Федоров Евгений. Ермак

   Вот и широкое ровное поле, сверкающее снежной парчой, опоясанное вдали темным ельником. Впереди темнели высокие деревянные срубы, набитые доверху землей и камнями. У края поля тянулись невысокие подмостки, перед которыми наставлены ледяные глыбы.
   Царь взобрался на возвышение, уселся в кресло. Пищальники той порой заняли высокие подмостки. Грозный взмахнул платком, и разом заныли пули. От льда полетели со звоном осколки. Пороховой дым потянулся над полем.
   Пищальники стреляли метко и дружно.
   Кольцо не устоял на месте. Ему самому хотелось показать сноровку. Видя довольное, разрумяненное морозом, лицо царя, он смело подошел к возвышению и поклонился Ивану Васильевичу:
   — Дозволь, батюшка государь, и мне показать удаль?
   Царь благосклонно кивнул головой. Казак легко взбежал на подмостки и, припав на колени, с хода стрельнул из пищали по ледяной глыбе. Синие искорки брызнули из под пули, глыба раскололась звонко и, сверкнув зелеными гранями, распалась на кусочки.
   Грозный улыбнулся и сказал окольничему:
   — Добрый стрелок. Вон кол вбит, пусть шапку накинут…
   Только шапка замаячила вдали, Кольцо вскинул пищаль и стрельнул по цели. Подбежал стрелецкий голова и крякнул от одобрения:
   — В самый лоб. Молодчага!
   Над полем поднялся серый копчик (кто пустил его так и не узнали послы); не успел он забраться ввысь, как взмахнул крыльями и кувырком полетел на снежное поле. Царь подозвал атамана и, глядя на его стройный стан и широкие плечи, завистливо сказал:
   — Поди одних со мной годков, а проворство юности. Тебя бы в сокольничьи, да в Сибири такой надобен. На, возьми, казак, второй мой перстень! — он снял с руки золотое кольцо с бирюзовым камнем и вручил Иванке…
   Смотр на стрельбище продолжался. Сильные вороные кони, храпя и развевая по ветру гривами, вытащили пушки на больших колесах. Казаки ахнули, — таких орудий им не довелось еще видеть. Среди них выделялись пушки-сокольники, пушки-волкометки и пушки-змеи. Многие на лафетах, изукрашенных позолотой. И каждая пушка имела свое имя, вылитое из бронзы: Ехидна, Девка, Соловей, Барс.
   Кольцо очарованно глядел на быстрые и точные приготовления пушкарей.
   — Такую рать да батьке Ермаку, — с завистью подумал он. — Всю землю сибирскую прошли бы, до самого моря!
   Раздался рев орудий. Ядра с грохотом ударились в срубы, разнося их в щепы. Глыбы земли, перемешанной со снегом, поднялись вверх и рассыпались черной тучей…
   Долго длился пробный огневой бой. Когда затих грохот и пушки увезли, на поле с гортанными криками, хмарой вымчали всадники в малахаях. Изогнувшись в низких седлах, желтоскулые, сверкая зубами, они неслись в быстром намете, размахивая кривыми саблями. На боку у всех саадаки, за плечами луки.
   — Татары! — ахнул Иванко. — Гляди, братцы, ордынцы на послугах у русского царя. Всякую силу Москва себе приспособила, — тем и могуча!..
   И другие полки прошли через поле с музыкой и развернутыми знаменами, которые полоскались на упругом ветре. Каждый стрелецкий полк уже издали различался цветом кафтанов. Казалось, широкий оснеженный простор вдруг зацвел, словно вешняя луговина, веселой пестрядью: и алым, и травяным, и брусничным, и луковым цветом.
   Воины шли и шли, сотрясая землю. Размерянное колыхание людей, их слаженность-все поражало стройностью и силой.
   Ишбердей, стоявший среди послов, вдруг поднял руку и закричал жарко:
   — Сильна Русь! О, сильна!..
   Засумерничало, когда царь и его свита покинули поле. Следом за ними, восхищенные увиденным, тронулись и сибирские послы.
 
 
   Казаки торопились возвратиться в Сибирь, но вырваться из Москвы не так было просто. В приказах подьячие и писцы усердно скрипели перьями, сплетая велемудрые словеса указа. По амбарам и кладовым отыскивали и укладывали в дорогу потребные сибирскому войску припасы. Казначеи отсчитывали жалованье. Дьяк Разрядного приказа с важностью оповестил Иванко Кольцо: приказано государем готовить рать для похода на Иртыш.
   — С нами пойдет? — наступая на дородного дьяка, спросил атаман.
   — Не торопись, ласковый, — пробасил приказный и бережно огладил свою пушистую бороду. — Этакое дело не сразу вершится.
   Сидел дьяк в дубовом резном кресле каменным идолом, тяжелым, неповоротливым, в шубе, крытой сукном. Плешивую голову прикрывала мурмолка, расшитая жемчугом. Лицо у него породистое, румяное; глаза плутоватые, небесного цвета. Скрестил боярин на животе руки, вздохнул тяжко:
   — Гляди, добра сколь из государевой казны уплывает: Ермаку Тимофеевичу — сто рублев, тебе, атамане, — пятьдесят, каждому послу по пяти, князьцу Ишбердею особо, всем сибирцам-казакам — жалование. А поди узнай, кто там жив, а кто давно истлел в могиле… Надо ж все знать…
   Он многозначительно посмотрел на Кольцо и закончил:
   — Сказывают, невиданной красоты соболей вывезли сибирцы. А где они? Хошь бы одним глазком взглянуть на рухлядь…
   Казак грустно улыбнулся:
   — Рад бы показать, да вся рухлядь разошлась…
   — Вот видишь как, а торопишь! — рассердился приказный.
   — Потерпи!
   Не сдержался Иванко, брякнул саблей:
   — Некогда ждать. Выкладывай! Гляди разойдусь!
   Дьяк испуганно вскочил и закрестился:
   — Чур меня, чур меня! Да ты что бусурман, неужто и впрямь посекешь! Караул! — вдруг закричал он, и на пороге сразу возникли испуганные лица писцов и двух подьячих. Один из них, замызганный, в засаленном кафтане, с плутоватой рожей, осторожно переступил порог.
   — Брысь! — гаркнул на него Иванко и пошел на приказных со сжатыми кулаками. Решительный вид сибирца перепугал их, и все мигом скрылись за тяжелой дверью. Подойдя к дьяку, Кольцо укоризненно сказал: — Ну, чего раскричался? Гляди, будешь орать, у меня и впрямь зачешутся руки. Тогда пеняй на себя, — в миг башку сниму! Повелено великим государе, — выкладывай, что положено. Скажу Ивану Васильевичу, что посла позорил перед всякой приказной строкой!
   Румянец исчез с потного лица дьяка. Он притих и взмолился:
   — Батюшка не губи. К слову пришлось о рухляди. Сейчас, милостивец, всю казну выдам…
   — Давно бы так! — ответил Кольцо. — Пришлю доверенного, чтобы ноне все выдали!..
   В этот день казначеи все до грошика выдали сибирскому послу. Ефимки, полтины и алтыны упрятали в кожанные мешки и отвезли казакам на подворье.
   Погрузили в обширные возки и сукна, и шубы, и два панцыря. Самый дорогой, с позолотой на подолу и сияющими орлами, — Ермаку Тимофеевичу. Иванко долго разглядывал его в Оружейной палате, перебирал мелкие стальные колечки, которые, тихо позвякивая, серебристой чешуей скользили по горячей ладони казака. Панцырь, расчитанный на богатыря, сверкал, брызгал солнцем, струился серебром. Старые мастера-оружейники, много видавшие на своем веку, не сводили восторженных глаз с воинского доспеха. Высокий, с крупным лысым черепом, с умным взглядом чеканщик тихо обронил:
   — Такое умельство впервые вижу. Цены нет этому диву!
   У Иванки в сердце вспыхнул огонь. Он благодарно ответил мастеру:
   — Его только и носить самому батьке Ермаку Тимофеевичу! — в словах Кольцо прозвучала гордость за своего атамана. Старик понял его чувство и степенно сказал:
   — Богатырю и одежда по плечам! В добрый час…
   Из каменных кладовых выдали послам соболью шубу с царского плеча, вызолоченный ковш. Драгоценную кладь бережно упрятали. Пора бы в путь дорогу! Однако Иванке хотелось еще раз увидеться с царем. Несколько дней ходил он в Кремль, подолгу стоял у резного крыльца, к которому, по стародавнему обычаю, по утрам собирались московские придворные, но так и не увидел больше Грозного. Царь чувствовал себя плохо и все время проводил в постели или в своих покоях.
   Угрюмо плелся Иванко по шумной Красной площади. Он уже привык к толчее и гаму и не замечал их. Вот на пути позникла толпа разгоряченных, крикливых татар, которые спорили и манили покупателей седлами, сафьяновыми сапогами с круто загнутыми носами и другим кожанным товаром. Вот заструились перед казаком шелки и халаты необыкновенных расцветок. Ничто не манило Иванко. Он локтями раздвигал густую толпу торгашей. Татары вслед говорили:
   — Для него нет у нас товару. Сибирец — богат! Аллах всемогущий, он так богат, как падишах.
   Кольцо удивлялся: «И откуда только чумазые знают, что у меня кошель, а в нем пятьдесят рублей!».
   Навстечу казаку, как черные грачи, выдвинулись монахи. Долговязый, козлинобородый инок впритык подошел к атаману и зашептал:
   — Бери за алтын гвозди с присохшей христовой кровью!
   Второй рыжий чернорясник чревом оттолкнул соперника и протянул кусок гнилого бревна.
   — Зри, человече! — забасил он. — То частица животворящего древа, на коем иудеи распяли Исуса! Два алтына!
   — Могу дать твоей поганой роже враз на целую полтину! — ответил Кольцо и пригрозил монаху. — Небось, и тьмой египецкой торг ведешь, плут!
   Испуганно озираясь, инок нырнул в людской водоворот, и был таков!
   Иванко тяжело вздохнул:
   — Паскудные рожи! Их бы в оглобли, возы на себе тащить…
   — А ну-ка, Миша, покуражься, как боярин Шуйский! — совсем рядом с казаком раздался голос поводыря. Рослый, с огненной бородищей мужик в лаптях дергал на цепи медведя. Любопытный народ хохотал от души: выпятив пузо, медведь важно, с перевалкой, топал по синеватому снегу.
   — Как есть боярин! — смеялись в толпе.
   В другое время Иванко полюбопытствовал бы на зрелище, а сейчас было тошно на душе. Казак миновал толпу и попал в шубный ряд. У прилавка стояла немолодая, но румяная и пригожая собой женщина с мальчонкой лет трех. Купец раскинул перед женщиной заячий тулупчик.
   — Гляди-любуйся, эко добро! — расхваливал купец свой товар. — Тепла и легка шубка, в самый раз мальцу! Полтина!..
   — Ой, милый, велики деньжищи! Где их взять нам? — приятным грудным голосом заговорила женщина. Атаман насторожился: где-то он слышал этот голос. Он подошел поближе. Большими серыми глазами ребенок молчаливо уставился на казака. Между тем его мать говорила:
   — Слов нет, хороша шубка-по росту, да не по деньгам! — Она стояла, огорченно склонив голову, не в силах оторвать глаз от мягкого тулупчика. Казаку вдруг стало жаль и ее и мальчугана, он полез в бездонный карман свой и вынул кису с рублевиками.
   — Плачу! — огромной лапищей Кольцо сгреб шубку, встряхнул ее и, обратясь к малышу, сказал: — А ну, обряжайся, малый! Ходи на здоровье, да поминай горемыку-сибирца!
   Женщина всплеснула руками:
   — Да разве ж это можно? Мужик спросит, где взяла…
   Внезапно речь ее оборвалась, она вскрикнула и, к удивлению шубника, кинулась на грудь бородачу. Обнимая казака, давясь жаркими слезами, она заголосила:
   — Иванушка, братец, да ты как тут оказался? Ой, миленький! Ой, родненький, пойдем скорее отсюда!
   — Никак, Клава! — в свою очередь удивился и вскрикнул Кольцо. Он бережно обнял сестру и расцеловал.
   — Ну вот, и торг состоялся! — ухмыляясь в бороду, насмешливо обронил купец.
   — Ты не скаль зубы! — оборвал его ухмылку атаман. — Погоди, сестра, дай расчесться за тулупчик. Он со звоном выкинул на прилавок полтину:
   — Получай!
   С минуту он молча смотрел на сестру, потом спросил:
   — Плохо живешь, сестреночка?
   Клава опустила глаза, неслышно отзвалась:
   — В ладу с Васюткой моим живем. Он плотник, да у него подрядчик не из добрых.
   Кольцо протянул кису:
   — Бери, тут все твое!
   — Ой, братик, да тут не счесть сколько!
   Купец за прилавком зыркнул глазами по сторонам, сметил бороденку ярыжки из сыскной избы и вдруг завопил:
   — Разбойник! Лови его!..
   Клава в испуге закрыла глаза, побледнела.
   — Ну, Иванушка, пропали теперь, — прошептала она. — Не в добрый час ты с Волги сюда набрел!..
   Казак и не думал бежать. Он бережно обнял сестру за плечи:
   — Не бойся, Клава! Старое быльем поросло. Ноне…
   За криками толпы Клава не разобрала слов брата. Падкие до зрелищ московские люди бежали со всей Красной площади и в разноголосье кричали:
   — Лови, держи вора!
   — Беги, Иванушка! — с мольбою просила Клава.
   Через толпу в круг въехали два пристава, а с ними молодой окольничий. Кольцо срузу узнал его-участника пира во дворце. И окольничий удивился встрече:
   — Кто же вор? — спросил он.
   Сняв шапку, низко кланяясь, купец, торопясь, рассказывал о своем подозрении:
   — Много деньжищ ни за что, ни про что бабе бросил!
   — Да ты, борода, ведаешь, кто сей казак? Да то сибирский посол. За бесчестье и смуту получай! — окольничий взмахнул плетью и стал хлестать шубника.
   Словно ветром, переменило настроение толпы. Мужики подзадоривали бьющего:
   — Хлеще бей сутягу!
   — Братцы, братцы, гляди, — кто-то закричал в толпе, — вот он, сибирец. Слыхано, верстает народ на вольные земли! Айда, просить!..
   Клава присмирела и ласково разглядывала брата:
   Не думала, не гадала…
   — А ты все такая же… шальная? — вспомнил прошлое Иванко.
   Сестра смутилась, потупилась:
   — Нет, шальной я не слыву. Все не забуду Василису. Грех, братец, на моей душе…
   Они незаметно вошли в толпу. Счастливые, радостные, не слыша криков, шума, никого не видя, они рассказывали друг другу о своей жизни.
   — Прибрела я в Москву и тут свое счастье нашла, — поведала Клава. — Прибилась к плотницкой артели, и заприметил меня молодой плотник-верхолаз Василий. И говорит мне за ужином: «Все видно мне, — много лепости на Москве. Но всего краше для меня ты!». И мне по душе его смелость пришлась, — полюбила. На всю жизнь, на верность, братец, полюбила его. И счастлива я, Иванушка! — она крепко прижала к себе сына и, улыбаясь своим сокровенным мыслям, мечтательно призналась:
   — Сплю и вижу, что и мой Иванушка отменный мастер будет… В твою память сынка нарекла, братец.
   Кольцо хотелось говорить сестре ласковое, приятное-так был рад, что жива она. Он улыбнулся и, схватив мальчонку на руки, похвалил:
   — Красавец, весь в тебя, Клава!
   — Да ты посмотри на его руки! — сказала сестра.
   Казак взял крохотную руку мальчика в свою огромную ладонь и внимательно оглядел ее. Ничего не заметив, он все же весело подтвердил:
   — Ну, и руки! Золотые руки. Видать, отец наградил ими мальца! Такой из него мастер выйдет, что по всей Москве поискать!..
   Пошел снежок. Мягкие звездочки его запорошили густые ресницы женщины; она раскраснелась и еще больше похорошела.
   Иванко шел рядом с ней и все думал: «Надо ж, родную душу нашел! Жива и весела! И слава богу, угомонилась сестричка, нашла свою стезю. А я вот тронут уже сединой, а все угомону нет! Эх, казак, казак!».
 
 
   Клава привела брата на Арбат. Хоромина из пахучего соснового леса смотрела открыто и весело. Не менее добродушно выглядел и хозяин ее — муж Клавы! Он по-родственному обнял Иванку и сказал:
   — Вот не ждал такой радости!
   Плотник был статен, молодецкого роста, широк плечами. Лицо светлое, честное, в окладистой русой бородке.
   — Может любовался храмом Василия Блаженного — говорил он. — Так и моя доля работенки в нем есть. Юнцом был, вместе с наставником-верхолазом ладил грани главного шатра. Высоко, ой высоко поднимались на лесах, только ветер гудел в ушах. А Москва вся внизу, — широка и пестра! Глянешь в сторону-извивы Москвы-реки и притоков лентами вьются среди просторов. Ныне шапцы на храме сверкаю изразцами, глаз веселят. Довелось мне и строителей сего дива видеть: Барму и Постника…
   Верхолаз улыбнулся, глаза сияли голубизной.
   — Бывало, старик кликнет меня, продолжал он. — Эй, Жучок, ползи вверх. Это прозвище мне, а по-настоящему Осилок зовусь. А может то батькина была кличка… Ну, и лезу под самое небо-ладить основы куполу… Веселая работка, на свете нет милей такой!..
   Василий влюбленно говорил о своем мастерстве. Клава не сводила почтительно-ласковых глаз с его лица.
   — А ты покажи Иванушке, какую лепость немудрыми инструментами ладишь! — попросила она.
   Осилок охотно снял с полатей доски со сложной резьбой. Узор на диво был приятный.
   — Руки у тебя, вижу, золотые, — похвалил Кольцо верхолаза. — Талант великий! Однако простор ему нужен. Айда, Василек, с нами в Сибирь-хоромы и храмы строить!
   Лицо женки зарделось, вспомнила Ермака, так и хотелось спросить брата: «Все так же недоступен он? Суров!». Но смолчала и, подумав, ответила за мужа:
   Погодить нам придется, братец. Вот сынок подрастет, тогда и мы за войском тронемся.
   Плотник согласно кивнул Клаве:
   — Будет по твоему, хозяюшка…
   Казак весь вечер прогостил у сестры и, как никогда, на душе у него было уютно и тепло.
   Пока Кольцо отсутствовал, на подворье, где остановились казаки, появились люди разного звания и ремесла. Таясь и с оглядкой просились беглые люди:
   — Возьмите, родимые на новые земли!
   — Не всякого берем, — оглядывая просителя, рассудительно отвечал черноусый казак Денис Разумов. — Нам потребны люди храбрые, стойкие, в бою бесстрашные, да руки ладные. Сибирь — великая сторонушка, а мастеров в ней пусто.
   — Каменщик я, — отвечал коренастый мужик. — Стены ладить, домы возводить могу.
   — А я — пахарь, — смиренно кланялся второй, лохматый, скинув треух.
   — По мне охота-первое дело, белковать мастак! — просился третий.
   — А ты кто? — спросил Денис чубатого гиганта с посеченным лицом.
   — Аль не видишь, казак! — бесшабашно ответил тот. — Одного поля ягодка. Под Азовом рубился, из Кафы убег, — не под стать русскому человеку служить турскому салтану, хвороба ему в бок!
   — Вижу, свой брат. А ну, перекрестись! — сурово приказал Денис. Беглый истово перекрестился. Денис добыл кувшин с крепким медом, налил кварту и придвинул к рубаке. — А ну-ка, выпей!
   Прибылый выпил, завистливо поглядев на глячок.
   — Дозволь и остальное допить! — умиленно попросил он. — Не мед, а радость светлая.
   — Дозволяю! — добродушно улыбнулся Денис и, глядя, как тот жадно допил, крякнул от удовольствия и сказал весело: — Знатный питух! А коли пьешь хлестко, так и рубака не последний. Поедешь с нами! И тебя беру, каменщик, и тебя, пахарь, — за тобой придет в поле хлебушко-золотое зерно!..
   Три дня грузили обоз всяким добром, откармливали коней. На четвертый, скрипя полозьями, вереница тяжело груженных саней потянулась из Москвы. Клава и верхолаз Василий провожали казаков до заставы. Слезы роняла донская казачка, прощаясь с братом. Улучив минутку, стыдливо шепнула Иванке:
   — Передай ему, Ермаку Тимофеевичу, поклон и великое спасибо! Скажи: что было, то быльем поросло. Нет более шалой девки. Придем и мы с Васильком в сибирскую сторонушку города ладить…
   Кони вымчали на неоглядно-широкое поле, укрытое снегом. Дорога виляла из стороны в сторону, сани заносило на раскатах, подбрасывало на ухабах. Атаман оглянулся: Москва ушла в сизую муть, на дальнем бугре виднелись темные точки-Клава с мужем. Еще поворот, и вскоре все исчезло среди сугробов.
   Далека путь — дорога, бесконечна песня ямщика! Мчали на Тотьму, на Устюг. Тянулись поля, леса дремучие, скованные морозом зыбуны-трясины, глухие овраги. Под зеленым месяцем, в студеные ночи, на перепутьях выли голодные волки.
   Через северные городки сибирцы ехали с гамом, свистом и озорством. Только Ишбердей, покачиваясь, пел нескончаемую песню:
 
   Кони холосо,
   Шибко холосо бегут,
   А олешки много-много лучше…
   Эй-ла!..
 
   На ямщицких станах живо подавали свежих коней: грозен царский указ, но страшнее всего озорные казаки. Прогонов они нигде не давали, а торопили. В Устюге отхлестали кнутами стряпчего, посмевшего усомниться в грамоте.
   Ширь глухая, до самого окаема простор. Хотелось потехи, показать удаль. Лихо мчали кони, заливисто звучали валдайские погремки. Давили яростных псов, выбегавших из подворотен под конские копыта. В лютую темень горлопанили удалые песни.
   Раз спьяна налетели на сельбище, прямо к воротам, застучали, чеканом рубить стали:
   — Распахивай!
   Тотемский мужик не торопился. Ворота вышибли, к избе подступили:
   — Жарь порося!
   На пороге вырос приземистый мужик, с мочальной бородой, брови белесы, а глаза — жар-уголь. В жилистой руке топор-дровокол.
   — Не балуй, наезжие! — пригрозил он и шагнул вперед. — На мякине сидим, а вы мясного захотели.
   — Бей! — закричал бесшабашный гулебщик, один из пяти казаков.
   — Погоди, — строго сказал мужик. — А если, скажем я тебя тюкну! Что тогда станется?
   В эту пору наскочил на тройке Иванко Кольцо, разогнал гулебщиков. Хозяин опустил топор, почесал затылок.
   — Доброе дело удумал. Спасибо за помогу, — поклонился он. — А то бы крови быть. Ты запомни, молодец, и своим скажи: едут они Русью. Живет здесь, в сельбищах и починках, народ беглый из Новгорода великого, с Ильмень-озера. Мы ране всех прошли тутошние пустыни и за Югорский камень хаживали. Народ по лесам осел не трусливый. Нас чеканом, а мы топором. Тут и байке конец.
   По решительному виду тотмича понял атаман, что народ тут упористый и не пужлив…
   Края дикие, пустынные, завьюженные. Борзо скачут кони, но быстрее их весть о казаках летит. В слободе, у часовни, казаков встретили поп и староста. Священник благословил сибирцев:
   — За добро и храбрые дела Русь не забудет. Открыли дороги на простор.
   Староста поднес Иванке Кольцо на деревянном блюде хлеб-соль. Учтиво поклонился атаману и спросил:
   — Гуторят люди про Сибирь. Скажи, скоро ль можно в ту землю идти?
   — Скоро, скоро! — ответил Кольцо и обнял старосту. — Оповещай народ, пусть, кто похочет, хоть сейчас идет в Сибирь: смелому и трудяге-первое место.
   — За посулу спасибо, атаман, — хозяйственно ответил староста, — чую, что пойдут людишки. Каждый свою долю-счастье будет искать!..
 
 
   В пуховых перинах заснули леса, поля. Дороги зимние ведут напрямик через скованные озера, реки. Под полозьями саней гудит лед.
   "Эх, сторона-сторонушка, родимая, сурова ты! — ласково подумал Иванко и вдруг вспомнил: — В Чердынь, к воеводе Ваське Перепелицыну, непременно завернуть! Поворачивай коней в город!..
   Издалека над бугром, засинели главки церквей и церквушек. Снега искрятся, над ними темнеют острозубые тыны, башенки, а вот и ворота в крепость.
   Иванко торопит ямщиков:
   — Живей, живей братцы! Воевода, поди, нас заждался!
   А сам сердито думает: «Погоди, Васька, мы еще с тобой посчитаемся. Эвон как ты сдержал свое слово! За жизнь и милосердие к тебе изветы на казаков пишешь!»
   Кони спустились к реке Ковде и понеслись вскачь. А Чердынь на глазах вырастает: все выше и выше. На воротной башне дозорный ударил в колокол. Из калитки выскочили стрельцы, изготовились. И тут в подъем, на угорье, с бубенчатым малиновым звоном вымчали лихие тройки. Снег метелью из под копыт. Вырвались на выгон и поскакали напрямик.
   У градских вород ямщики разом осадили распаленных бегом рысистых зверей. В санях, в развалку, в дорогой собольей шубе, — купец.
   — Кто такие? Откуда? — закричали стрельцы.
   — Не видишь кто! — поднял властный голос Иванко Кольцо. От его окрика стряпчий, что юлил у ворот, быстрехонько юркнул на крылечко воеводских хором и скрылся за дверью. С порога радостно закричал:
   — Ой, батюшка мой, ой всемилостивый воевода, счастьице к нам привалило-купцы понаехали. Обоз, мать пресвятая, конца краю нет! Московские гости, — буде, родимый, кого постричь. Дозволь отписками-загадками мне заняться!
   Воевода грозно взглянул на стряпчего:
   — С такими купцами я сам управлюсь! — Он поднялся, накинул шубу, взял посох и вышел на крыльцо. Крикнул стрельцам:
   — Распахивай ворота!
   Со скрипом раскрылись тяжелые дубовые половины. Первая тройка подъехала к резным столбам. Перепелицын подбоченился и заговорил властно:
   — Кто такие? Купцы? Из каких краев? Есть ли торговые грамоты?
   Из саней проворно вылез атаман Кольцо. Не кланяясь, не снимая шапки, насмешливо окликнул:
   — А, Васенька, хоть и бит мной на Волге, а не узнал!
   — Разбойн-и-к! — так яростно гаркнул воевода, что стрельцы встрепенулись и бросились к Иванке. — Как осмелился сюда казать варнацкие глаза? Да ведаешь ли ты, что по тебе петля соскучилась? Хватай, братцы, беглого казака! Вяжи его.
   Стрельцы кинулись было к атаману, но он выхватил из-за пазухи пищаль и пригрозил:
   — Но-но, не торопись, служилые! Нас не мало, поди, в драке не осилить. Эвон сколько нас!
   К резному крыльцу бежали казаки, обозники, вершники. Иванко заломил шапку с красным верхом.
   — Ты, Васька, не горячись. Веди в горницу, желанным гостем буду!
   По лицу воеводы пошли бурые пятна. Он гневно глядел то на Кольцо, то на его спутников.
   — Ведомо ли вам, наезжие, что сей казак по царскому указу осужден на лютую казнь? — громко спросил он.
   — Было все, да сплыло, Васенька! — с насмешкой отозвался Кольцо. — Давай-ка стряпчего, пусть огласит сей царский указ! — Из кожаного футляра казак проворно извлек свиток с большой золотой печатью на шнурах.
   Юркий приказный тут как тут, — цепко схватил свиток, развернул, вгляделся, захлопал от удивления глазами, перевел взор на воеводу и снова впился в бумагу. Все еще не веря себе, он объявил хриплым голосом:
   — А ведь это и впрямь всамделишняя царская грамота! Господи…
   Он смахнул лисью шапку, пригладил на челе жидкие волосы, прокашлялся и, кланяясь воеводе, попросил:
   — Дозволь зачитать, премилостивый, сей указ. Ох, и дивно все!