Федоров Евгений. Ермак

   — Юсуф! — дрожа от гнева, закричал Кучум. — Прочь ему голову!
   — И на том спасибо, шакал! — пушкарь сплюнул и, вскинув голову, вдруг заливисто запел:
   Эй, да по горячим пескам, По зеленым лужкам…
   — Обезумел, — сказал хан. — А вы, что молчите? — спросил он двух оставшихся пленных.
   — Казни и нас, змея лютая, а не то мы сами казним тебя! — пленники дружно бросились вперед, но уланы быстро перехватили изможденных русских.
   — А этих потоптать конями! — ткнул в них пальцем хан.
   Русские с такой ненавистью посмотрели на Кучума, что тот задрожал весь и в страхе подумал: «Что за народ — русские? Они не побоялись Бату, разорили Золотую Орду, побили Казань, взяли Астрахань… Что за народ?»…
 
 
   В Искер съехались татары, ханские мурзаки пригнали сюда вогулов и остяков. Из ишимских степей уланы привели табуны коней. Маметкул торопил седельщиков: он готовил к встрече с Ермаком сотни всадников. Во все он входил сам, так как понимал толк в конях, воинских уборах и снаряжении. Кучум говорил мурзакам:
   — Это степной орленок! Я напущу его на русских. В его жилах течет кровь ханов, и потому он бестрашен, храбр и умен!
   На сером тонконогом коне Маметкула видели в Алемасове.
   Здесь на холме черными пастями зияли землянки — закопченные кузницы, возле которых громоздились кучи ржавого железа и полосы неотделанной стали. Тянутое железо, так же как и сталь, привозили каждую весну в Сибирь запыленные, обожженные солнцем караваны из Лагора и Кутиса.
   В узких проулках Алемасова оглушали шумом оружейные мастерские. Крохотные, полутемные, с вечно пылающими горнами, которые среди мрака казались приветливыми и манящими, они были забиты стальным ломом, оленьими и турьими рогами, моржовыми клыками. Тут выковывались клинки, мечи и острые кривые ножи, которые особено любили татары. Их закаляли на века. Старинный мастер, оружейник Хасим, доводил их до совершенства, полировал и передавал не менее опытному граверу Юсуфу. Когда-то Юсуф был рабом в Бухаре, где постиг тайну гравюры. И сейчас, в глубокой старости, без очков, он насекал на сабельном клинке, отливающем синью, контур рисунка. Из медного котла, вделанного в горн, поднимались вредные зеленые испарения, смрад которых густо наполнял оружейную мастерскую. В котле кипела смола, затертая на прогорклом масле. Этот состав шел на травление орнаментов на клинке.
   Тут же под оконцем, затянутым пузырем, трудились золотых дел умельцы, — наколачивали на клинки золотые и серебряные рисунки. За верстаком, заваленном простыми ножами, долотами и шильем, старались косторезы, мастерившие чудесные эфесы для сабель.
   Маметкула не интересовали тонкости мастерства. Он криком вызывал оружейников из мастерских. Морщась от вони, которую выделяли кипящие кислоты, он давал исход своему негодованию: жильной плетью беспощадно избивал старых оружейников и седельщиков. Горяча коня, грозил:
   — Я растопчу вас, и тела ваши растаскают псы! Ленивцы, когда вы сделаете то, что приказано?
   Мастера стояли перед ним на коленях:
   — Тайджи, ты видишь, мы день и ночь трудимся у горнов и стараемся дать воинам крепкие клинки. Но что делать, если у каждого из нас только по паре рук.
   — Отдайте все ваши силы и умение, но клинки принесите мне через три дня!..
   После этого Маметкула видели на горе Алафейской. Его конь птицей расстилался по гребню высоты, за которой синело небо. Лихой всадник тайджи! Посетил он и Бицик-Туру! И нигде ему не нравилось. Потный и пыльный, вечером вернулся он в шатер Кучума и сказал ему:
   — Ждать врага нельзя, надо идти ему навстречу.
   — Я всегда делал так, — согласно кивнул хан. — Когда я был молод и мои глаза все видели, я смотрел на самое страшное и не боялся. Пусть аллах благословит путь твой!
   Кучум отошел ко сну рано, успокоенный и утомленный от дневных забот. Маметкул вскочил в седло и выехал из Искера. Дозорные безмолвно пропустили его. Звездная ночь была полна прохлады, шумели старые кедры, роптал Иртыш. Тайджи свернул коня на тропку, и вскоре перед ним сверкнул огонек.
   «Сузгун-Тура! — узнал он, и сердце его сильно заколотилось. — Что будет, если узнает хан? Но ему сейчас не до этого!» — успокоил себя Маметкул и остановил коня перед дубовыми воротами. На его окрик в башенке открылось оконце и выставилось бородатое лицо.
   — Аллах, кого я угадываю! — вскрикнул привратник.
   — Открой мне, и ты от меня получишь должное.
   Босые ноги зашлепали по лесенке, и ворота со скрипом полуоткрылись. Маметкул въехал во дворик. Почуяв отдых, жеребец заржал. Рядом с тайджи оказалась женщина с покрывалом на лице. Она схватила его за руку.
   — Идем, тайджи! Сузге давно ждет тебя.
   — Как же она узнала, что я приеду? — удивился он.
   Служанка тихо засмеялась:
   — Сердце-вещун подсказало. Сколько орлу ни кружить над степью, а к своей орлице прилетит.
   Ощупью, влекомый служанкой, он прошел через темные сенцы. В большом шатре по углам горели высокие светильники. Вился дымок из курильницы.
   — Жди здесь! — указывая на подушки, разбросанные по ковру, сказала служанка, и коричневые глаза ее зажглись лукавством.
   Смелый в бою, Маметкул вдруг смутился здесь, в женском жилье. «Может она предаст?» — подумал он о служанке, но сейчас же отогнал эту мысль…
   Зашелестел полог. Он поднял глаза и увидел Сузге. Молча глядел он на красавицу. Что сказать ей? Слова не шли с языка. Тайджи был полон чувств и хорошо не знал, любят ли его. А Сузге ждала его слов и улыбалась. Потом вздохнула, взяла чонгур и тронула струны.
   — Ты огорчен, ты озабочен и скоро ускачешь из Искера? — спросила она. — Хочешь, я спою тебе? — И она запела протяжно и нежно, тоненьким голоском. Маметкул хорошо знал слова этой песни о любви.
   Лицо Сузге сияло юностью, глаза красноречиво дополняли песню, — они то смеялись, то были печальны. В голове гостя стоял жаркий туман. Довольный, что не нужно говорить, он минуту за минутой сидел и слушал. Затем он блаженно закрыл глаза… И тут, от усталости, что ли, с ним произошло то, что позднее тайджи никак не мог простить себе, — он крепко уснул.
   Маметкул открыл глаза, когда свет зари стал проникать в шатер. Недоуменно оглянувшись, он вспомнил все и ужаснулся. Позор! Как мог он уснуть в такой неурочный час! Тайджи вскочил и позвал:
   — Кильсана!
   Вошла смуглая служанка. Она насмешливо взглянула на смущенного гостя.
   — Я хочу ее видеть!
   — Но ее нет. Какой же ты евнух, что не устерег ее?
   В лицо Маметкула ударила кровь. Гневный на себя и служанку, он крикнул ей:
   — Моего коня!
   — Может господину угодно ехать на ишаке? — озорно спросила служанка. — Так делают все старики!
   — Прочь! — взбешенно закричал Маметкул и, выбежав во дворик, вскочил в седло. Привратник услужливо открыл ему ворота.
   — В добрый путь, господин! — сказал он и протянул руку за подачкой, но Маметкул не поднял глаз: ему казалось, что все знают о его позоре.
   Из-за дальних холмов поднималось ликующее солнце. В Алемасове вились сизые дымки над кузницами: оружейники работали всю ночь. На искерских высотах мелькали сотни мотыг и заступов: татары укрепляли городище. Везде был нужен Маметкул. И постепенно впечатления позорной ночи отошли, их сменили мысли о военном деле, заботы полководца.
   Пора в поход! Настало время проучить дерзких русских!
 
 
   Струги плыли к Иртышу, держась близко один к другому. Только ертаульный струг кормщика Пимена шел на версту впереди. Брязга напряженно следил за берегами. Шарил глазами по кустам, оврагам, прислушивался к лепету каждого ручья, впадавшего в Тобол. Уже садилось солнце, и наступила пора выбрать прибрежную елань для стана. Где-то неподалеку, по рассказам проводников, должен находиться улус мурзы Бабасана. Устье Тавды осталось позади на тридцать верст. Гребцы устали, тянуло на отдых. Богдашка Брязга решил пристать к берегу. Казаки ударили веслами и весело завели:
 
   Вылетал соловей
   На крылечный столб.
   Он со столбика
   На окошечко.
   Эхх…
 
   И вдруг на берегу вырос, как литой, всадник. Он пригнулся к конской гриве, солнце сверкнуло на острие его копья. Вмиг казаки стали отгребать от берега.
   Кормщик Пимен предостерег ватагу:
   — Браты, чую татар! Бери вязанки хвороста, хоронись!
   Брязга не сводил глаз с гигантского конника, застывшего в неподвижности. За ним в вечернем небе поднимались клубы дыма; судя по всему, не случайно тут горели бесчисленные костры.
   — Гляди, вон где таятся вороги! — крикнул Богдашка и указал на густой тальник. На безветрии зелень дрожала и качалась. Короткими молниями вспыхивало и угасало сверкание сотен острых копий. И вдруг заржали кони; речная ширь подхватила и понесла это звонкое ржанье. Татары перестали скрываться. На разномастных конях сотня за сотней вылетали они на берег, и разноголосье покатилось над темной стремниной.
   Брязга окликнул горниста:
   — Играй!
   Тревожные, призывные звуки рожка понеслись вверх по Тоболу, оповещая Ермака об опасности. Всадник на берегу взмахнул рукой, и по всей кромке крутояра зашевелились, как страшное многоглавое чудовище, орды.
   Сотни стрел с визгом взмыли в воздух. Рядом с конником появился мулла в белоснежной чалме и, подняв руки, завопил. От его воплей еще сильнее забушевали всадники, стремясь к воде. Заблестели сабли, крики слились в один протяжный гул.
   — Не страшись! — закричал Брязга и, прикрываясь связкой хвороста, пальнул из пищали. Близкий к реке татарин упал с коня и пополз. Еще неистовее взвыл мулла.
   — Добыть басурмана! — приказал Брязга.
   Трофим Колесо, не раздумывая, сбросил кафтан, сапоги и прыгнул в воду.
   Сотни стрел уходили вглубь рядом с пловцом, но он, ныряя щукой, плыл к берегу. Смелость его поразила татарского всадника, и он невольно залюбовался пловцом.
   Ертаульный струг косо резал воду, плывя следом за казаком. Оперенные стрелы с воем били в пучки хвороста, колыхаясь от ветра и движения струга. Невзирая на опасность, Брязга выскочил из укрытия и, ободряя пловца, закричал:
   — Вон идолище, в тине барахтается!
   Колесо поднялся. Дно, затянутое илом, было мелко. Ордынцы застыли настороженно, решив, что это перебежчик. А он подскочил к сбитому татарину, набросил на него аркан и опять ринулся в тобольскую стремнину.
   И только тогда сообразили татары, что не перебежчик плыл к ним, и снова сотни стрел, описывая дуги, били по волнам. Одна из них с большой силой прошлась вдоль спины пловца.
   — Ох, дьяво-лище! — прерывающимся голосом выругался казак; вода позади него окрасилась кровью.
   Влекомый на аркане, татарин захлебывался.
   — Не барахтайся, пес, — прикрикнул на него Колесо и размашистыми саженками доплыл до струга. Браты подхватили храбреца. За ним выволокли и татарина. Он был бледен и не дышал.
   — Враз откачать! Заговорит поганец! — и сам Брязга схватил пленного за плечи, положил на дно струга. Сводя и разводя безвольные руки ордынца, он озорно покрикивал: — Погоди, успеешь еще на тот свет. Магомет не заждется. Дыши, дыши, леший!
   Изо рта и носа ордынца пошла вода, он неровно задышал и открыл глаза.
   — Жив чертушка! — обрадовался Богдашка. — Чье войско? Зачем пришел?
   — Много… Маметкул ведет… Племянник хана…
   Кормщик Пимен отводил струг подальше от орды, но татары следом скакали по берегу. Парус был изодран острыми наконечниками стрел. Многие из казаков поражены: одному глаз выбило, другому ухо оборвало, третьему в грудь попало. Колесо обливался кровью, но ни стоном, ни взглядом не выдал сильной боли, только попросил Пимена:
   — Умой спину мне, да медвежьим салом смажь. Живо… черт!..
   До чего терпелив человек! Старик, смазав рану салом, наложил на нее тряпицу, и Колесо, поставив перед собой пук хвороста, стал бить по врагу из пищали.
   Татары не унимались. Гарцуя на горячем коне, Маметкул размахивал саблей и крепко бранился. Ох, до чего хотелось ему добыть казачий струг!
   Казаки лихо отвечали:
   — Эй, подбери полы кафтана, конь смочит!
   — Чего кричишь, шайтан голова! — неслось с берега.
   Со стругов отзывались:
   — Подавай нам вашего царевича, мы поучим его казачьей удали!
   — Тьфу, рус, ты жрешь свинья?
   — Жру, а тебе свиное ухо осталось!
   — Получай стрела!
   Следя за полетом тугой стрелы, казаки смеялись:
   — В чисто небо, во широкое полюшко. Глазы косы, пуп сивый!..
   Побросав коней, татары лезли в реку, но струг поворачивался боком, и по волчьим шапкам били пищали. Брязга метил в Маметкула, но свинцовые пули не долетали до яра.
   — Эх, волчья сыть, сцепиться бы с тобой врукопашную! У-у, дьявол! — злился Богдашка.
   Солнце в последний раз озолотило воды Тобола и укрылось в тайге. Под яром на воду легли синие тени. Клубы дыма на берегу стали гуще. В этот закатный час совсем близко заиграл горн. Брязга оглянулся на казаков:
   — Ну, браты, батька торопится.
   Из наползающего сиреневого сумрака строем выплыли струги. По широкой воде разносились звуки литавр, труб и рожков.
   — Аллах вар… Аллах сахир… — все еще не унимались татары.
   Огни костров стали ярче. Сумерки ложились на землю туманной пеленой. Перестали визжать стрелы.
 
 
   Ермак в легкой кольчуге и шеломе, обнажив тяжелый меч, первым выскочил на берег.
   — За мной, браты!
   Теснясь, с топорами на длинных ратовищах и хлесткими кистенями, с протазанами и чеканами казаки устремились за батькой. Поток их был так стремителен, что татары, пораженные дерзостью, не рискнули схватиться врукопашную. Напрасно Маметкул бил плетью трусливо отступающих, грозил, топтал их копытами коня, — время было упущено. Русские уцепились за кромку берега и стали разливаться вдоль яра. Скоро густая тьма укрыла все. Вдали загорелись костры; от них ночь на берегу казалась еще непроницаемее. Вспыхнувшая сеча сама собой погасла.
   Во тьме слышался топот коней, гортанные выкрики, — во всем чувствовалось движение огромной рати. Ермак жадно ловил каждый шорох, крик, вглядывался в мерцанье огней. Весь собранный, напряженный, он обдумывал предстоящее. Пользуясь ночью, можно уплыть и дальше, но рано или поздно схватка неизбежна. На этот раз перед его дружиной стояла большая, сколоченная рать. Из струга принесли раненого татарина. Внимательно выслушав его рассказ, атаман узнал, что ордой командует племянник хана. Несомненно, Маметкул — смелый вожак и храбрый, опытный воин, — постарается опрокинуть казаков в реку. Пленник так и сказал:
   — Тайджи клялся хану пометать неверных в Тобол, речное дно усеять костями…
   На темном небе ярко пылали звезды. Густая россыпь их — «Батыева дорога» — золотым потоком пересекала небо из края в край. Ермак взглянул на склоненный ковш Большой Медведицы и решил, что пора выбираться на простор.
   Посланные дозоры наталкивались на заставы. Татары неслышно подползали к русскому стану и кололи молча. Иван Гроза со своей сотней пошел на хитрость и протянул невысоко над землей бечеву. И все, кто зверем подбирался к берегу, падали. Их клали насмерть размашистым ударом в сердце.
   Пищальники Никиты Пана залегли за буграми. Впереди на равнине пылали костры.
   — Батько, тут непременно пройдет татарская конница, мы ее сдержим, а другим атаманам в тот час потребно обойти врага. Царевич ихний горяч, зарвется. Вот и круши тогда супостата!
   — Умен ты, Никита. О том мнилось и мне! — согласился Ермак и поднялся на холм. В отблесках пламени метались темные тени всадников. — И еще думается мне, — сказал он, — Кольцо да Брязга справятся в рукопашной. Их и в обход. Молодцы у них отчаянные. Воины!..
   Тьма постепенно таяла, и восток загорался золотом утренней зари. Как и ожидал Ермак, с первыми лучами солнца татарская конница, с гиком и пронзительным воем, сверкая обнаженными клинками и остриями копий, вырвалась из березовых перелесков и понеслась на казачий стан. Под топотом копыт загудела земля.
   — Батько, ой, батько, стелется темная туча. Лечь нам костьми под тяжкой громадой! — взвыл рядом с атаманом рыжий казак.
   Ничего не ответил Ермак, только взглянул и словно стрелой пронзил робкого.
   — Разява! — выругал рыжего Никита Пан. — Чего орешь непотребное!
   — Страшенно, атаман! — чистосердечно признался пищальник.
   — А ты не страшись! Ты пищаль крепко держи и бей справно! — внушительно сказал Пан.
   И в самом деле, надвигался ураган: разгоряченные кони с храпом рвались вперед. Вот уже видны оскаленные зубы всадников, обезумевших в злобе. Еще пронзительнее стали крики.
   Казачий лагерь сковало безмолвие. Над зеленым холмом развевалась парчевая хоругвь…
   Татары приближались, вот-вот яростная волна опрокинется на казачьи сотни и сметет их. Одна из лошадей встала на дыбы и попятилась от застывшего тела мертвяка. Налетевшие сзади всадники сбили ее с ног и растоптали вместе с упавшим воином.
   Подпустив ближе татар, казаки в упор ударили из фузий. И начали падать люди, оприкидываться кони; на зеленом поле все перемешалось. Орда заколебалась и отхлынула. Но затем снова ринулась на казаков. Разбился о казачью силу и этот вал, оставя на земле сотни тел. Вновь и вновь собирал всадников Маметкул и бросал к яру, но, зацепившись за холмы, казаки встречали их бойким огнем. Солнце поднялось высоко, жгло, и повольников мучила жажда. Вода рядом, за спиной плещет Тобол, и это еще больше возбуждало.
   Ермак стоял на холме и хмуро разглядывал поле. Справа и слева лежали глубокие овражины, густо поросшие ольшанником. По ним пробирались казаки Иванки Кольцо и Брязги. Пора бы уже тут быть, а их не было. В нагретом мареве все расплывалось, над истоптанным лугом плыли облака пыли. Издали, с бугра, все казалось непонятным и беспорядочным. Сумятицу дополняли беспрерывные крики татар и русских.
   Бой затянулся, уже стало падать за Тобол солнце. И вдруг по набегавшей конной орде вспыхнули пищальные огни, раздался тяжкий топот и оглушительный вой и гул. С фланга ударили казаки. Ермак довольно крякнул и перекрестился: не подвели Кольцо и Брязга!
   Поп Савва, который в обереженье остался подле атамана, видел, как крепко сжималась и разжималась на рукояти меча рука Ермака. Ноздри атамана раздувались. Не успел иерей опомниться, как Ермак сорвался с бугра и устремился в самую кипень.
   — Куда, батько-о-о! — заорал Савва, силясь его остановить.
   Ермак не оглянулся. Широким, уверенным шагом шел он по полю, взрытому копытами.
   Что тут делать? Знал удалый беглый поп, стань он на пути батьки с запретом, — снесет тот сгоряча с него башку. Отсюда, с бугра, ему было видно, как вздымается и опускается тяжелый широкий меч атамана. С низко надвинутым шеломом, в кольчуге, стоял Ермак, словно вросший в землю, среди орды и рубил сплеча. Над ратным полем с граем вилось воронье. Их не пугал ни полет стрел, ни крики, — запах мертвечины манил на пир. Карканье мешалось с неистовым воем татар, которые осиным роем окружили атамана. И углядел Савва, как в клубах пыли взвился аркан, ловко пущенный на плечи батьки.
   — Все! — решил поп и от страшного смятенья на миг закрыл глаза. — Аминь! Что только будет с нами?..
   Потом взглянул и с удивлением увидел, что батька схватил аркан, разорвал его и мечом стал прорубать дорогу к всаднику в латах.
   — Ну и ну! Здорово! — выдохнул поп. — Это на царевича он! — Не мешкая, Савва выхватил меч и побежал на помощь к атаману.
   — Бей супостатов! — исступленно кричал он и уже не помнил себя в воинственном пылу. И тут огромный татарин саданул его по башке окованной палицей. Все завертелось в глазах попа. И он рухнул на пропитанную кровью землю…
   Когда Савва очнулся, все тело его дрожало от холода. Стуча зубами, он увидел над быльником красный ущербный месяц, а перед собою — на кочке — дружинника, в груди которого торчала длинная стрела. Рядом, в чаще горькой полыни, сверкали два зеленых огонька.
   «Волк!» — сообразил Савва и нащупал меч.
   Сколько времени он снова пролежал в забытьи, он не помнил. Очнулся второй раз, когда уже лежал у костра и услышал казачий говор. Над ним склонился Ермак и укоризненно промолвил:
   — Эх, разудалая головушка, гулевой поп, ну, куда тебя погнало?
   В суровом голосе батьки Савва уловил теплые нотки. Схватив руку атамана, он пожал ее:
   — Не кори меня, батька, душа зашлась, не утерпел. А башка у меня крепкая, выдержит. Как же бой?
   — Бой? — посерьезнел Ермак. — Что ж, бой один кончился. Завтра — другой!
   Под утро через вересковые трясины, весь мокрый, изодранный и хмурый, приполз Хантазей. Его отвели к Ермаку.
   — Садись! — ласково сказал батька. — Говори, что узнал.
   Вогул уселся на землю. Глаза его слипались, — он не спал три ночи.
   — Был татарский стан, головни, пепел разметаны, — начал Хантазей. — След много, ой, как много! Узнал след вогулич, остяк, но больше татар. Пеших мало. За полем — белое дерево густо-густо, а дальсе долина, а в ней кони гогочут… И опять сел и полз, и опять слысу много коней, тысячи… Поскачут они сюда…
   Ермак слушал сумрачно. Держался он прямо, хотя в теле чувствовалась усталость. Потом огладил бороду и задумался. В поле, укутанном туманом, протяжно выли волки.
   — Уже успели набежать, проклятые! — очнулся он. — Своих подобрали?
   — Подобрали, батько, и на струги перенесли, — ответил Мещеряк. — Пимен-кормщик при них за ведуна: раны омыл, мазями смазал, зельем присыпал. Тех, которые легли в бою, земле предали…
   Одна за другой гасли звезды. Над Тоболом густой пеленой поднялся туман, пронизывая сырость.
   — Скоро и рассвет! — проговорил Ермак и взглянул на Хантазея. Тот, свернувшись, крепко спал. Атаман взял свой кафтан и накинул на вогула. Неторопливо вышел из шатра.
   Покойно было у него на душе. Только что кончился кровопролитный бой, унесший из дружины многих, и ожидался новый — еще более кровавый, а он, хотя и поглощенный воинской тревогой, чувствовал себя так, словно уже видел поражение татар и свою победу. Было это чувство от веры в свои силы, в непобедимость русских, и от невозможности уйти от битвы, отступить. Спасение было в одном: в победе. И он твердо знал, что победит.
   Ермак обошел стан. Костры погасли, подернулись пеплом. Казаки уже расселись подле казанов и укладисто ели. «Может быть, кто в последний раз насыщается, — подумал атаман, но сейчас же крепко решил: Жива будет дружина! Дойдем до Искера, а там Русь поможет нам!»
   Туман стал подниматься, таять, и над лесом зарделся восток. Где-то неподалеку дятел-хлопотун старательно долбил сухую лесину. Жизнь шла своим чередом.
   Казаки заняли свои места, приготовили пищали. Лица у всех сосредоточены, суровы. Напряженно стерегут равнину, по которой снова вздыбится свирепая татарская орда. Сколько ее будет? Неужто не иссякнут ее силы?
   На холмах пушкарь Петро выставил пушки. Калили на огне ядра, красными глазками светились зажженные фитили. Поп Савва ходил с повязанной головой, грозил:
   — Ежели его, ирода, не уложили наши, узнаю. Истин бог, зубами глотку перегрызу. Усат и громаден, черт! Палица с оглоблю.
   Синие облака разошлись, и на равнину легли светлые блики. Из дальнего края, как муравьи, двинулись люди. Они росли с каждым шагом.
   — Пешая рать идет! — выкрикнул Брязга. — Браты, держись!
   Выставив вперед копья, татары шли плотными молчаливыми рядами. Уже различались их смуглые, замкнутые лица. Еще сотня шагов, и начнется жутко-медленное сближение. Стало тихо. Странным казался на бранном поле птичий щебет, — через минуту-другую здесь все наполнится злобой, стенаньем и кровью.
   — Ползут, гады! — дрожа от возбуждения, оповестил Брязга.
   Первый солнечный луч скользнул, и в ухе казака сверкнула серьга.
   Но татары, удержанные невидимой рукой, вдруг остановились. Передовые присели, а за ними выступили лучники — на подбор крепкие воины — и уставили перед собой большие, выше человеческого роста, луки. Ветер свистел в натянутых тетивах. Выпущенная из такого лука, стрела насквозь пробивает человека.
   — Браты, не страшись! Айда, врукопашную! — Брязга первым сорвался с места и побежал навстречу гудящей орде. Стрела с воем пронеслась мимо уха полусотника и сорвала мочку вместе с серьгой. — Гей-гуляй! — еще громче вскричал Богдашка и налетел на лучников, за ним навалились казаки. Они остервенело схватились врукопашную. Татары, не выдержав этого бешенного натиска, отбиваясь копьями и мечами, стали медленно отходить на середину равнины.
   Ермак вскочил на коня и помчал вдоль поля. Он слышал, как за пешей татарской ратью ржут кони.
   «Враз Маметкул напустится с конницей и станет рубать. Погоди ж ты!» — мысленно пригрозил Ермак. Он угадал намерение ханского племянника заманить казаков подальше в поле и растоптать копытами, порубить саблями.
   Атаман огрел плетью резвого коня, тот рванулся и птицей понесся вдоль войска.
   — Браты, поостерегись! Конница враз ударит. Рой землю, кройся в окоп! — кричал Ермак, и поле быстро бежало под конские копыта.
   Казаки не погнались за лучниками, остановились и стали торопливо рыть тучный чернозем. Они углубляли ров заступами, копьями, руками выбрасывали влажные комья. Уходили в землю, а над ней синело небо, распевали жаворонки, ветерок доносил запах луговых трав и клейких березовых листьев.
   Лучники, преследуемые полусотней Брязги, торопливо уходили к лесу. Ермак выхватил меч и огласил поле:
   — Назад, полусотня!
   Кипела кровь, разгоряченная схваткой, но Богдашка унял ее и нехотя повернул вспять.