Страница:
Прошла неделя, другая, третья в покойных хлопотах. И вдруг дозорный заметил с вышки рослого, шибко бегущего на лыжах человека, а за ним других людей — поменьше ростом. Люди поменьше гнались за рослым. По ухваткам и размашистому шагу первого дозорный стрелец определил: «Крепок, охотницкая душа! Борода, как у русского. Ишь на ветру как треплется! А что это за людишки гонят его, как медведя?».
Стрелец прижал руку к бровям:
— Никак остяки гонят казака? Эй, хваты! — крикнул он вниз караульным, — отчиняй ворота, свой бежит! И откуда только сей чертушка брался?
Стрельцы распахнули ворота и выбежали вперед. Завидев их, остяки остановились. Бородатый сильный мужик одним духом добежал до городка, очертил лыжами перед стрельцами полукруг, осыпав их мелким искристым снегом, и разом остановился. Смахнул заячью ушанку, вытер ею потное лицо и глубоко вздохнул:
— Ух, и упрел! Как лося гнали!
Стрельцы поразились русской речи:
— Да кто ты? Откуда, удалая голова?
— Казак Ильин, ермаков воин! — крепким басом отозвался бородач, и радостная улыбка озарила его обветренное лицо. — Добрался-таки до своих!
— Да как ты узнал? — допытывался дозорный.
— И, милый, слухом земля полнится. От простых добрых людей дознался, что прибрел в сибирскую сторонушку наш русский человек. Эх, до чего сердце зажглось от радости. Дай обниму! — Казак, как матерый медведь, навалился на первого подвернувшегося стрельца и облапил его. — Родной мой! — троекратно расцеловался.
Казака отвели к воеводе. Тот с удивлением разглядывал заросшего до бровей охотника. С недоверием, не перебивая, выслушал рассказ.
— Да как же ты уберегся от татарской лютости? — все еще не веря, спросил воевода.
— В лесу один, как зверь, таился. Выходил к остяцким паулям, женки жалели, рыбой кормили, сохатиной…
— Ишь ты! — покрутил головой воевода. — А кто тут княжит ноне, в Кодской земле?
— Лугуй князец. От Кучума отшатнулся и к нашим не пристал. Боюсь, как бы сюда не вышел…
— А выйдет — для него подарунок есть! — многозначительно ответил воевода. Нетерпелось ему узнать о Ермаке. Вызвал к себе стряпуху и велел накормить казака.
Крупная, с широкими бедрами, стряпуха полезла в русскую печь и ухватом подцепила горячий горшок.
— Господи боже, да что же это за радость? — умилился казак: — И печка всамделешная, и рогач наш, деревенский, и баба своя, в два обхвата. Будто на Руси! — и, обротясь к румяной молодайке, спросил: — Ты что ж, одна тут? И осмелилась идти в такую сторонушку?
— Не одна я, а со своим хозяином. Стрелец он. Уж и наплакалась я, и в ногах у воеводы навалялась, пока с собой взял. Упросилась. А что, сторонушка разве плоха? Я — архангельская, и так мыслю, что и край не хуже нашинского. Ешь, родимый!
Она накормила Ильина досыта, доотвала. Ему бы выспаться на палатях, — приметил казак их у горячей печки, — да опять воевода позвал к себе и стал выспрашивать про Ермака. Так до полуночи и прогудели они шмелями в горенке…
Утром казак проснулся от глухого гомона, вскочил и в одних портках и рубахе выбежал на улицу.
— Что-сь такое? — тревожно спросил он у первого попавшегося навстречу стрельца.
— Не видишь, что ли? — сердито отозвался тот. — Все наше зимовье остяцкая рать обложила. Так и мечут стрелы тучами! Князец Лугуй их привел. И все кричит: «Уходи, не то побьем!»
Казак Ильин вернулся в избу, быстро оделся и отправился на тын. На дозорной башне уже распоряжался воевода. Остяки, обряженные в легкие пушистые малицы, вооруженные топорами, с криками лезли на яр. Другие, припав на колено, пускали стрелы. С пронзительным воем они проносились через крепостцу. Ильин выпросил простой плотницкий топор и вместе со стрельцами укрепился на валу. Отсюда виднелась снежная пелена широкой Оби, по ней на оленях, запряженных в нарты, разъезжали сотни остяков, пешие толпы их торопились к русскому зимовью. Вот на четверке добрых быков с ветвистыми рогами, размахивая хореем, минуя всех, к яру устремился маленький остяк в малице, изукрашенной цветным узорьем. Он воинственно что-то выкрикивал и ошалело гнал олешек.
Ильин вгляделся в лихого наездника и вдруг признал:
— Браты, да это сам князец Лугуй торопится!
За Лугуем толпами устремились его воины. Коренастые, медноликие, некоторые в шеломах, — они торопились на зов князьца… Вот первая волна их выхлестнула на высокий яр и бросилась на тын. Привычный к опасностям, казак Ильин спокойно выжидал. Он видел белые острые зубы, смуглые разгоряченные лица, охваченные злостью глаза и примеривался. И, когда первый, крепкогрудый, в короткой малице и в бухарском панцыре, остяк поднял над тыном голову в шеломе, он размахнулся и ударил его; враг разом осел и покатился вниз. Войдя в ярость, казак кричал разудало:
— Подходи-ка еще! Чей черед! — он бил топором наотмашь, размахивал им вправо, влево. На скупом солнце зловеще сверкало острие, и многие, перехватив его блеск, в страхе скатывались вниз. Упрямо стояли на валу стрельцы, — они били врага копьями, рубили бердышами.
Напрасно надрывался в истошном крике князец Лугуй, — остяки не могли осилить стрельцов. Воевода Мансуров, глядя на тучи стрел, на орущие толпы, хмуро думал: «И с чего сдурели? Эх, князец, попади-ка ты ко мне в руки, уж разделаюсь по совести…»
Весь день продолжались воинственные крики остяков и визжали тугие стрелы. Десятка два израненных стрельцов ушли с вала, но городок устоял. Замерцали первые звезды, и на Иртыш надвинулась ночь. Князец Лугуй повернул свои нарты и устремился в снежную муть, за ним толпами потянулись и его воины.
В избе воеводы топилась печка. Стряпуха с засученными рукавами, с подоткнутым сарафаном проворно орудовала рогачами. В темном закутке, за печкой, трещал сверчок. Все шло тихо, по-домашнему, мирному, даже и в думки не приходило, что только сейчас бились у валов и через зимовье со свистом летали стрелы, поранившие немало людей. Воевода, не снимая панцыря и шелома, сидел у тесового стола и сосредоточенно думал. Вдруг он оживился и крикнул:
— Позвать пушкаря!
Наклонив голову, чтобы не удариться о приолоку, в избу вошел рослый, статный молодец с умными глазами. Он мигом смахнул шапку и низко поклонился Мансурову.
— Как твоя голубица, исправна? — спросил воевода. — Ядра есть?
— Все есть и все в готовности. Каменны ядра на огне калить буду. Пойдут — я их разз-у-ва-жу! — бодро отозвался пушкарь. Был он складный, неторопливый и, по всему видать, дело свое знал.
— Ну, иди с миром, — сказал воевода. — Да гляди-поглядывай, — завтра, чаю, опять надо драться.
Отпустив пушкаря, Мансуров снял шелом и стал есть.
Утром, едва только занялась поздняя заря, на берегу снова закричали остяки. Их толпы стали гуще, смелее. Впереди, на нартах, опять князец Лугуй, а позади него шесть стариков, несших рубленного из толстой коряжины идола «Словутея». Вокруг идола, извиваясь в дикой пляске, стуча в бубен, кружились два шамана. Лисьи хвосты и шкурки зверьков, нашитые на их парки, развевались. Заунывный звук бубнов разбедил Ильина. Казак вскочил и побежал на вал. Стрельцы изумленно разглядывли диковенное зрелище.
Остяки шли к зимовью весело, приплясывая. Из туманной дали к ним подъезжали все новые и новые нарты. Все теснились к идолу. Огромный, с разукрашенными кровью губами, он медлено колыхался среди толпы.
— Гляди, какого лешего себе топором сотворили! Тьфу! — сплюнул казак. — Тож бог выискался!
Идол был вырублен грубо, тяжеловесен, и остяки с трудом дотащили его до реки. Сюда же доставили и двух скуластых малых, одетых в парки, но со связанными руками.
Казак Ильин побагровел:
— Сволочи, самоедских малых притащили! Жечь будут, чтобы задобрить Словутея!
Шаманы продолжали кружиться и бить в бубны. Они вертелись, трясли головами, дико выкрикивали и, подбегая к самоедским малым, замахивались на них ножами. Те, понурив головы, безропотно стояли среди беснующихся в пляске остяков.
Воевода поднялся на дозорную вышку и разглядывал бушующие толпы. «Сейчас натешатся, намолятся идолу и кинутся на зимовье, — прикидывал он: — Выдержим ли?» И, наклонившись к пушкарю, приказал:
— Ты, брат, наведи на Словутея, да так тарарахни по идолу, чтоб гром раскатился по всей Кодской земле! А ну, милый!
Пушкарь навел свою голубицу, сдвинул брови и ждал воеводского приказа. Он не сводил глаз с толпы. Вот схватили связанных малых и поволокли к идолу. В толпе был и князь Лугуй. Он шел и подплясывал в такт бубну.
— Годи же, я тебе, старой лисе, подсыплю жару под хвост! — пригрозил воевода и сказал пушкарю: — Ну, Васятка, подошло, в самый раз, — трахни-ка!
Пушкарь поднес зажженный фитиль, и по всему обьскому раздолью грянул гром. Выстрелу отозвались дали, и от этого грохот умножился и стал страшней. Раскаленное ядро угодило в грудь размалеванному идолу и разнесло его в щепы. Князец Лугуй упал головой в снег и задрыгал ногами.
Шаман в разорванной парке и с разбитым бубном полз на карачках от страха.
Торопившиеся на олешках остяки быстро свернули нарты в сторону и погнали вниз по Оби. Воинство очухалось и, не ожидая, когда русский пушкарь ударит во второй раз, пустилось в бега.
Только князь Лугуй, придя в себя, не пожелал уходить. Он сел на нарты и, размахивая хореем, направил олешек в городок. К зимнику он подъезжал важно, как к завоеванной крепости. Ему распахнули ворота, дали вымчать на площадку. Окружив оживленной толпой, вытолкали вперед казака Ильина:
— Спроси его, зачем примчал сюда? Не покружилось ли у него в голове?
Казак спросил вояку:
— Ты кто и почему наехал в крепость?
— Я — князь Лугуй, победитель Кодской земли! — с гордостью ответил он. — Русский хорошо гром делал. Словутея — нет! Ай-яй, что наделал русский огненный стрела. Русь велика, и я хочу в Москву, чтобы с моим братом-царем поговорить.
Воевода вышел навстречу князьцу, ощупал его:
— Жив-здоров? Ну, хвала богу. Гляди, в другой раз не попадайся!
Лугуй головой покачал:
— Зачем? Надо Москву!
— Коли решил замириться, отвезем на Русь! — согласился воевода. — А теперь жалуй в гости…
К полудню все стихло. Остяки разъехались в свои паули. Князь Лугуй, наевшись и напившись досыта, не снимая парку, завалился под стол и тут же отошел ко сну.
Добровольно пришедшего князьца Лугуя весной отправили в Москву. Поехал он в дальнюю дорогу в сопровождении десятка родичей. На многих нартах везли большие мешки, набитые лучшей рухлядью — песцами, соболями, горностаями и куницами. Добирались до столицы долго; проехали Сердынь, Вологду, — князец на все пялили очи и поражался. Взглянув на церковь, воскликнул:
— О, это больше, чем мой чум. Тут и живет царь?
— Нет. Тут пребывает господь-бог, — со смирением ответил ему священник.
Князец Лугуй покачал головой:
— Твой бог богаче и сильней Словутея, коль забрался в такой чум.
Остяк с удивлением выслушал колокольный звон и сказал об этом:
— Твой бог любит большой шум. Наш шаман делает маленький звон: динь-динь!
Князьца с почетом доставили в Москву и поместили в боярские хоромы. Дородный дьяк Посольского приказа, приставленый к нему, сказал:
— Оглядись тут. Потом к царю на поклон пойдешь, а допрежь того в баню отправишься. Добрый пар кость сладко тешит.
Князьца свели в жарко истопленную баню. С него сняли парку, потом малицу, потом майнсуп — короткие штаны из оленьей кожи, стащили унты. Худенький голый князец, с засохшей грязью на теле, с испугом глядел на здоровущих боярских холопов. Заплетающимся от страха языком он спросил:
— Теперь в котел меня? Ой-ей, не хочу!..
— Еще что удумал? Котел поганить будем из-за тебя! — засмеялись холопы.
Раздетый боярин, брюхатый и волосатый, прикрикнул на челядь:
— Брысь, окаянцы! Кто позволил вам шутковать над гостем: то князь, не простой смерд!
Слуги притихли, под руки увели Лугуя в мыльню и ополоснули теплой водой.
— Ой, холосо! Шибко холосо! — похлопал князь себя по впалому животу.
Лугуя отменно напарили, напоили квасом, одели в чистое белье — льняные портки и рубаху. Князец долго щелкал языком и хвалил. Но больше всему ему понравились меды. Развалясь в предбаннике, боярин глазами показал на ковш. Холопы проворно наполнили его… Второй ковш поднесли князьцу. Как припал гость к нему, так и не оторвался. Выпил, утер губы, — внутри жар пошел.
— Шибко холосо! — похвалил он…
Баня князьцу понравилась. Через три дня его с привезенными дарами отвезли к царю. Федор Иоаннович обласкал его. Говорил с ним тихим, смиренным голосом. Лугуй стоял перед троном и не сводил глаз с парчевой одежды царя. Он осторожно протянул руку и потрогал ее:
— Холоса парка. Мне бы такую…
— Кланяйся, кланяйся! — толкали его в спину бояре.
Князец упал на колени и возопил:
— Я наберу много, много соболей, тысячи горностаев и сотни сороков песцов и отошлю на Русь. И каждый остяк будет знать, что холоса Москва. Царь, отпусти меду…
Федор Иоаннович улыбнулся, оглянулся на ближнего боярина Бориса Годунова. Тот шепнул:
— Отпусти его, государь, с миром.
Князьца Лугуя отпустили в Кодскую землю с почетом. Перед отъездом его нарекли Василием. Взяли с него клятву, что всегда останется верен, и проводили восвояси. Возвращался он через Чердынь, вез бочки меду, а в особом кожаном коробе — царскую грамоту.
«И нашим воеводам, которые ныне на Усть-Иртыше, на Оби, новый городок поставили, на Лугуя князя, и на его городки наших ратных людей не посылати, и воевати его не велети, и дани на нем, и на его городках, имати не велети, и поминков и посулов с них не имати».
У грамоты той привешена красная восковая печать, а на обороте подписано: «Царь и великий князь Федор Иоаннович всея России.»
Приказные люди и холопы обнажали головы перед развернутой грамотой, и это князьцу нравилось. Щелкая языком, он говорил всем:
— Холосая грамота… Сильная…
Весной он выплыл на Обь, и воевода Мансуров со стрельцами вышли из городка встречать Лугуя. Съехались окрестные о стяки. Князец приказал выкатить из струга бочку меда и угостить подданных. Они пили, а Лугуй все рассказывал про Москву, царя, про баню и про то, как его окрестили.
— Шибко в малую воду садили, не влез весь! А в бане, — ух, как парко!
Остяки быстро выпили мед и недовольно крикнули князьцу:
— Почему мало захватил меду?
— Ой-ей, — покачал головой князец. — Нельзя больше. Еще будет хлеб! — он велел принести со струга несколько зачерствелых караваев, — остяки с удовольствием съели их.
— И хлеба мало! — пожаловались они.
— Будет холосо. Шибко холосо! Я привез! — Князец достал из мешка семена ячменя и стал бросать в грязь.
— Погоди! — сердито сказал старшой крепостцы Золотов. — Так не годится! — он отобрал у князя мешок с семенами и веско объяснил: — Эх, князец, православные так хлеб не сеют! Выходи завтра и полюбуйся, что будет. И свои народцы приводи!
На другой день сладили деревянную соху, впрягли конька и вспахали земельку. На полюшко вышел сеятель и, как повелось на Руси, выступая мерным шагом, высеял семена.
К Троице ячмень взошел. Все ходили дивоваться: рос хлеб могуче, буйно и сулил хороший урожай. Каждое утро стрельцы выходили и любовались хорошей нивой. Все они болели цынгой, чаяли свежего хлебушка! Подошла пора, ячмень выколосился, зацвел, стал наливаться. Но вдруг с Обдории подули холодные ветры, в одно утро упал иней и погубил весь посев. Наехал князец Лугуй; узнав о беде, сказал самоуверенно:
— Я говорила: хлеб холосо, а рыба и олешки лучше!
Слабодушный Федор Иоаннович не опечалился, когда узнал, что воевода Иван Глухов и казаки оставили Сибирь. Он повелел воротить беглецов назад. Добавив к ним триста ратников, царь приказал воеводам Василию Сукину и Мясину Ивану, да письменному голове Даниле Чулкову идти в помощь Мансурову.
С большой тяготой дошли до сибирских мест ратники и там узнали, что Мансуров выбыл в Москву, а острожек укрепил и уберег в дружбе с князьцем Лугуем.
Воевода Сукин вел себя в новом краю осторожно, пристально приглядываясь ко всему. На север, восток и юг раскинулись бескрайние и неизвестные просторы, среди которых кочевало много племен и народов. Все они пребывали в непрестанном движении, угрожая смести небольшой русский отряд. Трудно было стать твердой ногой в этом незамиренном краю. После тщательного ознакомления с сибирским краем, воевода ясно представил себе, что власть Руси здесь до тех пор будет шатка и непрочна, пока русские на важных путях и реках не возведут городков и не усилят их пушками, а главное, — пока не заселят их.
Сукин, как и Ермак, странствуя по рекам и дорогам Сибири со своим отрядом, говорил ратникам:
— Оружие наше обороняет нас, а землю завоюет на веки вечные только соха! Сюда, на эту неисчерпаемую земную силу, русского пахаря! Он поднимает к жизни богатейший край и научит кочевников лучшей доле.
Искер попрежнему был занят Сейдяком, который держался хотя и тихо, но коварно. Можно ли было пускаться на борьбу с этим предприимчивым и лихим захватчиком? На это у Сукина не хватало мужества. Он не торопился идти к Искеру. Пробираясь по Туре-реке, воевода постепенно обрел уверенность и надежду на закрепление края. Его ободрило, что вдоль Туры жители встречали русских доброжелательно и покорно. Они занимались ремеслами, промыслом, вели оседлую жизнь. На этих людей можно было положиться, и воевода решил остановиться на Туре и заложить тут город. Близ старого городища, на выгодном месте, там, где прежде находился древний татарский город Чингин, он выстроил в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году Тюменьский острог. Под стенами его текла глубокая Тура, а вдалеке поблескивали воды Тобола.
Письменный голова Данила Чулков отметил это событие в книге, которую торжественно положили в съезжей избе на видное место рядом с греблом, медной осьминной мерой и железной гирей.
Воевода Сукин не задирался с татарами, он поощрял ремесла, посылая московских умельцев обучать туринцев не знавших многого. Татары восхищались работой русских плотников, суконщиков, пимокатов, шубников, гончаров. Золотые руки русских людей пленяли их, и они старались завести с ними прочную дружбу. Тем временем Сукин на тайных тропах и дорогах установил заставы, которые хватали посланцев Кучума и Алея, не давая им встретиться с туринцами. Исподволь писцы и подьячие, состоявшие при воеводской избе, объясачили татар, стараясь не возбудить среди них недовольства. Так постепенно и глубоко уходит русский корень в сибирскую землю.
Воеводы Сукин и Мясин пробыли в Тюмени до тысяча пятьсот восемьдесят седьмого года, а весной, на смену им, с новой ратью в пятьсот воинов в Сибирь вернулся ездивший в Москву Данила Чулков, теперь уже не письменный голова, а полномочный воевода. Русские, обжившиеся на берегах Туры, повеселели — прибыло силы! И Чулков не задирался с татарами, а жил с ними в мире. Изподволь он готовился к большому и решающему делу. Новый воевода — ставленник Бориса Годунова, человек энергичный и умный, деятельно принялся за сооружение флота. В затоне корабельные мастера, привезенные из Москвы, рубили и ладили прекрасные ладьи. Самые лучшие смолистые тесины шли на стройку. Каждое утро спозаранку воевода приезжал на верфь и подолгу следил за работой плотников. Никто не знал, что от нетерпения в Чулкове дрожала каждая жилочка. Кто-кто, а он то знал, что не одни русские стараются проникнуть в Сибирь! За год до похода Ермака Тимофеевича два отважных аглицких морехода — Пэт и Джексон пытались студенным северным морем проникнуть к берегам Сибири. Не удалась иноземцам эта затея. Но Данила хорошо знал упорство англичан. Ныне они добираются в торговых целях, — за тесом, пенькой и парусиной, — в Архангельск, а завтра, гладишь, проникнут в Нарзомское море, и чего доброго, в устье Оби!
К осени ладьи покачивались на большой воде. На них посадили пятьсот ратных людей, и флотилия отбыла. Небывалое дело! Татары впервые видели такое скопище парусников, и так хорошо оснащенных.
Что-то будет? Данило Чулков вел свои ладьи на Иртыш, а там, на старом кучумовском городище, в Искере, все еще сидел со своими мурзаками и всадниками хан Сеид Ахмет, сын Бекбулата. Окрестные татары называли его просто Сейдяком. Как-то он встретит незванных гостей?
Русские плыли на восток по пути, пройденному пять лет назад Ермаком. Они «не задирали» мирных татар спокойно минуя их селения. Ладьи богато были нагружены хлебом, салом, крупой. Обо всем успел додуматься Данило Чулков. Знал он и то, что за ним зорко следят разведчики Сейдяка. И это было так. Быстрые всадники давно опередили ладьи русского воеводы и донесли хану, что на этот раз ратью командует не казачий атаман, не просто воевода, а человек ученый и понимающий толк в писаниях.
Сейдяк с воинами издали незаметно наблюдал приближение русских людей к тобольскому устью. В эти часы испытавший на себе превратности скитальческой жизни Сеид-Ахмет много передумал, и больше всего он боялся, что русские воины бросятся на Искер.
Однако этого не произошло. Ладьи спокойно пересекли широкий Иртыш и пристали к правому берегу, на котором высилась высокая гора. С нее в ясные дни, бывая на охоте, хан нередко видел в сиреневой дали башни Искера, до которого насчитывалось всего восемнадцать верст.
Чулков вышел с воинами на берег, поднялся на гору и огляделся. Воевода остался весьма доволен своим осмотром. Он приказал вытащить на берег ладьи, и вскоре подле них началась навиданная работа. Соглядатаи Сейдяка удивились: отложив оружие и взявшись за топоры, русские стрельцы рубили свои корабли. Они взламывали днища их, отдирали обшивку и снимали мачты. Смолистый, свежий тес от ладей толпы воинов на своих плечах перетаскали на гору, облюбованную воеводой. Они, как муравьи, трудились от темна до темна. И даже ночью на высокой вершине горели костры, — неутомимая работа шла во мраке.
Вскоре над крутым обрывом иртышского берега, на фоне белесого неба вырос частокол, а там поднялись и башенки.
— Шайтан! — выругался Сейдяк. — На моей земле возвел русский город!..
Так без драк, при слиянии двух могучих сибирских рек — Иртыша и Тобола возникла русская крепостца — Тобольск. По татарски это звучало совсем песенно: «город многолетних трав с розоватыми, желтоватыми и белыми цветами». Данила Чулков придумал и герб новому городу, — он был начитан в геральдике и решил, что Тобольск славнее многих городов запада и востока. Молодой чертежник на синем поле изобразил золотую пирамиду с воинскими знаменами, барабанами и алебардами.
Кругом был суровый край, природа скупа — серое небо, лес да реки. Зато в лесу водилось неисчислимо зверья и дичи, а в реках множество рыбы. Из крепостцы Тобольск открывались дороги на реки Иртыш, Тобол и Обь. Плыви, куда хочешь! В низовьях Оби со своим народом кочевал князек Лугуй. Бережно храня грамоту царя Федора Иоанновича с красной сургучной печатью он на кочевьях любил рассказывать о своем большом путешествии в Московию, о могуществе Русского государства. Сидя у костра, его со вниманием слушали остяки. Они довольно покачивали головами и рассуждали по-своему:
— Значит, наш народ уважают в Московии.
— О! — князец пыхнул трубкой и счастливо улыбнулся. — С ними надо жить в мире. Они научат нас многому.
Русские пока ничем не могли помочь остякам, но уже одно то, что они освободили их от поборов неспокойного Кучума делало остяков мирными. Они ладили с казаками. Не задирался с русскими и Сейдяк. Заняв кучумовский курень, он жил в большой белой юрте, рассылая повсюду своих соглядатаев за русскими. Они доносили Сейдяку, что по всему видно, — воевода Чулков не думает идти на Искер. Стрельцы роют рвы, насыпают валы, возводят высокий тын и рубят избы. Впрочем, хотя русские и не задирались, но возведение крепостцы сильно встревожило хана.
Однажды на Тоболе встретились со стрельцами, сидевшими в ладьях, татарские всадники, трусившие вдоль берега. Наездники наизготове держали луки, но русские, сняв с голов косматые шапки, приветливо размахивали ими. По всему угадывалось, что они настроены миролюбиво. Растерянные татары вернулись в Искер. Многие из них думали: «Зачем нам убивать друг друга?».
Спустя несколько дней сердце Сейдяка наполнилось тревогой. Из русской крепостцы приехал гонец воеводы и звал хана в гости. Сейдяк с признательным видом прижал руку к груди и через толмача просил передать:
— Мы рады соседу, но сейчас я болен и, о горе, не могу поехать, чтобы обнять моего любезного друга!..
По глазам бухарца посланец догадался, — хитрит тот, а может быть затевает и коварство.
Когда вестник вернулся со скудными дарами из Искера, воевода долго сидел в раздумье. Кругом лежала невозмутимая тишина, она царила не только в воеводской избе, но и во всем городке, над окрестными равнинами и широким Тоболом. Тишина казалась хрупкой, — ее мог нарушить вероломный враг. Но как его сломить? Одной силы мало, здесь нужно было хитрить.
«А где взять хитрость и коварство, если не у врага?» — задумался воевода и решил раз и навсегда покончить с Искером.
Тревога воеводы оказалась не напрасной: Сейдяк исподволь готовился к схватке. Сидя в кругу своих мурз, он говорил им:
— Два зверя не могу жить в одном логове. Один должен растерзать другого!
— Твоими устами говорит сама истина! — похвалили его мурзаки. Среди них находился и Карача, отказавшийся от мысли самому быть ханом и взиравший с подобострастием на Сейдяка.
Стрелец прижал руку к бровям:
— Никак остяки гонят казака? Эй, хваты! — крикнул он вниз караульным, — отчиняй ворота, свой бежит! И откуда только сей чертушка брался?
Стрельцы распахнули ворота и выбежали вперед. Завидев их, остяки остановились. Бородатый сильный мужик одним духом добежал до городка, очертил лыжами перед стрельцами полукруг, осыпав их мелким искристым снегом, и разом остановился. Смахнул заячью ушанку, вытер ею потное лицо и глубоко вздохнул:
— Ух, и упрел! Как лося гнали!
Стрельцы поразились русской речи:
— Да кто ты? Откуда, удалая голова?
— Казак Ильин, ермаков воин! — крепким басом отозвался бородач, и радостная улыбка озарила его обветренное лицо. — Добрался-таки до своих!
— Да как ты узнал? — допытывался дозорный.
— И, милый, слухом земля полнится. От простых добрых людей дознался, что прибрел в сибирскую сторонушку наш русский человек. Эх, до чего сердце зажглось от радости. Дай обниму! — Казак, как матерый медведь, навалился на первого подвернувшегося стрельца и облапил его. — Родной мой! — троекратно расцеловался.
Казака отвели к воеводе. Тот с удивлением разглядывал заросшего до бровей охотника. С недоверием, не перебивая, выслушал рассказ.
— Да как же ты уберегся от татарской лютости? — все еще не веря, спросил воевода.
— В лесу один, как зверь, таился. Выходил к остяцким паулям, женки жалели, рыбой кормили, сохатиной…
— Ишь ты! — покрутил головой воевода. — А кто тут княжит ноне, в Кодской земле?
— Лугуй князец. От Кучума отшатнулся и к нашим не пристал. Боюсь, как бы сюда не вышел…
— А выйдет — для него подарунок есть! — многозначительно ответил воевода. Нетерпелось ему узнать о Ермаке. Вызвал к себе стряпуху и велел накормить казака.
Крупная, с широкими бедрами, стряпуха полезла в русскую печь и ухватом подцепила горячий горшок.
— Господи боже, да что же это за радость? — умилился казак: — И печка всамделешная, и рогач наш, деревенский, и баба своя, в два обхвата. Будто на Руси! — и, обротясь к румяной молодайке, спросил: — Ты что ж, одна тут? И осмелилась идти в такую сторонушку?
— Не одна я, а со своим хозяином. Стрелец он. Уж и наплакалась я, и в ногах у воеводы навалялась, пока с собой взял. Упросилась. А что, сторонушка разве плоха? Я — архангельская, и так мыслю, что и край не хуже нашинского. Ешь, родимый!
Она накормила Ильина досыта, доотвала. Ему бы выспаться на палатях, — приметил казак их у горячей печки, — да опять воевода позвал к себе и стал выспрашивать про Ермака. Так до полуночи и прогудели они шмелями в горенке…
Утром казак проснулся от глухого гомона, вскочил и в одних портках и рубахе выбежал на улицу.
— Что-сь такое? — тревожно спросил он у первого попавшегося навстречу стрельца.
— Не видишь, что ли? — сердито отозвался тот. — Все наше зимовье остяцкая рать обложила. Так и мечут стрелы тучами! Князец Лугуй их привел. И все кричит: «Уходи, не то побьем!»
Казак Ильин вернулся в избу, быстро оделся и отправился на тын. На дозорной башне уже распоряжался воевода. Остяки, обряженные в легкие пушистые малицы, вооруженные топорами, с криками лезли на яр. Другие, припав на колено, пускали стрелы. С пронзительным воем они проносились через крепостцу. Ильин выпросил простой плотницкий топор и вместе со стрельцами укрепился на валу. Отсюда виднелась снежная пелена широкой Оби, по ней на оленях, запряженных в нарты, разъезжали сотни остяков, пешие толпы их торопились к русскому зимовью. Вот на четверке добрых быков с ветвистыми рогами, размахивая хореем, минуя всех, к яру устремился маленький остяк в малице, изукрашенной цветным узорьем. Он воинственно что-то выкрикивал и ошалело гнал олешек.
Ильин вгляделся в лихого наездника и вдруг признал:
— Браты, да это сам князец Лугуй торопится!
За Лугуем толпами устремились его воины. Коренастые, медноликие, некоторые в шеломах, — они торопились на зов князьца… Вот первая волна их выхлестнула на высокий яр и бросилась на тын. Привычный к опасностям, казак Ильин спокойно выжидал. Он видел белые острые зубы, смуглые разгоряченные лица, охваченные злостью глаза и примеривался. И, когда первый, крепкогрудый, в короткой малице и в бухарском панцыре, остяк поднял над тыном голову в шеломе, он размахнулся и ударил его; враг разом осел и покатился вниз. Войдя в ярость, казак кричал разудало:
— Подходи-ка еще! Чей черед! — он бил топором наотмашь, размахивал им вправо, влево. На скупом солнце зловеще сверкало острие, и многие, перехватив его блеск, в страхе скатывались вниз. Упрямо стояли на валу стрельцы, — они били врага копьями, рубили бердышами.
Напрасно надрывался в истошном крике князец Лугуй, — остяки не могли осилить стрельцов. Воевода Мансуров, глядя на тучи стрел, на орущие толпы, хмуро думал: «И с чего сдурели? Эх, князец, попади-ка ты ко мне в руки, уж разделаюсь по совести…»
Весь день продолжались воинственные крики остяков и визжали тугие стрелы. Десятка два израненных стрельцов ушли с вала, но городок устоял. Замерцали первые звезды, и на Иртыш надвинулась ночь. Князец Лугуй повернул свои нарты и устремился в снежную муть, за ним толпами потянулись и его воины.
В избе воеводы топилась печка. Стряпуха с засученными рукавами, с подоткнутым сарафаном проворно орудовала рогачами. В темном закутке, за печкой, трещал сверчок. Все шло тихо, по-домашнему, мирному, даже и в думки не приходило, что только сейчас бились у валов и через зимовье со свистом летали стрелы, поранившие немало людей. Воевода, не снимая панцыря и шелома, сидел у тесового стола и сосредоточенно думал. Вдруг он оживился и крикнул:
— Позвать пушкаря!
Наклонив голову, чтобы не удариться о приолоку, в избу вошел рослый, статный молодец с умными глазами. Он мигом смахнул шапку и низко поклонился Мансурову.
— Как твоя голубица, исправна? — спросил воевода. — Ядра есть?
— Все есть и все в готовности. Каменны ядра на огне калить буду. Пойдут — я их разз-у-ва-жу! — бодро отозвался пушкарь. Был он складный, неторопливый и, по всему видать, дело свое знал.
— Ну, иди с миром, — сказал воевода. — Да гляди-поглядывай, — завтра, чаю, опять надо драться.
Отпустив пушкаря, Мансуров снял шелом и стал есть.
Утром, едва только занялась поздняя заря, на берегу снова закричали остяки. Их толпы стали гуще, смелее. Впереди, на нартах, опять князец Лугуй, а позади него шесть стариков, несших рубленного из толстой коряжины идола «Словутея». Вокруг идола, извиваясь в дикой пляске, стуча в бубен, кружились два шамана. Лисьи хвосты и шкурки зверьков, нашитые на их парки, развевались. Заунывный звук бубнов разбедил Ильина. Казак вскочил и побежал на вал. Стрельцы изумленно разглядывли диковенное зрелище.
Остяки шли к зимовью весело, приплясывая. Из туманной дали к ним подъезжали все новые и новые нарты. Все теснились к идолу. Огромный, с разукрашенными кровью губами, он медлено колыхался среди толпы.
— Гляди, какого лешего себе топором сотворили! Тьфу! — сплюнул казак. — Тож бог выискался!
Идол был вырублен грубо, тяжеловесен, и остяки с трудом дотащили его до реки. Сюда же доставили и двух скуластых малых, одетых в парки, но со связанными руками.
Казак Ильин побагровел:
— Сволочи, самоедских малых притащили! Жечь будут, чтобы задобрить Словутея!
Шаманы продолжали кружиться и бить в бубны. Они вертелись, трясли головами, дико выкрикивали и, подбегая к самоедским малым, замахивались на них ножами. Те, понурив головы, безропотно стояли среди беснующихся в пляске остяков.
Воевода поднялся на дозорную вышку и разглядывал бушующие толпы. «Сейчас натешатся, намолятся идолу и кинутся на зимовье, — прикидывал он: — Выдержим ли?» И, наклонившись к пушкарю, приказал:
— Ты, брат, наведи на Словутея, да так тарарахни по идолу, чтоб гром раскатился по всей Кодской земле! А ну, милый!
Пушкарь навел свою голубицу, сдвинул брови и ждал воеводского приказа. Он не сводил глаз с толпы. Вот схватили связанных малых и поволокли к идолу. В толпе был и князь Лугуй. Он шел и подплясывал в такт бубну.
— Годи же, я тебе, старой лисе, подсыплю жару под хвост! — пригрозил воевода и сказал пушкарю: — Ну, Васятка, подошло, в самый раз, — трахни-ка!
Пушкарь поднес зажженный фитиль, и по всему обьскому раздолью грянул гром. Выстрелу отозвались дали, и от этого грохот умножился и стал страшней. Раскаленное ядро угодило в грудь размалеванному идолу и разнесло его в щепы. Князец Лугуй упал головой в снег и задрыгал ногами.
Шаман в разорванной парке и с разбитым бубном полз на карачках от страха.
Торопившиеся на олешках остяки быстро свернули нарты в сторону и погнали вниз по Оби. Воинство очухалось и, не ожидая, когда русский пушкарь ударит во второй раз, пустилось в бега.
Только князь Лугуй, придя в себя, не пожелал уходить. Он сел на нарты и, размахивая хореем, направил олешек в городок. К зимнику он подъезжал важно, как к завоеванной крепости. Ему распахнули ворота, дали вымчать на площадку. Окружив оживленной толпой, вытолкали вперед казака Ильина:
— Спроси его, зачем примчал сюда? Не покружилось ли у него в голове?
Казак спросил вояку:
— Ты кто и почему наехал в крепость?
— Я — князь Лугуй, победитель Кодской земли! — с гордостью ответил он. — Русский хорошо гром делал. Словутея — нет! Ай-яй, что наделал русский огненный стрела. Русь велика, и я хочу в Москву, чтобы с моим братом-царем поговорить.
Воевода вышел навстречу князьцу, ощупал его:
— Жив-здоров? Ну, хвала богу. Гляди, в другой раз не попадайся!
Лугуй головой покачал:
— Зачем? Надо Москву!
— Коли решил замириться, отвезем на Русь! — согласился воевода. — А теперь жалуй в гости…
К полудню все стихло. Остяки разъехались в свои паули. Князь Лугуй, наевшись и напившись досыта, не снимая парку, завалился под стол и тут же отошел ко сну.
Добровольно пришедшего князьца Лугуя весной отправили в Москву. Поехал он в дальнюю дорогу в сопровождении десятка родичей. На многих нартах везли большие мешки, набитые лучшей рухлядью — песцами, соболями, горностаями и куницами. Добирались до столицы долго; проехали Сердынь, Вологду, — князец на все пялили очи и поражался. Взглянув на церковь, воскликнул:
— О, это больше, чем мой чум. Тут и живет царь?
— Нет. Тут пребывает господь-бог, — со смирением ответил ему священник.
Князец Лугуй покачал головой:
— Твой бог богаче и сильней Словутея, коль забрался в такой чум.
Остяк с удивлением выслушал колокольный звон и сказал об этом:
— Твой бог любит большой шум. Наш шаман делает маленький звон: динь-динь!
Князьца с почетом доставили в Москву и поместили в боярские хоромы. Дородный дьяк Посольского приказа, приставленый к нему, сказал:
— Оглядись тут. Потом к царю на поклон пойдешь, а допрежь того в баню отправишься. Добрый пар кость сладко тешит.
Князьца свели в жарко истопленную баню. С него сняли парку, потом малицу, потом майнсуп — короткие штаны из оленьей кожи, стащили унты. Худенький голый князец, с засохшей грязью на теле, с испугом глядел на здоровущих боярских холопов. Заплетающимся от страха языком он спросил:
— Теперь в котел меня? Ой-ей, не хочу!..
— Еще что удумал? Котел поганить будем из-за тебя! — засмеялись холопы.
Раздетый боярин, брюхатый и волосатый, прикрикнул на челядь:
— Брысь, окаянцы! Кто позволил вам шутковать над гостем: то князь, не простой смерд!
Слуги притихли, под руки увели Лугуя в мыльню и ополоснули теплой водой.
— Ой, холосо! Шибко холосо! — похлопал князь себя по впалому животу.
Лугуя отменно напарили, напоили квасом, одели в чистое белье — льняные портки и рубаху. Князец долго щелкал языком и хвалил. Но больше всему ему понравились меды. Развалясь в предбаннике, боярин глазами показал на ковш. Холопы проворно наполнили его… Второй ковш поднесли князьцу. Как припал гость к нему, так и не оторвался. Выпил, утер губы, — внутри жар пошел.
— Шибко холосо! — похвалил он…
Баня князьцу понравилась. Через три дня его с привезенными дарами отвезли к царю. Федор Иоаннович обласкал его. Говорил с ним тихим, смиренным голосом. Лугуй стоял перед троном и не сводил глаз с парчевой одежды царя. Он осторожно протянул руку и потрогал ее:
— Холоса парка. Мне бы такую…
— Кланяйся, кланяйся! — толкали его в спину бояре.
Князец упал на колени и возопил:
— Я наберу много, много соболей, тысячи горностаев и сотни сороков песцов и отошлю на Русь. И каждый остяк будет знать, что холоса Москва. Царь, отпусти меду…
Федор Иоаннович улыбнулся, оглянулся на ближнего боярина Бориса Годунова. Тот шепнул:
— Отпусти его, государь, с миром.
Князьца Лугуя отпустили в Кодскую землю с почетом. Перед отъездом его нарекли Василием. Взяли с него клятву, что всегда останется верен, и проводили восвояси. Возвращался он через Чердынь, вез бочки меду, а в особом кожаном коробе — царскую грамоту.
«И нашим воеводам, которые ныне на Усть-Иртыше, на Оби, новый городок поставили, на Лугуя князя, и на его городки наших ратных людей не посылати, и воевати его не велети, и дани на нем, и на его городках, имати не велети, и поминков и посулов с них не имати».
У грамоты той привешена красная восковая печать, а на обороте подписано: «Царь и великий князь Федор Иоаннович всея России.»
Приказные люди и холопы обнажали головы перед развернутой грамотой, и это князьцу нравилось. Щелкая языком, он говорил всем:
— Холосая грамота… Сильная…
Весной он выплыл на Обь, и воевода Мансуров со стрельцами вышли из городка встречать Лугуя. Съехались окрестные о стяки. Князец приказал выкатить из струга бочку меда и угостить подданных. Они пили, а Лугуй все рассказывал про Москву, царя, про баню и про то, как его окрестили.
— Шибко в малую воду садили, не влез весь! А в бане, — ух, как парко!
Остяки быстро выпили мед и недовольно крикнули князьцу:
— Почему мало захватил меду?
— Ой-ей, — покачал головой князец. — Нельзя больше. Еще будет хлеб! — он велел принести со струга несколько зачерствелых караваев, — остяки с удовольствием съели их.
— И хлеба мало! — пожаловались они.
— Будет холосо. Шибко холосо! Я привез! — Князец достал из мешка семена ячменя и стал бросать в грязь.
— Погоди! — сердито сказал старшой крепостцы Золотов. — Так не годится! — он отобрал у князя мешок с семенами и веско объяснил: — Эх, князец, православные так хлеб не сеют! Выходи завтра и полюбуйся, что будет. И свои народцы приводи!
На другой день сладили деревянную соху, впрягли конька и вспахали земельку. На полюшко вышел сеятель и, как повелось на Руси, выступая мерным шагом, высеял семена.
К Троице ячмень взошел. Все ходили дивоваться: рос хлеб могуче, буйно и сулил хороший урожай. Каждое утро стрельцы выходили и любовались хорошей нивой. Все они болели цынгой, чаяли свежего хлебушка! Подошла пора, ячмень выколосился, зацвел, стал наливаться. Но вдруг с Обдории подули холодные ветры, в одно утро упал иней и погубил весь посев. Наехал князец Лугуй; узнав о беде, сказал самоуверенно:
— Я говорила: хлеб холосо, а рыба и олешки лучше!
Слабодушный Федор Иоаннович не опечалился, когда узнал, что воевода Иван Глухов и казаки оставили Сибирь. Он повелел воротить беглецов назад. Добавив к ним триста ратников, царь приказал воеводам Василию Сукину и Мясину Ивану, да письменному голове Даниле Чулкову идти в помощь Мансурову.
С большой тяготой дошли до сибирских мест ратники и там узнали, что Мансуров выбыл в Москву, а острожек укрепил и уберег в дружбе с князьцем Лугуем.
Воевода Сукин вел себя в новом краю осторожно, пристально приглядываясь ко всему. На север, восток и юг раскинулись бескрайние и неизвестные просторы, среди которых кочевало много племен и народов. Все они пребывали в непрестанном движении, угрожая смести небольшой русский отряд. Трудно было стать твердой ногой в этом незамиренном краю. После тщательного ознакомления с сибирским краем, воевода ясно представил себе, что власть Руси здесь до тех пор будет шатка и непрочна, пока русские на важных путях и реках не возведут городков и не усилят их пушками, а главное, — пока не заселят их.
Сукин, как и Ермак, странствуя по рекам и дорогам Сибири со своим отрядом, говорил ратникам:
— Оружие наше обороняет нас, а землю завоюет на веки вечные только соха! Сюда, на эту неисчерпаемую земную силу, русского пахаря! Он поднимает к жизни богатейший край и научит кочевников лучшей доле.
Искер попрежнему был занят Сейдяком, который держался хотя и тихо, но коварно. Можно ли было пускаться на борьбу с этим предприимчивым и лихим захватчиком? На это у Сукина не хватало мужества. Он не торопился идти к Искеру. Пробираясь по Туре-реке, воевода постепенно обрел уверенность и надежду на закрепление края. Его ободрило, что вдоль Туры жители встречали русских доброжелательно и покорно. Они занимались ремеслами, промыслом, вели оседлую жизнь. На этих людей можно было положиться, и воевода решил остановиться на Туре и заложить тут город. Близ старого городища, на выгодном месте, там, где прежде находился древний татарский город Чингин, он выстроил в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году Тюменьский острог. Под стенами его текла глубокая Тура, а вдалеке поблескивали воды Тобола.
Письменный голова Данила Чулков отметил это событие в книге, которую торжественно положили в съезжей избе на видное место рядом с греблом, медной осьминной мерой и железной гирей.
Воевода Сукин не задирался с татарами, он поощрял ремесла, посылая московских умельцев обучать туринцев не знавших многого. Татары восхищались работой русских плотников, суконщиков, пимокатов, шубников, гончаров. Золотые руки русских людей пленяли их, и они старались завести с ними прочную дружбу. Тем временем Сукин на тайных тропах и дорогах установил заставы, которые хватали посланцев Кучума и Алея, не давая им встретиться с туринцами. Исподволь писцы и подьячие, состоявшие при воеводской избе, объясачили татар, стараясь не возбудить среди них недовольства. Так постепенно и глубоко уходит русский корень в сибирскую землю.
Воеводы Сукин и Мясин пробыли в Тюмени до тысяча пятьсот восемьдесят седьмого года, а весной, на смену им, с новой ратью в пятьсот воинов в Сибирь вернулся ездивший в Москву Данила Чулков, теперь уже не письменный голова, а полномочный воевода. Русские, обжившиеся на берегах Туры, повеселели — прибыло силы! И Чулков не задирался с татарами, а жил с ними в мире. Изподволь он готовился к большому и решающему делу. Новый воевода — ставленник Бориса Годунова, человек энергичный и умный, деятельно принялся за сооружение флота. В затоне корабельные мастера, привезенные из Москвы, рубили и ладили прекрасные ладьи. Самые лучшие смолистые тесины шли на стройку. Каждое утро спозаранку воевода приезжал на верфь и подолгу следил за работой плотников. Никто не знал, что от нетерпения в Чулкове дрожала каждая жилочка. Кто-кто, а он то знал, что не одни русские стараются проникнуть в Сибирь! За год до похода Ермака Тимофеевича два отважных аглицких морехода — Пэт и Джексон пытались студенным северным морем проникнуть к берегам Сибири. Не удалась иноземцам эта затея. Но Данила хорошо знал упорство англичан. Ныне они добираются в торговых целях, — за тесом, пенькой и парусиной, — в Архангельск, а завтра, гладишь, проникнут в Нарзомское море, и чего доброго, в устье Оби!
К осени ладьи покачивались на большой воде. На них посадили пятьсот ратных людей, и флотилия отбыла. Небывалое дело! Татары впервые видели такое скопище парусников, и так хорошо оснащенных.
Что-то будет? Данило Чулков вел свои ладьи на Иртыш, а там, на старом кучумовском городище, в Искере, все еще сидел со своими мурзаками и всадниками хан Сеид Ахмет, сын Бекбулата. Окрестные татары называли его просто Сейдяком. Как-то он встретит незванных гостей?
Русские плыли на восток по пути, пройденному пять лет назад Ермаком. Они «не задирали» мирных татар спокойно минуя их селения. Ладьи богато были нагружены хлебом, салом, крупой. Обо всем успел додуматься Данило Чулков. Знал он и то, что за ним зорко следят разведчики Сейдяка. И это было так. Быстрые всадники давно опередили ладьи русского воеводы и донесли хану, что на этот раз ратью командует не казачий атаман, не просто воевода, а человек ученый и понимающий толк в писаниях.
Сейдяк с воинами издали незаметно наблюдал приближение русских людей к тобольскому устью. В эти часы испытавший на себе превратности скитальческой жизни Сеид-Ахмет много передумал, и больше всего он боялся, что русские воины бросятся на Искер.
Однако этого не произошло. Ладьи спокойно пересекли широкий Иртыш и пристали к правому берегу, на котором высилась высокая гора. С нее в ясные дни, бывая на охоте, хан нередко видел в сиреневой дали башни Искера, до которого насчитывалось всего восемнадцать верст.
Чулков вышел с воинами на берег, поднялся на гору и огляделся. Воевода остался весьма доволен своим осмотром. Он приказал вытащить на берег ладьи, и вскоре подле них началась навиданная работа. Соглядатаи Сейдяка удивились: отложив оружие и взявшись за топоры, русские стрельцы рубили свои корабли. Они взламывали днища их, отдирали обшивку и снимали мачты. Смолистый, свежий тес от ладей толпы воинов на своих плечах перетаскали на гору, облюбованную воеводой. Они, как муравьи, трудились от темна до темна. И даже ночью на высокой вершине горели костры, — неутомимая работа шла во мраке.
Вскоре над крутым обрывом иртышского берега, на фоне белесого неба вырос частокол, а там поднялись и башенки.
— Шайтан! — выругался Сейдяк. — На моей земле возвел русский город!..
Так без драк, при слиянии двух могучих сибирских рек — Иртыша и Тобола возникла русская крепостца — Тобольск. По татарски это звучало совсем песенно: «город многолетних трав с розоватыми, желтоватыми и белыми цветами». Данила Чулков придумал и герб новому городу, — он был начитан в геральдике и решил, что Тобольск славнее многих городов запада и востока. Молодой чертежник на синем поле изобразил золотую пирамиду с воинскими знаменами, барабанами и алебардами.
Кругом был суровый край, природа скупа — серое небо, лес да реки. Зато в лесу водилось неисчислимо зверья и дичи, а в реках множество рыбы. Из крепостцы Тобольск открывались дороги на реки Иртыш, Тобол и Обь. Плыви, куда хочешь! В низовьях Оби со своим народом кочевал князек Лугуй. Бережно храня грамоту царя Федора Иоанновича с красной сургучной печатью он на кочевьях любил рассказывать о своем большом путешествии в Московию, о могуществе Русского государства. Сидя у костра, его со вниманием слушали остяки. Они довольно покачивали головами и рассуждали по-своему:
— Значит, наш народ уважают в Московии.
— О! — князец пыхнул трубкой и счастливо улыбнулся. — С ними надо жить в мире. Они научат нас многому.
Русские пока ничем не могли помочь остякам, но уже одно то, что они освободили их от поборов неспокойного Кучума делало остяков мирными. Они ладили с казаками. Не задирался с русскими и Сейдяк. Заняв кучумовский курень, он жил в большой белой юрте, рассылая повсюду своих соглядатаев за русскими. Они доносили Сейдяку, что по всему видно, — воевода Чулков не думает идти на Искер. Стрельцы роют рвы, насыпают валы, возводят высокий тын и рубят избы. Впрочем, хотя русские и не задирались, но возведение крепостцы сильно встревожило хана.
Однажды на Тоболе встретились со стрельцами, сидевшими в ладьях, татарские всадники, трусившие вдоль берега. Наездники наизготове держали луки, но русские, сняв с голов косматые шапки, приветливо размахивали ими. По всему угадывалось, что они настроены миролюбиво. Растерянные татары вернулись в Искер. Многие из них думали: «Зачем нам убивать друг друга?».
Спустя несколько дней сердце Сейдяка наполнилось тревогой. Из русской крепостцы приехал гонец воеводы и звал хана в гости. Сейдяк с признательным видом прижал руку к груди и через толмача просил передать:
— Мы рады соседу, но сейчас я болен и, о горе, не могу поехать, чтобы обнять моего любезного друга!..
По глазам бухарца посланец догадался, — хитрит тот, а может быть затевает и коварство.
Когда вестник вернулся со скудными дарами из Искера, воевода долго сидел в раздумье. Кругом лежала невозмутимая тишина, она царила не только в воеводской избе, но и во всем городке, над окрестными равнинами и широким Тоболом. Тишина казалась хрупкой, — ее мог нарушить вероломный враг. Но как его сломить? Одной силы мало, здесь нужно было хитрить.
«А где взять хитрость и коварство, если не у врага?» — задумался воевода и решил раз и навсегда покончить с Искером.
Тревога воеводы оказалась не напрасной: Сейдяк исподволь готовился к схватке. Сидя в кругу своих мурз, он говорил им:
— Два зверя не могу жить в одном логове. Один должен растерзать другого!
— Твоими устами говорит сама истина! — похвалили его мурзаки. Среди них находился и Карача, отказавшийся от мысли самому быть ханом и взиравший с подобострастием на Сейдяка.