по-хозяйски крикнул Ермак, и тотчас ударили литавры, забил барабан, заголосили жалейки.
Заторопились к стругам. Атаман Мещеряк стоял на берегу и всех пересчитывал. И когда все взошли в ладьи, Матвейко взобрался на ертаульный струг, подошел к Ермаку и объявил:
— Батько, все атаманы, есаулы, сотники и казаки на месте. Набралось шестьсот пятьдесят четыре души. Ждут твоего наказа.
Стоявший рядом с Ермаком трубач затрубил в рог.
И тогда головной струг, белея парусом, отвалил от пристани и вышел на стремнину. Она подхватила суденышко и быстро понесла. За первым стругом устремились другие, и вскоре стая их плыла далеко-далеко. Поворот, и все исчезло, как дивное видение.
— Прощай Ермак! Прощай, браты, — слали вслед стругам последнее доброе пожелание солевары.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПУТЕМ ЧЕРЕСКАМЕННЫМ
1
Грозный и дикий Урал-батюшка встал перед казаками во всем своем суровом величии. Многое видали на своем веку повольники, но такой угрюмости нетронутой красоты, такого буйного могучества и необозримого зеленого разлива безграничных лесов никогда им не встречалось. Словно валы бушующего океан-моря, лесные дебри захлестнули и глубокие пади, и склоны гор, и скалистые кручи. Дика лесная пустыня! Кругом сердитый, лихой ветер навалил непроходимые буреломы. В глухоманях царит вечный сумрак, под густыми мохнатыми елями чуть приметные звериные тропы, и среди урманов тускло поблескивают мрачные темные озера. Но и богат, неисчерпаемо богат этот край! Много тут ценного зверя. На скалистые крутояры часто внезапно выносится козел и, как сказочное видение, не шелохнувшись, долго стоит с высоко вскинутыми гранеными рогами, рисуясь на фоне белесого неба. В горах ревут медведи, в кедровниках жируют белки: тут и полосатый бурундук, и черемная лиса с острой хитрой мордочкой, осторожный колонок и всякая другая пушная зверюшка. А в безмолвии сумрачного леса, возле брусничных болот бродят сохатые. Лоси — звери смелые, сильные и сообразительные. Они сразу узнают след человека и, завидя его, бегут прочь. Но темна тайга, пустынны и немы берега озер, — не слышно человеческого голоса. Только быстрая река, сдавленная скалами, злобно ревет и стонет, в ярости низвергаясь пенистыми струями. С крутоярья Уральских гор спешит и бушует река Чусовая, как зверь, рычит и клубится на переборах. Эх, быстрая и каменистая падун-река, сколько силы казацкой ты вымотала!
Четыре дня казаки плыли вверх по реке, преодолевая стремительное течение. Шалые воды с яростью били в борта стругов, лаженных крепко из доброго теса камскими кряжистыми плотниками. Выбивались из сил гребцы. Не за себя тревожились казаки, а за груз: сухари в рогожных кулях, крупу и толокно в мешках. В пути не было ничего вкуснее и сытнее толокна. Берегли и соль: без нее и пища не в радость.
Гребли казаки от утренней малиновой зари до золотого заката.
На ертаульном струге плыл Ермак, а с ним рядышком сидел смуглый коренастый татарин Махмед, которого Строгановы отпустили проводником. В свое время Махмед в орде Маметкула бегал на Русь, да камский казак вышиб его копьем из седла, и угодил татарин в полон. Строгановы держали его в колодках в остроге. Знал Махмед свои края: все броды и переходы, дороги и тропы, плавал по многим рекам. Хорошо говорил он по-русски и по-вогульски. Выпросил его атаман толмачом и проводником. Глаз не спускали казаки с Махмеда, хитер, плут, глаза волчьи, злые. Только выбрались на Чусовую, татарин оживился, заюлил. Чутьем догадался Ермак о тайных помыслах сибирца и пригрозил ему:
— Гляди, обманешь, — башку долой!
— Ни-ни, — покачал головой Махмед. — Проведу в Сибирь, счастлив будешь.
На пути вставали скалы — «камни»: они теснили Чусовую и закрывали дали. Расцвеченные накипью красновато-желтого мха, они то отвесно обрывались в бурлящую воду, то дробились и распадались на причудливые столбы, нагромождения, и тогда казалось — нет дальше дороги. Тревожно начинало биться сердце. Но поворот, — и снова раскрывались быстрые светлые воды. Скалы все выше, мимо них с ревом несется взбешенная стихия. Еще тяжелее и опаснее стало плыть. Того и гляди, — рванет стремнина и ударит струг о каменную грудь утеса! Измученные гребцы вечером тяжело валились у костров и засыпали мертвым сном. Спали под сентябрьским звездным небом, подложив под себя кошму, а у кого ее не было, — еловые ветви. Выставляли сторожевые дозоры.
К веселым чусовским струям ночью спускались с гор медведи полакать свежей водицы. Под утро, когда синие огоньки костров угасали, а над водой расстилался ночной туман, часто выходили на водопой лоси. Ермак любовался сохатыми. Давно, поди четверть века тому назад, он по насту охотился за ними и на лыжах гнал зверя. За эти годы много исхожено и пережито. Атаман вздыхал: «Эх, ушла-прошумела молодость!». Однажды он, оборотясь к проводнику, спросил:
— Скоро ли Межевая Утка?
— Угу, скоро, очень скоро! — залопотал татарин. — Еще день плывем, второй — будет тебе и Утка! — и склонил озаренное пламенем лицо, стараясь не встретиться взглядом с Ермаком. Костер пылал ярко, и уйти от пронзительных глаз атамана было невозможно. Они без слов говорили татарину: «Не юли, все равно не уйдешь от нас!».
Знал Ермак от старых охотников, что с Чусовой можно перебраться в Туру, а там в Тобол. Тут и откроется бескрайное царство сибирское! Но за временем забылось, какие речные протоки текут на запад, на Русь, а какие на восток — в Сибирь. Надо было отыскать сплавную речку, впадавшую в Чусовую, а истоком проходившую близ Туры…
Утром Махмед, показывая на крутые скалы, на которых шумел лес, бойко сказал:
— Вот тут дорога! Теперь скоро…
И вправду, — поворот, и сразу открылась неширокая быстрая Утка. Она бежала с гор, шумела на переборах. Горы стали сумрачнее. Густые ели темнили воду, цеплялись за мачты стругов, рвали паруса. Пришлось убрать их. Казаки усердней налегли на весла, но днища стругов все чаще и чаще ударялись о камни, цеплялись за коряги и застревали на перекатах и мелях.
Казаки полезли в студеную воду, приладили лямки и по-бурлацки стали тянуть бечеву. Бешеная струя сбивала ладьи, но казаки тащили их, упираясь ногами в гальку, хватаясь за колючие лапы елей. Поп Савва, в одних портках и рубахе, повесил на шею кольчугу, чтобы не мешала: он шел коренником. Натужно, тяжко шли и пели казаки стародавнюю бурлацкую припевку: «Ой, ты быстрая вода, ой, тянем-потянем!».
Ермак не утерпел, сбросил кафтан, снял кольчугу, разулся и широким махом перекинулся на берег. Он по-мужицки ловко впрягся в тягло и закричал озорно:
— Гей, браты, шевели веселей!
— Батька, да куда ты! — сразу окрикнули десятки голосов.
— А я разве ж плох! — Ермак навалился всей силой и посадил ладью на мель. — Ух ты, леший! — обругал он себя. — Ну, что наробил!
Поп Савва бросил лямку, утер пот.
— Кидай, браты, приехали! — рявкнул он на всю реку, и раскатисто-угрюмо многократно отозвалось эхо. — Некуда больше, батько, плыть. Разве это река, коли воду из нее добрым шеломом впору вычерпнуть! Не пройти нам с грузом, батька! Обманул нас ирод! Обманул Махметка!
— Сюда его! — гневно крикнул Ермак, — пусть ответ держит!
Хватились толмача, а его и след простыл. В суматохе он спрыгнул вслед за атаманом на берег, подался в чащу, и был таков.
— Догнать по следу, да выслать казаков вперед, прознать — далеко ли Тагил-река! — приказал Ермак. — Ну, дьявол, все равно достигну!
Раздосадованный, он вернулся на ертаульный струг и задумался.
Надвигалась осень. В елях порывисто шумел ветер, на воду сыпались золотые листья берез и багряные — осин. На полдень тянули последние утиные косяки. Торопился Ермак до зимы перевалить горы. На душе его было тревожно. Вместе с Матвеем Мещеряком он снова пересчитал кладь: прикидывал, на сколько хватит.
К вечеру вернулись разведчики и рассказали атаману:
— По Межевой Утке, батько, ходу дальше нет. Камни да переборы. Берега дикие и недоступные, — волоком ладьи не перетащишь. До Тагил-реки далеко, не добраться нам. Одна утеха в этом краю — рыбы тьма: на переборах хариусы плещут, шибко резвятся…
— Выходит, утром отплывать надо! — в раздумье вымолвил Ермак. — К той поре, даст бог, вернутся из погони…
Серые сумерки стали укутывать реку, замерцали первые звезды. Где-то в глухой заводи перекликались перелетные гуси. Пора бы спать, но Ермак сторожил у костра. В небе ярко пылали стожары, затаенно шумел лес. Вскоре чуткий слух атамана уловил треск сухого валежника под тяжелыми шагами. Ермак окликнул:
— Эй, кто тут бродит!
— Свои, — отозвался хриплый голос казака, посланного в погоню за беглецом. В освещенный круг вошли трое, измученные и удрученные. Здоровенный казак Колесо чесал озабоченно затылок и переминался перед атаманом с ноги на ногу.
— Сбег? — злым голосом спросил Ермак и почувствовал, как кровь прилила к темени. — Сбег окаянец!
— Нет, батько, не сбег он! — смущенно ответил Колесо.
— Казнили? Саблей зарубили?
— Ни-ни, и пальцем не тронули, — устало сказал другой.
— Тогда что же не довели сюда?
— Не сердись, батько, опоздали мы: медведь задрал татарина!
Атаман пытливо поглядел в глаза каждому:
— Верю, не врете. Одначе жаль: нужен нам басурман. Ох, как нужен! — Ермак огорченно замолчал.
Густо вызвездило. Над рекой заколебался непроглядный туман, потянулся вверх и серой овчиной погасил звезды. В думах о том, как быть, Ермак лег на кошму.
А казаки долго сидели у огонька, варили толокно и тихо переговаривались о дальней дорожке.
Около полуночи за каменистым мысом вдруг вспыхнул и замерцал огонек. «Откуда, кто такой?» — встрепенулись казаки и стали вглядываться в тьму. Огонек, между тем, как бы плыл по воде, — то мелькнет в курье, то укроется за ракитником. По тихому плесу золотилась дорожка. Не утерпели казаки, — тихо подобрались к берегу и, чуть раздвинув кусты, увидели маленького человечка в долбленом челноке, который жег смолье и, медленно двигаясь вдоль омутов, бил острогой рыбу.
«Вогулич!» — понимающе переглянулись казаки. Ильин не зевал, размахнулся и бросил аркан. Рыбак и охнуть не успел, как очутился в объятиях могучего казака. Станичник мял его, хлопал по спине:
— Не бойся, друг, худа тебе не сделаем!
Вогулич и не думал бежать, он покорился своей судьбе и только жалко улыбался.
— Таймень! Таймень! — восклицал он, показывая на речку и на острогу.
Казаки догадались и нашли в челне жирных сибирских лососей.
— Идем, друг! — повели они вогулича в табор. Тут его посадили у костра, сняли аркан и сытно накормили кашей.
Вогул наелся до отвала, лицо его лучилось от улыбки. Он хлопал себя по животу и повторял:
— Карош, ой, карош…
На востоке стало бледнеть, одна за другой гасли звезды, и с берега потянуло предутренним холодком.
Тяжелым шагом подошел Ермак.
— Батька, охотника пымали. Все края тутошние знает, — вскочили перед атаманом казаки. — Вот кто дорогу на Сибирь покажет!
Ермак внимательно оглядел вогулича. Низкорослый, с морщинистым лицом, одетый в жалкую одежду из рыбьей кожи, пленник казался беспомощным и жалким, но в глазах его светились ум и покой. Вогулич молча склонил голову.
— По-русски понимаешь? — спросил атаман.
— Мал-мало разумею. Тут русская человек я видел, шел своя дорога, — охотно отозвался вогул.
Ермак взял сучок и начертил на песке:
— Вот Межевая Утка, это Чусва, а как пройти в Тагил-реку?
Вогулич внимательно всмотрелся в рисунок, подумал и улыбнулся.
— Тэ-тэ… Ходи Серебрянка-река. Потом иди недалеко по лесу, там Жаровля! — пленник взял прутик. Рисуя кривули, он неторопливо выговаривал: — Жаровля кончается, Баранча идет, ходи по ней вниз — Тагил. Там иди, куда хочешь. Вся вода идет в Сибирь.
Вогулич задумался, лицо стало грустным. Ермак положил ему на плечо руку:
— О чем задумался? Как звать-то тебя?
— Мой звать Хантазей, много видел, — ответил охотник. — Но одно горе кругом. Тут князец Кихек берет нашу рыбу, наш зверь. Там хан Кучум. Мы давай князьцу и хану. Ой, худо жить! Не ходи туда, батырь, худа будет. Беги от хана!
— Можешь с нами идти? — спросил атаман, глядя в упор на вогулича.
— Боюсь хана. Ой, боюсь его, — заволновался вогулич. — Хан будет отсекать мою голову… наденет на кол! Боюсь!..
— А меня боишься?
Охотник повеселел:
— Зачем тебя бояться? Ты сильный, смелый. Не бьешь… Ходить с тобой буду…
Скалистые шиханы озарились пламенем зари. Казаки подняли паруса и поплыли к Чусовой. На ертаульном струге, опустив ноги в воду, сидел Хантазей и пел, подставив коричневое морщинистое лицо солнцу:
Батырь меня звал,
Я смелый посел с ним.
Мы идем далеко,
Пересагнем горы…
Выплыли в Чусовую. Ермак стоял в струге, — крепкий, массивный, из железа кованный, — и зорко оглядывал берега. Много шумных ручьев и речек сбегало в Чусовую, неся опавший желтый лист и муть осенних вод. Но в полдень среди этих рек блестнула одна — прозрачная и лучистая.
— Серебрянка! Тэ-тэ, Серебрянка! — ухватясь за руку Ермака, обрадованно закричал вогул. — Туда ходить надо, там добрый дорога!
Струги свернули в реку, светлую и чистую, подлинно серебристую. Текла она в каменистом русле: над ней громоздились скалы, а на них шумели, роптали густые кедровники. Река крута и резва, вода студена, как огнем обжигает. Тяжела тут путь-дорожка! Крепкие мозоли наслоились на ладонях гребцов.
Ермак прищурил глаза на приунывшего Брязгу.
«Что, милок, не на гульбу вышли! Не девок кохать-миловать! — с усмешкой подумал он. — Ничего, обвыкай! Впереди еще много, ох, много трудов и тягот!..»
Извилистые гряды гор преграждали ущелье, и река узкой змейкой виляла между ними. На легком ертаульном стружке Ермак далеко опередил ватагу. С каждым плесом мелела Серебрянка, и уходили надежды выбраться к ледоставу в Тагил-реку. Неожиданно справа выдался крутой мыс, нагроможденный из скалистых глыб. Как зубы диковинного чудовища, из воды торчали острые камни. Они шли грядой по дну реки, и вокруг них все кипело и пенилось. Атаман помрачнел, но затеи не бросил. И чем больше на пути громоздилось преград, тем упрямей становилось его лицо.
Четыре дня казаки плыли вверх по реке, преодолевая стремительное течение. Шалые воды с яростью били в борта стругов, лаженных крепко из доброго теса камскими кряжистыми плотниками. Выбивались из сил гребцы. Не за себя тревожились казаки, а за груз: сухари в рогожных кулях, крупу и толокно в мешках. В пути не было ничего вкуснее и сытнее толокна. Берегли и соль: без нее и пища не в радость.
Гребли казаки от утренней малиновой зари до золотого заката.
На ертаульном струге плыл Ермак, а с ним рядышком сидел смуглый коренастый татарин Махмед, которого Строгановы отпустили проводником. В свое время Махмед в орде Маметкула бегал на Русь, да камский казак вышиб его копьем из седла, и угодил татарин в полон. Строгановы держали его в колодках в остроге. Знал Махмед свои края: все броды и переходы, дороги и тропы, плавал по многим рекам. Хорошо говорил он по-русски и по-вогульски. Выпросил его атаман толмачом и проводником. Глаз не спускали казаки с Махмеда, хитер, плут, глаза волчьи, злые. Только выбрались на Чусовую, татарин оживился, заюлил. Чутьем догадался Ермак о тайных помыслах сибирца и пригрозил ему:
— Гляди, обманешь, — башку долой!
— Ни-ни, — покачал головой Махмед. — Проведу в Сибирь, счастлив будешь.
На пути вставали скалы — «камни»: они теснили Чусовую и закрывали дали. Расцвеченные накипью красновато-желтого мха, они то отвесно обрывались в бурлящую воду, то дробились и распадались на причудливые столбы, нагромождения, и тогда казалось — нет дальше дороги. Тревожно начинало биться сердце. Но поворот, — и снова раскрывались быстрые светлые воды. Скалы все выше, мимо них с ревом несется взбешенная стихия. Еще тяжелее и опаснее стало плыть. Того и гляди, — рванет стремнина и ударит струг о каменную грудь утеса! Измученные гребцы вечером тяжело валились у костров и засыпали мертвым сном. Спали под сентябрьским звездным небом, подложив под себя кошму, а у кого ее не было, — еловые ветви. Выставляли сторожевые дозоры.
К веселым чусовским струям ночью спускались с гор медведи полакать свежей водицы. Под утро, когда синие огоньки костров угасали, а над водой расстилался ночной туман, часто выходили на водопой лоси. Ермак любовался сохатыми. Давно, поди четверть века тому назад, он по насту охотился за ними и на лыжах гнал зверя. За эти годы много исхожено и пережито. Атаман вздыхал: «Эх, ушла-прошумела молодость!». Однажды он, оборотясь к проводнику, спросил:
— Скоро ли Межевая Утка?
— Угу, скоро, очень скоро! — залопотал татарин. — Еще день плывем, второй — будет тебе и Утка! — и склонил озаренное пламенем лицо, стараясь не встретиться взглядом с Ермаком. Костер пылал ярко, и уйти от пронзительных глаз атамана было невозможно. Они без слов говорили татарину: «Не юли, все равно не уйдешь от нас!».
Знал Ермак от старых охотников, что с Чусовой можно перебраться в Туру, а там в Тобол. Тут и откроется бескрайное царство сибирское! Но за временем забылось, какие речные протоки текут на запад, на Русь, а какие на восток — в Сибирь. Надо было отыскать сплавную речку, впадавшую в Чусовую, а истоком проходившую близ Туры…
Утром Махмед, показывая на крутые скалы, на которых шумел лес, бойко сказал:
— Вот тут дорога! Теперь скоро…
И вправду, — поворот, и сразу открылась неширокая быстрая Утка. Она бежала с гор, шумела на переборах. Горы стали сумрачнее. Густые ели темнили воду, цеплялись за мачты стругов, рвали паруса. Пришлось убрать их. Казаки усердней налегли на весла, но днища стругов все чаще и чаще ударялись о камни, цеплялись за коряги и застревали на перекатах и мелях.
Казаки полезли в студеную воду, приладили лямки и по-бурлацки стали тянуть бечеву. Бешеная струя сбивала ладьи, но казаки тащили их, упираясь ногами в гальку, хватаясь за колючие лапы елей. Поп Савва, в одних портках и рубахе, повесил на шею кольчугу, чтобы не мешала: он шел коренником. Натужно, тяжко шли и пели казаки стародавнюю бурлацкую припевку: «Ой, ты быстрая вода, ой, тянем-потянем!».
Ермак не утерпел, сбросил кафтан, снял кольчугу, разулся и широким махом перекинулся на берег. Он по-мужицки ловко впрягся в тягло и закричал озорно:
— Гей, браты, шевели веселей!
— Батька, да куда ты! — сразу окрикнули десятки голосов.
— А я разве ж плох! — Ермак навалился всей силой и посадил ладью на мель. — Ух ты, леший! — обругал он себя. — Ну, что наробил!
Поп Савва бросил лямку, утер пот.
— Кидай, браты, приехали! — рявкнул он на всю реку, и раскатисто-угрюмо многократно отозвалось эхо. — Некуда больше, батько, плыть. Разве это река, коли воду из нее добрым шеломом впору вычерпнуть! Не пройти нам с грузом, батька! Обманул нас ирод! Обманул Махметка!
— Сюда его! — гневно крикнул Ермак, — пусть ответ держит!
Хватились толмача, а его и след простыл. В суматохе он спрыгнул вслед за атаманом на берег, подался в чащу, и был таков.
— Догнать по следу, да выслать казаков вперед, прознать — далеко ли Тагил-река! — приказал Ермак. — Ну, дьявол, все равно достигну!
Раздосадованный, он вернулся на ертаульный струг и задумался.
Надвигалась осень. В елях порывисто шумел ветер, на воду сыпались золотые листья берез и багряные — осин. На полдень тянули последние утиные косяки. Торопился Ермак до зимы перевалить горы. На душе его было тревожно. Вместе с Матвеем Мещеряком он снова пересчитал кладь: прикидывал, на сколько хватит.
К вечеру вернулись разведчики и рассказали атаману:
— По Межевой Утке, батько, ходу дальше нет. Камни да переборы. Берега дикие и недоступные, — волоком ладьи не перетащишь. До Тагил-реки далеко, не добраться нам. Одна утеха в этом краю — рыбы тьма: на переборах хариусы плещут, шибко резвятся…
— Выходит, утром отплывать надо! — в раздумье вымолвил Ермак. — К той поре, даст бог, вернутся из погони…
Серые сумерки стали укутывать реку, замерцали первые звезды. Где-то в глухой заводи перекликались перелетные гуси. Пора бы спать, но Ермак сторожил у костра. В небе ярко пылали стожары, затаенно шумел лес. Вскоре чуткий слух атамана уловил треск сухого валежника под тяжелыми шагами. Ермак окликнул:
— Эй, кто тут бродит!
— Свои, — отозвался хриплый голос казака, посланного в погоню за беглецом. В освещенный круг вошли трое, измученные и удрученные. Здоровенный казак Колесо чесал озабоченно затылок и переминался перед атаманом с ноги на ногу.
— Сбег? — злым голосом спросил Ермак и почувствовал, как кровь прилила к темени. — Сбег окаянец!
— Нет, батько, не сбег он! — смущенно ответил Колесо.
— Казнили? Саблей зарубили?
— Ни-ни, и пальцем не тронули, — устало сказал другой.
— Тогда что же не довели сюда?
— Не сердись, батько, опоздали мы: медведь задрал татарина!
Атаман пытливо поглядел в глаза каждому:
— Верю, не врете. Одначе жаль: нужен нам басурман. Ох, как нужен! — Ермак огорченно замолчал.
Густо вызвездило. Над рекой заколебался непроглядный туман, потянулся вверх и серой овчиной погасил звезды. В думах о том, как быть, Ермак лег на кошму.
А казаки долго сидели у огонька, варили толокно и тихо переговаривались о дальней дорожке.
Около полуночи за каменистым мысом вдруг вспыхнул и замерцал огонек. «Откуда, кто такой?» — встрепенулись казаки и стали вглядываться в тьму. Огонек, между тем, как бы плыл по воде, — то мелькнет в курье, то укроется за ракитником. По тихому плесу золотилась дорожка. Не утерпели казаки, — тихо подобрались к берегу и, чуть раздвинув кусты, увидели маленького человечка в долбленом челноке, который жег смолье и, медленно двигаясь вдоль омутов, бил острогой рыбу.
«Вогулич!» — понимающе переглянулись казаки. Ильин не зевал, размахнулся и бросил аркан. Рыбак и охнуть не успел, как очутился в объятиях могучего казака. Станичник мял его, хлопал по спине:
— Не бойся, друг, худа тебе не сделаем!
Вогулич и не думал бежать, он покорился своей судьбе и только жалко улыбался.
— Таймень! Таймень! — восклицал он, показывая на речку и на острогу.
Казаки догадались и нашли в челне жирных сибирских лососей.
— Идем, друг! — повели они вогулича в табор. Тут его посадили у костра, сняли аркан и сытно накормили кашей.
Вогул наелся до отвала, лицо его лучилось от улыбки. Он хлопал себя по животу и повторял:
— Карош, ой, карош…
На востоке стало бледнеть, одна за другой гасли звезды, и с берега потянуло предутренним холодком.
Тяжелым шагом подошел Ермак.
— Батька, охотника пымали. Все края тутошние знает, — вскочили перед атаманом казаки. — Вот кто дорогу на Сибирь покажет!
Ермак внимательно оглядел вогулича. Низкорослый, с морщинистым лицом, одетый в жалкую одежду из рыбьей кожи, пленник казался беспомощным и жалким, но в глазах его светились ум и покой. Вогулич молча склонил голову.
— По-русски понимаешь? — спросил атаман.
— Мал-мало разумею. Тут русская человек я видел, шел своя дорога, — охотно отозвался вогул.
Ермак взял сучок и начертил на песке:
— Вот Межевая Утка, это Чусва, а как пройти в Тагил-реку?
Вогулич внимательно всмотрелся в рисунок, подумал и улыбнулся.
— Тэ-тэ… Ходи Серебрянка-река. Потом иди недалеко по лесу, там Жаровля! — пленник взял прутик. Рисуя кривули, он неторопливо выговаривал: — Жаровля кончается, Баранча идет, ходи по ней вниз — Тагил. Там иди, куда хочешь. Вся вода идет в Сибирь.
Вогулич задумался, лицо стало грустным. Ермак положил ему на плечо руку:
— О чем задумался? Как звать-то тебя?
— Мой звать Хантазей, много видел, — ответил охотник. — Но одно горе кругом. Тут князец Кихек берет нашу рыбу, наш зверь. Там хан Кучум. Мы давай князьцу и хану. Ой, худо жить! Не ходи туда, батырь, худа будет. Беги от хана!
— Можешь с нами идти? — спросил атаман, глядя в упор на вогулича.
— Боюсь хана. Ой, боюсь его, — заволновался вогулич. — Хан будет отсекать мою голову… наденет на кол! Боюсь!..
— А меня боишься?
Охотник повеселел:
— Зачем тебя бояться? Ты сильный, смелый. Не бьешь… Ходить с тобой буду…
Скалистые шиханы озарились пламенем зари. Казаки подняли паруса и поплыли к Чусовой. На ертаульном струге, опустив ноги в воду, сидел Хантазей и пел, подставив коричневое морщинистое лицо солнцу:
Батырь меня звал,
Я смелый посел с ним.
Мы идем далеко,
Пересагнем горы…
Выплыли в Чусовую. Ермак стоял в струге, — крепкий, массивный, из железа кованный, — и зорко оглядывал берега. Много шумных ручьев и речек сбегало в Чусовую, неся опавший желтый лист и муть осенних вод. Но в полдень среди этих рек блестнула одна — прозрачная и лучистая.
— Серебрянка! Тэ-тэ, Серебрянка! — ухватясь за руку Ермака, обрадованно закричал вогул. — Туда ходить надо, там добрый дорога!
Струги свернули в реку, светлую и чистую, подлинно серебристую. Текла она в каменистом русле: над ней громоздились скалы, а на них шумели, роптали густые кедровники. Река крута и резва, вода студена, как огнем обжигает. Тяжела тут путь-дорожка! Крепкие мозоли наслоились на ладонях гребцов.
Ермак прищурил глаза на приунывшего Брязгу.
«Что, милок, не на гульбу вышли! Не девок кохать-миловать! — с усмешкой подумал он. — Ничего, обвыкай! Впереди еще много, ох, много трудов и тягот!..»
Извилистые гряды гор преграждали ущелье, и река узкой змейкой виляла между ними. На легком ертаульном стружке Ермак далеко опередил ватагу. С каждым плесом мелела Серебрянка, и уходили надежды выбраться к ледоставу в Тагил-реку. Неожиданно справа выдался крутой мыс, нагроможденный из скалистых глыб. Как зубы диковинного чудовища, из воды торчали острые камни. Они шли грядой по дну реки, и вокруг них все кипело и пенилось. Атаман помрачнел, но затеи не бросил. И чем больше на пути громоздилось преград, тем упрямей становилось его лицо.