Федоров Евгений. Ермак

   — Понуждали переправить дозорных, а я паром угнал. Да не уберегся малость. Ну что ж, пожил свое и на том хвала господу!
   Старика не донесли до крепости — скончался в дороге.
   На закате над Волгой разнесся шум. Толпы народа вышли на вал и на берег реки. Над степью плыли тучи пыли — тысячи турецких, татарских и ногайских конников тянулись по прибрежной дороге. Доносились гортанные голоса и ржание коней.
   В народе гомонили:
   — Касим-паша идет…
   — Добрался, окаянный, до Волги, теперь коней напоит в русской реке!
   В толпе стоял Ермак и вместе с другими кипел гневом.
   — Пришел Касим-паша с конями на Волгу, а уйдет без них, — твердо выговорил он. — Конец ему тут! Стояла и будет стоять здесь русская земля!
   — Ой, верно говорено! — отозвались в народе.
   А вороны тем временем с великим граем покидали Астрахань и летели навстречу вражьему войску, опаленному солнцем, закопченному дымом, запыленному, усталому и уже потерявшему веру в победу. Словно чуяло воронье, где можно будет поживиться.

4

   Первого сентября Касим-паша с поредевшим войском подошел к Астрахани, но не посмел с хода броситься на город, а раскинулся станом на древнем Хазарском городище. Ночью над Волгой зажглись тысячи костров, ярко пылавших в густой ночной тьме. По воде далеко разносилось конское ржанье. Воевода Черебринской в темном кафтане безмолвно стоял на валу и вглядывался в сторону городища. До утра не прекращался гул в турецком стане, слышался топот конницы, вспыхивали и пламенели все новые и новые костры. Казалось, ими были усеяны все рынь-пески, и блеск их сливался со сверканием звезд.
   «Ногайская орда подошла!» — догадался воевода, но хранил хладнокровие. Показав на костры, он сказал окружавшим его:
   — В пешем бою ордынцу не взять русского, а на крепости и подавно зубы поломают!
   Ермак, которого за воинскую доблесть приблизил к себе воевода, уклончиво ответил:
   — И пешие перед конными бежали, и крепости рушились. Главное — в духе воина!
   — Правдивые слова! — согласился Черебринской. — Бесстрашный да умный воин крепче камня и дубового тына.
   А огни на равнине прибывали, будто звездное небо роняло их на землю. Топот не смолкал. Только к утру все стихло, и когда рассеялся туман, астраханцы увидели тысячи юрт и табуны коней. Солнце казалось тусклым в сизом дыму костров. Сотни челнов раскачивались на легкой волне. Словно по мановению невидимой руки, на берегу выросли толпы ордынцев, пеших и конных. Пешие с гомоном забирались в ладьи, а конные потянулись по берегу.
   На крепостном валу закричали:
   — Орда плывет, готовь встречу!
   Ермак выбежал из дозорной башни, за ним — казаки. Среди стрельцов степенно расхаживал воевода.
   — Пушку «Медведицу» навести на стремнину! — наказывал он пушкарям. — Как выплывут громадой, угостить их ядрышком!
   У берега, на приколе, стояли сотни бусов, малых стругов, а подле них суетились ратные люди. Завидя это, Ермак стал просить:
   — Дозволь, воевода, нам, донцам, на реке с баграми погулять!
   — Гуляй, казаки! — разрешил Черебринской. — Люблю потеху да удаль. Только гляди, сноровкой да умом бери, и плыть, когда «Медведица» песню отревет!
   Станичники кинулись к берегу, раздобыли багры. В буераке толпились астраханские женки и кричали со слезами:
   — Ой, плывут нехрести! Ой, плывут по наши душеньки!
   — Цыц, дурашливые! — прикрикнул на них Ермак. Взгляд его был грозен, — женки сразу присмирели.
   Ордынские ладьи, толпясь большой утиной стаей, выплыли на стремнину. Шальная Волга разом подхватила их и понесла. Многие суденышки оторвались от стаи и, как ни старались гребцы, их завертело, потянуло к морю.
   — Ай-яй! — разносились по реке крики. И, как бы в ответ, вдруг рявкнула «Медведица».
   — Ишь ты, знатно-то как! Голосиста! — одобрили казаки.
   Ядро хлестко ударило в ордынскую ладью, и сразу от нее полетели щепы, заголосили люди. Очутившись в быстрине, уцелевшие хватались за борта соседних ладей и опрокидывали их.
   — Эко, крутая каша заварилась! Ой, и воевода! — похвалил Ермак и поднял багор, намереваясь вскочить в струг. Но Брязга удержал казака:
   — Поостерегись малость, Тимофеевич, еще не отгудела свое «Медведица».
   И тут опять ударило из пушки. Брызги сверкнули искрами, и пуще прежнего завопили ордынцы. Кружившие по воде отдались стремнине, другие загребали к берегу.
   Конники спустились в Волгу и поплыли, держась за гривы коней. Опять рявкнула пушка и на сей раз угодила по скопищу плывущих всадников. Тут же Ермак и казаки не ждали. С баграми они бросились к стругам и дружно ударили веслами. Тучи стрел полетели навстречу, но казаки не устрашились. Размахивая веслами, гребцы запели:
   Эх, ты Волга, мать-река, Широка и глубока, Ай да, да ай да, Ай да, да ай да! Широка и глубока!
   — Алла! Алла! — закричали рядом, и Ермак поднял багор.
   — Братцы, бей супостата! — заорал он и, размахнувшись багром, изо всей силы ударил турка по бритой голове. Тот и не охнул, опрокинулся на борт и перевернул ладью. С оскаленными зубами, вопя, торопились отплыть от рокового места более сильные, но их хватали за плечи трусливые и, захлебываясь, в последней жестокой схватке затягивали в глубь быстрой стремнины. Там, где только что барахталось тело, на минутку вспыхивала и угасала мелкая крутоверть.
   Крепко упершись ногами в устои ладьи, Ермак размахивал багром, крушил вражьи головы, опрокидывал челны. Ему помогали браты-казаки, так же яростно орудуя баграми.
   — В Астрахань заторопились… а ну-ка остудись, подлая башка! — кричали донцы.
   — Бачка, бачка! — вопили ногайцы. — Мы свой!
   — Ага, в беде своим назвался! Ах, окаянный переметчик!
   На бугорке, на белом аргамаке, отмытом в волжской воде, в пышном плаще, сидел Касим-паша и наблюдал за переправой. Он выкрикивал что-то конникам, но что могли поделать они? Стремнина уносила многих из них в синюю даль, многие гибли тут же на глазах. Воды Волги покрылись телами воинов, плывущими конями, за хвосты и гривы которых цеплялись десятки рук и тянули животных на дно.
   Поодаль от Касим-паши у шатра стоял Девлет-Гирей, хмурый, с замкнутым лицом. Три сына его — царевичи молча следили за отцом. Он долго и упрямо молчал. И когда могучее течение Волги смыло последнего всадника, махнул рукой и сказал с горечью:
   — Зачем было идти на Итиль? Я говорил…
   Немногие ордынцы добрались до астраханского берега, и тут женки полонили их. Мокрых, посиневших они погнали их в крепость.
   — Пошли, пошли, вояки!
   Навстречу женщинам выехал воевода на вороном коне. Веселым взглядом он встретил женок:
   — Это откуда столь набрали бритоголовых?
   — Торопились, вишь, в Астрахань, да обмочились с испугу. К тебе гоним, воевода, на суд праведный!
   — Ай да женки! — похвалил Черебринской. — С такими не погибнешь!
   — А мы и не думали умирать. И Астрахань не уступим!
   — А кто ревел со страху в овражине? — лукаво спросил вовода.
   — А мы для прилику… Как же бабе да без слез! Уж так издавна повелось, не обессудь…
 
 
   Касим-паша медлил, не шел на штурм Астрахани. Тем временем перебежчики сообщили воеводе: на старом Хазарском городище, на Жариновых буграх, турский полководец начал возводить деревянную крепость. Когда-то очень давно, тысячу лет тому назад, на этом месте располагалась столица Хазарского царства — Итиль. Ныне от нее остались заросшие руины — рвы, ямы, холмы битого кирпича и черепицы, да забытае гробницы, многие из которых сейчас разрыли турецкие спаги, раскидав кости и похитив погребальные чаши и другие ценности, схороненные вместе с покойниками.
   На западном, нагорном, берегу Волги, в двенадцати верстах выше Астрахани, стал расти новый город. Желтые рынь-пески усеялись тысячами юрт, над ними целый день вились синие дымки. Ветер доносил стук топоров, звуки зурн и мелкую дробь турецких барабанов. Дни стояли теплые, голубые. Над Волгой летали белые чайки, а выше их реяли орлы-рыболовы.
   По ночам лагерь озарялся множеством огней, и ордынцы, сбившись вокруг костров, в больших черных котлах варили конину и вслух роптали на Касим-пашу. Недовольны были и ногайцы, согнанные князьком изменником в турецкий стан. На противобережной правнине подсохли пушистые метелки ковыля, трава побурела. Надвигалась осень, а с нею и пора откочевки на свежие нетронутые пастбища, на тихие просторы, где табуны и отары овец моги перебиться в холодную и вьюжную зиму.
   Все это радовало воеводу, но он задумчиво хмурил темные брови. Хотя кругом кипела горячая работа — обновляли палисады, крепили заплоты, подсыпали повыше валы, жгли камыш в низких местах острова, чтобы не дать приюта незваному гостю, а по улице то и дело раздавался топот конных разъездов, день и ночь караулили надежные заставы, — все же на душе Черебринского было неспокойно. Хотя и храбры стрельцы и охочие астраханские люди, а все же малочисленны. Огромная орда могла в любую минуту скопищем броситься на Астрахань и подавить гарнизон своей тяжестью. Не боялся воевода лечь костьми за родную землю. Знал, что и другие не уступят ему в храбрости, но умереть под мечом врага легче, чем выстоять. А выстоять надо, если даже не придет помога!
   Свою тревогу Черебринской таил глубоко. Каждое утро он обходил крепость и город. Вид его был величав и покоен. На нем были сапоги, расшитые золотом, красные штаны, белый зипун, а поверх желтый кафтан с длинными рукавами, которые можно собирать и распускать по желанию, на боку поблескивала богато украшенная самоцветами сабля.
   Неспешно поднимался он на вал и смотрел на далекий волжский берег, где за серебристым туманом угадывался вражеский лагерь. После этого он спускался с вала и медленно пешком шел к другим местам обороны. За ним, в отдалении, двигались меньшие воеводы в лиловых кафтанах, старосты и тиуны. Хозяйским глазом воевода замечал все и тут же приказывал исправить оплошности. Своим внушительным видом он вселял уверенность в народе. В городе все шло своим чередом: озабоченно работали в мастерских, у праспахнутых настежь дверей, а то и вовсе под открытым небом, шорники, седельники, ткачи, жестянщики, веселые кузнецы, портные. На торжках попрежнему кричали и божились торговцы, клялись покупателю, что продают товар себе в убыток. При виде воеводы толпа почтительно расступалась.
   Пройдя базар, Черебринской направился в церковь. Шло богослужение, звонили колокола, на паперти толпились нищие и среди них слышалось пение юродивого Алешеньки. Он гнусавил:
   Идет божья гроза… Горят небеса Огнем лютым… Точатся ножи, Всякий час дрожи…
   Разевая беззубый рот, сверкая впалыми глазами фанатика, обнаженный до пояса, с тяжелыми веригами на костлявой груди, юродивый производил на толпу гнетущее впечатление.
   Заметив это, воевода решил убрать «своего завывальца». И без него нерадостно было.
   Воевода очень нуждался в Ермаке, в его твердых и умных советах, и поэтому казак почти всегда сопровождал Черебринского в обходах. Однажды Ермак не явился на зов воеводы, и как ни искали его стрельцы, но вернулись ни с чем. Между тем атаман сидел в укромном куту, на юру островка, под опрокинутым стругом, и наблюдал за рекой. Над Волгой плыл туман, и в нем давно заметил казак одинокую лодку, пересекавшую быструю стремнину Волги. Струйки воды разбегались в стороны; худой, большеносый человек, воровски оглядываясь по сторонам, старательно греб к острову. Кругом было тихо и безлюдно. Незнакомец, видимо, хотел быть незамеченным. Челн ударился носом в песок, прибывший выскочил и, хоронясь, пошел в посад. Был он долговязый, с небольшой головой и рыжей бородой.
   Ермак пошел за ним следом. Человек шмыгнул в заросли нескошенной полыни и исчез. Но Ермака трудно было обмануть, он не потерял его из вида. Человек тенью скользнул в кривой переулок и очутился на торжке. Нырнув в толпу, он вертелся в ней, вслушивался и что-то говорил. Одному из бухарцев подмигнул, другому словцо бросил, а с третьим — задержался. По всему было видно, на торжке он свой человек. Шаг за шагом казак шел за неизвестным, и когда тот возле караван-сарая собирался снова нырнуть в толпу, опустил на его плечо тяжелую руку.
   — Стой! — грозно сказал Ермак.
   — Зачем стой? — вздрогнув, спросил незнакомец.
   — К воеводе пойдем!
   Человек побледнел, растерялся, но скоро справился с собой.
   — Для чего же к воеводе? Будет время, я и сам к нему пойду.
   — Вот и пойдем!.. Расскажешь там, как сюда попал. Да живо! Будешь упираться, зараз башку сниму!
   Неизвестный оглянулся, как бы ища поддержки, но потом, что-то сообразив, решительно зашагал впереди казака. Видно было, что он не раз бывал в городе, так как хорошо знал дорогу. Он гнулся и часто хватался за грудь, словно нес под халатом тяжесть.
   Воевода вернулся из церкви и стоял перед открытым окном. За спиной его скрипел пером подьячий Максимка.
   — Эге, да вот и станичник! — воскликнул Черебринской, заметив Ермака. — Да он не один. Гляди, какого шута тащит сюда!
   Дверь распахнулась, и Ермак втолкнул незнакомца в горницу. Человек не растерялся. Казалось, он только и ждал этой минуты. Втянув голову в плечи, он засиял и затараторил:
   — Ой, ласковый боярин, ой пресветлый князь, какое дело есть!
   — Кто ты такой?
   Воевода с удивлением разглядывал пленника.
   — Прикащик я! Оттуда… — неопределенно махнул рукой незнакомец. — Я прошу тебя, великий пан, выслушать меня. Только пусть уйдут все!
   — Да говори при них! — приказал воевода.
   — При них нельзя, боярин. Тут такое… что надо один на один!
   — Ты что, прибылый? — спросил воевода, подозрительно косясь на приведенного.
   — Прибылый… К твоей милости!
   — Ты не брешешь, сукин сын? — сердито выкрикнул воевода. — Смотри, коли так, — помедлив согласился он. — Вы, люди добрые, оставьте нас! Коли что, позову.
   Подьячий послушно юркнул за дверь, а Ермак, выходя из горницы, недовольно подумал: «И что только надумал воевода? Да сего приказчика надо в мешок и в Волгу. Видать сову по полету!».
   За дверями царила тишина. Изредка доносился низкий бас воеводы. Подьячий неугомонно вертелся подле казака.
   — Шишиги турские заслали, непременно! — не мог успокоитья он. — Доглядчик!
   — Откуда знаешь? — пытливо посмотрел на него Ермак.
   — На своем веку немало перевидел ворья да изменников. По мурлу вижу — вертится змея! Подослан!
   Между тем в горнице продолжался свой разговор. Воевода прошел к столу и строго спросил:
   — Ну, так сказывай, кто ты и зачем подослан?
   — Ой, великий пан, разве невдомек, зачем я пожаловал? — маслянистыми глазами обласкал Черебринского рыжий. Он потянулся и осторожно дотронулся до плеча воеводы. Тот брезгливо отодвинулся:
   — Не тяни. Сказывай.
   Человек на цыпочках подошел к воеводе и зашептал:
   — Боярин, я пришел от Касим-паши!
   — Как смел! — вскипел воевода.
   Незнакомец пожал плечами:
   — Посланец я! Вельможный пан хочет есть хлеб, и я хочу. А потом, потом…
   Пленник закопошился, полез в карман своего халата и, вынув оттуда кожаный мешочек, положил его на стол.
   — Это все ваше теперь… Касим-паша прислал…
   — Почему ж это мое? — тихо, с угрозой спросил воевода. И, погасив свой гнев, повторил: — Почему же это мое?
   — За услугу, пан! Совсем мало надо от боярина, совсем мало! Надо, чтобы он бросил Астрахань и увел стрельцов! Даже драки не будет, и все будет хорошо.
   — Ах ты дрянь! — сжал кулак воевода.
   — Ой, боже мой, да я же не все выложил! — засутился подосланный. — Вот еще немного, — он вытащил и положил перед воеводой второй мешочек. — Ту все золото! А после будет еще…
   — Мало! — рявкнул воевода. — Клади еще!
   — Больше пока нет! — согнулся в дугу подосланный. — Отпусти, боярин, еще принесу, только скажи, что все будет так, как просит мудрый Касим-паша…
   Воевода схватил мешочки, развязал их и опрокинул на стол. С веселым звоном посыпались золотые лобанчики. Были тут и польские червонцы, и турецкие лиры, и бухарские тенги. Глаза рыжего заблестели…
   — Ах ты вор! — загремел вдруг воевода. — Эй, люди!
   Ермак мигом сорвался со скамьи и бросился в горницу. За ним протрусил подьячий.
   — Гляди, казак, зри и ты, крапивное семя! — крикнул им Черебринской. Размашистым шагом он подошел к рыжему. Вид его был грозен. — Эх ты, продажная шкура, шинкарь! Думал русского человека за лобанчики взять? Ан нет, русская душа не продается! — он ткнул ногой в побледневшего турского посланца и гаркнул:
   — На дыбу этого шельмеца! Пытать его! А ты, Максимка, отпиши лобанчики на государеву казну!
   — Вельможный пан! — взвизгнул подосланный. Но Ермак уже сгреб его за плечи и швырнул из горницы в руки стрельцам.
 
 
   Русский посол Мальцев продолжал томиться в неволе. Он совсем отощал, захирел, но не падал духом. Полоняник присматривался ко всему, что творилось в турецком лагере. На ранней заре турок и татар будила частая дробь барабанов. Щелкая бичами, старшины гнали их на работу. Он шли, как волы в ярм, тяжело опустив головы, и громко роптали. Вскоре раздавался стук топоров, скрип арб, — тысячи ордынцев начали строить деревянную крепость. Мальцев радовался: «Коли свой городок возводят, значит Астрахань не по зубам!».
   Вместе с ордынцами гоняли на самую тяжелую работу и невольников. Донские казаки-полоняне шли с песней. И песня эта щемила сердце Мальцеву. Невольники пели:
 
   Ой, вызволи, боже, нас всех,
   бедных невольников,
   Из тяжелой неволи,
   Из беды басурманской,
   На ясные зори,
   На тихие воды,
   На край веселый,
   На мир крещеный!
 
   Не мог утерпеть Семен, подпевал и он. Голос у него слабый, скрипучий, но от песни легче становилось на душе.
   Сыновья Девлет-Гирея, царевичи, облаченные в ярко-алые кафтаны, с кривыми ятаганами на поясах, в сапогах из желтого сафьяна, кроенных по-астрахански, из любопытства пришли к пленному русскому послу. Он сидел на земле, прикованный тяжелыми цепями-кедолами, при появлении татар горделиво поднял голову.
   — Рус, плохая твоя песня. Ты кричишь, как старый гусь на перелете! — насмешливо сказал старший царевич.
   — Погоди, золотце, и тебя Касим-паша доведет, — затянешь тогда перепелом!
   Братья переглянулись: нисколько не пуглив русский. И как он угадал их неприязнь к турецкому паше?
   — Ты, наверное, не знаешь, кто мы? — заносчиво спросил царевич.
   — Как не знать! — незлобливо ответил Мальцев. — Вижу — пришли сынки хана Девлет-Гирея. Все вижу, царевичи.
   — Что же ты видишь, рус? — с насмешкой спросил самый младший царевич, тонкий станом и большеглазый.
   Пленник уставился в его бараньи глаза и сокрушенно покачал головой:
   — Эх, милый, твоя участь хуже моей! Красив ты, и твои братья царевичи пригожи! А что толку из того? У хана сыновей много, разошлет он вас по бекам, и будете вы ни сыты и ни голодны. Участь ваша — скитаться с места на место, как перекати-поле. В толк не возьму, зачем смелым джигитам идти за хвостом коня Касим-паши?
   — Молчи, холоп! — оскалил острые мелкие зубы старший царевич и схватился за рукоять ятагана.
   — Я не холоп! — с достоинством отозвался Мальцев. — Я — посол русской земли. Меня не похолопишь! Это верно — башку снимешь долой, а что в сем толку? Я вот тебя жалею: ты храбр, пригож и, как соколу, тебе надо расправить крылья, ан и нельзя!
   Царевич успокоился, ему понравилась толковая речь русского, и он попросил:
   — Говори еще, говори!
   — Сказать-то особенно нечего. Сидишь тут, яко пес на цепи, и все думаешь. А думки вдаль глядят. Ну что, если Касим-паша возьмет Астрахань, вам легче будет, царевичи? Ой ли! Турки всех крымских татар покрепче к себе привяжут. Вот как прижмут! — крепко сжал кулак Мальцев. — Одна вам, молодцам, дорога — в Москву. У русских найдется для вас честь и служба. Сам отец станет завидовать!
   Царевичи примолкли. Старший вспомнил отцовы речи и подумал: «Русский прав, не надо добывать Итиль для хункера Селима!».
   — А ты не боишься за свою голову? — спросил он вдруг Мальцева.
   — Бояться мне нечего! — твердо сказал полоняник. — Всех русских голов не срубишь. Одну срубишь, а за нее сотню спросят.
   — Чего ты хочешь? — спросили царевичи.
   — Меня не по чести задержали. Пусть отпустят.
   Царевичи смутились: они были бессильны освободить руссого посла.
   На другой день Мальцева отвязали от пушки и он мог в кедолах двигаться по невольничему табору. Он ходил среди греков и валахов и упрашивал их:
   — Чую, идет из Москвы сюда русская рать. И будет она крепко бить неверных, а вам в стороне что ли стоять? За поруганную землю свою встаньте заодно с русскими.
   Измученные невольники с печальной улыбкой смотрели на неугомонного Мальцева. Валах, с темным, как земля, лицом, с хрипом ответил:
   — Путь от Москвы далек! И пока придут русские, мы все будем лежать в поле, и вороны поклюют наши очи.
   — Русские уже близко. Чую топот их коней. Слышу, как по Волге русские ладьи плывут! — уверенно сказал Мальцев.
   Неделю спустя, поздно вечером, в яму, в которой томился Мальцев, столкнули двух русских, и ордынец сковал всех троих на одну цепь. Когда поутихло, Мальцев спросил седобородого старика:
   — Кто ты и как попал в полон? По одежде судить — духовного звания, отец.
   — Угадал, родимый, — ласково ответил старик. — Келарь я из Никольского монастыря, что под Астраханью. И звать меня Арсений Чернец, а второй страдалец — Инка Игумнов, человек Кириллова. Схватили нас дозорщики Касим-паши, когда на ладье в камыши свернули…
   Темная ночь простиралась над Хазарским городищем. Звезды пылали в осеннем холодном небе. Мальцев жадно схватил за руку келаря Арсения и прошептал ему:
   — Коли такая доля выпала тебе, поможем Руси!.. Чуешь шаги ордынцев?
   Возвысив голос, Мальцев спросил Чернеца:
   — Ну, как в Астрахани? Оберегаются?
   Шаги затихли: дозорщик потайно слушал, о чем говорят русские.
   — Хвала богу, на Руси хорошо! — спокойно, басовитым голосом ответил келарь. — Не сегодня, так завтра ждут на Астрахани князя Петра Серебряного с дружиной.
   Мальцев подмигнул, сжал крепко руку Арсения и вяло сказал:
   — Ой, сомнительно что-то! Неужто будет?
   — Уже гонец был. Идет с князем тридцать тысяч судовой рати, а полем государь отпустил воеводу Ивана Дмитриевича Бельского, а с ним сто тысяч воинов сюда торопятся…
   Инка Игумнов разинул от изумления рот. «И чего врет отец келарь? Негоже монаху так!» Однако и его Мальцев осторожно толкнул в бок: «Молчи, молчи!»
   Монах сладко продолжал:
   — Видно, господь бог помиловал нас за молитвы. Слыхано, что и ногаи с нами будут, ждут только часа!
   — Ой, и это хорошо! — радостно сказал Семен. — А как кизылбашский шах, что он думает?
   — О, братец, пресветлый шах прислал к царю нашему послов бить челом: турского де хункера люди мимо Астрахани дороги ко мне ищут, и ты бы, великий царь, сильной рукой помочь учинил нам на турского салтана.
   — И что на это царь Иван Васильевич?
   — Ведомо мне, сыне, до тонкости ведомо, из патриаршего двора писали игумену. Царь наш пожаловал кизылбашского шаха, послал к нему посла своего Олексея Хозникова, а с ним сто пушек да пятьсот пищалей. А всего и не расскажешь…
   — Ой, братец, повеселил ты мою душу… Ой, как повеселил…
   Тишина лежала над Волгой, в стане все спали, догорали костры. Мальцев обнял келаря и шепнул:
   — Дай, отче, облобызать тебя. Понял ты мою горестную думку…
   Тем временем преданный спаг докладывал Касим-паше:
   — Ждут русские рать великую. Идет она на помощь Астрахани! Слышал я сам, как шептались!
   — Русские на выдумки хитры! Прочь с моих глаз! — рассердился Касим-паша. Спаг низко поклонился и, пятясь вышел из шатра.
   Случилось такое, чего не предполагал и сам Мальцев. На ранней заре в степи заржали кони, забили барабаны, затрубили трубы. Мимо лагеря невольников проскакал, обливаясь кровью, янычар. Одно слово и кричал с ужасом:
   — Рус! Рус!
   Еще не поднялось солнце и на песке блестела роса, а вдали клубились тучи пыли и стоял великий шум.
   Только к полудю он утих. И дознался Мальцев, что воевода Петр Серебряный с дружиной и впрямь подошел к Волге, напал на передовые разъезды янычар и сбил их. Отвлекая внимание нападением на разъезды, струги с дружиной князя прорвались вниз по Волге.
   Невольники — греки, валахи, русские — сбились в толпу и кричали:
   — Сюда, браты! Сюда, браты!
   Над Волгой колебался густой осенний туман, кричали на плесах гуси, носились белокрылые чайки. В турецком лагере никто не поднялся на работу. В этот день перестали сторожить крепость. Касим-паша вызвал к себе Мальцева. Два спага привели его в шатер турского полководца. Хилый и оборванный, он не склонил перед Касим-пашой головы. Смотрел смело и лукаво.
   — Ну, вот и опять повстречались! — весело сказал турку Мальцев.
   — Больше не повстречаемся! Я повелю отрубить твою голову! — насупился Касим-паша. Он стоял перед слабым пленником мрачный и злой. Но тот не струсил и ответил:
   — Погоди грозить, паша! Ты еще не выбрался из русской земли. У нас всякое бывает. Глядишь, и сам в полон угодишь. А тогда и твоя голова сгодится на обмен моей…
   — Ты груб! — сверкнул глазами турок. — Одно хочу знать, откуда ты узнал о русской дружине. И князя Бельского знаешь?
   — Посол все должен знать! — степенно ответил пленник. — А с Бельским, может, и сам встретишься, коли обождешь его тут!