Страница:
Но оказалось, что мы можем дать на это сообщение достойный ответ. В начале 1943 сторонник "Свободной Франции" Стефан Манье, откомандированный в распоряжение английской службы радиовещания в Аккре для проведения французских передач и прекрасно работавший там, возвратился по нашему вызову в Англию. Вследствие какой-то ошибки или по признательному расчету Интеллидженс Сервис арестовала его, как только он прибыл, и для допроса заключила в помещение "Патриотической школы". Но там, в результате ли нервного потрясения или в сильнейшем бредовом припадке тропической малярии, несчастный покончил с собой. И вот, как нарочно, я вдруг получаю письмо от его сына, служившего на флоте в Северной Африке. Молодой моряк просил меня выяснить более чем подозрительные обстоятельства смерти его отца. Он сообщал о своем намерении подать во французский суд жалобу на офицеров Интеллидженс Сервис, находящихся на французской территории, и против членов правительства Великобритании, включая и Уинстона Черчилля, как только они окажутся во Франции. Я поручил Массигли сообщить английскому посольству текст письма нашего истца и передать от меня лично, что "французское правительство не имеет никакой возможности помешать суду делать свое дело, и, к несчастью, можно опасаться, что во всем мире газеты поведут очень неприятную кампанию по поводу методов и приемов допроса в Интеллидженс Сервис, которые покрывает английское правительство". Не знаю почему, но английский суд прекратил дело, и лондонский кабинет, несмотря на принцип разделения властей, как-то ухитрился остановить начавшийся процесс. Впрочем, меня это не касается. С тех пор я уже никогда не слышал о "деле Дюфура".
Вслед за холодным душем последовал теплый душ. 14 и 17 апреля Дафф Купер явился ко мне, чтобы передать сообщение премьер-министра. Черчилль, по словам посла, был крайне огорчен дурным состоянием моих отношений с Рузвельтом. Но он был убежден, что, если я поговорю с президентом, как человек с человеком, отношения эти улучшатся. В частности, наверняка будет разрешен вопрос о признании Комитета освобождения. Черчилль заявлял, что он готов немедленно передать Рузвельту просьбу о моей поездке в Вашингтон и гарантирует мне благоприятный ответ. Я заявил Даффу Куперу, что это приглашение, так же как и прежние приглашения, мало меня привлекает. Если президент Соединенных Штатов действительно желает принять у себя главу французского правительства, ему ничего не стоит попросить де Голля приехать к нему. В этом случае я обязательно предприму поездку в Соединенные Штаты. Но зачем мне просить, хотя бы и через посредничество Черчилля, чтобы президент выразил согласие на мой визит? Как он истолкует мое ходатайство? Ведь Рузвельт открыто заявляет, что властью во Франции может облечь только он. Но мне нечего просить у него. Формальное признание больше не интересует французское правительство. Для него важно только, чтобы его признала французская нация. А это уже достигнуто. Союзники могли в свое время с пользою для дела помочь нам своим признанием. Она так не поступили. А теперь для нас это не имеет значения.
"Что же касается взаимоотношений между французскими властями и военным командованием, - сказал я послу, - вопрос этот разрешится очень легко, если только командование ничего не станет тут узурпировать. В противном случае во Франции водворится хаос. А хаос этот будет гибельным и для военных операций и для политики союзников". В заключение я сказал, что, конечно, когда-нибудь для меня окажется вполне возможной поездка в Вашингтон - но лишь тогда, когда сами события разрешат наш спор; когда на первом освобожденном клочке французской земли будет установлена власть моего правительства; когда американцы докажут, что во Франции они, кроме военных операций, ни во что больше вмешиваться не желают, и когда самым решительным образом будет принят принцип, что Франция едина и неделима. А пока что я могу лишь выразить пожелание, чтобы все это произошло как можно скорее, и надеяться, что тогда обстоятельства позволят мне со спокойной душой отправиться в Соединенные Штаты. Во всяком случае, я признателен Черчиллю за то, что он хлопочет о моей поездке, и заранее приношу ему благодарность за все, что он пожелал бы сделать в этом направлении.
Поскольку я постарался оставить без последствий авансы союзников, мне, по закону качания маятника, следовало ждать теперь неприятных мер воздействия. И в самом деле, 21 апреля мы получили уведомление, что передача шифрованных телеграмм, которыми мы обменивались с нашими дипломатическими и военными представительствами, впредь производиться не будет. Это якобы объяснялось необходимостью держать в глубочайшей тайне происходящую подготовку к высадке. Однако мы не могли не считать оскорблением такую одностороннюю предосторожность, принятую англичанами лишь в отношении французов, чьим вооруженным силам, так же как и английским войскам, вскоре предстояло сыграть важную роль в военных операциях и чья территория должна была стать ареной сражений. И тогда Комитет освобождения запретил своему послу Вьено и своему военному делегату Кенигу разрешать с союзниками какой бы то ни было вопрос до тех пор, пока англичане полагают, что им и без нас известно, какие приказы мы даем и какие донесения нам направляют. Такой абсентеизм очень затруднял работу Эйзенхауэра и его штаба, а напряженность дипломатических отношений усилилась. Разумеется, наши шифрованные сообщения продолжали прибывать по адресу благодаря французским офицерам и чиновникам, совершавшим рейсы между Лондоном и Алжиром.
Кризис дошел до высшей точки, а между тем срок высадки приближался союзники не могли больше откладывать, они должны были найти выход. Поэтому я не был удивлен, когда 23 мая Дафф Купер попросил, чтобы я немедленно принял его. С того дня, как мы "в теории" больше уже не могли сообщаться по коду с Лондоном, я, к великому своему сожалению, вынужден был отказаться от приема английского посла. На этот раз дверь моя была для него открыта, так как он хотел известить меня о "новой ориентации". Он сказал мне, что английское правительство приглашает меня в Лондон для урегулирования вопроса о признании нас и вопроса о нашем административном сотрудничестве во Франции. Посол заявил также, что для его правительства желательно, чтобы я находился в Англии в момент высадки.
Я ответил Даффу Куперу, что очень тронут таким вниманием. В самом деле, я очень хотел находиться в месте отправки десанта в тот момент, когда армии освобождения ринутся в бой, и рассчитывал, что как только будут освобождены первые земли в нашей метрополии, я вступлю на них. Итак, я решил отправиться в Лондон. Но, что касается политического соглашения, мне следовало быть крайне осторожным. Я повторил послу свой прежний ответ сказал, что совсем не заинтересован в признании нас нашими союзниками. И, между прочим, сообщил, что Комитет освобождения мы тотчас же переименуем в правительство Французской республики, каково бы ни было мнение союзников на этот счет. Что касается условий нашего сотрудничества с военным командованием, то мы уже давно их определили в том меморандуме, на который нам не ответили. Теперь английское правительство, может быть, и расположено подписаться под нашими условиями. Но американское правительство к этому не склонно. Для чего же в таком случае французам и англичанам обсуждать мероприятия, которые, невозможно применить из-за несогласия Рузвельта? Мы, конечно, готовы повести переговоры о практических формах сотрудничества, но надо, чтобы в обсуждении участвовали не две, а три стороны. В заключении я предупредил Даффа Купера, что отправляюсь в Лондон лишь при том условии, что мне будет гарантирована возможность сообщаться шифром с моим правительством.
26 мая Комитет освобождения выразил свое согласие с той позицией, которую я изложил английскому послу. Было решено, что ни один из министров не будет сопровождать меня - надо было ясно показать, какова цель моей поездки: я вовсе не собираюсь вести переговоры, я хочу присутствовать при начале операций по высадке и, если возможно, посетить французское население в зоне боев. Затем Комитет единогласно утвердил ордонанс, в силу которого он стал уже и формально "Временным правительством Французской республики". На следующий день я вновь принял Даффа Купера и подтвердил ему свой вчерашний ответ. Он дал мне надлежащее письменное заверение относительно пользования шифром.
Теперь Рузвельт счел за благо попробовать выправить положение, но, опасаясь, как бы эта эволюция не наделала шуму, он выбрал довольно окольный путь, чтобы сообщить мне о ней. Он выбрал гонцом адмирала Фенара, возглавлявшего нашу военно-морскую миссию в Соединенных Штатах и поддерживающего хорошие отношения лично с хозяином Белого Дома. Адмирал прибыл из Соединенных Штатов 27 мая. Явившись ко мне, он сообщил следующее: "Президент настойчиво просил меня передать вам его приглашение приехать в Вашингтон. Учитывая позицию, которую он до сих пор занимал в этом вопросе, он не может сейчас без ущерба для своего престижа действовать официальным путем, а поэтому прибегает к полуофициальному приглашению. Если вы, тоже неофициально, примете приглашение, обычные посольские инстанции все уладят для вашей поездки и сделают так, что не надо будет опубликовывать, по чьей инициативе - вашей или Рузвельта - она состоялась". Сколь ни была странной процедура, к которой прибег президент, я не мог пренебречь его желанием встретиться со мною, выраженным так определенно, и не учесть того значения, которое, несомненно, могло иметь наше свидание. Итак, я признал, что вскоре мне необходимо будет поехать в Вашингтон. Но излияния чувств и мыслей тут были бы неуместны. Я поручил адмиралу Фенару ответить так, чтобы оттянуть время, сообщить, что приглашение передано и было встречено с благодарностью, но указать, что сейчас невозможно строить твердых планов, поскольку я вылетаю в Лондон, а в заключение сказать, что разговор о поездке следует возобновить позднее.
Демарш президента окончательно просветил меня. Мне стало ясно, что моя долгая борьба с союзниками за независимость Франции приходит к желанной для нас развязке. Разумеется, еще придется преодолеть какое-нибудь последнее препятствие. Но исход борьбы уже не вызывает сомнений. 2 июня приходит послание Черчилля: он срочно вызывает меня в Англию. Любезно предоставляет в мое распоряжение свой личный самолет. На следующий день я выезжаю. Со мною отправились Палевский, Бетуар, Бийотт, Жоффруа, де Курсель, Тейсо. Посадка в Касабланке, вторая - в Гибралтаре, 4 июня утром мы - в Англии, около Лондона. И сразу же нас захватил поток событий.
Тотчас по прибытии мне передали письмо Черчилля - он приглашал меня приехать к нему в поезд (оригинальная идея), в котором он в ожидании дня и числа расположился где-то около Портсмута. Мы с Пьером Вьено отправились туда. Премьер-министр принял нас. При нем находились министры, в частности Иден и Бевин{93}, генералы и среди них Исмей{94}. Был там также маршал Смэтс, видимо чувствовавший себя довольно неловко, В самом деле, за несколько месяцев до того он сказал, что, поскольку Франция уж больше не является великой державой, ей ничего не остается, как войти в состав Британского Содружества Наций. Англосаксонская пресса широко разгласила его слова. Всех пригласили к завтраку, и, как только сели за стол, Черчилль бросился в бой.
Прежде всего он поразительно ярко описал широкую операцию, которая вскоре развернется, начиная от берегов Англии, и с удовлетворением констатировал, что начальная ее стадия будет осуществлена по преимуществу английскими средствами. "В частности, - сказал он, - английский флот должен будет сыграть важнейшую роль в переброске войск и защите транспортных судов". Я совершенно искренне выразил премьер-министру свое восхищение такими достижениями. После многих и многих испытаний, которые Англия переносила с необыкновенным мужеством, тем самым спасая Европу, она стала ныне базой наступления на континент и бросает в бой такие большие силы вот неопровержимое доказательство правильности мужественной политики, олицетворением которой был Черчилль начиная с самых мрачных для Англии дней. И хотя предстоящие вскоре события будут дорого стоить Франции, она, несмотря на это, гордится, что стоит в боевых рядах и бок о бок с союзниками будет сражаться за освобождение Европы.
В этот исторический момент повеяло духом уважения и дружбы, объединившим всех собравшихся там французов и англичан. А затем мы перешли к делам. "Выработаем соглашение о нашем с вами сотрудничестве во Франции, сказал мне Черчилль. - А затем вы повезете его в Америку и дадите на рассмотрение президенту. Возможно, что он согласится с ним, и тогда можно будет его применять. Во всяком случае, вы побеседуете с Рузвельтом. Он смягчится и в той или иной форме признает вашу администрацию". Я ответил: "Почему вам кажется, что я обязан просить Рузвельта утвердить мою кандидатуру, чтобы получить власть во Франции? Французское правительство существует. Мне в этом отношении нечего просить ни у Соединенных Штатов, ни у Англии. Это дело решенное, и для всех союзников весьма важно установить систему отношений между французской администрацией и военным командованием. Девять месяцев тому назад мы предложили определенную систему. Поскольку скоро произойдет высадка союзных армий, я понимаю, что вы спешите урегулировать этот вопрос. Мы и сами этого хотим. Но для этого урегулирования необходим представитель Америки. Где же он? Его нет. А без него, сами понимаете, мы ничего в данный момент не можем решить. Впрочем, нужно отметить, что вашингтонское и лондонское правительства, как видно, склонны обойтись и без соглашения с нами. Я, например, только что узнал, что вопреки моим предупреждениям союзные войска и службы, приготовившиеся к высадке, везут с собою якобы французские деньги, изготовленные за границей, - деньги, которые правительство Французской республики ни в коем случае признать не может; а между тем по приказу союзного командования эти деньги должны иметь принудительное хождение на французской территории. Я уже жду, что завтра генерал Эйзенхауэр, по указанию президента Соединенных Штатов и в согласии с вами, объявит, что он берет Францию под свою власть. Как же вы хотите, чтобы мы на такой основе вели с вами переговоры?"
"А вы? - воскликнул Черчилль. - Вы, кажется, хотите, чтобы мы, англичане, заняли позицию, отличную от позиции Соединенных Штатов?" Затем с горячей страстностью, предназначенной, несомненно, более для слушателей, чем для меня, Черчилль продолжал: "Скоро мы освободим Европу, но мы сможем это сделать лишь потому, что рядом с нами сражаются американцы. Запомните же: всякий раз, как нам надо будет выбирать между Европой и морскими просторами, мы всегда выберем морские просторы. Всякий раз, как мне придется выбирать между вами и Рузвельтом, я всегда выберу Рузвельта". Иден покачал головой - по-видимому, этот выпад не очень его убедил. А лейборист Бевин, министр труда, подошел ко мне и сказал довольно громко, чтобы все его слышали: "Премьер-министр заявил вам, что во всех случаях он всегда будет брать сторону президента Соединенных Штатов. Знайте, что он говорил от своего имени, но отнюдь не от имени английского кабинета".
Затем мы с Черчиллем поехали в ставку генерала Эйзенхауэра. Она находилась поблизости, в густом лесу. В бараке, где стены увешаны картами, главнокомандующий с большой ясностью и самообладанием изложил нам план высадки и сообщил о подготовке к ней. Корабли в состоянии выйти из портов в любую минуту. Самолеты могут подняться в воздух по первому сигналу. Войска уже несколько дней погружены на суда. Огромная машина - отплытие, переправа, высадка первого эшелона, то есть восьми дивизий и военных материалов, - налажена; все продумано до мельчайших деталей. Поддержка операции военными кораблями, авиацией, парашютный десант - ничто не оставлено на волю случая. Я убедился, что в подготовке этого рискованного и очень сложного дела в полной мере проявилась способность англичан к тому, что они называют planning{95}. Однако главнокомандующий еще должен был назначить день и час, и тут он испытывал сильное беспокойство. В самом деле, все рассчитано так, чтобы высадка произошла между третьим и седьмым июня. После этой даты условия прилива и фазы луны изменятся, и операцию пришлось бы отсрочить приблизительно на месяц. Однако погода стоит очень плохая. Для шаланд, понтонов, шлюпок при таком волнении плыть по морю и подходить к берегу - дело опасное. А ведь надо не позднее завтрашнего дня дать приказ о начале или отсрочке операции. Эйзенхауэр спросил меня: "Что вы об этом думаете?" Я ответил главнокомандующему, что решать тут может только он один, ибо ответственность лежит на нем, что мое мнение его ни к чему не обязывает и я заранее безоговорочно одобряю все, что он решит. "Скажу вам только, - добавил я, - что на вашем месте я не стал бы откладывать. Падение атмосферного давления грозит меньшими неприятностями, чем отсрочка высадки на несколько недель: усилится моральное напряжение участников операции - может нарушиться тайна".
Когда я уже собрался уходить, Эйзенхауэр в явном смущении протянул мне какой-то документ, отпечатанный на машинке: "Вот, - сказал он, прокламация, которую я собираюсь выпустить, - воззвание к народам Европы и, в частности, к французскому народу". Я пробежал текст прокламации и заявил Эйзенхауэру, что она меня не удовлетворяет. "Это только проект, -заверил меня главнокомандующий, - я готов изменить его согласно вашим замечаниям". Было условлено, что завтра я сообщу ему конкретно, какие изменения я считаю тут необходимыми. Черчилль отвез меня в свой поезд, где я должен был встретиться со своими. Я не скрывал от него своего беспокойства. Хотя перед нами открылась светлая перспектива битвы, на нее уже легла черная тень коварной политики.
В самом деле, прокламация, составленная для Эйзенхауэра в Вашингтоне, была неприемлема. В ней главнокомандующий сначала обращался к народам Норвегии, Голландии, Бельгии и Люксембурга и говорил как солдат, на которого возложена определенная военная задача и который не имеет никакого отношения к политической судьбе народов. Затем он обращался к французской нации и говорил уже совсем другим тоном. Он предлагал ей "выполнять все его приказы". Он уже решил, что "все должны остаться на местах и выполнять свои обязанности - впредь до особого распоряжения" и что, как только Франция будет освобождена, "французы сами выберут своих представителей и свое правительство". Короче говоря, он делал вид, будто на нем лежит ответственность за нашу страну, между тем как для нее он был всего лишь генералом союзной армии, умелым войсковым командиром, не имеющим, однако, никакого права управлять ею, да к тому же он оказался бы в крайне затруднительном положении, если бы ему действительно пришлось это делать. В его листовке ни слова не было сказано о той французской власти, которая вот уже несколько лет вдохновляла наш народ и руководила его военными усилиями. Она оказала Эйзенхауэру честь, отдав под его командование значительную часть французской армии. Утром 5 июня я на всякий случаи послал в главную ставку текст воззвания в приемлемой для нас редакции. Как я и ожидал, мне ответили, что уже поздно - прокламация уже отпечатана (ее отпечатали неделю назад) и ее вот-вот начнут разбрасывать с самолетов над территорией Франции. В самом деле, в следующую ночь должна была начаться высадка.
В Лондоне, как и прежде, я разместил свое бюро в Карлтон-гарденс, а сам жил в отеле "Коннот". С большим удовольствием я встретился с Чарльзом Пиком, которого Форин офис прикомандировал к нам для связи. Этот дипломат, ставший моим другом, пришел ко мне 5 июня сообщить программу радиопередачи, которая должна была состояться на следующий день утром. Сначала, согласно расписанию, выступят с обращением к своим народам главы государств Западной Европы: норвежский король, голландская королева, великая герцогиня Люксембургская, премьер-министр Бельгии. Затем зачитает свою прокламацию Эйзенхауэр. Под конец выступлю я с воззванием к Франции. Я сказал Чарльзу Пику, что этот спектакль состоится без моего участия. Если я выступаю с речью после главнокомандующего, может показаться, что я одобряю его прокламацию, между тем как я с ней в корне не согласен; к тому же я займу тут место, совсем для меня не подобающее. Если я выступлю по радио, то только отдельно, в другой час, а не в хвосте вереницы ораторов.
В два часа ночи ко мне явился Вьено. Он только что вернулся от Черчилля, который вызывал его для того, чтобы накричать на него, изливая свой гнев против меня. Вслед за Вьено пришел Пик. Я ему заявил, что ораторский конвейер, который пустят в ход нынче утром, обойдется и без меня. Зато я хочу иметь возможность выступить по Би-Би-Си вечером.
После некоторых тайных столкновений, происшедших за кулисами, лондонское радио действительно предоставили в мое распоряжение на тех условиях, которые я поставил. Я выступил отдельно, в шесть часов вечера, и с глубоким волнением сказал французам: "Началась решительная битва... Битва во Франции, конечно, будет битвой за Францию!.. Для сынов Франции, где бы они ни были и кто бы они ни были, простой и священный долг - разить врага всеми средствами, какими они располагают. Выполняйте в точности приказы французского правительства и руководителей, коих оно уполномочило давать распоряжения. Из-за туч, набухших нашей кровью и слезами, уже проглянуло солнце нашего величия!"
Несколько дней я провел в Англии. Вести о боях приходили хорошие. Высадка удалась. Вокруг Байё было теперь предмостное укрепление. Как и предусматривалось, у побережья оборудованы искусственные порты. В операции принимают участие французские вооруженные силы - корабли, эскадрильи самолетов, особые отряды, парашютисты, - и в отношении их всех поступают превосходные донесения от Аржанлье, Валлена, Лежантийома. Леклерк и его дивизия ждут в полном порядке, хоть и с нетерпением, момента, когда им можно будет высадиться в Нормандии. У наших служб, особенно у интендантской, которой с далеких теперь дней "Свободной Франции" руководит интендант Менги, работы по горло; интендантство занято снабжением наших войск -в Англии еще никогда не бывало столь многочисленных французских контингентов; подготовляется также всякая помощь освобожденным территориям. И, наконец, Кениг докладывает мне о действиях наших внутренних сил, которые по его указанию или по собственному почину во многих районах вступили в бой с врагом. Они не дают покоя нескольким крупным немецким частям позади фронта. Кроме того, повсюду проводятся предусмотренные нашими планами разрушения. Правда, немцы впервые использовали против Лондона свои ФАУ-I. Но как ни тяжелы эти бомбардировки, они уже не могут изменить ход сражения.
Однако, если стратегически горизонт кажется светлым, небо дипломатии лишь медленно очищается от туч. Иден пытается их разогнать. Он взял на себя лично - вероятно, по согласованию с английским кабинетом - переговоры о сотрудничестве во Франции, которые до сих пор вел Черчилль. 8 июня Иден в обществе Даффа Купера и Пьера Вьено пришел ко мне пообедать и побеседовать, он настаивал на том, чтобы французское правительство отказалось от своего решения, послало бы Массигли в Лондон и подписало франко-английское соглашение. "Если мы с вами договоримся, - сказал мне Иден, - американцы не смогут оставаться на какой-нибудь сепаратной позиции. Когда вы поедете в Вашингтон, я тоже туда поеду, и Рузвельту придется подписаться под тем, что мы с вами примем". Иден подкрепил свое предложение письмом, адресовав его Вьено. Но мы, французы, держались стойко. Я еще и еще раз ответил англичанам, что в Лондон я прибыл не для того, чтобы вести переговоры. Алжирское правительство, мнение которого я запросил, со мною согласно. Итак, Массигли остается на месте. Вьено отвечает Идену, что, если английский кабинет желает вступить в переговоры по поводу нашего меморандума 1943, он, Вьено, в качестве посла может получать и передавать необходимые сообщения.
В то же время мы не упускали случая подчеркнуть нелепость такого положения, в котором окажутся союзные армии, не имея организованной связи с французской властью и французскими должностными лицами, и мы во всеуслышание заявляли, что не признаем отпечатанных за границей денег, которые союзники собираются распространять во Франции. 10 июня я дал одному информационному агентству короткое интервью, в котором уточнил свой взгляд на положение вещей. Кроме того, я решил, что наши офицеры административной связи, за исключением нескольких информаторов, не будут сопровождать американские и английские штабы, ибо мы не намерены содействовать узурпации. Разумеется, что во враждебно настроенной части американской прессы поднялся вой. Но другая ее часть и большинство английских газет порицали упрямство Рузвельта. В этот момент единодушно и энергично выступили те люди, которые и в печати и по радио всегда поддерживали нас силою своего таланта. В Соединенных Штатах встали на нашу защиту Уолтер Липпман, Эдгар Маурер, Доротти Томпсон, Джеф Парсонс, Эрик Хаукинс, Элен Киркпатрик, Мак Уэйн, Чарльз Коллингвуд, Соня Тамара и другие; в Англии Гарольд Никольсон, Гарольд Кинг, Бурден, Гларнер, Дерси Силли и многие другие. Все они заявили, что шутки пора бросить.
Вслед за холодным душем последовал теплый душ. 14 и 17 апреля Дафф Купер явился ко мне, чтобы передать сообщение премьер-министра. Черчилль, по словам посла, был крайне огорчен дурным состоянием моих отношений с Рузвельтом. Но он был убежден, что, если я поговорю с президентом, как человек с человеком, отношения эти улучшатся. В частности, наверняка будет разрешен вопрос о признании Комитета освобождения. Черчилль заявлял, что он готов немедленно передать Рузвельту просьбу о моей поездке в Вашингтон и гарантирует мне благоприятный ответ. Я заявил Даффу Куперу, что это приглашение, так же как и прежние приглашения, мало меня привлекает. Если президент Соединенных Штатов действительно желает принять у себя главу французского правительства, ему ничего не стоит попросить де Голля приехать к нему. В этом случае я обязательно предприму поездку в Соединенные Штаты. Но зачем мне просить, хотя бы и через посредничество Черчилля, чтобы президент выразил согласие на мой визит? Как он истолкует мое ходатайство? Ведь Рузвельт открыто заявляет, что властью во Франции может облечь только он. Но мне нечего просить у него. Формальное признание больше не интересует французское правительство. Для него важно только, чтобы его признала французская нация. А это уже достигнуто. Союзники могли в свое время с пользою для дела помочь нам своим признанием. Она так не поступили. А теперь для нас это не имеет значения.
"Что же касается взаимоотношений между французскими властями и военным командованием, - сказал я послу, - вопрос этот разрешится очень легко, если только командование ничего не станет тут узурпировать. В противном случае во Франции водворится хаос. А хаос этот будет гибельным и для военных операций и для политики союзников". В заключение я сказал, что, конечно, когда-нибудь для меня окажется вполне возможной поездка в Вашингтон - но лишь тогда, когда сами события разрешат наш спор; когда на первом освобожденном клочке французской земли будет установлена власть моего правительства; когда американцы докажут, что во Франции они, кроме военных операций, ни во что больше вмешиваться не желают, и когда самым решительным образом будет принят принцип, что Франция едина и неделима. А пока что я могу лишь выразить пожелание, чтобы все это произошло как можно скорее, и надеяться, что тогда обстоятельства позволят мне со спокойной душой отправиться в Соединенные Штаты. Во всяком случае, я признателен Черчиллю за то, что он хлопочет о моей поездке, и заранее приношу ему благодарность за все, что он пожелал бы сделать в этом направлении.
Поскольку я постарался оставить без последствий авансы союзников, мне, по закону качания маятника, следовало ждать теперь неприятных мер воздействия. И в самом деле, 21 апреля мы получили уведомление, что передача шифрованных телеграмм, которыми мы обменивались с нашими дипломатическими и военными представительствами, впредь производиться не будет. Это якобы объяснялось необходимостью держать в глубочайшей тайне происходящую подготовку к высадке. Однако мы не могли не считать оскорблением такую одностороннюю предосторожность, принятую англичанами лишь в отношении французов, чьим вооруженным силам, так же как и английским войскам, вскоре предстояло сыграть важную роль в военных операциях и чья территория должна была стать ареной сражений. И тогда Комитет освобождения запретил своему послу Вьено и своему военному делегату Кенигу разрешать с союзниками какой бы то ни было вопрос до тех пор, пока англичане полагают, что им и без нас известно, какие приказы мы даем и какие донесения нам направляют. Такой абсентеизм очень затруднял работу Эйзенхауэра и его штаба, а напряженность дипломатических отношений усилилась. Разумеется, наши шифрованные сообщения продолжали прибывать по адресу благодаря французским офицерам и чиновникам, совершавшим рейсы между Лондоном и Алжиром.
Кризис дошел до высшей точки, а между тем срок высадки приближался союзники не могли больше откладывать, они должны были найти выход. Поэтому я не был удивлен, когда 23 мая Дафф Купер попросил, чтобы я немедленно принял его. С того дня, как мы "в теории" больше уже не могли сообщаться по коду с Лондоном, я, к великому своему сожалению, вынужден был отказаться от приема английского посла. На этот раз дверь моя была для него открыта, так как он хотел известить меня о "новой ориентации". Он сказал мне, что английское правительство приглашает меня в Лондон для урегулирования вопроса о признании нас и вопроса о нашем административном сотрудничестве во Франции. Посол заявил также, что для его правительства желательно, чтобы я находился в Англии в момент высадки.
Я ответил Даффу Куперу, что очень тронут таким вниманием. В самом деле, я очень хотел находиться в месте отправки десанта в тот момент, когда армии освобождения ринутся в бой, и рассчитывал, что как только будут освобождены первые земли в нашей метрополии, я вступлю на них. Итак, я решил отправиться в Лондон. Но, что касается политического соглашения, мне следовало быть крайне осторожным. Я повторил послу свой прежний ответ сказал, что совсем не заинтересован в признании нас нашими союзниками. И, между прочим, сообщил, что Комитет освобождения мы тотчас же переименуем в правительство Французской республики, каково бы ни было мнение союзников на этот счет. Что касается условий нашего сотрудничества с военным командованием, то мы уже давно их определили в том меморандуме, на который нам не ответили. Теперь английское правительство, может быть, и расположено подписаться под нашими условиями. Но американское правительство к этому не склонно. Для чего же в таком случае французам и англичанам обсуждать мероприятия, которые, невозможно применить из-за несогласия Рузвельта? Мы, конечно, готовы повести переговоры о практических формах сотрудничества, но надо, чтобы в обсуждении участвовали не две, а три стороны. В заключении я предупредил Даффа Купера, что отправляюсь в Лондон лишь при том условии, что мне будет гарантирована возможность сообщаться шифром с моим правительством.
26 мая Комитет освобождения выразил свое согласие с той позицией, которую я изложил английскому послу. Было решено, что ни один из министров не будет сопровождать меня - надо было ясно показать, какова цель моей поездки: я вовсе не собираюсь вести переговоры, я хочу присутствовать при начале операций по высадке и, если возможно, посетить французское население в зоне боев. Затем Комитет единогласно утвердил ордонанс, в силу которого он стал уже и формально "Временным правительством Французской республики". На следующий день я вновь принял Даффа Купера и подтвердил ему свой вчерашний ответ. Он дал мне надлежащее письменное заверение относительно пользования шифром.
Теперь Рузвельт счел за благо попробовать выправить положение, но, опасаясь, как бы эта эволюция не наделала шуму, он выбрал довольно окольный путь, чтобы сообщить мне о ней. Он выбрал гонцом адмирала Фенара, возглавлявшего нашу военно-морскую миссию в Соединенных Штатах и поддерживающего хорошие отношения лично с хозяином Белого Дома. Адмирал прибыл из Соединенных Штатов 27 мая. Явившись ко мне, он сообщил следующее: "Президент настойчиво просил меня передать вам его приглашение приехать в Вашингтон. Учитывая позицию, которую он до сих пор занимал в этом вопросе, он не может сейчас без ущерба для своего престижа действовать официальным путем, а поэтому прибегает к полуофициальному приглашению. Если вы, тоже неофициально, примете приглашение, обычные посольские инстанции все уладят для вашей поездки и сделают так, что не надо будет опубликовывать, по чьей инициативе - вашей или Рузвельта - она состоялась". Сколь ни была странной процедура, к которой прибег президент, я не мог пренебречь его желанием встретиться со мною, выраженным так определенно, и не учесть того значения, которое, несомненно, могло иметь наше свидание. Итак, я признал, что вскоре мне необходимо будет поехать в Вашингтон. Но излияния чувств и мыслей тут были бы неуместны. Я поручил адмиралу Фенару ответить так, чтобы оттянуть время, сообщить, что приглашение передано и было встречено с благодарностью, но указать, что сейчас невозможно строить твердых планов, поскольку я вылетаю в Лондон, а в заключение сказать, что разговор о поездке следует возобновить позднее.
Демарш президента окончательно просветил меня. Мне стало ясно, что моя долгая борьба с союзниками за независимость Франции приходит к желанной для нас развязке. Разумеется, еще придется преодолеть какое-нибудь последнее препятствие. Но исход борьбы уже не вызывает сомнений. 2 июня приходит послание Черчилля: он срочно вызывает меня в Англию. Любезно предоставляет в мое распоряжение свой личный самолет. На следующий день я выезжаю. Со мною отправились Палевский, Бетуар, Бийотт, Жоффруа, де Курсель, Тейсо. Посадка в Касабланке, вторая - в Гибралтаре, 4 июня утром мы - в Англии, около Лондона. И сразу же нас захватил поток событий.
Тотчас по прибытии мне передали письмо Черчилля - он приглашал меня приехать к нему в поезд (оригинальная идея), в котором он в ожидании дня и числа расположился где-то около Портсмута. Мы с Пьером Вьено отправились туда. Премьер-министр принял нас. При нем находились министры, в частности Иден и Бевин{93}, генералы и среди них Исмей{94}. Был там также маршал Смэтс, видимо чувствовавший себя довольно неловко, В самом деле, за несколько месяцев до того он сказал, что, поскольку Франция уж больше не является великой державой, ей ничего не остается, как войти в состав Британского Содружества Наций. Англосаксонская пресса широко разгласила его слова. Всех пригласили к завтраку, и, как только сели за стол, Черчилль бросился в бой.
Прежде всего он поразительно ярко описал широкую операцию, которая вскоре развернется, начиная от берегов Англии, и с удовлетворением констатировал, что начальная ее стадия будет осуществлена по преимуществу английскими средствами. "В частности, - сказал он, - английский флот должен будет сыграть важнейшую роль в переброске войск и защите транспортных судов". Я совершенно искренне выразил премьер-министру свое восхищение такими достижениями. После многих и многих испытаний, которые Англия переносила с необыкновенным мужеством, тем самым спасая Европу, она стала ныне базой наступления на континент и бросает в бой такие большие силы вот неопровержимое доказательство правильности мужественной политики, олицетворением которой был Черчилль начиная с самых мрачных для Англии дней. И хотя предстоящие вскоре события будут дорого стоить Франции, она, несмотря на это, гордится, что стоит в боевых рядах и бок о бок с союзниками будет сражаться за освобождение Европы.
В этот исторический момент повеяло духом уважения и дружбы, объединившим всех собравшихся там французов и англичан. А затем мы перешли к делам. "Выработаем соглашение о нашем с вами сотрудничестве во Франции, сказал мне Черчилль. - А затем вы повезете его в Америку и дадите на рассмотрение президенту. Возможно, что он согласится с ним, и тогда можно будет его применять. Во всяком случае, вы побеседуете с Рузвельтом. Он смягчится и в той или иной форме признает вашу администрацию". Я ответил: "Почему вам кажется, что я обязан просить Рузвельта утвердить мою кандидатуру, чтобы получить власть во Франции? Французское правительство существует. Мне в этом отношении нечего просить ни у Соединенных Штатов, ни у Англии. Это дело решенное, и для всех союзников весьма важно установить систему отношений между французской администрацией и военным командованием. Девять месяцев тому назад мы предложили определенную систему. Поскольку скоро произойдет высадка союзных армий, я понимаю, что вы спешите урегулировать этот вопрос. Мы и сами этого хотим. Но для этого урегулирования необходим представитель Америки. Где же он? Его нет. А без него, сами понимаете, мы ничего в данный момент не можем решить. Впрочем, нужно отметить, что вашингтонское и лондонское правительства, как видно, склонны обойтись и без соглашения с нами. Я, например, только что узнал, что вопреки моим предупреждениям союзные войска и службы, приготовившиеся к высадке, везут с собою якобы французские деньги, изготовленные за границей, - деньги, которые правительство Французской республики ни в коем случае признать не может; а между тем по приказу союзного командования эти деньги должны иметь принудительное хождение на французской территории. Я уже жду, что завтра генерал Эйзенхауэр, по указанию президента Соединенных Штатов и в согласии с вами, объявит, что он берет Францию под свою власть. Как же вы хотите, чтобы мы на такой основе вели с вами переговоры?"
"А вы? - воскликнул Черчилль. - Вы, кажется, хотите, чтобы мы, англичане, заняли позицию, отличную от позиции Соединенных Штатов?" Затем с горячей страстностью, предназначенной, несомненно, более для слушателей, чем для меня, Черчилль продолжал: "Скоро мы освободим Европу, но мы сможем это сделать лишь потому, что рядом с нами сражаются американцы. Запомните же: всякий раз, как нам надо будет выбирать между Европой и морскими просторами, мы всегда выберем морские просторы. Всякий раз, как мне придется выбирать между вами и Рузвельтом, я всегда выберу Рузвельта". Иден покачал головой - по-видимому, этот выпад не очень его убедил. А лейборист Бевин, министр труда, подошел ко мне и сказал довольно громко, чтобы все его слышали: "Премьер-министр заявил вам, что во всех случаях он всегда будет брать сторону президента Соединенных Штатов. Знайте, что он говорил от своего имени, но отнюдь не от имени английского кабинета".
Затем мы с Черчиллем поехали в ставку генерала Эйзенхауэра. Она находилась поблизости, в густом лесу. В бараке, где стены увешаны картами, главнокомандующий с большой ясностью и самообладанием изложил нам план высадки и сообщил о подготовке к ней. Корабли в состоянии выйти из портов в любую минуту. Самолеты могут подняться в воздух по первому сигналу. Войска уже несколько дней погружены на суда. Огромная машина - отплытие, переправа, высадка первого эшелона, то есть восьми дивизий и военных материалов, - налажена; все продумано до мельчайших деталей. Поддержка операции военными кораблями, авиацией, парашютный десант - ничто не оставлено на волю случая. Я убедился, что в подготовке этого рискованного и очень сложного дела в полной мере проявилась способность англичан к тому, что они называют planning{95}. Однако главнокомандующий еще должен был назначить день и час, и тут он испытывал сильное беспокойство. В самом деле, все рассчитано так, чтобы высадка произошла между третьим и седьмым июня. После этой даты условия прилива и фазы луны изменятся, и операцию пришлось бы отсрочить приблизительно на месяц. Однако погода стоит очень плохая. Для шаланд, понтонов, шлюпок при таком волнении плыть по морю и подходить к берегу - дело опасное. А ведь надо не позднее завтрашнего дня дать приказ о начале или отсрочке операции. Эйзенхауэр спросил меня: "Что вы об этом думаете?" Я ответил главнокомандующему, что решать тут может только он один, ибо ответственность лежит на нем, что мое мнение его ни к чему не обязывает и я заранее безоговорочно одобряю все, что он решит. "Скажу вам только, - добавил я, - что на вашем месте я не стал бы откладывать. Падение атмосферного давления грозит меньшими неприятностями, чем отсрочка высадки на несколько недель: усилится моральное напряжение участников операции - может нарушиться тайна".
Когда я уже собрался уходить, Эйзенхауэр в явном смущении протянул мне какой-то документ, отпечатанный на машинке: "Вот, - сказал он, прокламация, которую я собираюсь выпустить, - воззвание к народам Европы и, в частности, к французскому народу". Я пробежал текст прокламации и заявил Эйзенхауэру, что она меня не удовлетворяет. "Это только проект, -заверил меня главнокомандующий, - я готов изменить его согласно вашим замечаниям". Было условлено, что завтра я сообщу ему конкретно, какие изменения я считаю тут необходимыми. Черчилль отвез меня в свой поезд, где я должен был встретиться со своими. Я не скрывал от него своего беспокойства. Хотя перед нами открылась светлая перспектива битвы, на нее уже легла черная тень коварной политики.
В самом деле, прокламация, составленная для Эйзенхауэра в Вашингтоне, была неприемлема. В ней главнокомандующий сначала обращался к народам Норвегии, Голландии, Бельгии и Люксембурга и говорил как солдат, на которого возложена определенная военная задача и который не имеет никакого отношения к политической судьбе народов. Затем он обращался к французской нации и говорил уже совсем другим тоном. Он предлагал ей "выполнять все его приказы". Он уже решил, что "все должны остаться на местах и выполнять свои обязанности - впредь до особого распоряжения" и что, как только Франция будет освобождена, "французы сами выберут своих представителей и свое правительство". Короче говоря, он делал вид, будто на нем лежит ответственность за нашу страну, между тем как для нее он был всего лишь генералом союзной армии, умелым войсковым командиром, не имеющим, однако, никакого права управлять ею, да к тому же он оказался бы в крайне затруднительном положении, если бы ему действительно пришлось это делать. В его листовке ни слова не было сказано о той французской власти, которая вот уже несколько лет вдохновляла наш народ и руководила его военными усилиями. Она оказала Эйзенхауэру честь, отдав под его командование значительную часть французской армии. Утром 5 июня я на всякий случаи послал в главную ставку текст воззвания в приемлемой для нас редакции. Как я и ожидал, мне ответили, что уже поздно - прокламация уже отпечатана (ее отпечатали неделю назад) и ее вот-вот начнут разбрасывать с самолетов над территорией Франции. В самом деле, в следующую ночь должна была начаться высадка.
В Лондоне, как и прежде, я разместил свое бюро в Карлтон-гарденс, а сам жил в отеле "Коннот". С большим удовольствием я встретился с Чарльзом Пиком, которого Форин офис прикомандировал к нам для связи. Этот дипломат, ставший моим другом, пришел ко мне 5 июня сообщить программу радиопередачи, которая должна была состояться на следующий день утром. Сначала, согласно расписанию, выступят с обращением к своим народам главы государств Западной Европы: норвежский король, голландская королева, великая герцогиня Люксембургская, премьер-министр Бельгии. Затем зачитает свою прокламацию Эйзенхауэр. Под конец выступлю я с воззванием к Франции. Я сказал Чарльзу Пику, что этот спектакль состоится без моего участия. Если я выступаю с речью после главнокомандующего, может показаться, что я одобряю его прокламацию, между тем как я с ней в корне не согласен; к тому же я займу тут место, совсем для меня не подобающее. Если я выступлю по радио, то только отдельно, в другой час, а не в хвосте вереницы ораторов.
В два часа ночи ко мне явился Вьено. Он только что вернулся от Черчилля, который вызывал его для того, чтобы накричать на него, изливая свой гнев против меня. Вслед за Вьено пришел Пик. Я ему заявил, что ораторский конвейер, который пустят в ход нынче утром, обойдется и без меня. Зато я хочу иметь возможность выступить по Би-Би-Си вечером.
После некоторых тайных столкновений, происшедших за кулисами, лондонское радио действительно предоставили в мое распоряжение на тех условиях, которые я поставил. Я выступил отдельно, в шесть часов вечера, и с глубоким волнением сказал французам: "Началась решительная битва... Битва во Франции, конечно, будет битвой за Францию!.. Для сынов Франции, где бы они ни были и кто бы они ни были, простой и священный долг - разить врага всеми средствами, какими они располагают. Выполняйте в точности приказы французского правительства и руководителей, коих оно уполномочило давать распоряжения. Из-за туч, набухших нашей кровью и слезами, уже проглянуло солнце нашего величия!"
Несколько дней я провел в Англии. Вести о боях приходили хорошие. Высадка удалась. Вокруг Байё было теперь предмостное укрепление. Как и предусматривалось, у побережья оборудованы искусственные порты. В операции принимают участие французские вооруженные силы - корабли, эскадрильи самолетов, особые отряды, парашютисты, - и в отношении их всех поступают превосходные донесения от Аржанлье, Валлена, Лежантийома. Леклерк и его дивизия ждут в полном порядке, хоть и с нетерпением, момента, когда им можно будет высадиться в Нормандии. У наших служб, особенно у интендантской, которой с далеких теперь дней "Свободной Франции" руководит интендант Менги, работы по горло; интендантство занято снабжением наших войск -в Англии еще никогда не бывало столь многочисленных французских контингентов; подготовляется также всякая помощь освобожденным территориям. И, наконец, Кениг докладывает мне о действиях наших внутренних сил, которые по его указанию или по собственному почину во многих районах вступили в бой с врагом. Они не дают покоя нескольким крупным немецким частям позади фронта. Кроме того, повсюду проводятся предусмотренные нашими планами разрушения. Правда, немцы впервые использовали против Лондона свои ФАУ-I. Но как ни тяжелы эти бомбардировки, они уже не могут изменить ход сражения.
Однако, если стратегически горизонт кажется светлым, небо дипломатии лишь медленно очищается от туч. Иден пытается их разогнать. Он взял на себя лично - вероятно, по согласованию с английским кабинетом - переговоры о сотрудничестве во Франции, которые до сих пор вел Черчилль. 8 июня Иден в обществе Даффа Купера и Пьера Вьено пришел ко мне пообедать и побеседовать, он настаивал на том, чтобы французское правительство отказалось от своего решения, послало бы Массигли в Лондон и подписало франко-английское соглашение. "Если мы с вами договоримся, - сказал мне Иден, - американцы не смогут оставаться на какой-нибудь сепаратной позиции. Когда вы поедете в Вашингтон, я тоже туда поеду, и Рузвельту придется подписаться под тем, что мы с вами примем". Иден подкрепил свое предложение письмом, адресовав его Вьено. Но мы, французы, держались стойко. Я еще и еще раз ответил англичанам, что в Лондон я прибыл не для того, чтобы вести переговоры. Алжирское правительство, мнение которого я запросил, со мною согласно. Итак, Массигли остается на месте. Вьено отвечает Идену, что, если английский кабинет желает вступить в переговоры по поводу нашего меморандума 1943, он, Вьено, в качестве посла может получать и передавать необходимые сообщения.
В то же время мы не упускали случая подчеркнуть нелепость такого положения, в котором окажутся союзные армии, не имея организованной связи с французской властью и французскими должностными лицами, и мы во всеуслышание заявляли, что не признаем отпечатанных за границей денег, которые союзники собираются распространять во Франции. 10 июня я дал одному информационному агентству короткое интервью, в котором уточнил свой взгляд на положение вещей. Кроме того, я решил, что наши офицеры административной связи, за исключением нескольких информаторов, не будут сопровождать американские и английские штабы, ибо мы не намерены содействовать узурпации. Разумеется, что во враждебно настроенной части американской прессы поднялся вой. Но другая ее часть и большинство английских газет порицали упрямство Рузвельта. В этот момент единодушно и энергично выступили те люди, которые и в печати и по радио всегда поддерживали нас силою своего таланта. В Соединенных Штатах встали на нашу защиту Уолтер Липпман, Эдгар Маурер, Доротти Томпсон, Джеф Парсонс, Эрик Хаукинс, Элен Киркпатрик, Мак Уэйн, Чарльз Коллингвуд, Соня Тамара и другие; в Англии Гарольд Никольсон, Гарольд Кинг, Бурден, Гларнер, Дерси Силли и многие другие. Все они заявили, что шутки пора бросить.