Страница:
— Не зарься! — кричали ей казаки. — Не глотай приманку. Сей голубь тебя оставит на первом перепутье!
Вогулка зарделась, а кругом пошел смех.
«Ожили, заговорила русская душенка!» — радовался веселью Ермак.
С вечера приготовились к отплытию, а на заре вошли в струю и быстро понеслись по течению. Позади, погоняя, дул холодный ветер, и над рекой летели червоные и желтые листья. Пламенела на берегах осина — беспокойное дерево. На взгорьях желтели поникшие от стужи травы. На полпути задул злой сиверко, настигал ледостав. В низовье Тавды ладьи вмерзли.
— Доплыли! — хмуро поглядывали на батьку, жаловались казаки.
Дальние холмы убегали к окаему, над ним в дымке морозной медленно выплывала луна. Где-то в этой мглистой тишине каркали вороны, угрюмо терзая добычу. Поникшие травы серебрились от инея, шумел сухой, колеблемый ветром камыш.
— Не робей, браты, — успокаивал дружинников Ермак, — то ли было! Не плывут струги, — потащим на полозьях!
Поставили на полозья самый большой струг, набили его мягкой рухлядью, впряглись в лямки и потащили. Трещал лед под шагами дружины, гудели ветры, кругом унылая равнина, но широкий простор просил песни, и казаки запели:
«Татарва скачет! На Искер несется! — с опаской подумал он, и тут же отбросил эту мысль: — Нет, так татары не ездят. Батюшки, да сани русские, лихие русские тройки!»
— Эх! — закричал радостно караульный, — воевода торопится!
Вгляделся пристальней и решил: «Нет, не будет так ехать воевода. Не выдержит его чрево на ухабах. По-разудалому несутся борзые кони! Казаки из Москвы торопятся!» — схватившись за веревку, дозорный стал трезвонить. Бил в набатный колокол, как бес вертелся и, радуясь, кричал во все горло:
— Иванко Кольцо! Браты, Иванко Кольцо!
На вал выбежали казаки. Степенно вышел и Ермак. Взглянул на иртышскую дорогу и не вытерпел, — засмеялся:
— Ах, сатана! Как скачет! Не скачет, а колечком бежит.
По удали ямщиков, по веселому звону догадался Ермак — мчит Иван Кольцо с большой радостью. Настежь распахнули ворота. Пушкарь Петро ударил из пушки, — раскатистое эхо загудело по Иртышу. Вот уж рядом серые бегуны, видно, как пар валит. А в санях важные бояре в шубах. Кони рванули в подъем. Подзадоривая их, закричали озорные веселые голоса.
— Наши казаки! Бей из пищалей! — махнул рукой Ермак и поспешил навстречу.
Первая тройка вомчалась в Искер. Разом осадили коней, и из саней вывалился в лисьей шубе, в бобровой шапке Иван Кольцо. На смуглом лице блестели белые зубы, — смеялся, обнимая Ермака, хлопал по плечам и бесконечно спрашивал:
— Батько, ты ли это? Ах и радость, ах счастье!
— Ну, Иванка, ко времени подоспел! Рады мы! — сияя, сказал атаман и снова крепко обнял Кольцо.
— Рады, братцы, ой, как рады! — закричали на все голоса казаки.
Тройка одна за другой вбегали на оснеженную площадку перед войсковой избой; из саней вываливались румяные, бородатые посланцы в добрых толстых шубах. Их подхватывали на руки и качали. Высоко подбрасывали и раскатисто кричали «ура!». Никогда так не было шумно и гамно в Искере. Воронье от разудалых криков разлетелось в дальние ельники, а дозорный на башенке топал ногами и кричал от восторга:
— Охх, любо-дорого, гостей сколь наехало! — и опять ошалело бил в набат.
— Бей во все звонкие! — задорно крикнул ему Кольцо и, облапив Ермака, сказал:
— Ну, батька, навез я вестей — день будешь слушать, другой — разбираться в них, в третий решать. Великий дар привез тебе от государя Ивана Васильевича, большую милость. А всем нам, — всему казачеству, — прощение старой вины. — Иванко наскоро рассказал об успехе посольства в Москве.
Ермак поднялся на ступеньки крыльца, с ним рядом стоял Иван Кольцо. Стихли голоса, затаили дыхание люди, уставясь в атаманов. Дозорный оборвал звон на вышке и, чтобы не гудел старый колокол басом, прижал к нему мохнатую шапку.
Вперед выступил старый казак с лицом, изборожденным рубцами. Он скинул треух и поклонился атаману:
— Говори, батька, ждет наше сердце добрых вестей!
Ермак положил руку на плечо Иванки.
— Добрые вести привезли наши послы, — громко, на всю площадь, объявил он. — Простила Русь все наши вольные и невольные вины! Облегчила наши душеньки. И сказывает Иванка — великий праздник на всей отчей земле, славят наш воинский подвиг. Слава вам, браты, вечная слава вам, и живым и убиенным, кто доселе раздвинул границы державы нашей и тем принес на русскую землю мир и покой! Слава вам, добрые воины и терпеливые труженники!
Горячая волна радости и честно заслуженной гордости собой охватила казаков. Все они оглушительно загремели:
— Слава! Слава Руси и народу нашему слава!
В эту минуту каждый понял, как прав был Ермак, выступая против казацкого царства и отсылая посольство в Москву. В душах казаков разгорелось горячее и ласковое чувство к своей Отчизне.
— Велика и крепка мать Россия! — закричал седоусый казак. — Слава ей!
— Навеки с Москвой, навеки с родным народом! — отозвался другой, и вся казачья громада, от атамана до простого воина, повторила эти слова. Казаки стали обниматься, целоваться и поздравлять друг друга с великой милостью.
И тот самый седоусый казак, который возглашал славу Отчизне, сказал о себе:
— Иным я почуял себя, подумать только — прощен. Нет на мне больше вины, голову выше подниму и в очи людские правдой взгляну. Эхх, браты! — выкрикнул он и затопал тяжелыми подкованными сапогами: — Гей-гуляй, казаки! Веселись во всю русскую душу!..
На другой день казаки отгуляли пир. В рубленых обширных хоромах, в белом шатре Кучума и просто под открытым зимним небом расставили столы и подле них бочки с крепким медом.
Ровно в полдень ударил колокол на вышке, и на высокое крыльцо войсковой избы в окружении атаманов вышел Ермак.
Обряженный в войсковые доспехи, статный и могучий, он имел величественный вид. На нем была тяжелая кольчужная рубаха с синеватыми отливами, сияющая по подолу золотом и с большими золотыми орлами на груди и спине. На боку висел булатный меч с крыжем, усыпанным драгоценными камнями, на плечах — легкая, но пышная соболья шуба с царского плеча.
Взглянули на атамана казаки и закричали:
— Слава князю сибирскому!..
Ермак нахмурился и взглянул строго на Кольцо:
— Ты сказал о том?
— Я поведал о царской милости к тебе, — не избегая взгляда, честно признался Иванко.
— Эхх, молодость все еще не избыл, — тихо укорил его Ермак и сразу рявкнул так, что слюдяные оконца задребезжали: — Браты, казачество и все охочие люди, не был я и николи не буду князем. Был я для вас батькой, и нет милее этого звания. Кланяюсь вам, дорогие люди, оставьте при мне доброе имячко! Ну, рассудите, какой я князь?.. Воин, казак и брат ваш…
Не докончил Ермак, — сотни рук потянулись к нему, стащили с крыльца и понесли с торжеством по всему Искеру.
Дородный казак Ильин бежал впереди и, задыхаясь от радости, кричал:
— Я так и знал… Я так и знал… В шатер его, пусть будет с нами!..
Ермака принесли в кучумов шатер и усадили на первое место. Потом налили и подали большую тяжелую чару, до краев наполненную крепким московским медом.
— Прими, атаман, от товарищей!
Ермак принял чару, встал и поднял ее высоко.
— Браты, удалые воины, выпьем за Русь и за наше нерушимое верное братство!.. — сказал и единым духом осушил большую чашу.
— За Русь! За братство! — отозвалось множество голосов.
Застучали чары. Заходил по рукам золотой ковш — дар Грозного Ермаку. Казаки вволю ели хлеб, сохатину и все, что было на столах.
В разгар пира Ермак обошел шатер и вышел на площадь. И тут шло веселье. Он подходил к каждому столу и находил для братов заветное слово.
На землю сошли сумерки, луна поднялась из-за Соусканского мыса и под ее зеленым светом заискрился снег. Ермак стоял в шатре за пологом и слышал, как гусляр Власий рассказывал охмелевшему пожилому казаку свою выдумку:
— Сказывали Ивашке Кольцо верные люди, повелел Грозный Иван-царь сковать нашему атаману для боя кольчужную рубаху серебряную с золотыми орлами. Дивились царевы бронники, когда наши посланцы стали про атаманов рост рассказывать.
— Ишь ты, как! — громко вздохнул казак.
— Сильно сомневались в том бронники, а все-таки сковали рубаху, как было указано, от вороту до подолу два аршина, а в плечах аршин с четвертью, и золотых орлов посадили…
Ермак распахнул полог и предстал перед гусляром:
— Что тут, старина, на меня наворочал? — с лукавинкой спросил он.
— Вон истин бог так было! — перекрестился старик. — Своими очами видел, своими ушами слышал. Ох-хо-хо, так было, батька!
— Взял бы я тебя в жменю, да тряхнул бы! — пригрозил атаман.
— Что ты, что ты, батюшка, разве ж это можно? А кто же тогда на гуслях потешать будет казаков?
— Ты, батька, его не трожь! — вступился за гусляра пожилой казак. — Старец Власий — божья душа. Без него да без песни — ложись и умирай!
— Бог с вами! — смеясь, махнул рукой атаман и шагнул в шатер к пирующим.
— Добрый казак, — подмигнул вслед гусляр. — Не любит лести, а правда глаза колет…
— Известно, казачья душа! — согласился пожилой.
В шатре еще звенели чары, распевали казаки, и под треньканье бойкой балалайки плясал, расстегнув холщовую рясу, поп Савва. Он ходил по кругу то задиристым петухом, то тихой уточкой и в такт плясу подпевал:
Эх, эй, гуляй, кума…
Весело улыбаясь казакам, Ермак прошел вперед и уселся за стол.
— Батька, батька! — сразу загомонили казаки, радуясь, что он вместе с ними и что он такой сильный и добрый…
Подошел отставший обоз, сбежались все казаки посмотреть на московские дары. Всю войсковую избу завалили шубами, сукнами. Звякали ефимки в крепких мешках.
— Царское жалованье! — объявил с важностью Ильин, а на душе вдруг стало невесело: «Как стрельцам или служилым людям, выдают! А шли мы на слом не за медь и серебро!».
Весь день выдавал Мещеряк казакам присланное: кому отрез суконный на шаровары, кому кафтан, тому сабельку, а этому пищаль. А Гавриле Ильину досталась шуба. Сгоряча напялил он ее на свое жилистое, могучее тело и развернулся. Сразу швы разъехались, разошлись — лопнула шуба, не выдержала сильного казацкого тела. Хохот, подобный грому, потряс площадь, а Ильин почесал затылок и сказал удивленно Мещеряку:
— Гляди-кось, какие недомерки бывают на Москве! На кого кроена такая одежинка? Охх! — с досадой сплюнул и ушел прочь…
Однако казаки ходили довольные, веселые. Толпой скружили товарищей, побывавших в Москве, и, присмирев, слушали о том, как в Кремле принимали казацкое посольство.
Доволен был обозом и Ермак. Одно заботило его: «Отчего не едет воевода?».
— Да где же воевода с помощью? — спрашивал он Кольцо.
— Идет, — неопределенно отвечал Иванко.
— Улита едет, когда-то будет! Иль ты, бесчувственный, не понимаешь того, что зима долгая, трудная, а народу все меньше и меньше. Край какой отхватили, — гляди, конца ему нет!
Ермак взволнованно ходил по войсковой избе и прикидывал, где бы мог находиться воевода?
А Болховский и Иван Глухов с тремя стами ратников в эту пору пребывали у Строгановых. Долог путь до Соликамска, до Орел-городка, да к тому и медлителен воевода. Когда добрался он до строгановских вотчин, пала сугробистая зима, затрещали крепкие уральские морозы. И хотя царь Иван Васильевич настрого наказал князю Болховскому взять у вотчинников подмогу в пятьдесят вооруженных конников и спешить в Сибирь, но в горах уже бушевали метели, заносили тропы и дороги. Кони проваливались в снегах. Не довелось князю изготовить для похода своему войску ни лыж, ни нарт, не пришлось обзавестись олешками: вогулы и остяки, прослышав о большом русском войске, поспешили откочевать в дальние места.
Несмотря на глубокие снега и морозы, уральские реки еще дымились паром. Черные воды текли в белых берегах, — все еще не приходил ледостав. Между тем воеводе Болховскому становилось страшно, — боялся он царской опалы за свое промедление.
Внезапно подули полуденные ветры и сошел снег, забурлили реки. Побросав в строгановских городках кладь, запасы, Болховский усадил войско на струги и двинулся навстречу ветрам, в сибирскую землю.
Неделю спустя после его ухода, в строгановский городок добрался царский гонец с повелением, чтобы воевода Болховский до весны оставался в Перми и до полой воды не ходил в Сибирь.
Строгановым царь прислал грамоту, а в той грамоте повелел:
"По нашему указу велено было у вас взяти, с острогов ваших князю Семену Дмитриевичу Болховскому, на нашу службу в сибирский зимней поход пятьдесят человек на конех.
И ныне нам слух дошел, что в Сибирь зимнем путем, на конех пройти не мочно, и мы князю Семену ныне из Перми зимнем путем в Сибирь до весны, до полые воды, ходить есма не велели, и ратных людей по прежнему нашему указу, пятьдесят человек конных, имати у вас есма не велели.
А на весне велели есма князю Семену, идучи в Сибирь, взять у вас под нашу рать и под запас — пятнадцать стругов, со всем струговым запасом, а людей ратных и подвод и проводников имати у нас есма не велели, и обиды есма идучи в Сибирь, вашим людям и крестьянам никакие чинить не велели".
Максим Строганов с трепетом перечитал царскую грамоту и дрогнувшим голосом сказал московскому посланцу:
— Ушел-таки князь в поход налегке.
Гонец, отогревшись в теплых горницах вотчинника, утоливши свое чрево, ответил на это легкомысленно:
— Сибирь даст все, батюшка! Там, сказывают, реки текут медовые, а берега из киселя. Бери ложку и хлебай!
— Ишь ты, как! — ехидно улыбнулся Строганов, — а мы-то, по своей душевной простоте, думали: Сибирь — край студеный, суровый, и хлеб там не возрастает!..
Гость налил кубышку меда и сказал весело:
— А ну, хозяин, выпьем за плавающих, в путешествии пребывающих. Помянем князя Болховского! — он разом опрокинул кубышку, погладил живот и похвалил: — Добрый мед! Разом обожгло чрево…
Максим Строганов в бархатном кафтане и в мурмолке сидел в резном кресле, насупившись, словно филин. В другое время он топнул бы ногой и крикнул властно: «Эй, холопы, взашей сего приказного!». Но сейчас он хмурился и сдерживался: гонец-то был от самого царя!
Глухой ночью Карача покинул своего повелителя Кучума и со своими стадами откочевал к Иртышу. Он послал полста лучших соболей и десять быстрых ногайских коней в подарок Ермаку. Посыльный прибыл в Искер и был принят с честью. Атаман при казачестве выслушал его ломанную русскую речь.
Говорил татарин быстро, взволнованно размахивая руками и низко кланяясь Ермаку:
— Повелел князец молвить тебе: «Хочу быть навечно верным слугою московского царя, а ты пришли в мой улус своих казаков, и мы заведем дружбу крепкую. Казаков я приму с честью и награжу их за службу»…
Атаман ответил:
— Рад жить в мире с хорошими людьми. Поведай Караче, пусть кочует со стадами по широким нашим степям. За обещанную хлеб-соль спасибо, да некогда казакам по гостям разъезжать. Идет зимушка, надо подумать о кормах…
Так и отпустили с миром татарского переметчика. В Искере стало тихо, казаки отсиживались по избам и землянкам, тайком баловались с татарками. Незаметно, потихоньку вернулись в Искер убежавшие гончары, кузнецы, седельщики. С ними пришли их жены и дети.
Подошел октябрь, и нежданно-негаданно в Искер прискакал на косматом коньке татарин в лисьем малахае. После допроса, отняв лук и меч, дозорный допустил татарина в войсковую избу. Гонец упал Ермаку в ноги и завопил:
— Скорей, бачка! Скорей! Помоги нам!
— Вставай и говори толком, — спокойно сказал атаман: — Кто ты и кем послан?
— Карачи слал, к своему другу гнал. Помогать ему надо. Из Бараба ногайская орда грозит! — кланяясь в землю, торопливо говорил гонец.
Ермак построжал, пронзительно посмотрел на татарина. Быстрые черные глаза кочевника юлили, воровски уходили от взгляда атамана.
— Хитришь! — сказал атаман. — Не слыхано что-то нами о ногаях.
— Ой, ой, князь, погиб наш баранта! — фальцетом заголосил степняк, захлопал себя по полам стеганого халата и укоризненно покачал головой: — Чем жить будем? Не будет скот, угонят… Помрем, все помрем, князь. Карача просит, друг просит…
Он ползал по земле, бил себя в грудь и с воплем протягивал руки. Ермак недоверчиво следил за гонцом. Рваный халат татарина, сброшенный старый малахай, истощенное лицо — вызывали жалось. «Может и правда, — заколебался атаман. — Без скота — гибель, и кочевнику и нашему брату. Оттого и голосит…»
В избу легкой походкой вошел Иван Кольцо. Татарин осклабился, стал и ему бить поклоны.
— Говорит, ногайцы из Барабы идут, скот угонят, — кивнул на гонца Ермак. — Не верю что-то. На сердце тревожно…
— Пусти, батько, меня погулять! — весело откликнулся Иванко. — Засиделся…
— Якши, якши! — заулыбался и закивал головой гонец. — Карачи большой дар даст. Якши!
— Кони добрые есть? — спросил Кольцо.
— Конь самый добрый… Ой, какой конь… Летит, стрела. Добрый конь.
Ермак хмуро молчал.
— Выйди! — указал он татарину на дверь. — Поговорить надо.
Пятясь, прижимая руку к сердцу и бесконечно кланяясь, кочевник вышел из избы. Он тяжело опустился на приступочек крыльца и пожаловался казаку:
— Теперь погиб наш улус. Нет скот, — чем жить?
Иванко уговорил Ермака; разрешил ему атаман взять сорок лихих казаков и, оберегаясь, степными дорогами скакать на помощь Караче.
Под солнцем сверкали, искрились снега. Нежным серебряным светом мерцали сугробы. Иванко мчался на высоком жеребце. Каждая кровинка, каждая жилочка в нем жаждала удалого движения, просила жизни. Конь размашистым бегом стлался по степи, в ушах ветер свистел, а Иванке все было мало: хотелось разогнаться да махнуть над степью под самые звезды. «Эх, неси меня, Серко, лети, добрый конь!» За Иванкой вслед торопились казаки.
Татарин еле поспевал за Кольцо. В глазах его вспыхивали волчьи огоньки — жгучая ненависть, то восторг от казацкой скачки.
Далеко до татарских улусов, но гонец знал дорогу в зимней степи, чувствовал ветры и близкую воду. Он неутомимо вел казаков вверх по Иртышу. В синие сумерки Иванко Кольцо на одну минутку круто осадил коня и, открыто смеясь в лицо татарину, спросил:
— Уж не к хану ли Кучуму под нож казаков манишь?
В глазах проводника мелькнул испуг. Скривив лицо, обиженно замахал рукой:
— Что ты, что ты! И Карачу, и меня, и жен его, и сыновей его Кучум потопчет конями. Он не простит, что покинули его!..
И опять двинулись кони; побежала, закружилась под копытами степь. Ночь над равниной. Золотое облачко затянуло луну. Капризный ветер гонит струйки снежной пыли, а в ней катится, спешит невесть куда сухая трава перекати-поле.
Вдали мелькнули огоньки. Лунный свет зеленоватой дорожкой скользнул по плоским кровлям, белым юртам и снова угас — все закрыла роща.
— Тазы! Тазы! — повеселев, закричал татарин.
Борзые кони вомчали в аул. Залаяли псы, и сразу вспыхнули факелы. Перед белой войлочной юртой ждал Карача. Толстые мурзы поддерживали под руки бывшего ханского советника. Он заискивающе склонился перед Кольцо.
— Велик аллах, мудр князь, что прислал самого лучшего ко мне в улус! — льстиво заговорил Карача и по-юношески быстро подбежал к стремени. — Будь гость мой…
Татары развели казаков по юртам. Коней пустили в степь — пусть кормятся.
— Не бойся, казак, наш скот тебенит и твой будет! — угодливо улыбались они. Перед гостями поставили чаши с пловом, кувшины с кумысом:
— Пей, друг! Пей, казак!…
Иванко подхватили под руки два рослых татарина и ввели в шатер Карачи. Посреди пылает и согревает жаром горка углей в мангале. На коврах — подушки, на них знатные мурзы с чашами в руках. Карача сел перед медным тазом, в котором дымился горячий плов и, показывая Иванке на место рядом с собой, ласково позвал:
— Иди, иди сюда. Здесь самый лучший место. Садись вот здесь! — Сверкая перстнями, мурза взял чашу с кумысом и поднес гостю: — Да будет благословен твой приход!
Тепло, идущее из мангала, сразу разморило казака. Он взял чашу и выпил кумыс.
— Хорош, — похвалил напиток Кольцо. И снова протянул чашу. Карача хитренько улыбался, поглаживая реденькую бороденку.
— Пей еще, пей много! — предложил он гостю.
Промялся, проголодался на холоде в далекой дороге казак — горстью брал жирный горячий плов и, обжигаясь, набивал полный рот. Ел и запивал кумысом. Татары хвалили:
— Хороший гость… Добрый гость…
Карача скрестил на животе руки и сказал умильно:
— Побьешь ногаев, князю дорогой дар отвезешь!
От сытости и кумыса так и клонило ко сну. Отгоняя соблазны, Кольцо сказал Караче:
— Вместе бить будем ногаев. Обережем скот твоих людей…
— Якши, якши — ответил мурза, ласково глядя из-за чаши на Иванку.
И тут казак услышал за пологом смех, нежный, серебристый. Вслед за этим забряцало монисто. Кольцо быстро взглянул на полог и вскочил с подушки. Он рванулся к пологу, но щуплый и маленький Карача проворно загородил казаку дорогу.
— Ты гляди дар наш князю! Гляди! — схватил его за руку мурза и показал на столб. На нем блестел позолотой и причудливой резьбой круглый щит. Холодные зеленые искры сыпал большой изумруд.
Казак сразу забыл про девку. С горящими глазами он потянулся к доспеху. Взял в руки, и глаз не мог оторвать от дивного мастерства. А Карача вкрадчиво зашептал ему:
— Из Бухары дар… Великий искусник Абдурахман долго-долго трудился…
И вдруг мурза лягнул ногой и опрокинул чашу, синеватым языком расплескался по цветистому ковру кумыс.
— Эх, какой ты незадачливый! — незлобливо хотел сказать хозяину Кольцо, но в этот миг взвился аркан, и петля хлестко сдавила казачью шею. Кольцо выхватил из-за пояса нож и хотел ударить по ремню, но вскочившие мурзаки тяжело повисли у него на руках. Карача выхватил из-под ковра меч и осатанело ударил Иванко по темени.
Казак рухнул на землю. Последней мыслью его было:
«Вот как! Коварством взяли»…
И сразу погас для него свет…
— Джигит! — взвизгивая от радости, похвалил Карачу захмелевший толстый мурза. — Совсем молодой джигит! Одним ударом…
Ночь была темной — луна закатилась за курганы, в аиле стояла тишина. Усталые и сытые казаки крепко спали и не чуяли беды. В потемках навалились татары и перекололи всех.
Шумные и крикливые кочевники, смеясь, ушли к шатру Карачи. В этот час очнулся лишь один старый донской казак. Весь израненный, шатаясь, он выбрался из брошенной юрты, выбрел в поле и свистнул коня. Обливаясь кровью, казак с большим трудом взобрался в седло и схватился за гриву. Верный конь унес его от беды.
Много силы и жизни таилось в старом жилистом теле, — добрался этот казак до Искера. Свалился у крепостных ворот. Набежавшие браты подхватили его.
— Положите меня, не надо дальше, отхожу, — еле шевеля посиневшими губами, прошептал казак. — Батьке поведайте: изменил Карача, порубил всех и не стало Иванки…
Поник головой и замолчал навеки.
Казаки сняли шапки и в тяжелом молчании склонили головы.
Боялись сказать правду атаману, но он сам угадал ее по взглядам своих воинов. Неистовым гневом вспыхнул Ермак. Обычно сдержанный, он стиснул зубы и, грозя кулаком, прохрипел:
— Подлые тати… Погоди, сторицей отплачу за вероломство!
На другой день на прииртышском перепутье поймали казаки четырех вооруженных татар. Привели к Ермаку. Потемнело лицо атамана, бросил отрывисто и зло:
— Повесить на помин Иванки…
Татар высоко вздернули над тыном, и свирепый морозный ветер долго раскачивал оледеневшие тела. По ночам подходили к тыну волки и протяжно выли…
Отбили тело Ивана Кольцо и погибших товарищей. Стоял Ермак перед покойным другом. Голова Ивашки повязана. Глаза закрыты медными алтынами. Кудри атамана прилипли к окровавленному лбу.
— Эх, Иванко, Иванушка! — с отцовской любовью вымолвил Ермак. — Шальная ты головушка! Прощай, друг, навеки! — и столько было в глазах атамана тоски и горькой муки, что страшно было смотреть на него.
Бескровное лицо Иванки безмятежно белело на медвежьей шкуре.
«Отгулял, отшумел свое, богатырь донской! Отпил свою жизнь из золотой чары!» — тяжело опустив голову, думал Ермак.
И впервые за всю совместную жизнь с ним подметили казаки слезы в глазах своего атамана.
3
Вогулка зарделась, а кругом пошел смех.
«Ожили, заговорила русская душенка!» — радовался веселью Ермак.
С вечера приготовились к отплытию, а на заре вошли в струю и быстро понеслись по течению. Позади, погоняя, дул холодный ветер, и над рекой летели червоные и желтые листья. Пламенела на берегах осина — беспокойное дерево. На взгорьях желтели поникшие от стужи травы. На полпути задул злой сиверко, настигал ледостав. В низовье Тавды ладьи вмерзли.
— Доплыли! — хмуро поглядывали на батьку, жаловались казаки.
Дальние холмы убегали к окаему, над ним в дымке морозной медленно выплывала луна. Где-то в этой мглистой тишине каркали вороны, угрюмо терзая добычу. Поникшие травы серебрились от инея, шумел сухой, колеблемый ветром камыш.
— Не робей, браты, — успокаивал дружинников Ермак, — то ли было! Не плывут струги, — потащим на полозьях!
Поставили на полозья самый большой струг, набили его мягкой рухлядью, впряглись в лямки и потащили. Трещал лед под шагами дружины, гудели ветры, кругом унылая равнина, но широкий простор просил песни, и казаки запели:
Ермак слушал, слушал и подхватил со всеми вместе:
Не лететь моей белой лебедушке
За могучим орлом;
Не свивать тебе гнездышка теплого
На высоких скалах.
Вернулись казаки в Искер, привезли собранный ясак и сложили его в амбары. Зима была на исходе. В марте налетели вдруг теплые ветры, ярче заблестели снега, и за Иртышом засинели дали. Дозорный на башне вдруг заметил: далеко-далеко, на окаеме, скачут лихие кони, искрится морозная пороша. Все ближе и ближе резвые. Вот уже хорошо видит казак широкие русские сани, за ними другие, третьи… Сколько их!
Нет, не слить с алой кровью
Хрустальной слезы,
Не слюбиться красну солнышку
С тучей грозною!..
«Татарва скачет! На Искер несется! — с опаской подумал он, и тут же отбросил эту мысль: — Нет, так татары не ездят. Батюшки, да сани русские, лихие русские тройки!»
— Эх! — закричал радостно караульный, — воевода торопится!
Вгляделся пристальней и решил: «Нет, не будет так ехать воевода. Не выдержит его чрево на ухабах. По-разудалому несутся борзые кони! Казаки из Москвы торопятся!» — схватившись за веревку, дозорный стал трезвонить. Бил в набатный колокол, как бес вертелся и, радуясь, кричал во все горло:
— Иванко Кольцо! Браты, Иванко Кольцо!
На вал выбежали казаки. Степенно вышел и Ермак. Взглянул на иртышскую дорогу и не вытерпел, — засмеялся:
— Ах, сатана! Как скачет! Не скачет, а колечком бежит.
По удали ямщиков, по веселому звону догадался Ермак — мчит Иван Кольцо с большой радостью. Настежь распахнули ворота. Пушкарь Петро ударил из пушки, — раскатистое эхо загудело по Иртышу. Вот уж рядом серые бегуны, видно, как пар валит. А в санях важные бояре в шубах. Кони рванули в подъем. Подзадоривая их, закричали озорные веселые голоса.
— Наши казаки! Бей из пищалей! — махнул рукой Ермак и поспешил навстречу.
Первая тройка вомчалась в Искер. Разом осадили коней, и из саней вывалился в лисьей шубе, в бобровой шапке Иван Кольцо. На смуглом лице блестели белые зубы, — смеялся, обнимая Ермака, хлопал по плечам и бесконечно спрашивал:
— Батько, ты ли это? Ах и радость, ах счастье!
— Ну, Иванка, ко времени подоспел! Рады мы! — сияя, сказал атаман и снова крепко обнял Кольцо.
— Рады, братцы, ой, как рады! — закричали на все голоса казаки.
Тройка одна за другой вбегали на оснеженную площадку перед войсковой избой; из саней вываливались румяные, бородатые посланцы в добрых толстых шубах. Их подхватывали на руки и качали. Высоко подбрасывали и раскатисто кричали «ура!». Никогда так не было шумно и гамно в Искере. Воронье от разудалых криков разлетелось в дальние ельники, а дозорный на башенке топал ногами и кричал от восторга:
— Охх, любо-дорого, гостей сколь наехало! — и опять ошалело бил в набат.
— Бей во все звонкие! — задорно крикнул ему Кольцо и, облапив Ермака, сказал:
— Ну, батька, навез я вестей — день будешь слушать, другой — разбираться в них, в третий решать. Великий дар привез тебе от государя Ивана Васильевича, большую милость. А всем нам, — всему казачеству, — прощение старой вины. — Иванко наскоро рассказал об успехе посольства в Москве.
Ермак поднялся на ступеньки крыльца, с ним рядом стоял Иван Кольцо. Стихли голоса, затаили дыхание люди, уставясь в атаманов. Дозорный оборвал звон на вышке и, чтобы не гудел старый колокол басом, прижал к нему мохнатую шапку.
Вперед выступил старый казак с лицом, изборожденным рубцами. Он скинул треух и поклонился атаману:
— Говори, батька, ждет наше сердце добрых вестей!
Ермак положил руку на плечо Иванки.
— Добрые вести привезли наши послы, — громко, на всю площадь, объявил он. — Простила Русь все наши вольные и невольные вины! Облегчила наши душеньки. И сказывает Иванка — великий праздник на всей отчей земле, славят наш воинский подвиг. Слава вам, браты, вечная слава вам, и живым и убиенным, кто доселе раздвинул границы державы нашей и тем принес на русскую землю мир и покой! Слава вам, добрые воины и терпеливые труженники!
Горячая волна радости и честно заслуженной гордости собой охватила казаков. Все они оглушительно загремели:
— Слава! Слава Руси и народу нашему слава!
В эту минуту каждый понял, как прав был Ермак, выступая против казацкого царства и отсылая посольство в Москву. В душах казаков разгорелось горячее и ласковое чувство к своей Отчизне.
— Велика и крепка мать Россия! — закричал седоусый казак. — Слава ей!
— Навеки с Москвой, навеки с родным народом! — отозвался другой, и вся казачья громада, от атамана до простого воина, повторила эти слова. Казаки стали обниматься, целоваться и поздравлять друг друга с великой милостью.
И тот самый седоусый казак, который возглашал славу Отчизне, сказал о себе:
— Иным я почуял себя, подумать только — прощен. Нет на мне больше вины, голову выше подниму и в очи людские правдой взгляну. Эхх, браты! — выкрикнул он и затопал тяжелыми подкованными сапогами: — Гей-гуляй, казаки! Веселись во всю русскую душу!..
На другой день казаки отгуляли пир. В рубленых обширных хоромах, в белом шатре Кучума и просто под открытым зимним небом расставили столы и подле них бочки с крепким медом.
Ровно в полдень ударил колокол на вышке, и на высокое крыльцо войсковой избы в окружении атаманов вышел Ермак.
Обряженный в войсковые доспехи, статный и могучий, он имел величественный вид. На нем была тяжелая кольчужная рубаха с синеватыми отливами, сияющая по подолу золотом и с большими золотыми орлами на груди и спине. На боку висел булатный меч с крыжем, усыпанным драгоценными камнями, на плечах — легкая, но пышная соболья шуба с царского плеча.
Взглянули на атамана казаки и закричали:
— Слава князю сибирскому!..
Ермак нахмурился и взглянул строго на Кольцо:
— Ты сказал о том?
— Я поведал о царской милости к тебе, — не избегая взгляда, честно признался Иванко.
— Эхх, молодость все еще не избыл, — тихо укорил его Ермак и сразу рявкнул так, что слюдяные оконца задребезжали: — Браты, казачество и все охочие люди, не был я и николи не буду князем. Был я для вас батькой, и нет милее этого звания. Кланяюсь вам, дорогие люди, оставьте при мне доброе имячко! Ну, рассудите, какой я князь?.. Воин, казак и брат ваш…
Не докончил Ермак, — сотни рук потянулись к нему, стащили с крыльца и понесли с торжеством по всему Искеру.
Дородный казак Ильин бежал впереди и, задыхаясь от радости, кричал:
— Я так и знал… Я так и знал… В шатер его, пусть будет с нами!..
Ермака принесли в кучумов шатер и усадили на первое место. Потом налили и подали большую тяжелую чару, до краев наполненную крепким московским медом.
— Прими, атаман, от товарищей!
Ермак принял чару, встал и поднял ее высоко.
— Браты, удалые воины, выпьем за Русь и за наше нерушимое верное братство!.. — сказал и единым духом осушил большую чашу.
— За Русь! За братство! — отозвалось множество голосов.
Застучали чары. Заходил по рукам золотой ковш — дар Грозного Ермаку. Казаки вволю ели хлеб, сохатину и все, что было на столах.
В разгар пира Ермак обошел шатер и вышел на площадь. И тут шло веселье. Он подходил к каждому столу и находил для братов заветное слово.
На землю сошли сумерки, луна поднялась из-за Соусканского мыса и под ее зеленым светом заискрился снег. Ермак стоял в шатре за пологом и слышал, как гусляр Власий рассказывал охмелевшему пожилому казаку свою выдумку:
— Сказывали Ивашке Кольцо верные люди, повелел Грозный Иван-царь сковать нашему атаману для боя кольчужную рубаху серебряную с золотыми орлами. Дивились царевы бронники, когда наши посланцы стали про атаманов рост рассказывать.
— Ишь ты, как! — громко вздохнул казак.
— Сильно сомневались в том бронники, а все-таки сковали рубаху, как было указано, от вороту до подолу два аршина, а в плечах аршин с четвертью, и золотых орлов посадили…
Ермак распахнул полог и предстал перед гусляром:
— Что тут, старина, на меня наворочал? — с лукавинкой спросил он.
— Вон истин бог так было! — перекрестился старик. — Своими очами видел, своими ушами слышал. Ох-хо-хо, так было, батька!
— Взял бы я тебя в жменю, да тряхнул бы! — пригрозил атаман.
— Что ты, что ты, батюшка, разве ж это можно? А кто же тогда на гуслях потешать будет казаков?
— Ты, батька, его не трожь! — вступился за гусляра пожилой казак. — Старец Власий — божья душа. Без него да без песни — ложись и умирай!
— Бог с вами! — смеясь, махнул рукой атаман и шагнул в шатер к пирующим.
— Добрый казак, — подмигнул вслед гусляр. — Не любит лести, а правда глаза колет…
— Известно, казачья душа! — согласился пожилой.
В шатре еще звенели чары, распевали казаки, и под треньканье бойкой балалайки плясал, расстегнув холщовую рясу, поп Савва. Он ходил по кругу то задиристым петухом, то тихой уточкой и в такт плясу подпевал:
Эх, эй, гуляй, кума…
Весело улыбаясь казакам, Ермак прошел вперед и уселся за стол.
— Батька, батька! — сразу загомонили казаки, радуясь, что он вместе с ними и что он такой сильный и добрый…
Подошел отставший обоз, сбежались все казаки посмотреть на московские дары. Всю войсковую избу завалили шубами, сукнами. Звякали ефимки в крепких мешках.
— Царское жалованье! — объявил с важностью Ильин, а на душе вдруг стало невесело: «Как стрельцам или служилым людям, выдают! А шли мы на слом не за медь и серебро!».
Весь день выдавал Мещеряк казакам присланное: кому отрез суконный на шаровары, кому кафтан, тому сабельку, а этому пищаль. А Гавриле Ильину досталась шуба. Сгоряча напялил он ее на свое жилистое, могучее тело и развернулся. Сразу швы разъехались, разошлись — лопнула шуба, не выдержала сильного казацкого тела. Хохот, подобный грому, потряс площадь, а Ильин почесал затылок и сказал удивленно Мещеряку:
— Гляди-кось, какие недомерки бывают на Москве! На кого кроена такая одежинка? Охх! — с досадой сплюнул и ушел прочь…
Однако казаки ходили довольные, веселые. Толпой скружили товарищей, побывавших в Москве, и, присмирев, слушали о том, как в Кремле принимали казацкое посольство.
Доволен был обозом и Ермак. Одно заботило его: «Отчего не едет воевода?».
— Да где же воевода с помощью? — спрашивал он Кольцо.
— Идет, — неопределенно отвечал Иванко.
— Улита едет, когда-то будет! Иль ты, бесчувственный, не понимаешь того, что зима долгая, трудная, а народу все меньше и меньше. Край какой отхватили, — гляди, конца ему нет!
Ермак взволнованно ходил по войсковой избе и прикидывал, где бы мог находиться воевода?
А Болховский и Иван Глухов с тремя стами ратников в эту пору пребывали у Строгановых. Долог путь до Соликамска, до Орел-городка, да к тому и медлителен воевода. Когда добрался он до строгановских вотчин, пала сугробистая зима, затрещали крепкие уральские морозы. И хотя царь Иван Васильевич настрого наказал князю Болховскому взять у вотчинников подмогу в пятьдесят вооруженных конников и спешить в Сибирь, но в горах уже бушевали метели, заносили тропы и дороги. Кони проваливались в снегах. Не довелось князю изготовить для похода своему войску ни лыж, ни нарт, не пришлось обзавестись олешками: вогулы и остяки, прослышав о большом русском войске, поспешили откочевать в дальние места.
Несмотря на глубокие снега и морозы, уральские реки еще дымились паром. Черные воды текли в белых берегах, — все еще не приходил ледостав. Между тем воеводе Болховскому становилось страшно, — боялся он царской опалы за свое промедление.
Внезапно подули полуденные ветры и сошел снег, забурлили реки. Побросав в строгановских городках кладь, запасы, Болховский усадил войско на струги и двинулся навстречу ветрам, в сибирскую землю.
Неделю спустя после его ухода, в строгановский городок добрался царский гонец с повелением, чтобы воевода Болховский до весны оставался в Перми и до полой воды не ходил в Сибирь.
Строгановым царь прислал грамоту, а в той грамоте повелел:
"По нашему указу велено было у вас взяти, с острогов ваших князю Семену Дмитриевичу Болховскому, на нашу службу в сибирский зимней поход пятьдесят человек на конех.
И ныне нам слух дошел, что в Сибирь зимнем путем, на конех пройти не мочно, и мы князю Семену ныне из Перми зимнем путем в Сибирь до весны, до полые воды, ходить есма не велели, и ратных людей по прежнему нашему указу, пятьдесят человек конных, имати у вас есма не велели.
А на весне велели есма князю Семену, идучи в Сибирь, взять у вас под нашу рать и под запас — пятнадцать стругов, со всем струговым запасом, а людей ратных и подвод и проводников имати у нас есма не велели, и обиды есма идучи в Сибирь, вашим людям и крестьянам никакие чинить не велели".
Максим Строганов с трепетом перечитал царскую грамоту и дрогнувшим голосом сказал московскому посланцу:
— Ушел-таки князь в поход налегке.
Гонец, отогревшись в теплых горницах вотчинника, утоливши свое чрево, ответил на это легкомысленно:
— Сибирь даст все, батюшка! Там, сказывают, реки текут медовые, а берега из киселя. Бери ложку и хлебай!
— Ишь ты, как! — ехидно улыбнулся Строганов, — а мы-то, по своей душевной простоте, думали: Сибирь — край студеный, суровый, и хлеб там не возрастает!..
Гость налил кубышку меда и сказал весело:
— А ну, хозяин, выпьем за плавающих, в путешествии пребывающих. Помянем князя Болховского! — он разом опрокинул кубышку, погладил живот и похвалил: — Добрый мед! Разом обожгло чрево…
Максим Строганов в бархатном кафтане и в мурмолке сидел в резном кресле, насупившись, словно филин. В другое время он топнул бы ногой и крикнул властно: «Эй, холопы, взашей сего приказного!». Но сейчас он хмурился и сдерживался: гонец-то был от самого царя!
Глухой ночью Карача покинул своего повелителя Кучума и со своими стадами откочевал к Иртышу. Он послал полста лучших соболей и десять быстрых ногайских коней в подарок Ермаку. Посыльный прибыл в Искер и был принят с честью. Атаман при казачестве выслушал его ломанную русскую речь.
Говорил татарин быстро, взволнованно размахивая руками и низко кланяясь Ермаку:
— Повелел князец молвить тебе: «Хочу быть навечно верным слугою московского царя, а ты пришли в мой улус своих казаков, и мы заведем дружбу крепкую. Казаков я приму с честью и награжу их за службу»…
Атаман ответил:
— Рад жить в мире с хорошими людьми. Поведай Караче, пусть кочует со стадами по широким нашим степям. За обещанную хлеб-соль спасибо, да некогда казакам по гостям разъезжать. Идет зимушка, надо подумать о кормах…
Так и отпустили с миром татарского переметчика. В Искере стало тихо, казаки отсиживались по избам и землянкам, тайком баловались с татарками. Незаметно, потихоньку вернулись в Искер убежавшие гончары, кузнецы, седельщики. С ними пришли их жены и дети.
Подошел октябрь, и нежданно-негаданно в Искер прискакал на косматом коньке татарин в лисьем малахае. После допроса, отняв лук и меч, дозорный допустил татарина в войсковую избу. Гонец упал Ермаку в ноги и завопил:
— Скорей, бачка! Скорей! Помоги нам!
— Вставай и говори толком, — спокойно сказал атаман: — Кто ты и кем послан?
— Карачи слал, к своему другу гнал. Помогать ему надо. Из Бараба ногайская орда грозит! — кланяясь в землю, торопливо говорил гонец.
Ермак построжал, пронзительно посмотрел на татарина. Быстрые черные глаза кочевника юлили, воровски уходили от взгляда атамана.
— Хитришь! — сказал атаман. — Не слыхано что-то нами о ногаях.
— Ой, ой, князь, погиб наш баранта! — фальцетом заголосил степняк, захлопал себя по полам стеганого халата и укоризненно покачал головой: — Чем жить будем? Не будет скот, угонят… Помрем, все помрем, князь. Карача просит, друг просит…
Он ползал по земле, бил себя в грудь и с воплем протягивал руки. Ермак недоверчиво следил за гонцом. Рваный халат татарина, сброшенный старый малахай, истощенное лицо — вызывали жалось. «Может и правда, — заколебался атаман. — Без скота — гибель, и кочевнику и нашему брату. Оттого и голосит…»
В избу легкой походкой вошел Иван Кольцо. Татарин осклабился, стал и ему бить поклоны.
— Говорит, ногайцы из Барабы идут, скот угонят, — кивнул на гонца Ермак. — Не верю что-то. На сердце тревожно…
— Пусти, батько, меня погулять! — весело откликнулся Иванко. — Засиделся…
— Якши, якши! — заулыбался и закивал головой гонец. — Карачи большой дар даст. Якши!
— Кони добрые есть? — спросил Кольцо.
— Конь самый добрый… Ой, какой конь… Летит, стрела. Добрый конь.
Ермак хмуро молчал.
— Выйди! — указал он татарину на дверь. — Поговорить надо.
Пятясь, прижимая руку к сердцу и бесконечно кланяясь, кочевник вышел из избы. Он тяжело опустился на приступочек крыльца и пожаловался казаку:
— Теперь погиб наш улус. Нет скот, — чем жить?
Иванко уговорил Ермака; разрешил ему атаман взять сорок лихих казаков и, оберегаясь, степными дорогами скакать на помощь Караче.
Под солнцем сверкали, искрились снега. Нежным серебряным светом мерцали сугробы. Иванко мчался на высоком жеребце. Каждая кровинка, каждая жилочка в нем жаждала удалого движения, просила жизни. Конь размашистым бегом стлался по степи, в ушах ветер свистел, а Иванке все было мало: хотелось разогнаться да махнуть над степью под самые звезды. «Эх, неси меня, Серко, лети, добрый конь!» За Иванкой вслед торопились казаки.
Татарин еле поспевал за Кольцо. В глазах его вспыхивали волчьи огоньки — жгучая ненависть, то восторг от казацкой скачки.
Далеко до татарских улусов, но гонец знал дорогу в зимней степи, чувствовал ветры и близкую воду. Он неутомимо вел казаков вверх по Иртышу. В синие сумерки Иванко Кольцо на одну минутку круто осадил коня и, открыто смеясь в лицо татарину, спросил:
— Уж не к хану ли Кучуму под нож казаков манишь?
В глазах проводника мелькнул испуг. Скривив лицо, обиженно замахал рукой:
— Что ты, что ты! И Карачу, и меня, и жен его, и сыновей его Кучум потопчет конями. Он не простит, что покинули его!..
И опять двинулись кони; побежала, закружилась под копытами степь. Ночь над равниной. Золотое облачко затянуло луну. Капризный ветер гонит струйки снежной пыли, а в ней катится, спешит невесть куда сухая трава перекати-поле.
Вдали мелькнули огоньки. Лунный свет зеленоватой дорожкой скользнул по плоским кровлям, белым юртам и снова угас — все закрыла роща.
— Тазы! Тазы! — повеселев, закричал татарин.
Борзые кони вомчали в аул. Залаяли псы, и сразу вспыхнули факелы. Перед белой войлочной юртой ждал Карача. Толстые мурзы поддерживали под руки бывшего ханского советника. Он заискивающе склонился перед Кольцо.
— Велик аллах, мудр князь, что прислал самого лучшего ко мне в улус! — льстиво заговорил Карача и по-юношески быстро подбежал к стремени. — Будь гость мой…
Татары развели казаков по юртам. Коней пустили в степь — пусть кормятся.
— Не бойся, казак, наш скот тебенит и твой будет! — угодливо улыбались они. Перед гостями поставили чаши с пловом, кувшины с кумысом:
— Пей, друг! Пей, казак!…
Иванко подхватили под руки два рослых татарина и ввели в шатер Карачи. Посреди пылает и согревает жаром горка углей в мангале. На коврах — подушки, на них знатные мурзы с чашами в руках. Карача сел перед медным тазом, в котором дымился горячий плов и, показывая Иванке на место рядом с собой, ласково позвал:
— Иди, иди сюда. Здесь самый лучший место. Садись вот здесь! — Сверкая перстнями, мурза взял чашу с кумысом и поднес гостю: — Да будет благословен твой приход!
Тепло, идущее из мангала, сразу разморило казака. Он взял чашу и выпил кумыс.
— Хорош, — похвалил напиток Кольцо. И снова протянул чашу. Карача хитренько улыбался, поглаживая реденькую бороденку.
— Пей еще, пей много! — предложил он гостю.
Промялся, проголодался на холоде в далекой дороге казак — горстью брал жирный горячий плов и, обжигаясь, набивал полный рот. Ел и запивал кумысом. Татары хвалили:
— Хороший гость… Добрый гость…
Карача скрестил на животе руки и сказал умильно:
— Побьешь ногаев, князю дорогой дар отвезешь!
От сытости и кумыса так и клонило ко сну. Отгоняя соблазны, Кольцо сказал Караче:
— Вместе бить будем ногаев. Обережем скот твоих людей…
— Якши, якши — ответил мурза, ласково глядя из-за чаши на Иванку.
И тут казак услышал за пологом смех, нежный, серебристый. Вслед за этим забряцало монисто. Кольцо быстро взглянул на полог и вскочил с подушки. Он рванулся к пологу, но щуплый и маленький Карача проворно загородил казаку дорогу.
— Ты гляди дар наш князю! Гляди! — схватил его за руку мурза и показал на столб. На нем блестел позолотой и причудливой резьбой круглый щит. Холодные зеленые искры сыпал большой изумруд.
Казак сразу забыл про девку. С горящими глазами он потянулся к доспеху. Взял в руки, и глаз не мог оторвать от дивного мастерства. А Карача вкрадчиво зашептал ему:
— Из Бухары дар… Великий искусник Абдурахман долго-долго трудился…
И вдруг мурза лягнул ногой и опрокинул чашу, синеватым языком расплескался по цветистому ковру кумыс.
— Эх, какой ты незадачливый! — незлобливо хотел сказать хозяину Кольцо, но в этот миг взвился аркан, и петля хлестко сдавила казачью шею. Кольцо выхватил из-за пояса нож и хотел ударить по ремню, но вскочившие мурзаки тяжело повисли у него на руках. Карача выхватил из-под ковра меч и осатанело ударил Иванко по темени.
Казак рухнул на землю. Последней мыслью его было:
«Вот как! Коварством взяли»…
И сразу погас для него свет…
— Джигит! — взвизгивая от радости, похвалил Карачу захмелевший толстый мурза. — Совсем молодой джигит! Одним ударом…
Ночь была темной — луна закатилась за курганы, в аиле стояла тишина. Усталые и сытые казаки крепко спали и не чуяли беды. В потемках навалились татары и перекололи всех.
Шумные и крикливые кочевники, смеясь, ушли к шатру Карачи. В этот час очнулся лишь один старый донской казак. Весь израненный, шатаясь, он выбрался из брошенной юрты, выбрел в поле и свистнул коня. Обливаясь кровью, казак с большим трудом взобрался в седло и схватился за гриву. Верный конь унес его от беды.
Много силы и жизни таилось в старом жилистом теле, — добрался этот казак до Искера. Свалился у крепостных ворот. Набежавшие браты подхватили его.
— Положите меня, не надо дальше, отхожу, — еле шевеля посиневшими губами, прошептал казак. — Батьке поведайте: изменил Карача, порубил всех и не стало Иванки…
Поник головой и замолчал навеки.
Казаки сняли шапки и в тяжелом молчании склонили головы.
Боялись сказать правду атаману, но он сам угадал ее по взглядам своих воинов. Неистовым гневом вспыхнул Ермак. Обычно сдержанный, он стиснул зубы и, грозя кулаком, прохрипел:
— Подлые тати… Погоди, сторицей отплачу за вероломство!
На другой день на прииртышском перепутье поймали казаки четырех вооруженных татар. Привели к Ермаку. Потемнело лицо атамана, бросил отрывисто и зло:
— Повесить на помин Иванки…
Татар высоко вздернули над тыном, и свирепый морозный ветер долго раскачивал оледеневшие тела. По ночам подходили к тыну волки и протяжно выли…
Отбили тело Ивана Кольцо и погибших товарищей. Стоял Ермак перед покойным другом. Голова Ивашки повязана. Глаза закрыты медными алтынами. Кудри атамана прилипли к окровавленному лбу.
— Эх, Иванко, Иванушка! — с отцовской любовью вымолвил Ермак. — Шальная ты головушка! Прощай, друг, навеки! — и столько было в глазах атамана тоски и горькой муки, что страшно было смотреть на него.
Бескровное лицо Иванки безмятежно белело на медвежьей шкуре.
«Отгулял, отшумел свое, богатырь донской! Отпил свою жизнь из золотой чары!» — тяжело опустив голову, думал Ермак.
И впервые за всю совместную жизнь с ним подметили казаки слезы в глазах своего атамана.
3
Погибли самые храбрые и отважные казаки, полегли костьми от вражьего коварства самые близкие и верные друзья Ермака. На сердце его лежала неизбывная тоска, глаза помутнели от горя. Жаль боевых товарищей, но еще горше на душе, что воспрянул враг и норовит извести казачий корень. Все напасти сразу пришли в Искер-Сибирь. Зима в этот год пришла рано, лютая и морозная; глубоко легли снега. Одна радость выпала до ледостава, да и та оказалась призрачной, обманчивой. С последней осенней водой по Иртышу прибыли в Сибирь струги князя Болховского. Только они стали на приколе, тут и ударил мороз.