Федоров Евгений. Ермак

   Отошли последние осенние золотые денечки — бабье лето. Потускнело небо, беспрестанно моросил дождь, по скалам и тайге серой овчиной ворочался туман, пронизывая до костей холодом. За день одежда становилась сырой, тяжелой и долго не просыхала даже у костра. В струги коварно просачивалась вода, и от нее стыли ноги.
   Ермак не сдавался. Два дня плыли казаки по Серебрянке, и все мельче и мельче становилась она. Наконец, струги, шаркнув по каменистому дну, безнадежно остановились.
   — Кажись, дальше нет ходу! — мрачно высказался Мещеряк. Его круглое рябоватое лицо выражало уныние. — Опять как на Сылве!
   — Погоди каркать! — остановил его Ермак. — Выйдем на волок!
   Казаки попрыгали в ледяную воду с остолопьями в руках. Надрываясь, они подсовывали колья под днища стругов, пытаясь их сдвинуть. Грузные струги еле-еле раскачивались: они прочно легли на каменное ложе.
   А вода била, хлестала, шальная струя ревела и злилась на переборах. Ермак задумался.
   — Погоди, осилю, бесноватая! — наконец сказал он. — Браты, тачай паруса лыком в одно полотнище.
   — Хоть и велик будет парус, а не сдвинуть ладей! Если вот разве… А что, коли речку перегородить? — спросил вдруг Иванко Кольцо.
   — Вот-вот, об этом я и подумываю, — живо отозвался Ермак. — Браты, тащи полотнище за корму, перегораживай реку!
   Угрюмая падь огласилась бодрящими выкриками:
   — Давай, заходи, крепи! Э-ге-гей!..
   Вода рвалась из-под скал, бурлила, кипела, но казаки крепко держали полотнище и с натужными криками и руганью перехватили реку. И сразу у плотины упруго вздулась вода, струги вздрогнули, закачались и поплыли.
   Казаки шумно вздохнули:
   — Ох ты!
   На берегу, под кедром, стоял Ермак и пристально следил за работой. Хантазей вместе с казаками впрягся в лямку. От усердия он выбивался из сил, но тянул бечеву. Атаман остался доволен, спустился к воде.
   Шаг за шагом, с великим упорством, казаки отвоевывали путь стругам. Много раз перегораживали Серебрянку парусами. Она сварливо ворчала, двигала в ярости придонные камни, но перед казацкой преградой останавливалась и, каждый раз отступая, поднимала и несла струги вперед.
   Река, постепенно мелея, незаметно превратилась в узкий ручеек. Задули холодные ветры. Хантазей подставил лицо ветру, принюхался и сказал Ермаку:
   — Батырь, зима с Тельпоз-Иес летит. Вот-вот падет снег.
   И верно, скоро замелькали снежинки. Атаман спросил вогулича:
   — А где Тагил-река? Не соврал?
   Хантазей спокойно ответил:
   — Тагил скоро, но надо идти без лодка.
   Ермак обдумывал… Ветер рвал и метал. Густел снег, струги стояли на темной воде.
   «Ожидать зиму у волока придется!» — решил Ермак и повелел созвать казачий круг.
   Гамно, буйно шел совет. Кричали казаки разное. Одни звали:
   — Чего ждать? Обгоним зиму! В Сибирь. На Туре хлебно, зимовья готовые…
   Другие утверждали:
   — Сибирцы хлеба не сеют. Что там нас ждет, — неведомо. Допустим, и волок осилим, а дале что? Сибирские реки замерзли, как поплывешь?
   Третьи насмехались:
   — Зимовье ставить удумали! Сылву забыли! Хватит с нас! Вертай назад!
   Все поглядывали на Ермака, ждали его слова, а он молчал. Иван Кольцо притих, — знал, испытывает батька дружину, кто куда тянет? Сдержанно вели себя и другие атаманы, думали: «Впереди — тьма, и позади беда. О чем гадать?».
   И тут сорвался Дударек, закричал бараном:
   — Не пойду в Сибирь, и тут не зимовать. Голы, босы, пузо от нечисти расчесали. Ин, сыплет белая гибель! Завел нас вогулич на смерть. Дай смахну башку гаду! — он выхватил из ножен саблю, но поднять ее не успел. Ермак схватил его за грудь так, что у Дударька дух захватило.
   — Крови захотел? За честный труд вогулича рубить? — тихо, но угрожающе спросил Ермак. — Кричишь, — голы, босы… А мы все не в трудах живем, не из одного котла нужду хлебаем?..
   — Не хочу погибать! Помирай сам, — словно огнем охваченный, кричал Дударек, злобно оскалив зубы.
   — Э-вон куда метнул. Ну…
   Ермак кулаком саданул горлопана в грудь. Тот, корчась, попятился назад и пал на землю. Завопил:
   — Браты, что это?..
   Никто не шевельнулся, не сказал слова в защиту Дударька.
   — Гляди, другой раз не верещи! Удумаешь мутить, пеняй на себя. Губить войско не дам. — Ермак возвысил голос: — Браты, идет зима, отступать нам не гоже. Еще шаг, и мы на волоке, а там Сибирь. Чую, на верном пути стоим. Вон мысок, за ним падает ручьишко Кокуй. Тут и поставим город. Что скажете, браты?
   — Любо, батько! Переждем тут до весны!
   Иван Кольцо скинув шапку, тряхнул кудрями:
   — Верим, батька, как сказал. И я чую — верная тут дорога! На случай пошлем дозор. Пусть Хантазей ведет до Тагилки-реки.
   — Пусть ведет! А городок тут ставить! — заорали сотни глоток.
   — Ставить тут! — подхватили другие.
   Стало смеркаться. Дударек подошел к огнищу, у которого сидел Хантазей:
   — Прости, погорячился малость, — виновато сказал он вогуличу.
   Проводник встрепенулся, незлобиво посмотрел на казака доверчивыми глазами и ответил:
   — Мал-мало забыл. Холосо жить будем. Тут кругом наши, рыба будет, зверь есть. Ух, сибко жить будем…
   Он улыбнулся казаку и протянул к огню руки.
 
 
   Дозор, высланный на переволоку, подтвердил слова Хантазея: Тагилка-река близка. При устье Кокуя-речки казаки вырыли рвы, насыпали валы и срубили избы. Городище обнесли тыном. Разгрузили струги, добро заботливо посложили в амбарушки, а ладьи вытащили на берег и поставили на катки.
   По-хозяйски расположились на зимовку в Кокуй-городке. Ветер намел глубокие сугробы, и все замерло. Земля лежала дикая, лесная и безлюдная, но Хантазей уверял:
   — Есть тут охотники и рыбаки, но хоронятся в чаще, боятся!
   Ермак заявил:
   — Зря боятся: никто не тронет, а кто обидит, тому не сдобровать.
   Вогул тяжело вздохнул:
   — Ох, батырь, не скоро верить будут…
   Солнце в полдень висело вровень с сугробом, не грело, и рано угасала вечерняя заря, а ночи тянулись долгие. Тишина глубокая лежала над миром. Нарушал ее вой пурги, а днем — карканье голодных ворон. В трещинах приречных скал замерзла вода и гулко рвала камни. Раскатистый гул шел по реке, откликался эхом в лесах, но не разбудил медведей в берлогах. В полночь играли цветистые сполохи, и донцам казалось это дивным и устрашающим В первый раз Ильин прибежал и завопил:
   — Казачество, светопреставление начинается. Сейчас ангелы слетят!
   Ермак захохотал:
   — Эх ты, башка! Ну, коли слетят, тебя архангелом поп поставит над ними.
   — Рылом не вышел, — пробасил Савва. — Сей хват их в первом царевом кабаке споит.
   — Нам ангелы не ко времени, — сказал Гроза. — Нам баб сюда, казаки по женкам стосковались. Все помыслы их о бабах. И словеса, и сны полны бабами, ангелы же бесплотны!
   — Свят, свят! — истово закрестился Савва. — Что за блудодей! Что за богохульник! Сейчас пост сплошной, а заговорил о скоромном. Эхх! — у Саввы в глазах блестнули шальные искорки.
   — Ни крестом, ни перстом прельстительных мыслей не прогонишь, поп! Ох, милые! — вздохнул Иван Кольцо и взглянул на атамана. Крепкий, жилистый, тот держался спокойно.
   — На лед казакам выбегать — бороться, играть, гонять кубари! — властно сказал Ермак.
   Утром он обошел избы, землянки и выгнал всех на Серебрянку, а сам с высокого берега следил за игрищем. Трое казаков с ременными бичами бегали по льду и хлестко стегали кубари-волчки, отчего они бешено вертелись. Охваченные азартом, сбившиеся в большой круг, казаки подзадоривали игроков:
   — Ихх, хлеще бей, провора! Ишь, загудел!..
   Лед звенел под быстро вращающимся кубарем. Казаки неутомимо бегали по реке. Тот, чей кубарь валился набок, под улюлюканье и гогот ватаги выходил из игры.
   Ермак не утерпел и бросился в круг. Он перехватил у побежденного бич, подкинул кубарь: едва тот коснулся льда, оглушительно щелкнул ремнем и стал азартно его стегать. Кубарь с визгом завертелся, стремительно наскакивал на соседние кубари, сбивал их и, весело повизгивая, бегал по льду.
   Громоздкий и тяжелый с виду, атаман вдруг оказался легким и проворным в игре. Он прыгал и вертелся бесом, весь устремлялся вперед, и от посылаемой его бичом страшной силы кубарь выл и шел напролом.
   — Ай, да батька! Сам кубарь ладный! — любовались атаманом казаки.
   Лицо у Ермака горело, ослепительно сверкали белые широкие зубы, каждый мускул играл в его теле. Одетый в короткий тигилей, он носился по ледяному простору, подзадориваемый дружными криками казаков. При каждом ловком ударе они ревели сильнее, оглушая побежденных.
   Ермак по-молодому озорно вскинул голову, пощелкал по-цыгански бичом и в последний раз запустил кубарь…
   Тут к нему сбежались все казаки, все друзья-товарищи по рыцарству, и схватив его, высоко на руках понесли на яр, в Кокуй-городок. В обвеянных морозным ветром крепких телах горячая кровь все еще не могла угомониться, и сила искала выхода. Выбежали вперед плясуны, и пошла веселая потеха. Заиграли рожечники, дудочники, зачастил барабан, а песенники подхватили:
 
   Ой, жги-жги, говори…
 
   Надвинулись сумерки. Луна выкатилась из-за тайги и зеленоватым оком глянула на казацкое игрище, на заснеженные избы и заплоты Кокуй-городка. Вскоре в замерзших оконцах, затянутых пузырями, замелькали огоньки, и над казацким становищем приятно запахло дымком.
   — Эх, браты, радостна на товаристве жизнь, — разминая плечи сказал Ерммак. — Не унывай, — завтра на охоту, на рыбные тони двинемся. Всласть наработаемся, всласть и потешимся!..
   Хантазей водил казаков на охоту. Знал он сибирские чащобы, как родное стойбище. По следу шел спокойно и находил, где таится зверь. Били казаки сохатого, лис, соболя и зайцев. Ходили на медведя, — поднимали из берлоги и укладывали лесного хозяина рогатиной да острым нажом. В один из искристых морозных дней вогулич примчал на лыжах веселый и закричал:
   — Батырь, холосо, сибко холосо. В лесу есть пауль-вогульское селение — один, два, три. Можно рыбы взять, олешек. Жить будем!
   Иванко Кольцо с пятью казаками на лыжах отправились к вогуличам. Хантазей шел впереди и по старой привычке разглядывал следы зверей:
   — Тут лис пробежал, а это бурундук… Вот соболь… Ах, ах, бежать за ним, да в пауль идти надо!
   У дымных чумов яростно залаяли псы. Хантазей весело прищурил глаза, успокоил:
   — Холосо, сибко холосо. Хозяева из чума выходить будут, радоваться гостям. Ой, холосо!
   На белой оснеженной поляне резко выделялись пять черных чумов, освещенных загадочным светом северного сияния. Из них выбежали проворные люди в малицах и отогнали собак. Хантазей заговорил с хозяевами, показывая на казаков, и повторял:
   — Рус, Рус…
   — Русс… Русс! — повторяли вогулы, радуясь приходу гостей, радушно зазывая их в чумы. Скуластые плосконосые женки, украшенные лентами и бляшками, стыдливо опускали глаза. Иванко Кольцо ухватил одну косоглазую за подбородок и засмеялся:
   — У, милая, до чего ж хороша!
   Казак Колесо, великого роста и простодушный, отозвался:
   — Что поделаешь, на чужой сторонушке и старушка — божий дар.
   Глаза казаков были ясными, шутки искренними, ласковыми. Вогулы чутьем угадывали, что пришли друзья. Казаки забрались в первый чум. Шкуры насквозь прокопчены дымом, который вьется вверх и ест глаза. Кругом нары, покрытые оленьими шкурами. Хантазей присел у камелька, разжег свою коротенькую трубку и глубоко затянулся.
   — Ой, сибко холосо!
   На лице вогулича — довольство: он стал раскачиваться и распевать веселое
 
   Запрягу двух седых,
   Самых быстлоногих олесек,
   Поеду в гости,
   Буду есть чужое
   чч-чч-чч…
 
   Казак Колесо хлопнул Хантазея по плечу:
   — Вижу, жаден ты на чужое!
   Вогулич подмигнул: глаза его смеялись. Он ответил казаку песней:
 
   Ко мне приедут гости,
   Заколю важенку,
   Будут сыты гости
   И собаки их
   ык-ык, ык-ык…
 
   — Ишь ты, ловок черт! Вывернулся! — добродушно засмеялся Колесо, а Хантазей весь сиял и продолжал распевать:
 
   Зима-а-а-а…
   В белой мгле,
   Как тень птицы,
   Летит нарта моя
   Э-ке-кей…
   Свист полоза,
   Храп оленей,
   В ноздрях у них льдыски,
   А копыта тах-тах-тах.
   Ой, тах-тах-тах…
   Снежная пыль слепит глаза,
   Я везу к себе вторую жену,
   Красивую Кулу.
   Она гладка,
   Как лисичка…
 
   Полог приподнялся, и в чум вошла краснощекая, в нарядной кухлянке, черноглазая молодка.
   — Хантазей! — радостно вскричала она, увидев певца.
   — Алга! — вскочил вогул. — Ты на песню присла! — он быстро вынул из меховых штанов ожерелье из волчьих зубов и подал ей.
   — Тут и Иванко Кольцо завертелся:
   — Гляди, что деется. Без бабы и он затосковал! — весело улыбаясь, он спросил молодку: — Что, хорош Хантазей?
   Она закивала головой и ответила:
   — На всю реку и тайгу один такой охотник. Он знает всякого зверя, птицу и человека. Хантазей! — она обласкала его взглядом. — А это кто, русские?
   — Русские, мои друзья, — с важностью ответил он…
   Вогулы уселись в круг, не скрываясь, с любопытством разглядывали казаков. Иванко Колесо сидел, по-татарски сложив ноги, лихо взбил чуб.
   Вогулки подали осетра, испеченного в золе, и нарезанное ломтями оленье мясо. Оно было сырое, мороженое, обсыпанное искорками инея. Казакам понравилось. Они ели, хвалили хозяев и все их потомство. Колесо насыщался осетром, макал ломти в жир и нахваливал рыбака, поймавшего такую вкусную рыбу.
   Вогулы светлели от похвал, были довольны гостями.
   Алга, крепкая, веселая, услужала всем, но Хантазею подкладывала лучшие куски. У вогула раздувались ноздри от вкусных запахов. Прищурив от наслаждения глаза, он вздыхал:
   — Холосо… Совсем мало-мало наелся. Ух! — он рукавом утер толстые жирные губы и отвернулся от корытца с олениной. Но тут Алга принесла на блюде, сделанном из бересты, отваренные медвежьи кишки, набитые морошкой. Глаза Хантазея снова вспыхнули: он растегнул кушак, приналег и на это угощение.
   — Алга, Алга! — хватал он за кухлянку молодку. — Я тебе сейчас спою. Дай мне щангур!
   Она подала ему музыкальный инструмент. Он ударил по струнам и запел:
 
   Я увезу тебя, Алга,
   В стойбище русских,
   Батырь больсой
   Сделает тебя моей женой
   Эх-хх-хх…
 
   Казаки наелись, от сытости слипались глаза, а вогулы протягивали им чаши с горячей дымящейся кровью оленя. Морщась пили, а хозяева радовались:
   — Холосо, ой, как холосо…
   Иванко Кольцо поближе подсел к вогулам и выпытывал пути на Искер.
   — Сюда ходи долго-долго, будет тундра. Пурга там, олешки ходят. Нет там Кучума, — попыхивая дымком из трубки, рассказывал старик-охотник. — От Кокуй на Баранчу ходи, там плыви. И плыви, все плыви, в самый Искер плыви… Хан лют, олешек ему давай, соболь давай, лис давай, все давай…
   Он присел на корточки, выбил золу из трубки, насыпал свежий табак и потянулся за угольком. Пламя в чувале озарило морщины на его лице и добрые детские глаза.
   — Тундра ходи, когда в тайга гнус гудит, — продолжал он. — Холосо, много места. Только князь едет берет олешек, соболь берет, лис берет… И хан плохо, и князь плохо…
   Кольцо почесал затылок, подумал: «Верно, все берут от вогуличей и остяков, худо им. А казакам мясо, рыба потребны, до весны продержаться. Как быть?»
   Старик взял Иванку за руку:
   — Русский добрый человек, оборони от хана… Есть надо казаку, Алга и сыны сети ставят, вези вам рыба. Олешек дам. Помогать будем…
   В умных глазах вогула ласка, добродушие, предупредительность. Кольцо схватил хозяина за плечи:
   — Ну, брат, спасибо. Вот как рады дружбе!..
   На стойбище пала ночь. Вспыхнуло и замерцало сияние. Пестрым пологом оно охватило полнеба, колебалось, и одни цвета неуловимо переходили в другие.
   Вогул-старик сказал Иванке Кольцо:
   — Завтра будет хорошо. Я беру ремешок-тынзян и ловлю олешек. Дам русским мясо, олешек. Вези!..
   На ранней заре Хантазей разбудил казаков. Нарты были нагруженны, олени впряжены. Подошел старик:
   — Мой Ептома везет гостей. Садись, надо ехать…
   Казаки уселись на нарты, Ептома взмахнул хореем и звонко крикнул:
   — Эй-лай! — И олешки помчались по твердому насту.
   Хантазей ехал верхом и что-то протяжно пел. Свежий ветер относил его голос в сторону. На пригорке стояла, как пенек, Алга, — стояла долго, неподвижно, и снежок порошил на нее, падал на лицо, на мохнатые ресницы, на крепкие губы. Она словно не замечала этого, прислушивалась к тому, что творилось у нее на сердце.
 
 
   Жить стало сытнее, веселее. Казаки ходили в гости к вогуличам.
   Часто в Кокуй-городок наезжал аргиш — олений обоз с рыбой, олениной, брусникой. Ермак угощал вогулов, расспрашивал про места, а в городке в эту пору стучали топоры: плотники ладили сани, чтобы по апрельскому снегу пройти с грузом волок.
   Ночи стали долгие, темные, — волчьи ночи. Савва потешал казаков сказками. И когда в черном небе вдруг вспыхивали сполохи, казаки выбегали на полянку и все дивились таинственному сиянию. Дивился и Ермак:
   — Что за край, что за диковины! Э-гей, Савва, сказывай про него!
   В тесной рубленной избе, при жарком свете лучины, казаки слушали рассказ попа о неведомой стране.
   — На полунощи лежит дивная страна Лукоморье, — многозначительно, глуховатым басом говорил Савва. — Оттуда и струится сей причудливый свет, озаряющий черное небо в глухую зимнюю ночь. Ходит в народе преданье — много там незнаемого и непонятного. Велико богатство той страны, много, сказывают, в ней дивных идолов, золотых баб и медных гусей. По реке Оби можно сплыть в сию страну, где стоят горы, заходящие в луку моря, а высотой до небес…
   Строгановский писец Мулдышка, маленький, обросший волосами и прозванный за то Песьей Мордой, вдруг вскипел и закричал на всю избу:
   Не верьте, казаки! На погибель пошли, а ныне Лукоморьем манят атаманы. Нет наших сил!
   Ермак вскочил со скамьи. От резкого движения она упала с грохотом. Мулдышка сразу смолк, втянул утиную голову в плечи, забормотал что-то невнятное.
   — Казаки, так ли думаете, как сие гусиное перышко, слабодушный человечишка? — спросил атаман.
   — Батько, да то голос щенячий! Заскулил кутенок! — с пренебрежением к Мулдышке заговорили казаки. — Ему на печке лежать, да подле бабы ластиться!..
   — Ну, коли так, спасибо, браты! — поклонился Ермак. — А ты, Песья Морда, вон отсюдова. Живо!
   Мулдышка съежился и, пятясь, нырнул в дверь. Савва подумал недовольно: «Напрасно батько выгнал кривую душу, затаит зло!»
   Казаки потребовали:
   — Сказывай, поп, про Лукоморье!
   Савва откашлялся и продолжал неторопливо:
   — За полтыщи годов до нас ходили в дивный край русские люди. О том читывал я в новгородских сказаниях. Приходили сюда с Ильмень-озера купцы и торговали у народов лукоморских моржовые клыки, пышную рухлядь и серебро. И арабы, и персы, и франки, и норманы чистым золотом расплачивались с новгородскими гостями за драгоценный мех…
   Как волшебную нить, тянул, ткал свое сказание Савва. В словах его — влекущих, обаятельных — в цветистом сиянии полночного неба вставала дивная страна.
   — Но оберегают то Лукоморье дикие и опасные люди. Дюже злы они и бесстрашны. Преданье дошло: загнал их за Камень, к полуночному морю сам царь Александр Македонский. А жили они до того в чудных местах, где с неба никогда не сходит солнце. И загнал этих человеков — племени Иафета — царь Александр за Русь, в скалистые горы. И в горах с той поры слышен был говор. Сидели дикие человецы в недрах гор, в Камне, и боялись на свет показываться. Прорубили они оконца малые, и клич давали новгородцам, когда те приходили в Лукоморье, и протягивали руки, прося железа — ножей, топоров, секир, а в обмен клали в укромном месте рухлядь. А наменявши топоров и секир, выбрались они из гор и стали жить в полнощной стране.
   — Чудеса! — насмешливо вымолвил Ермак. — Небыль одна.
   — Эх, батька, хоть и не так, как Саввой сказано, а все же душа тешится! — со вздохом сказал Иван Гроза. — Человек без думки, — что соловей без песни.
   — Это верно, — охотно согласился Ермак. — Но тут где-то Хантазей. Он то, может, и был в Лукоморье! Эй, милый! — позвал атаман вогулича.
   Хантазей поднялся с пола. Хоть многое ему было и непонятно, а слушал попа усердно.
   — Скажи-ка, друг, ты был у моря?
   — Мал-мало жил. Стадо олешек гонял на горы у Обской губы и на берег ходил. Гулял стадо по тундре. Ой, холосо, сибко холосо!
   — Зверя много? Соболь, песец, лиса есть? — упрямо допытывался Ермак.
   — Соболь есть, лиса есть, олешек много, ой много! — ответил Хантазей — Лето — жарко, гнус гонит, стадо веду в горы Пой-ха!
   — Значит, сказания верны, — повеселели, загудели казаки. — А веверицы с неба ниспадают?
   — С неба снег идет. Белка нет! — с насмешливостью ответил Хантазей, подозревая, что его вышучивают.
   — Белке в тундре, как в степу, делать нечего, — вставил казак Колесо — Где ей орешков пощелкать?
   Савва с довольным видом оглаживал бороду, щурил глаза. Иван Кольцо похвалил его:
   — Все-то ты знаешь, расстрига. Хоть с неба и не валится рухлядь, но соболей там, видать, бесчисленно. И выходит, браты, стоим мы у врат Лукоморья. Эх, Сибирь-матушка, Кучуму ли тобой владеть? Тут нужен хозяин умный, зоркий, смелый. Браты, нам ли унывать? На верной дорожке стоим…
   Все осознавалось смутно, в тумане еще лежала неведомая страна, но сердце к ней тянулось неодолимо. Чего только о ней не сказывалось! Выходит, нет дыму без огня.
   — Батька, — поднялся со скамьи Колесо. — Прошли, переведали мы много, не отрекемся от своего. Пойдем в заветную землю, может там жаркое счастье для русского человека схоронено! — Голос казака звучал душевно, и чуялось что идет его слово от сердца. Манит его думка о Лукоморье, не дает покоя.
   В избе стало душно, по бородатым лицам катился обильный пот. Хотелось долго слушать о Лукоморье, но давно угасло сказочное сияние и установилась глубокая тьма. С легким шорохом за стенами падал густой снег. Казаки разошлись по землянкам, и каждый унес свою заветную думку.
   Хантазей, лежа на полатях, вспомнил Алгу:
   Вот поплосу батыря и выкуп за нее дам. Заживу с бабой! — Здоровый сон смежил ему глаза, а он все еще улыбался — чудилась ему крепкая, проворная Алга с ожерельем из волчьих зубов.
 
 
   Ермак сидел у оконца, затянутого рыбьим пузырем, и услышал шепоток. Сразу он узнал голосок Мулдышки. Слова текли слюнявые, клейкие:
   — Незачем брести нам в Лукоморье, коли оно тут рядом. Бегал в пауль, у вогуличей рухляди — завались: соболь к соболю. А бабы, ух, и грязнущие! А ядренные, не ущипнешь!
   Двое других покашливали, молчали. Под ногами заскрипел снег, и все сразу затихло.
   «О чем думает Песья Морда! — покачал головой Ермак. — Но кто же с ним уговаривался?»
   Ермак пытался догадаться, но так и не нашел, на ком остановиться.
   С утра серое небо стало ниже, задул пронзительный сиверко, началась пурга. Три дня выла, бесновалась метель, глухо шумела тайга. С треском валились старые лесины. К заплоту казачьего зимовника пришел поднятый незадачливым охотником медведь, закинул лапы и заревел. Дозорный казак Охменя долбанул зверя обухом по башке и сразу уложил его.
   Три дня не было Хантазея, — ушел в тайгу и не вернулся. Горевал Ермак: не погиб ли добрый охотник?
   На четвертый день улеглась пурга, засинели снега, и неподвижно стояли вековые кедры Кокуй-городка. Ермак вышел на вал и от яркого снежного сияния жмурил глаза. И все же заметил он — по реке спешит охотник к зимовью.
   — Хантазей! — обрадовался атаман.
   Вогул шел тяжелым шагом. Не дойдя до тына, он упал.
   — Эй, друг, что с тобой? — Ермак сбежал с тына, заглянул в лицо вогулича и весь вскипел: — Да кто тебя так окровянил?
   — Сибко казаки вогулич пограбили… Ох, какое горе! Алга, Алга моя! — горестно покачал головой Хантазей.
   — Кто душегубы, сказывай, я им глотки перерву! Иуды! — атаман скрипнул зубами.
   Хантазей сомкнул глаза, ослабел. Дозорный ударил в колокол, со всего зимовья сбежались казаки. Вогула внесли в избу, омыли. Он открыл глаза.
   — Сказывай, кто? — настойчиво потребовал Ермак. — Судить будем за измену рыцарству.
   — Сбегли, — прошептал Хантазей. — Они и тебя хотели убить, батырь. Пурга мешала… Дорога сбилась…
   — По сотням скликать, кто сбег! — приказал Ермак.
   — Ужо прознали, — отозвался Иванко Кольцо: — Песья Морда всему коновод, Яшка Тухлый — в Жигулях пристал, и трех донских дуроломов сманили.
   — Догнать!
   К вечеру беглецов настигли под утесом Серебрянки. Мулдышка пустил стрелу в своих, промахнулся. Выхватил саблю и заорал:
   — Браты, выручай… Пируют атаманы нашей кровью. Не желаем в Лукоморье. Бей их!..
   Беглецы обнажили сабли.
   — Все равно умирать, — мрачно сказал маленький корявый Прокоп. В былые годы служил он во Владимире приставом, проворовался и сбежал на Волгу. Был неимоверно кровожаден. «Я тебе пошлю смерть скорую, враз удавочку дерну, и душенька твоя прямо в рай рванется к престолу, господа бога!» — елейно говорил он своей жертве, отводя ее в сторону, чтобы задушить.
   Со старшими и сильными был подобострастен. Но сейчас, зная, что дело плохо, заорал Ильину: