Страница:
В этом никто не сомневался на всем пути моего следования 23 августа. Проезжая между двумя рядами трепещущих на ветру знамен, под которыми стояли люди и кричали: "Да здравствует де Голль!" - я чувствовал, как меня подхватывает волна радости. В Фертэ-Бернаре, в Ножан-ле-Ротру, в Шартре, как и во всех городах и деревнях, через которые я проезжал, мне приходилось останавливаться, принимать дань уважения всех этих людей и выступать перед ними от имени возрожденной Франции. Во второй половине дня, обогнав колонны 2-й бронетанковой дивизии, я прибыл в замок Рамбуйе. В дороге я получил записку от генерала Леклерка, который сообщал, что встретится со мной в городе. Я немедленно вызвал его к себе.
План атаки у него был готов, основная масса его дивизии, выступившая из Аржантана, подойдет, правда, лишь к ночи, но передовые ее части уже вышли на линию Атис-Монс - Палезо - Туссю-ле-Нобль - Трапп и вступили в соприкосновение с хорошо окопавшимся, исполненным решимости противником. Надо было прорвать эту линию обороны. Главный удар падал на долю группировки Бийота, которая должна была двигаться по дороге из Орлеана в Париж через Антони; группировка Ланглада пойдет через Туссю-ле-Нобль и Кламар, в то время как отряд под командованием Морель-Двиля будет прикрывать ее со стороны Версаля. Что же до группировки Дио, временно выведенной в резерв, то она будет продвигаться следом за Бийотом. Операция начнется завтра на рассвете. Я одобрил план и предложил Леклерку по вступлении в Париж устроить свой командный пункт на Монпарнасском вокзале. Там я и встречусь с ним, чтобы договориться о дальнейшем. И вот, глядя на этого молодого командира, уже загоревшегося пламенем предстоящей битвы, увидевшего, какие возможности проявить свою доблесть предоставляет ему это необычайное стечение обстоятельств, я сказал: "Вам везет!" И подумал, что на войне от удач генералов зависит честь правительства.
Доктор Фавро, выехавший утром из Парижа, к вечеру прибыл в Рамбуйе. Он привез мне донесение от Люизе. Если верить префекту полиции, бойцы Сопротивления стали хозяевами на улицах Парижа. Немцы оказались запертыми в своих опорных пунктах, откуда они лишь время от времени осмеливаются совершать рейд на бронемашинах. И как бы в подтверждение этого лондонское радио вечером сообщило, что Париж освобожден силами внутреннего Сопротивления. На следующий день король Георг VI направил мне поздравительную телеграмму, которая была тотчас опубликована. Однако и эта информация и телеграмма были, конечно, преждевременны. А сделано это было, несомненно, для того, чтобы заставить американцев отказаться от своих задних мыслей, которых не одобряли англичане. Несоответствие между тоном искреннего удовлетворения, каким Би-Би-Си сообщало о событиях в Париже, и весьма сдержанным, даже несколько колючим тоном "Голоса Америки" дало мне понять, что на этот раз между Лондоном и Вашингтоном нет полного единодушия относительно Франции.
Я отослал обратно в Париж мужественного Фавро, вручив ему ответ для Люизе. И совершенно недвусмысленно заявил о своем намерении по вступлении в город ехать не в ратушу, где заседали Совет Сопротивления и Парижский комитет освобождения, а в "центр". В моем понимании это означало военное министерство, которое только и могло быть центром управления и французского командования. Это отнюдь не означало, что я не установлю контакта с руководителями парижского восстания. Но я хотел дать понять, что государство после всех потрясений, которые не смогли ни уничтожить его, ни поставить на колени, возвращается просто к себе, в свои владения. Читая газеты "Комбат", "Дефанс де ла Франс", "Фран-тирер", "Фрон насиональ", Юманите", "Либерасьон", "Попюлер", которые политические элементы Сопротивления вот уже два дня как начали издавать в Париже вместо газет, выпускавшихся коллаборационистами, я ощущал радость от духа борьбы, которым они были проникнуты, и в то время еще больше укреплялся в решимости принять лишь ту власть, какою наделит меня глас толпы.
Именно это я и сказал Александру де Сен-Фаль, который явился ко мне с целой делегацией и о чьем влиянии в деловых кругах мне было хорошо известно. Он прибыл в сопровождении Жана Лорана, директора Индокитайского банка, Рольфа Нордлинга, брата генерального консула Швеции, и австрийского барона Пох-Пастора, офицера германской армии, адъютанта Хольтица и агента союзников. Все четверо выехали из Парижа ночью 22 августа, чтобы добиться от американского командования скорейшего введения в столицу регулярных войск. Узнав от Эйзенхауэра что Леклерк уже находится в пути, они явились представиться мне. Сенешаль порекомендовал мне по вступлении в Париж немедленно созвать "национальную" ассамблею, чтобы получить вотум доверия парламента, который предал бы моему правительству законный характер. Я наотрез отказался. В то же время состав, да и само появление такой делегации давали мне основание сделать любопытные выводы относительно умонастроения немецкого командования в Париже. Четыре "посланца" были снабжены двумя пропусками: один был подписан Пароди, а другой - генералом фон Хольтицем. Проезжая через вражеские заставы, они слышали, как солдаты бурчали: "Измена!"
Двадцать четвертого вечером основная масса 2-й бронетанковой дивизии после серьезных боев подошла к самому Парижу: Бийот и Дио завладели тюрьмой Фрэн и Круа-де-Берни, а Ланглад занял Севрский мост. Отряд, возглавляемый капитаном Дронном, достиг ратуши. Весь следующий день происходило уничтожение последних точек сопротивления врага и подавление последних опорных пунктов. Леклерк направил группировку Биота через заставу Жантийи, мимо Люксембургского дворца, ратуши, Лувра - к отелю "Мерис", командному пункту генерала фон Хольтица. Группировка Дио вошла в город через Орлеанскую заставу и двумя колоннами направилась к укрепленным блокгаузам Высшей военной школы и Бурбонского дворца; колонна Нуаре прошла по внешним бульварам до виадука Огей, и затем вверх по Сене, а колонна Рувиллуа двинулась через Монпарнас, а затем мимо Дворца инвалидов. Площадью Звезды и отелем "Мажестик" занялась группировка Ланглада. Все три группировки встретились на площади Согласия. Американцы, продвигаясь правее Леклерка, направили часть своей 4-й дивизии к площади Италии и Аустерлицкому вокзалу.
Двадцать пятого августа все произошло, как было намечено. Я для себя тоже заранее решил, что буду делать в освобожденной столице. Моя роль заключалась в том, чтобы объединить души в едином национальном порыве и в то же время немедленно показать всем лик и авторитет государства. Шагая по террасе Рамбуйе и получая ежечасно сообщения о продвижении 2-й бронетанковой дивизии, я думал о том, скольких несчастий мы могли бы избежать, если бы в свое время в нашем распоряжении была механизированная армия, состоящая из семи таких частей. И размышляя о причинах, которые привели к тому, что у нас не было такой армии и мы оказались беспомощными, иными словами, размышляя о несостоятельности наших властей, я преисполнялся еще большей решимости не допустить, чтобы меня вот так же связали по рукам и ногам. Моя миссия представлялась мне предельно ясной. Садясь в машину, чтобы ехать в Париж, я чувствовал, как волнение сжимает мне горло, но я был спокоен.
Сколько народу ожидает моего приезда! Сколько флагов на всех домах снизу доверху! Начиная с Лонжюмо толпа все возрастает. У Бур-ла-Рен - целое столпотворение. У Орлеанской заставы, где еще постреливают, это уже волнующееся людское море. На Орлеанском проспекте черно от народа. Все ожидают, что я направлюсь в ратушу. Но, свернув на проспект Мен, почти пустой по сравнению с Орлеанским, я около четырех часов пополудни подъезжаю к Монпарнасскому вокзалу.
Генерал Леклерк только что прибыл туда. Он сообщает мне о капитуляции генерала фон Хольтица. Этот последний после соответствующих переговоров через Нордлинга лично сдался майору де Лагори, начальнику штаба Бийота. Затем в сопровождении майора он отправился в префектуру и подписал там вместе с Леклерком соглашение, по которому немецкие опорные пункты в Париже должны были прекратить сопротивление. Надо сказать, что многие из них уже были захвачены в течение дня, а остальным немецкий генерал отдал письменное предписание, обязывавшее защитников сложить оружие и признать себя военнопленными. Офицеры из штаба Хольтица в сопровождении французских офицеров отправляются объявить об этом немецким войскам. Тут я увидел моего сына, лейтенанта морской пехоты при 2-м бронеполке, - он направлялся в Бурбонский дворец вместе с немецким майором, чтобы принять капитуляцию гарнизона. Бои в Париже завершаются вполне благополучно. Наши войска одержали полную победу, и город при этом не пострадал, а население не понесло потерь.
Я поздравляю Леклерка. Какой он сделал шаг на пути к славе! Я поздравляю также Роль-Танги, которого вижу с ним рядом. Ведь это внутренние силы Сопротивления сумели за предшествующие дни изгнать врага с наших улиц, опустошили его ряды и деморализовали солдат противника, блокировали его подразделения, окружив со всех сторон эти укрепленные островки. Кроме того, с самого утра группы партизан - ах, как плохо они были вооружены! доблестно помогают регулярным войскам в очистке гнезд сопротивления немцев. Больше того, они своими силами ликвидировали укрепленный пункт в Клиньянкурской казарме. И тем не менее, прочитав текст капитуляции, врученный мне Леклерком, я неодобрительно отнесся к тому, что под нажимом Роль-Танги он вписал туда фразу, по которой выходит, что немецкое командование сдалось Роль-Танги и ему. "Во-первых, - заявил я, - это не точно. Во-вторых, вы в этой операции были офицером старшим по чину, а следовательно, только вы и отвечаете за нее. И главное: требование, побудившее вас согласиться на такую редакцию текста, подсказано неприемлемой тенденцией". Я дал Леклерку прочесть прокламацию, выпущенную утром Национальным советом Сопротивления, который выступал от имени "французской нации", ни словом не упоминая о правительстве или генерале де Голле. Леклерк сразу все понял. Я от всего сердца расцеловал моего славного соратника.
Покинув Монпарнасский вокзал, я направился к военному министерству; мне предшествовал маленький авангард под командой полковника де Шевинье. Кортеж получился очень скромный. Четыре машины: моя, машина Ле Трокера, машина Жюэна и бронеавтомобиль. Мы намеревались проехать по бульвару Инвалидов до улицы Сен-Доминик. Но близ улицы Сен-Франсуа-Ксавье мы попали под обстрел - огонь вели из окружающих домов; мы решили свернуть и поехали дальше по улицам Вано и Бургонь. В пять часов мы прибыли на место.
И тотчас мною овладело ощущение, что здесь, среди этих почтенных стен, все осталось как прежде. Гигантские события всколыхнули мир. Наша армия была уничтожена. Франция чуть не погибла. Но в военном министерстве внешне все оставалось неизменным. Во дворе взвод республиканской гвардии, как бывало, салютует нам. Вестибюль, лестница, декоративные доспехи - все такое же, как раньше. А вот и часовые, которые и тогда стояли у входа. Я вхожу в "канцелярию министра", которую мы с Полем Рейно покинули вместе в ночь на 10 июня 1940 года. Ни один стул, ни один ковер, ни одна портьера не тронуты. На столе, на том же месте, стоит телефон, а рядом с кнопками звонков значатся все те же фамилии. Вот сейчас мне скажут, что так обстоит дело и в других зданиях, куда победоносно вступает Республика. Все на месте - не хватает только Государства. И мне надлежит водворить его сюда. Потому-то я и здесь.
Является Люизе, чтобы дать мне отчет, затем Пароли. Оба сияют от счастья и в то же время озабочены и вконец измучены - ведь неделю они не знали ни сна, ни отдыха. Перед ними прежде всего стоят две проблемы: восстановление общественного порядка и снабжение. Они описывают мне раздражение, которое вызвало у Совета Сопротивления и Парижского комитета освобождения известие, что я поехал сначала не к ним. Я вновь объясняю причины министру-делегату и префекту полиции. Вот теперь, выйдя отсюда, я направляюсь в ратушу, но прежде загляну в префектуру, чтобы приветствовать парижскую полицию. Мы вырабатываем план этих встреч. Затем я намечаю маршрут завтрашнего шествия, который вызывает у Пароди и Люизе восторг и в то же время тревогу. После их ухода мне приносят депешу от генерала Кенига. Он не мог сопровождать меня в этот великий день. Дело в том, что утром Эйзенхауэр попросил его прибыть для подписания соглашения, регулирующего взаимоотношения между нашей администрацией и командованием союзников. Наконец-то! Лучше поздно, чем никогда.
В семь часов вечера провожу смотр парижской полиции во дворе префектуры. Глядишь на этих солдат, которые вынуждены были служить при оккупантах, а сейчас ликуют от счартья и гордости, и понимаешь, что, подав сигнал к боям и первыми вступив в схватку с противником, полицейские как бы брали реванш за долгие годы унижения. Да кроме того, нельзя же было упустить такую возможность повысить свой престиж и популярность. Я сказал им это. По рядам прокатилось "ура". И вот пешком, в сопровождении Пароди, Ле Трокера, Жюэна и Люизе, с трудом пробираясь сквозь толпу, которая обступила нас со всех сторон, оглушая приветственными криками, я добираюсь до ратуши. Перед зданием отряд внутренних сил Сопротивления под командой майора Ле Перка безукоризненно отдает установленные почести.
У подножия лестницы генерала де Голля приветствуют Жорж Бидо, Андре Толлэ и Марсель Флюре. На ступеньках стоят бойцы Сопротивления и салютуют со слезами на глазах. Под гром приветствий меня выводят на середину зала первого этажа. Здесь собрались члены Национального Совета Сопротивления и Парижского комитета освобождения. Вокруг теснятся их соратники, у многих на рукаве опознавательный знак внутренних сил Сопротивления - в том виде, как он был установлен правительственным декретом. У всех Лотарингский крест. Окидывая взглядом это собрание восторженных дружелюбных, интересных людей, я чувствую, что мы сразу признали друг друга, что всех нас, участников одной великой борьбы, связывает неразрывная нить и что если присутствующих и разделяет разница мнений, заставляющая их держаться настороже, а также разыгравшееся честолюбие, то достаточно мне встретиться с массой, чтобы наше единство восторжествовало над всем остальным. Надо сказать, что, несмотря на усталость, отражающуюся на лицах, несмотря на нервное возбуждение, вызванное пережитыми опасностями и минувшими событиями, я не вижу ни одного жеста, не слышу ни единого слова, которые выходили бы за рамки достойного. Какой замечательной получилась эта встреча, о которой мы так долго мечтали и за которую заплатили столькими усилиями, страданиями, смертями!
Чувства уже сказали свое слово. Теперь настал черед политики. И она тоже высказалась благородно. Жорж Марран, заместивший Андре Толлэ, в самых изысканных выражениях приветствует меня от имени нового парижского муниципалитета. Затем Жорж Бидо обращается ко мне с прочувствованной речью. В своем импровизированном ответе я говорю о "священном волнении, которое захлестнуло нас всех - мужчин и женщин - в эти минуты, далеко выходящие по своей значимости за пределы нашей бедной жизни". Я заявляю, что "Париж был освобожден самим населением с помощью армии и при поддержке всей Франции". Я не забываю упомянуть, что этим успехом мы обязаны также "французским войскам, которые в эту минуту продвигаются по долине Роны", а также вооруженным силам наших союзников. И, наконец, я призываю нацию выполнить свой долг участия в войне и установить необходимое для этого национальное единство.
Я захожу в канцелярию префекта департамента Сена. Марсель Флюре представляет мне главных чиновников своей администрации. Видя, что я направляюсь к выходу, Жорж Бидо останавливает меня восклицанием: "Генерал! Вокруг вас сейчас Национальный Совет Сопротивления и Парижский комитет освобождения. Мы просим вас торжественно провозгласить республику перед собравшимися". Я ответил ему: "Республика никогда не прекращала своего существования. Олицетворением ее были поочередно "Свободная Франция", Сражающаяся Франция, Французский комитет национального освобождения. Режим Виши всегда был и остается нулем и фикцией. Сам я являюсь председателем кабинета министров республики. Почему же я должен ее провозглашать?" И, подойдя к окну, я жестом приветствовал толпу, наводнявшую площадь и своими криками подтвердившую, что она не требует от меня ничего иного. Вслед за тем я вернулся на улицу Сен-Доминик.
Вечером Леклерк дал мне отчет о боях, происходивших в Париже. Теперь уже все опорные пункты немцев сдались. Последними прекратили огонь так называемый "блок Люксембурга", который включал Люксембургский дворец, Горную школу и лицей Монтеня, а также блок площади Республики, занимавший казарму принца Евгения и центральную телефонную станцию на улице Архивов. Наши войска за этот день взяли в плен 14 800 человек. Погибло 3200 немцев, не считая тех - а таких было по крайней мере тысяча, - которых партизаны уничтожили в течение предшествующих дней. Потери, понесенные 2-й бронетанковой дивизией, составляют 28 офицеров и 600 солдат. Что же до внутренних сил Сопротивления, то, по подсчетам профессора Валери-Радо, возглавившего в Париже службу здравоохранения, бои, которые вели эти силы в течение последних шести дней, обошлись им в 2500 человек. Кроме того, погибло свыше тысячи гражданских лиц.
Леклерк довел до моего сведения, что к северу от Парижа все еще ощущается нажим со стороны противника. В Сен-Дени, в Ла-Вийетт солдаты отказались сложить оружие, заявив, что они не подчиняются Хольтицу. Часть 47-й немецкой дивизии готовится занять Ле-Бурже и Монморанси, очевидно для того, чтобы прикрыть отступление войск, с боями отходящих на север. Противник в некоторых местах все еще находится на подступах к столице. Генерал Джероу, командующий 5-м американским корпусом, которому по-прежнему придана 2-я бронетанковая дивизия, дал генералу Леклерку указание вступить в соприкосновение с противником и атаковать позиции немцев.
И тем не менее я больше чем когда-либо исполнен решимости проследовать завтра по маршруту площадь Звезды - собор Парижской Богоматери, чтобы встретиться с народом, и я хочу, чтобы 2-я бронетанковая дивизия приняла участие в церемонии. Устройство такого шествия, конечно, связано с известным риском, но на это стоит пойти. К тому же мне кажется чрезвычайно маловероятным, чтобы немецкие арьергарды вдруг превратились в авангарды и направились к центру Парижа в то время, как весь его гарнизон взят в плен. Но на всякий случай не мешает принять известные меры предосторожности.
Я договариваюсь с Леклерком о том, что тактическая группа, возглавляемая Румянцевым, завтра будет направлена для прикрытия Ле Бурже, она соберет вокруг себя разрозненные отряды внутренних сил, действующие в этом районе. Остальную часть дивизии решено на время шествия разделить на три группы, которые будут стоять наготове соответственно у Триумфальной арки на Рон-Пуэн - на Елисейских полях и перед собором, чтобы в случае необходимости их можно было направить в нужное место. Сам Леклерк, находясь среди моего окружения, будет поддерживать постоянную связь с этими группами. Поскольку командование союзников не сочло нужным установить со мной какую-либо связь, уполномочил Леклерка довести до сведения союзников о принятом мною плане действий. К тому же у командования имеются все необходимые средства, чтобы в случае необходимости подкрепить ту или иную часть французской дивизии. В случае если союзники дадут Леклерку указания, идущие вразрез с моими, он должен ответить, что будет поступать сообразно с приказом генерала де Голля.
Наступило утро субботы, 26 августа. Оно не внесло никаких изменений в мои планы. Мне, конечно, стало известно, что Джероу потребовал, чтобы Леклерк и его войска не принимали участия в шествии. Американский генерал прислал даже офицера, чтобы предупредить об этом меня лично. Нечего и говорить, что я не обратил внимания на эти предупреждения, но про себя подумал, что такая позиция, занятая в такой день и в таком месте - конечно, в соответствии с инструкциями, полученными сверху, - говорит о полном непонимании того, что происходит. Должен признать, что, кроме этой попытки - бесплодной и неприятной, - наши союзники никак больше не вмешивались в дела столицы. Генерал Кениг, приступивший к выполнению обязанностей военного губернатора - на этот пост я назначил его еще 21 августа, - префект Сены, префект полиции не могут указать ни одного случая вмешательства в их права. В Париже нет ни одной американской части, а солдаты, которые накануне прошли через город в районе площади Италии и Лионского вокзала, тут же покинули столицу. Если не считать репортеров и фотографов, то союзники вообще не будут принимать никакого участия в намечаемом шествии. На всем пути его следования будут лишь француженки и французы.
Зато их будет много. Уже накануне вечером радио, работу которого усиленно стараются наладить Жан Гиньбер, Пьер Крэнесс и их помощники, начинает объявлять о готовящейся церемонии.
В течение утра мне непрерывно сообщают о том, что со всех концов города и из пригородов к центру Парижа, где бездействует метро, где нет ни автобусов, ни автомобилей, стекаются бесчисленные толпы пешеходов. В три часа дня я подъезжаю к Триумфальной арке. Около могилы Неизвестного солдата стоят Пароди и Ле Трокер, члены правительства, Бидо и Национальный Совет Сопротивления, Толлэ и Парижский комитет освобождения, генералы Жюэн, Кениг, Леклерк, Валлен, Блок-Дассо, адмирал Д'Аржанлье, префекты Флюре и Люизе, представитель военных властей Шабан-Дельмас, множество командиров и бойцов внутренних сил. Я приветствую полк территории Чад, выстроившийся в боевом порядке перед Триумфальной аркой; офицеры и солдаты, стоя на своих танках, смотря, как я прохожу мимо, направляясь к площади Звезды, - это все равно как сон наяву. Я разжигаю вечный огонь{123}. После 14 июня 1940 никто не мог этого сделать, ибо вокруг были захватчики. Затем я выхожу из-под сени арки. Присутствующие расступаются. Передо мной - Елисейские поля!
Но это не поля, а море! Огромные толпы стоят по обе стороны проспекта. Пожалуй, здесь миллиона два душ. На крышах тоже черно от народа. У всех окон сгрудились люди - лица вперемежку со знаменами. Человеческими гроздьями увешаны лестницы, антенны, фонари. Насколько хватает глаз, повсюду вокруг живое море, колышущееся под солнцем, осененное трехцветными знаменами.
Я иду пешком. Сегодня предстоит не смотр войскам, когда сверкает оружие и звучат фанфары. Сегодня надо вернуть народу его облик, чтобы он, видя собственную радость и доказательства своей свободы, вновь обрел себя, - тому народу, который вчера был придавлен поражением и разрознен рабством. Поскольку каждый и за тех, кто находится сейчас здесь, в сердце своем хранит Шарля де Голля как прибежище от бед и символ надежды, надо, чтобы все эти люди увидели его - такого знакомого, родного человека, и национальное единство воссияет тогда еще более ярким светом. Правда, некоторые Генеральные штабы весьма озабочены: а вдруг прорвутся вражеские танки или налетит эскадрилья самолетов и сбросит бомбы или подвергнет собравшихся пулеметному обстрелу - ведь это может привести к большим жертвам, посеять панику. Но я в этот вечер верю в удачу Франции. Правда, служба порядка опасается, что не сумеет сдержать напор толпы. Я же думаю, что люди будут вести себя дисциплинированно. Правда, к сопровождающему меня кортежу достойных лиц незаконно примешиваются статисты со стороны. Но на них никто не смотрит. Правда и то, что ни моя внешность, ни мои жесты и позы, ни мои вкусы, наконец, не предназначены для того, чтобы угождать собравшимся. Но я уверен, что собравшиеся и не ждут этого от меня.
И вот я иду, взволнованный и в то же время спокойный, среди толпы, чье ликование невозможно описать, - иду сопровождаемый громом голосов, выкрикивающих мое имя, стараясь охватить взглядом каждую волну этого человеческого прилива, чтобы вобрать в себя все эти лица, то и дело поднимаю и опускаю руки, отвечая на приветствия. Это минута, когда происходит чудо, когда пробуждается национальное сознание, когда Франция делает один из тех жестов, что озаряют своим светом нашу многовековую историю. В этом единении, когда мысли всех становятся одной общей мыслью, когда у всех один порыв, один крик, - стираются различия. Люди как индивидуальности перестают существовать. Все это множество Французов, мимо которых я прохожу на площади Звезды, на Рон-Пуэне, на площади Согласия, перед ратушей, на паперти собора, - если бы они знали, как они все похожи! Вы, дети с бедными лицами, трепещущие и громко выражающие свою радость; вы, женщины, перенесшие столько горя, а сейчас расточающие мне приветственные крики и улыбки; вы, мужчины, исполненные давно забытой гордости, выкрикивающие мне благодарность; вы, старики, оказывающие мне честь своими слезами, - ах, как вы все похожи друг на друга! А я среди этой бури - я чувствую, что на меня возложена миссия, намного превышающая то, что я заслужил, - миссия быть орудием судьбы.
План атаки у него был готов, основная масса его дивизии, выступившая из Аржантана, подойдет, правда, лишь к ночи, но передовые ее части уже вышли на линию Атис-Монс - Палезо - Туссю-ле-Нобль - Трапп и вступили в соприкосновение с хорошо окопавшимся, исполненным решимости противником. Надо было прорвать эту линию обороны. Главный удар падал на долю группировки Бийота, которая должна была двигаться по дороге из Орлеана в Париж через Антони; группировка Ланглада пойдет через Туссю-ле-Нобль и Кламар, в то время как отряд под командованием Морель-Двиля будет прикрывать ее со стороны Версаля. Что же до группировки Дио, временно выведенной в резерв, то она будет продвигаться следом за Бийотом. Операция начнется завтра на рассвете. Я одобрил план и предложил Леклерку по вступлении в Париж устроить свой командный пункт на Монпарнасском вокзале. Там я и встречусь с ним, чтобы договориться о дальнейшем. И вот, глядя на этого молодого командира, уже загоревшегося пламенем предстоящей битвы, увидевшего, какие возможности проявить свою доблесть предоставляет ему это необычайное стечение обстоятельств, я сказал: "Вам везет!" И подумал, что на войне от удач генералов зависит честь правительства.
Доктор Фавро, выехавший утром из Парижа, к вечеру прибыл в Рамбуйе. Он привез мне донесение от Люизе. Если верить префекту полиции, бойцы Сопротивления стали хозяевами на улицах Парижа. Немцы оказались запертыми в своих опорных пунктах, откуда они лишь время от времени осмеливаются совершать рейд на бронемашинах. И как бы в подтверждение этого лондонское радио вечером сообщило, что Париж освобожден силами внутреннего Сопротивления. На следующий день король Георг VI направил мне поздравительную телеграмму, которая была тотчас опубликована. Однако и эта информация и телеграмма были, конечно, преждевременны. А сделано это было, несомненно, для того, чтобы заставить американцев отказаться от своих задних мыслей, которых не одобряли англичане. Несоответствие между тоном искреннего удовлетворения, каким Би-Би-Си сообщало о событиях в Париже, и весьма сдержанным, даже несколько колючим тоном "Голоса Америки" дало мне понять, что на этот раз между Лондоном и Вашингтоном нет полного единодушия относительно Франции.
Я отослал обратно в Париж мужественного Фавро, вручив ему ответ для Люизе. И совершенно недвусмысленно заявил о своем намерении по вступлении в город ехать не в ратушу, где заседали Совет Сопротивления и Парижский комитет освобождения, а в "центр". В моем понимании это означало военное министерство, которое только и могло быть центром управления и французского командования. Это отнюдь не означало, что я не установлю контакта с руководителями парижского восстания. Но я хотел дать понять, что государство после всех потрясений, которые не смогли ни уничтожить его, ни поставить на колени, возвращается просто к себе, в свои владения. Читая газеты "Комбат", "Дефанс де ла Франс", "Фран-тирер", "Фрон насиональ", Юманите", "Либерасьон", "Попюлер", которые политические элементы Сопротивления вот уже два дня как начали издавать в Париже вместо газет, выпускавшихся коллаборационистами, я ощущал радость от духа борьбы, которым они были проникнуты, и в то время еще больше укреплялся в решимости принять лишь ту власть, какою наделит меня глас толпы.
Именно это я и сказал Александру де Сен-Фаль, который явился ко мне с целой делегацией и о чьем влиянии в деловых кругах мне было хорошо известно. Он прибыл в сопровождении Жана Лорана, директора Индокитайского банка, Рольфа Нордлинга, брата генерального консула Швеции, и австрийского барона Пох-Пастора, офицера германской армии, адъютанта Хольтица и агента союзников. Все четверо выехали из Парижа ночью 22 августа, чтобы добиться от американского командования скорейшего введения в столицу регулярных войск. Узнав от Эйзенхауэра что Леклерк уже находится в пути, они явились представиться мне. Сенешаль порекомендовал мне по вступлении в Париж немедленно созвать "национальную" ассамблею, чтобы получить вотум доверия парламента, который предал бы моему правительству законный характер. Я наотрез отказался. В то же время состав, да и само появление такой делегации давали мне основание сделать любопытные выводы относительно умонастроения немецкого командования в Париже. Четыре "посланца" были снабжены двумя пропусками: один был подписан Пароди, а другой - генералом фон Хольтицем. Проезжая через вражеские заставы, они слышали, как солдаты бурчали: "Измена!"
Двадцать четвертого вечером основная масса 2-й бронетанковой дивизии после серьезных боев подошла к самому Парижу: Бийот и Дио завладели тюрьмой Фрэн и Круа-де-Берни, а Ланглад занял Севрский мост. Отряд, возглавляемый капитаном Дронном, достиг ратуши. Весь следующий день происходило уничтожение последних точек сопротивления врага и подавление последних опорных пунктов. Леклерк направил группировку Биота через заставу Жантийи, мимо Люксембургского дворца, ратуши, Лувра - к отелю "Мерис", командному пункту генерала фон Хольтица. Группировка Дио вошла в город через Орлеанскую заставу и двумя колоннами направилась к укрепленным блокгаузам Высшей военной школы и Бурбонского дворца; колонна Нуаре прошла по внешним бульварам до виадука Огей, и затем вверх по Сене, а колонна Рувиллуа двинулась через Монпарнас, а затем мимо Дворца инвалидов. Площадью Звезды и отелем "Мажестик" занялась группировка Ланглада. Все три группировки встретились на площади Согласия. Американцы, продвигаясь правее Леклерка, направили часть своей 4-й дивизии к площади Италии и Аустерлицкому вокзалу.
Двадцать пятого августа все произошло, как было намечено. Я для себя тоже заранее решил, что буду делать в освобожденной столице. Моя роль заключалась в том, чтобы объединить души в едином национальном порыве и в то же время немедленно показать всем лик и авторитет государства. Шагая по террасе Рамбуйе и получая ежечасно сообщения о продвижении 2-й бронетанковой дивизии, я думал о том, скольких несчастий мы могли бы избежать, если бы в свое время в нашем распоряжении была механизированная армия, состоящая из семи таких частей. И размышляя о причинах, которые привели к тому, что у нас не было такой армии и мы оказались беспомощными, иными словами, размышляя о несостоятельности наших властей, я преисполнялся еще большей решимости не допустить, чтобы меня вот так же связали по рукам и ногам. Моя миссия представлялась мне предельно ясной. Садясь в машину, чтобы ехать в Париж, я чувствовал, как волнение сжимает мне горло, но я был спокоен.
Сколько народу ожидает моего приезда! Сколько флагов на всех домах снизу доверху! Начиная с Лонжюмо толпа все возрастает. У Бур-ла-Рен - целое столпотворение. У Орлеанской заставы, где еще постреливают, это уже волнующееся людское море. На Орлеанском проспекте черно от народа. Все ожидают, что я направлюсь в ратушу. Но, свернув на проспект Мен, почти пустой по сравнению с Орлеанским, я около четырех часов пополудни подъезжаю к Монпарнасскому вокзалу.
Генерал Леклерк только что прибыл туда. Он сообщает мне о капитуляции генерала фон Хольтица. Этот последний после соответствующих переговоров через Нордлинга лично сдался майору де Лагори, начальнику штаба Бийота. Затем в сопровождении майора он отправился в префектуру и подписал там вместе с Леклерком соглашение, по которому немецкие опорные пункты в Париже должны были прекратить сопротивление. Надо сказать, что многие из них уже были захвачены в течение дня, а остальным немецкий генерал отдал письменное предписание, обязывавшее защитников сложить оружие и признать себя военнопленными. Офицеры из штаба Хольтица в сопровождении французских офицеров отправляются объявить об этом немецким войскам. Тут я увидел моего сына, лейтенанта морской пехоты при 2-м бронеполке, - он направлялся в Бурбонский дворец вместе с немецким майором, чтобы принять капитуляцию гарнизона. Бои в Париже завершаются вполне благополучно. Наши войска одержали полную победу, и город при этом не пострадал, а население не понесло потерь.
Я поздравляю Леклерка. Какой он сделал шаг на пути к славе! Я поздравляю также Роль-Танги, которого вижу с ним рядом. Ведь это внутренние силы Сопротивления сумели за предшествующие дни изгнать врага с наших улиц, опустошили его ряды и деморализовали солдат противника, блокировали его подразделения, окружив со всех сторон эти укрепленные островки. Кроме того, с самого утра группы партизан - ах, как плохо они были вооружены! доблестно помогают регулярным войскам в очистке гнезд сопротивления немцев. Больше того, они своими силами ликвидировали укрепленный пункт в Клиньянкурской казарме. И тем не менее, прочитав текст капитуляции, врученный мне Леклерком, я неодобрительно отнесся к тому, что под нажимом Роль-Танги он вписал туда фразу, по которой выходит, что немецкое командование сдалось Роль-Танги и ему. "Во-первых, - заявил я, - это не точно. Во-вторых, вы в этой операции были офицером старшим по чину, а следовательно, только вы и отвечаете за нее. И главное: требование, побудившее вас согласиться на такую редакцию текста, подсказано неприемлемой тенденцией". Я дал Леклерку прочесть прокламацию, выпущенную утром Национальным советом Сопротивления, который выступал от имени "французской нации", ни словом не упоминая о правительстве или генерале де Голле. Леклерк сразу все понял. Я от всего сердца расцеловал моего славного соратника.
Покинув Монпарнасский вокзал, я направился к военному министерству; мне предшествовал маленький авангард под командой полковника де Шевинье. Кортеж получился очень скромный. Четыре машины: моя, машина Ле Трокера, машина Жюэна и бронеавтомобиль. Мы намеревались проехать по бульвару Инвалидов до улицы Сен-Доминик. Но близ улицы Сен-Франсуа-Ксавье мы попали под обстрел - огонь вели из окружающих домов; мы решили свернуть и поехали дальше по улицам Вано и Бургонь. В пять часов мы прибыли на место.
И тотчас мною овладело ощущение, что здесь, среди этих почтенных стен, все осталось как прежде. Гигантские события всколыхнули мир. Наша армия была уничтожена. Франция чуть не погибла. Но в военном министерстве внешне все оставалось неизменным. Во дворе взвод республиканской гвардии, как бывало, салютует нам. Вестибюль, лестница, декоративные доспехи - все такое же, как раньше. А вот и часовые, которые и тогда стояли у входа. Я вхожу в "канцелярию министра", которую мы с Полем Рейно покинули вместе в ночь на 10 июня 1940 года. Ни один стул, ни один ковер, ни одна портьера не тронуты. На столе, на том же месте, стоит телефон, а рядом с кнопками звонков значатся все те же фамилии. Вот сейчас мне скажут, что так обстоит дело и в других зданиях, куда победоносно вступает Республика. Все на месте - не хватает только Государства. И мне надлежит водворить его сюда. Потому-то я и здесь.
Является Люизе, чтобы дать мне отчет, затем Пароли. Оба сияют от счастья и в то же время озабочены и вконец измучены - ведь неделю они не знали ни сна, ни отдыха. Перед ними прежде всего стоят две проблемы: восстановление общественного порядка и снабжение. Они описывают мне раздражение, которое вызвало у Совета Сопротивления и Парижского комитета освобождения известие, что я поехал сначала не к ним. Я вновь объясняю причины министру-делегату и префекту полиции. Вот теперь, выйдя отсюда, я направляюсь в ратушу, но прежде загляну в префектуру, чтобы приветствовать парижскую полицию. Мы вырабатываем план этих встреч. Затем я намечаю маршрут завтрашнего шествия, который вызывает у Пароди и Люизе восторг и в то же время тревогу. После их ухода мне приносят депешу от генерала Кенига. Он не мог сопровождать меня в этот великий день. Дело в том, что утром Эйзенхауэр попросил его прибыть для подписания соглашения, регулирующего взаимоотношения между нашей администрацией и командованием союзников. Наконец-то! Лучше поздно, чем никогда.
В семь часов вечера провожу смотр парижской полиции во дворе префектуры. Глядишь на этих солдат, которые вынуждены были служить при оккупантах, а сейчас ликуют от счартья и гордости, и понимаешь, что, подав сигнал к боям и первыми вступив в схватку с противником, полицейские как бы брали реванш за долгие годы унижения. Да кроме того, нельзя же было упустить такую возможность повысить свой престиж и популярность. Я сказал им это. По рядам прокатилось "ура". И вот пешком, в сопровождении Пароди, Ле Трокера, Жюэна и Люизе, с трудом пробираясь сквозь толпу, которая обступила нас со всех сторон, оглушая приветственными криками, я добираюсь до ратуши. Перед зданием отряд внутренних сил Сопротивления под командой майора Ле Перка безукоризненно отдает установленные почести.
У подножия лестницы генерала де Голля приветствуют Жорж Бидо, Андре Толлэ и Марсель Флюре. На ступеньках стоят бойцы Сопротивления и салютуют со слезами на глазах. Под гром приветствий меня выводят на середину зала первого этажа. Здесь собрались члены Национального Совета Сопротивления и Парижского комитета освобождения. Вокруг теснятся их соратники, у многих на рукаве опознавательный знак внутренних сил Сопротивления - в том виде, как он был установлен правительственным декретом. У всех Лотарингский крест. Окидывая взглядом это собрание восторженных дружелюбных, интересных людей, я чувствую, что мы сразу признали друг друга, что всех нас, участников одной великой борьбы, связывает неразрывная нить и что если присутствующих и разделяет разница мнений, заставляющая их держаться настороже, а также разыгравшееся честолюбие, то достаточно мне встретиться с массой, чтобы наше единство восторжествовало над всем остальным. Надо сказать, что, несмотря на усталость, отражающуюся на лицах, несмотря на нервное возбуждение, вызванное пережитыми опасностями и минувшими событиями, я не вижу ни одного жеста, не слышу ни единого слова, которые выходили бы за рамки достойного. Какой замечательной получилась эта встреча, о которой мы так долго мечтали и за которую заплатили столькими усилиями, страданиями, смертями!
Чувства уже сказали свое слово. Теперь настал черед политики. И она тоже высказалась благородно. Жорж Марран, заместивший Андре Толлэ, в самых изысканных выражениях приветствует меня от имени нового парижского муниципалитета. Затем Жорж Бидо обращается ко мне с прочувствованной речью. В своем импровизированном ответе я говорю о "священном волнении, которое захлестнуло нас всех - мужчин и женщин - в эти минуты, далеко выходящие по своей значимости за пределы нашей бедной жизни". Я заявляю, что "Париж был освобожден самим населением с помощью армии и при поддержке всей Франции". Я не забываю упомянуть, что этим успехом мы обязаны также "французским войскам, которые в эту минуту продвигаются по долине Роны", а также вооруженным силам наших союзников. И, наконец, я призываю нацию выполнить свой долг участия в войне и установить необходимое для этого национальное единство.
Я захожу в канцелярию префекта департамента Сена. Марсель Флюре представляет мне главных чиновников своей администрации. Видя, что я направляюсь к выходу, Жорж Бидо останавливает меня восклицанием: "Генерал! Вокруг вас сейчас Национальный Совет Сопротивления и Парижский комитет освобождения. Мы просим вас торжественно провозгласить республику перед собравшимися". Я ответил ему: "Республика никогда не прекращала своего существования. Олицетворением ее были поочередно "Свободная Франция", Сражающаяся Франция, Французский комитет национального освобождения. Режим Виши всегда был и остается нулем и фикцией. Сам я являюсь председателем кабинета министров республики. Почему же я должен ее провозглашать?" И, подойдя к окну, я жестом приветствовал толпу, наводнявшую площадь и своими криками подтвердившую, что она не требует от меня ничего иного. Вслед за тем я вернулся на улицу Сен-Доминик.
Вечером Леклерк дал мне отчет о боях, происходивших в Париже. Теперь уже все опорные пункты немцев сдались. Последними прекратили огонь так называемый "блок Люксембурга", который включал Люксембургский дворец, Горную школу и лицей Монтеня, а также блок площади Республики, занимавший казарму принца Евгения и центральную телефонную станцию на улице Архивов. Наши войска за этот день взяли в плен 14 800 человек. Погибло 3200 немцев, не считая тех - а таких было по крайней мере тысяча, - которых партизаны уничтожили в течение предшествующих дней. Потери, понесенные 2-й бронетанковой дивизией, составляют 28 офицеров и 600 солдат. Что же до внутренних сил Сопротивления, то, по подсчетам профессора Валери-Радо, возглавившего в Париже службу здравоохранения, бои, которые вели эти силы в течение последних шести дней, обошлись им в 2500 человек. Кроме того, погибло свыше тысячи гражданских лиц.
Леклерк довел до моего сведения, что к северу от Парижа все еще ощущается нажим со стороны противника. В Сен-Дени, в Ла-Вийетт солдаты отказались сложить оружие, заявив, что они не подчиняются Хольтицу. Часть 47-й немецкой дивизии готовится занять Ле-Бурже и Монморанси, очевидно для того, чтобы прикрыть отступление войск, с боями отходящих на север. Противник в некоторых местах все еще находится на подступах к столице. Генерал Джероу, командующий 5-м американским корпусом, которому по-прежнему придана 2-я бронетанковая дивизия, дал генералу Леклерку указание вступить в соприкосновение с противником и атаковать позиции немцев.
И тем не менее я больше чем когда-либо исполнен решимости проследовать завтра по маршруту площадь Звезды - собор Парижской Богоматери, чтобы встретиться с народом, и я хочу, чтобы 2-я бронетанковая дивизия приняла участие в церемонии. Устройство такого шествия, конечно, связано с известным риском, но на это стоит пойти. К тому же мне кажется чрезвычайно маловероятным, чтобы немецкие арьергарды вдруг превратились в авангарды и направились к центру Парижа в то время, как весь его гарнизон взят в плен. Но на всякий случай не мешает принять известные меры предосторожности.
Я договариваюсь с Леклерком о том, что тактическая группа, возглавляемая Румянцевым, завтра будет направлена для прикрытия Ле Бурже, она соберет вокруг себя разрозненные отряды внутренних сил, действующие в этом районе. Остальную часть дивизии решено на время шествия разделить на три группы, которые будут стоять наготове соответственно у Триумфальной арки на Рон-Пуэн - на Елисейских полях и перед собором, чтобы в случае необходимости их можно было направить в нужное место. Сам Леклерк, находясь среди моего окружения, будет поддерживать постоянную связь с этими группами. Поскольку командование союзников не сочло нужным установить со мной какую-либо связь, уполномочил Леклерка довести до сведения союзников о принятом мною плане действий. К тому же у командования имеются все необходимые средства, чтобы в случае необходимости подкрепить ту или иную часть французской дивизии. В случае если союзники дадут Леклерку указания, идущие вразрез с моими, он должен ответить, что будет поступать сообразно с приказом генерала де Голля.
Наступило утро субботы, 26 августа. Оно не внесло никаких изменений в мои планы. Мне, конечно, стало известно, что Джероу потребовал, чтобы Леклерк и его войска не принимали участия в шествии. Американский генерал прислал даже офицера, чтобы предупредить об этом меня лично. Нечего и говорить, что я не обратил внимания на эти предупреждения, но про себя подумал, что такая позиция, занятая в такой день и в таком месте - конечно, в соответствии с инструкциями, полученными сверху, - говорит о полном непонимании того, что происходит. Должен признать, что, кроме этой попытки - бесплодной и неприятной, - наши союзники никак больше не вмешивались в дела столицы. Генерал Кениг, приступивший к выполнению обязанностей военного губернатора - на этот пост я назначил его еще 21 августа, - префект Сены, префект полиции не могут указать ни одного случая вмешательства в их права. В Париже нет ни одной американской части, а солдаты, которые накануне прошли через город в районе площади Италии и Лионского вокзала, тут же покинули столицу. Если не считать репортеров и фотографов, то союзники вообще не будут принимать никакого участия в намечаемом шествии. На всем пути его следования будут лишь француженки и французы.
Зато их будет много. Уже накануне вечером радио, работу которого усиленно стараются наладить Жан Гиньбер, Пьер Крэнесс и их помощники, начинает объявлять о готовящейся церемонии.
В течение утра мне непрерывно сообщают о том, что со всех концов города и из пригородов к центру Парижа, где бездействует метро, где нет ни автобусов, ни автомобилей, стекаются бесчисленные толпы пешеходов. В три часа дня я подъезжаю к Триумфальной арке. Около могилы Неизвестного солдата стоят Пароди и Ле Трокер, члены правительства, Бидо и Национальный Совет Сопротивления, Толлэ и Парижский комитет освобождения, генералы Жюэн, Кениг, Леклерк, Валлен, Блок-Дассо, адмирал Д'Аржанлье, префекты Флюре и Люизе, представитель военных властей Шабан-Дельмас, множество командиров и бойцов внутренних сил. Я приветствую полк территории Чад, выстроившийся в боевом порядке перед Триумфальной аркой; офицеры и солдаты, стоя на своих танках, смотря, как я прохожу мимо, направляясь к площади Звезды, - это все равно как сон наяву. Я разжигаю вечный огонь{123}. После 14 июня 1940 никто не мог этого сделать, ибо вокруг были захватчики. Затем я выхожу из-под сени арки. Присутствующие расступаются. Передо мной - Елисейские поля!
Но это не поля, а море! Огромные толпы стоят по обе стороны проспекта. Пожалуй, здесь миллиона два душ. На крышах тоже черно от народа. У всех окон сгрудились люди - лица вперемежку со знаменами. Человеческими гроздьями увешаны лестницы, антенны, фонари. Насколько хватает глаз, повсюду вокруг живое море, колышущееся под солнцем, осененное трехцветными знаменами.
Я иду пешком. Сегодня предстоит не смотр войскам, когда сверкает оружие и звучат фанфары. Сегодня надо вернуть народу его облик, чтобы он, видя собственную радость и доказательства своей свободы, вновь обрел себя, - тому народу, который вчера был придавлен поражением и разрознен рабством. Поскольку каждый и за тех, кто находится сейчас здесь, в сердце своем хранит Шарля де Голля как прибежище от бед и символ надежды, надо, чтобы все эти люди увидели его - такого знакомого, родного человека, и национальное единство воссияет тогда еще более ярким светом. Правда, некоторые Генеральные штабы весьма озабочены: а вдруг прорвутся вражеские танки или налетит эскадрилья самолетов и сбросит бомбы или подвергнет собравшихся пулеметному обстрелу - ведь это может привести к большим жертвам, посеять панику. Но я в этот вечер верю в удачу Франции. Правда, служба порядка опасается, что не сумеет сдержать напор толпы. Я же думаю, что люди будут вести себя дисциплинированно. Правда, к сопровождающему меня кортежу достойных лиц незаконно примешиваются статисты со стороны. Но на них никто не смотрит. Правда и то, что ни моя внешность, ни мои жесты и позы, ни мои вкусы, наконец, не предназначены для того, чтобы угождать собравшимся. Но я уверен, что собравшиеся и не ждут этого от меня.
И вот я иду, взволнованный и в то же время спокойный, среди толпы, чье ликование невозможно описать, - иду сопровождаемый громом голосов, выкрикивающих мое имя, стараясь охватить взглядом каждую волну этого человеческого прилива, чтобы вобрать в себя все эти лица, то и дело поднимаю и опускаю руки, отвечая на приветствия. Это минута, когда происходит чудо, когда пробуждается национальное сознание, когда Франция делает один из тех жестов, что озаряют своим светом нашу многовековую историю. В этом единении, когда мысли всех становятся одной общей мыслью, когда у всех один порыв, один крик, - стираются различия. Люди как индивидуальности перестают существовать. Все это множество Французов, мимо которых я прохожу на площади Звезды, на Рон-Пуэне, на площади Согласия, перед ратушей, на паперти собора, - если бы они знали, как они все похожи! Вы, дети с бедными лицами, трепещущие и громко выражающие свою радость; вы, женщины, перенесшие столько горя, а сейчас расточающие мне приветственные крики и улыбки; вы, мужчины, исполненные давно забытой гордости, выкрикивающие мне благодарность; вы, старики, оказывающие мне честь своими слезами, - ах, как вы все похожи друг на друга! А я среди этой бури - я чувствую, что на меня возложена миссия, намного превышающая то, что я заслужил, - миссия быть орудием судьбы.