Страница:
Оба министра сообщают мне, что американцы осуществляют высадку одновременно в нескольких пунктах Марокко, равно как в Оране и Алжире. Операция проходит не гладко, особенно в Касабланке, где французские войска оказывают упорное сопротивление. Генерала Жиро в районе Лазурного берега приняла в открытом море английская подводная лодка и доставила в Гибралтар. Американцы рассчитывали, что ему удастся взять в свои руки командование французскими войсками в Северной Африке и решительно изменить обстановку. Но сейчас появились сомнения в его успехе. "Знали ли вы, - спросил Черчилль, - что Дарлан в Алжире?"
Выслушав объяснения моих собеседников, я ответил им в основных чертах следующее: "Тот факт, что американцы высадились в Африке, где вы, англичане, и мы, свободные французы, сражаемся вот уже более двух лет, сам по себе весьма отраден. Кроме того, эта акция, на мой взгляд, дает возможность Франции восстановить армию, а также и флот, которые будут бороться за освобождение страны. Генерал Жиро настоящий солдат. От всей души желаю ему успеха. Жаль только, что союзники отговорили его вступить со мной в соглашение, ибо я мог бы помочь ему не только пожеланиями успеха. Но рано или поздно мы с ним договоримся, и чем меньше будут вмешиваться союзники, тем скорее это произойдет. Что же касается предпринятой ныне операции, то я ничуть не удивляюсь, что она сопряжена с трудностями. В Алжире, да и в Марокко имеется немало воинских частей, которые в прошлом году дрались против нас в Сирии и которым вы, вопреки моим предубеждениям, позволили уйти оттуда. С другой стороны, американцам угодно было держать в Северной Африке руку Виши против де Голля. Я всегда считал, что рано или поздно им придется расплачиваться за это. Вот они и расплачиваются, и, само собой разумеется, мы, французы, тоже вынуждены расплачиваться. Однако, учитывая, какие чувства воодушевляют наших солдат, я полагаю, что борьба будет не слишком продолжительной. Но какой бы короткой она ни была, немцы подоспеют".
Я выражаю свое удивление Черчиллю и Идену тем обстоятельством, что в планах союзников не учитывается прежде всего Бизерта. Ибо совершенно очевидно, что немцы и итальянцы вторгнутся в Тунис именно через этот порт. Поскольку американцы не пожелали рисковать и прямо высадиться в Бизерте, можно было бы, если бы меня об этом попросили, высадить там дивизию Кенига. Английские министры соглашаются со мной, но еще раз повторяют, что за ход операции всю ответственность несут американцы. "Вот чего я не понимаю, говорю я им, - как это вы, англичане, целиком и полностью передали в чужие руки предприятие, в успехе которого в первую очередь заинтересована Европа?"
Черчилль спрашивает меня, как, на мой взгляд, будут развиваться в дальнейшем взаимоотношения между Сражающейся Францией и властями Северной Африки. Я отвечаю, что, по-моему, единственно возможный путь - это добиваться единства. Это означает, что связи должны установиться как можно скорее. Это означает также, что существующий ныне в Алжире режим и видные деятели Виши должны быть удалены со сцены, ибо Сопротивление, все Сопротивление не допустит, чтобы они остались. Если, скажем, Дарлан будет править Северной Африкой, никогда не может быть достигнуто желаемое соглашение. "Что бы там ни было, - заключаю я, - самой главное сейчас добиться прекращения боев. А там посмотрим".
Вечером того же дня, обращаясь к командирам, солдатам, матросам, летчикам, чиновникам, французским колонистам в Северной Африке, я взывал: "Подымайтесь! Помогайте нашим союзникам! Присоединяйтесь к ним без всяких оговорок! Не думайте ни об именах, ни о формулах! За дело! Наступила великая минута. Наступил час благоразумия и мужества... Французы Северной Африки! С вашей помощью мы снова вступим в дело от одного конца Средиземного моря до другого, и победа будет одержана благодаря Франции!"
В действительности же, по сведениям, поступившим в Карлтон-гарденс, американцы по-прежнему наталкиваются повсюду на серьезное сопротивление. Без сомнения, связи, которые они себе здесь заранее обеспечили, сыграли свою роль. Генерал Маст{26}, командовавший Алжирской дивизией, и генерал Монсабер{27}, командующий войсками в районе Блиды, так же как полковник Жус, Бариль, Кретьен, капитан 2-го ранга Баржо и другие, помогали им по мере возможности в течение нескольких часов, но в Касабланке генерал Бетуар{28} тщетно пытался сделать то же. Правда, группам "голлистов", действующим под командованием Пофиле, Ваннека, Ашиари и Экерра, Абулькера, Кальвэ, а также Пиллафора и Дрейфуса, причем последние пали на поле боя, удалось на время занять в Алжире несколько правительственных зданий и даже продержать всю ночь адмирала Дарлана в осаде на вилле "Оливье". Правда, кое-кто из известных лиц, в частности Риго, Лемегр-Дюбрейль, Сент-Ардуэн, ведшие дела с американцами, сыграли там ту роль, которая им и предназначалась по линии осведомления и связи. И, наконец, само собою разумеется, воззвание Жиро - где он даже не упоминает о Сражающейся Франции - широко распространено по радио и американскими листовками, а преданные офицеры и участники Сопротивления всех толков подготовляют для него в Дар-Махидине командный пост. Но в общем и целом ясно, что план, разработанный Леги, Мэрфи и Кларком, по которому высадка союзников должна была пройти без единого выстрела, и послание Рузвельта, адресованное Петену, Ногесу и Эстева{29}, не принесли желаемого результата. 9 ноября положение было отнюдь не из блестящих. Вишистские власти или сохраняли повсюду преимущество, или брали верх. Маршалл дал прямой приказ отбить "нападение". Генерал Жиро, поняв, что союзники отнюдь не намереваются перейти под его командование, остался в Гибралтаре и все еще не появился в Северной Африке, где, кстати сказать, его воззвание не имело ни малейшего успеха. В Алжире Дарлан хотя сразу же дал приказ гарнизону "прекратить огонь", все же позволил повсюду проводить в жизнь "Оборонительный план" и по любому поводу по-прежнему ссылаться на Петена и Лаваля. В Оране шли ожесточенные бои. Однако особенно яростные схватки разыгрывались в Марокко. Касабланка, Порт-Лиоте, Федала стали ареной упорных боев. И, наконец, в Тунисе приземлился самолет с адмиралом Платоном, доставившим из Виши приказ адмиралу Эстева, главному резиденту, и адмиралу Дерьену, морскому префекту Бизерты, открыть проход немцам. И действительно, в течение этого же дня немцы высадили на территории Эль-Алауина парашютный десант, не сделав при этом ни одного выстрела.
В этот вечер союзники в Лондоне имели кислый вид. Каждый невольно задавал себе вопрос, уж не приведет ли начатое предприятие к длительной борьбе между французскими войсками и частями Эйзенхауэра и к вторжению на всю территорию Северной Африки вражеских войск, к которым волей-неволей присоединятся и испанцы.
Но там, на месте, здравый смысл восторжествовал. Генерал Жюэн{30}, бывший главнокомандующим до прибытия Дарлана в Северную Африку и ставший после его приезда вторым, вполне здраво оценил всю абсурдность борьбы с союзниками и понял, какие плачевные последствия повлечет за собой вторжение немцев и итальянцев. Он знал также, что его подчиненные в глубине души придерживаются того же мнения. Он стал торопить Дарлана подписать приказ о "всеобщем прекращении огня", на что последний решился 10 ноября. Генерал Жюэн вступил в контакт с Жиро, который в конце концов все-таки прибыл в Дар-Махидине. На приеме в вилле "Оливье" Жюэн указал Жиро, что был готов уступить ему свое место. Он отдал генералу Барре{31}, командовавшему войсками в Тунисе, приказ сгруппировать свои силы в районе Меджес эль Баб и попытаться открыть огонь по немцам.
Утром 11 ноября борьба между французами и союзниками была прекращена повсеместно.
Но обошлась она недешево. С французской стороны было убито и ранено 3 тысячи человек. Что касается флота, то многие суда были потоплены или получили непоправимые повреждения: крейсер "Примоге", эскадренные миноносцы "Альбатрос", "Эпервье", "Милан", семь миноносцев, десять подводных лодок, большое количество мелких судов, сторожевых патрульных кораблей, кораблей-конвоиров, так же как и множество грузовых судов. Кроме того, был сильно поврежден линкор "Жан Барт"; две подводные лодки достигли Тулона, где они вскоре были потоплены. Наконец, из 168 самолетов, базировавшихся в Марокко и Алжире, 135 были уничтожены на аэродромах или в бою. Союзники со своей стороны потеряли больше 3 тысяч убитыми, ранеными, пропавшими без вести. Английский флот потерял два эскадренных миноносца "Брок" и "Малкольм", два корабля-конвоира, "Уолней" и "Хартланд", и много транспортных судов. В американском флоте линкор "Массачусетс", крейсеры "Уичита" и "Бруклин", эскадренные миноносцы "Мэрфи" и "Ладлоу" были серьезно повреждены; не менее сотни мелких судов, используемых для высадки войск, были уничтожены в море или около берега, сбито 70 самолетов.
Когда затихли бессмысленные бои, я первым делом постарался связаться с Французской Северной Африкой. 9 ноября, во второй половине дня, я пригласил к себе адмирала Старка. Он явился с глазами, полными слез, еще не остывший от волнения, которое, по его словам, вызвал мой призыв, передававшийся накануне по радио, но еще более взволнованный боями между французами и американцами, чего он никак не ожидал. "Эйзенхауэр тоже удивлен и опечален", - заявил адмирал. "Мне хотелось бы, - сказал я ему, - послать в Алжир миссию. Прошу правительство Соединенных Штатов принять все необходимые меры, чтобы миссия смогла достичь места своего назначения". Старк пообещал мне свое содействие. На следующий день я написал Черчиллю, прося его обратиться с соответствующим ходатайством к Рузвельту. Я назначил в состав миссии Плевена, Бийотта{32}, д'Астье и Френэ, которые должны были выехать по первому же знаку.
11 ноября состоялось уже давно намечавшееся широкое собрание "французов Великобритании". Никогда еще стены Альберт-холла не видали такого множества народа. Очевидно, мысль о Северной Африке владела всеми умами. Наблюдая и слушая, я чувствовал, как под внешней набью ликования умы раздирает одновременно и радость и тревога. Ясно, что люди хотят единства и не могут избавиться от мысли, как бы де Голль и Сражающаяся Франция не были вовлечены в какую-нибудь сомнительную аферу. И когда откуда-то с галерки некий генерал в отставке, бежавший из Франции в Англию, крикнул с места, заклиная меня подчиниться Жиро, беднягу тут же схватили до крайности возбужденные люди, потащили прочь и выставили из зала под дружные крики одобрения.
В своей речи я подчеркиваю, какова наша цель в связи с происходящими и могущими произойти событиями. Сделал я это в достаточно умеренных тонах, чтобы не закрыть дверей перед людьми доброй воли, но достаточно определенно, чтобы каждый понял, что сказанное будет претворено в жизнь.
Для начала я приветствую новую фазу войны, когда после стольких отступлений чаша весов наконец-то склоняется к силам свободы. Я заявляю, что по-прежнему в центре драмы была и остается Франция. Потом, призывая к единству, я провозглашаю: "Франция! Это значит - единая нация, единая территория, единый закон!" И показываю, как наш народ, рассеянный катастрофой, сплачивается в Сопротивление и что именно Сражающаяся Франция, а не какая-либо другая сила направляет и организует национальное движение.
"Французское единение, - говорю я, - скреплено кровью французов, тех, что никогда не признавали перемирия, тех, что и после Ретонды{33} продолжают погибать за Францию. Центром, вокруг коего вновь воссоздается единство, являемся мы, Франция, которая сражается. Нации, упрятанной за тюремную решетку, мы с первого дня предлагаем борьбу и свет, и вот почему нация денно и нощно голосует за Сражающуюся Францию... Вот почему мы рассчитываем объединить весь наш народ и все наши территории... Вот почему мы не допускаем, чтобы кто-либо смел подрывать единую битву за родину параллельными выступлениями, другими словами - выступлениями обособленными; но воля нации, которая выражается сейчас пусть еще глухо, но мощно, сумеет с ними справиться. Вот почему Французский национальный комитет говорит от имени Франции, когда он просит у всех содействия, чтобы вырвать из рук врага и Виши нашу страну, порабощенную ими страну, чтобы восстановить полностью французские свободы и законы республики". Я заканчиваю призывом: "Общая борьба за общую родину!"
Присутствующие прекрасно поняли, что в начавшейся трудной партии я готов объединиться со всеми достойными людьми, но что я никогда, ни на йоту не отступлю от того, что раз навсегда принял на себя. Громкими возгласами это собрание французов выражает свое одобрение. Позже я смогу убедиться в том, что союзники восприняли это совсем иначе. Их руководители и глашатаи, вздыхая и укоризненно покачивая головой, будут порицать нас за нашу "прямолинейность".
Сами они были менее требовательны. Конечно, американцы, на которых равнялись англичане, были удивлены и раздосадованы неудачей Жиро. Но коль скоро Эйзенхауэр не нашел иного способа положить конец сопротивлению, как договориться с Дарланом, что ж, Америка, значит, будет теперь делать дела с Дарланом. 10 ноября генерал Кларк, получив сообщение об изданном адмиралом Дарланом приказе "прекратить огонь", заявил тоном победителя, дающего предписания побежденному, что в этих условиях "все гражданские и военные власти будут по-прежнему выполнять свои функции".
13 ноября Ногес, Шатель, Бержере объединились вокруг Дарлана. Они сообща решили, что адмирал Дарлан будет верховным комиссаром Северной Африки. Вскоре ему подчинился и Буассон. Жиро, которого в равной мере сторонились как вишисты, так и "голлисты", поспешил сделать то же самое, за что и был назначен главнокомандующим войсками.
15 ноября Дарлан объявил обо всех этих мероприятиях и уверил, что все делалось "от имени маршала".
Поскольку сами источники их власти были достаточно грязны, требовалось придать ей видимость законности. Поэтому-то было объявлено, что Ногес, получив от маршала в период недолгого заключение Дарлана полномочия на власть, передал их адмиралу и что последний тем самым вновь восстанавливается на своем посту. Но вся эта казуистика уже никого не устраивала, даже наименее щепетильных людей. На самом же деле после бурных совещаний, где, по имеющимся у нас сведениям, Вейган и адмирал Офан заклинали маршала Петена одобрить приказ о "прекращении огня", тогда как Лаваль требовал, наоборот, осудить это решение, маршал встал на сторону последнего. В речах и по радио он громко негодовал против "измены" своих проконсулов. Он заявил, что "Дарлан не справился со своей миссией". Он велел также опубликовать письмо, написанное ему генералом Жиро 4 мая, где тот клялся честью никогда не противоречить ни политике Петена, ни политике Лаваля. Он довел до всеобщего сведения, что отныне сам берет на себя командование французскими армиями. Он вновь подтвердил свой приказ воевать с англичанами и американцами и открыть путь войскам держав оси.
1 декабря адмирал Платон, министр маршала, которому он поручил "координацию военных действий трех видов оружия", обращается по радио к алжирским войскам и заявляет: "Во Франции и только во Франции после стольких испытаний маршал и его правительство возродят национальную армию... Франция отвоюет Африку. И вы увидите тогда, как будут удирать изменники в иностранном обозе".
Итак, следовало изобрести какую-нибудь другую уловку, чтобы "узаконить" власть Дарлана. Тогда стали ссылаться на телеграмму, отправленную якобы каким-то второстепенным должностным лицом, текст которой, равно как и имя отправителя, так никогда и не были опубликованы, но простая ссылка на которую позволила клану авгуров намекать, так сказать, для галерки, что Петен якобы секретно одобрил действия адмирала. Наконец, самым веским аргументом тех, кого Виши именовало "клятвопреступниками", был следующий: так как в связи с оккупацией южной зоны маршал отныне зависит от немцев, его приказы не имеют законной силы; власть, следовательно, принадлежит тем, кому он вручил ее, еще будучи свободным.
Президенту Рузвельту большего и не требовалось, чтобы откинуть в отношении Дарлана все свои демократические и юридические сомнения, которые в течение двух лет он выдвигал против де Голля. По его приказу Кларк признал верховного комиссара и вступил с ним в переговоры, приведшие 22 ноября к соглашению, в силу которого Дарлан управляет и командует, при условии, что его деятельность будет отвечать видам англо-американских победителей. Конечно, президент обнародовал послание, в котором утверждалось, что политические соглашения, заключенные между Эйзенхауэром и Дарланом, являются лишь "временной мерой". Но, принимая у себя 23 ноября Андре Филипа и Тиксье, он, раздосадованный их протестами, крикнул: "Конечно, я договорился с Дарланом, раз Дарлан дал мне Алжир! Завтра я вступлю в переговоры с Лавалем, если Лаваль даст мне Париж!" Однако он тут же добавил: "Мне очень хотелось бы повидаться с генералом де Голлем, чтобы обсудить все эти вопросы; и я прошу вас, скажите ему, что его визит в Вашингтон был бы весьма желателен". Наконец 7 декабря Дарлан, добившись согласия союзников, объявил себя главой французского государства в Северной Африке и главнокомандующим всеми силами, сухопутными, воздушными и морскими, имея при себе некий "имперский совет", в состав которого входили Ногес, Жиро, Шатель, Буассон и Бержере.
В то время как в Алжире, Касабланке, Дакаре должностные лица сделали поворот на 180 градусов, чтобы сохранить свои места, в самой Франции враг "откликнулся" на события: немецкие войска хлынули в "свободную" зону. Виши запретило оказывать им сопротивление. "Армия перемирия" должна в ожидании демобилизации сложить оружие. Генерал Делаттра , который еще сохранял кое-какие иллюзии, мужественно пытался применить на практике план обороны и занять вместе с войсками округа Монпелье позиции в горах Монтань-Нуар. Его тут же дезавуировали, отстранили от дел, посадили в тюрьму. Будучи в тюрьме, он вошел в контакт со Сражающейся Францией, которая позже помогла ему бежать и вызвала в Лондон, где он и связал навсегда свою судьбу с моей. Генерал Вейган, пытавшийся укрыться в Герэ, был арестован гестапо и отправлен в Германию. Таким образом окончательно рассеялась - поскольку Виши и само не сделало и не позволило сделать ни одного выстрела по врагу лживая легенда о видимой независимости, которою вишисткое правительство пыталось прикрыться, чтобы оправдать свою капитуляцию и обмануть немало честных французов. Из внешних признаков его независимости остался один лишь флот в Тулоне. Но и то ненадолго.
Этот флот, частью которого, фактически сохранявшей свободу действий, командовал адмирал Лаборд{34}, а другая - слабовооруженная - подчинялась непосредственно адмиралу Марки, морскому префекту Тулона, оставался под властью Петена. Тулонский флот отказался следовать в Африку вопреки заклинаниям Дарлана и стал свидетелем того, как немцы вошли прямо в порт. Соглашение о "нейтралитете", заключенное Виши с врагом, привело к тому, что наши моряки не прибегли к крайним действиям. Это было первым шагом к уничтожению флота. Лично я более чем убежден в этом; ведь я написал секретное письмо адмиралу Лаборду, пытаясь указать ему путь, продиктованный честью и долгом; однако, как мне стало известно, он разразился оскорбительными речами по моему адресу и угрожал моему эмиссару, полковнику Фурко, однако письмо мое все же сохранил.
26 ноября немцы ворвались в Тулон, чтобы захватить наши корабли.
Поскольку они первым делом заняли господствующие над арсеналом высоты, установили артиллерию в непосредственной близости от порта, расставили мины по всему рейду, французский флот оказался в их власти. Итак, маршал, его министры, командующий флотом, скованные последствиями собственной неосмотрительности, не нашли ничего лучшего, как дать приказ потопить эти мощные суда. Три линкора - "Дюнкерк", "Страсбур", "Прованс", восемь крейсеров - "Кольбер", "Дюпплекс", "Фош", "Алже", "Жан де Вьенн", "Галисоньер", "Марсейез", "Могадор", семнадцать эскадренных миноносцев, шестнадцать миноносцев, шестнадцать подводных лодок, семь сторожевых судов, три патрульных судна, шестьдесят транспортных судов, танкеров, тральщиков, буксиров, совершили, таким образом, по приказу свыше акт самоубийства, плачевнее и бесплоднее которого трудно себе вообразить. Кроме того, один эскадренный миноносец, один миноносец, пять танкеров не были взорваны и попали в руки немцев. Только пять подводных лодок по инициативе их мужественных командиров "взбунтовались" и попытались уйти: "Касабланка" (капитан Лерминье), "Глорье" (капитан Менье), "Марсуэн" (капитан Мин). Им удалось достичь Алжира. "Ирис" (капитан Деже) вынужден был из-за нехватки горючего укрыться в испанском порту. "Венюс" (капитан Кресан) затонула на рейде. Что касается меня, то, исполненный печали и гнева, я мог лишь следить за тем, как вдали рушится то, что было одним из важнейших залогов спасения Франции, приветствовать по эфиру отдельные героические эпизоды, сопровождавшие бедствия, да принимать по телефону соболезнования, которые великодушно, но не без тайного удовлетворения выразил мне английский премьер-министр.
Однако ход событий по-прежнему содействовал сплочению французов, которые уже стояли за де Голля, а также способствовал привлечению тех, кто до сего времени к нему не благоволил. Катастрофический развал вишистского режима и оккупация территории всей метрополии и в самом деле еще яснее показали, что только Сопротивление может пасти Францию. С другой стороны, приход Дарлана в Северную Африку при поддержке американцев вызвал всеобщее негодование. Столь сильное, что оно породило невиданное единодушие в нашем лагере.
Конечно, в данном случае мы все не могли не чувствовать себя обманутыми, не могли не досадовать, видя, как союзники договариваются с нашими политическими противниками. Но тут говорило и возмущение идеалистов. Так, мы с гневом слушали, как дикторы американского радио через Би-Би-Си гнусаво провозглашали позывные радиостанции "Свободной Франции": "Честь и родина!", а вслед за тем начинали вещать о речах, деяниях и жестах адмирала Дарлана. Наконец, изучая реакцию народа, который среди всех обрушившихся на него испытаний равно осуждал как режим, приведший к поражению, так и режим коллаборационизма, мы пришли к твердой уверенности, что если де Голль стушуется или, хуже того, скомпрометирует себя, коммунистическая идеология восторжествует в сознании отчаявшихся масс. Национальный комитет был в этом убежден. Наши соратники, где бы они ни были, тоже не сомневались в этом. По этой причине, а также по многим другим, я опирался на единый и монолитный, как скала, союз, когда заявлял правительствам Вашингтона и Лондона, что нет ни малейшего шанса добиться компромисса между Сражающейся Францией и "верховным комиссаром" Северной Африки.
12 ноября я предложил адмиралу Старку сказать это от моего имени его правительству. В Вашингтоне Филип и Тиксье сделали аналогичное заявление 13 ноября Сэмнеру Уэллсу и 14 ноября - Корделлу Хэллу. 20 ноября полковник Шевинье повторил то же самое Макклою. 23 ноября Филип и Тиксье подтвердили это самому Рузвельту.
16 ноября я виделся с Черчиллем и Иденом, которые искали случая побеседовать со мной с тех пор, как в Лондоне появилось воззвание Дарлана, в котором он оповещал, что будет и впредь править от имени маршала и с согласия союзников. Надо сказать, что эта новость вызвала сильное недовольство в различных кругах английского общества и даже в самом английском кабинете министров. В Лондоне явно улавливались признаки всеобщего возмущения. Так что в этот день атмосфера была еще более натянутой, чем обычно, и премьер-министр, как и всегда, не осуждая действий Рузвельта, все же стремился подчеркнуть, что политика американского президента принимается им не без оговорок.
Он без обиняков заявил мне, что понимает и разделяет мои чувства, но что важнее всего изгнать из Африки немцев и итальянцев. Он успокаивал меня, говоря, что распоряжения, принятые в Алжире Эйзенхауэром, имеют сугубо временный характер, и дал мне прочесть телеграммы, которыми они на этот счет обменялись с Рузвельтом. "Англия дала свое согласие при том условии, что это будет лишь маневром", - сказал он.
"Я принимаю к сведению точку зрения Великобритании, - ответил я. - Моя же позиция совсем иная. Вы ссылаетесь на стратегические соображения, но вступать в противоречия с моральным аспектом войны как раз и является стратегической ошибкой. Мы живем не в восемнадцатом веке, когда Фридрих подкупал придворных венского двора, чтобы захватить Силезию, и не в эпоху итальянского Возрождения, когда пользовались услугами полицейских стражников Милана или темных убийц Флоренции. Но их еще никогда не делали правителями освобожденных народов. Мы ведем войну кровью и душой народов". Тут я показал Черчиллю и Идену телеграммы, полученные из Франции, из которых явствовало, в какое оцепенение погружено общественное мнение страны. "Подумайте о возможности неисчислимых последствий, которые может повлечь за собой подобное положение вещей, - сказал я им. - Если Франция придет к выводу, что освобождение, как его понимали англосаксы, это Дарлан, то вы можете одержать военную победу, но морально вы проиграете и, в конечном счете, будет только один победитель - Сталин!"
Выслушав объяснения моих собеседников, я ответил им в основных чертах следующее: "Тот факт, что американцы высадились в Африке, где вы, англичане, и мы, свободные французы, сражаемся вот уже более двух лет, сам по себе весьма отраден. Кроме того, эта акция, на мой взгляд, дает возможность Франции восстановить армию, а также и флот, которые будут бороться за освобождение страны. Генерал Жиро настоящий солдат. От всей души желаю ему успеха. Жаль только, что союзники отговорили его вступить со мной в соглашение, ибо я мог бы помочь ему не только пожеланиями успеха. Но рано или поздно мы с ним договоримся, и чем меньше будут вмешиваться союзники, тем скорее это произойдет. Что же касается предпринятой ныне операции, то я ничуть не удивляюсь, что она сопряжена с трудностями. В Алжире, да и в Марокко имеется немало воинских частей, которые в прошлом году дрались против нас в Сирии и которым вы, вопреки моим предубеждениям, позволили уйти оттуда. С другой стороны, американцам угодно было держать в Северной Африке руку Виши против де Голля. Я всегда считал, что рано или поздно им придется расплачиваться за это. Вот они и расплачиваются, и, само собой разумеется, мы, французы, тоже вынуждены расплачиваться. Однако, учитывая, какие чувства воодушевляют наших солдат, я полагаю, что борьба будет не слишком продолжительной. Но какой бы короткой она ни была, немцы подоспеют".
Я выражаю свое удивление Черчиллю и Идену тем обстоятельством, что в планах союзников не учитывается прежде всего Бизерта. Ибо совершенно очевидно, что немцы и итальянцы вторгнутся в Тунис именно через этот порт. Поскольку американцы не пожелали рисковать и прямо высадиться в Бизерте, можно было бы, если бы меня об этом попросили, высадить там дивизию Кенига. Английские министры соглашаются со мной, но еще раз повторяют, что за ход операции всю ответственность несут американцы. "Вот чего я не понимаю, говорю я им, - как это вы, англичане, целиком и полностью передали в чужие руки предприятие, в успехе которого в первую очередь заинтересована Европа?"
Черчилль спрашивает меня, как, на мой взгляд, будут развиваться в дальнейшем взаимоотношения между Сражающейся Францией и властями Северной Африки. Я отвечаю, что, по-моему, единственно возможный путь - это добиваться единства. Это означает, что связи должны установиться как можно скорее. Это означает также, что существующий ныне в Алжире режим и видные деятели Виши должны быть удалены со сцены, ибо Сопротивление, все Сопротивление не допустит, чтобы они остались. Если, скажем, Дарлан будет править Северной Африкой, никогда не может быть достигнуто желаемое соглашение. "Что бы там ни было, - заключаю я, - самой главное сейчас добиться прекращения боев. А там посмотрим".
Вечером того же дня, обращаясь к командирам, солдатам, матросам, летчикам, чиновникам, французским колонистам в Северной Африке, я взывал: "Подымайтесь! Помогайте нашим союзникам! Присоединяйтесь к ним без всяких оговорок! Не думайте ни об именах, ни о формулах! За дело! Наступила великая минута. Наступил час благоразумия и мужества... Французы Северной Африки! С вашей помощью мы снова вступим в дело от одного конца Средиземного моря до другого, и победа будет одержана благодаря Франции!"
В действительности же, по сведениям, поступившим в Карлтон-гарденс, американцы по-прежнему наталкиваются повсюду на серьезное сопротивление. Без сомнения, связи, которые они себе здесь заранее обеспечили, сыграли свою роль. Генерал Маст{26}, командовавший Алжирской дивизией, и генерал Монсабер{27}, командующий войсками в районе Блиды, так же как полковник Жус, Бариль, Кретьен, капитан 2-го ранга Баржо и другие, помогали им по мере возможности в течение нескольких часов, но в Касабланке генерал Бетуар{28} тщетно пытался сделать то же. Правда, группам "голлистов", действующим под командованием Пофиле, Ваннека, Ашиари и Экерра, Абулькера, Кальвэ, а также Пиллафора и Дрейфуса, причем последние пали на поле боя, удалось на время занять в Алжире несколько правительственных зданий и даже продержать всю ночь адмирала Дарлана в осаде на вилле "Оливье". Правда, кое-кто из известных лиц, в частности Риго, Лемегр-Дюбрейль, Сент-Ардуэн, ведшие дела с американцами, сыграли там ту роль, которая им и предназначалась по линии осведомления и связи. И, наконец, само собою разумеется, воззвание Жиро - где он даже не упоминает о Сражающейся Франции - широко распространено по радио и американскими листовками, а преданные офицеры и участники Сопротивления всех толков подготовляют для него в Дар-Махидине командный пост. Но в общем и целом ясно, что план, разработанный Леги, Мэрфи и Кларком, по которому высадка союзников должна была пройти без единого выстрела, и послание Рузвельта, адресованное Петену, Ногесу и Эстева{29}, не принесли желаемого результата. 9 ноября положение было отнюдь не из блестящих. Вишистские власти или сохраняли повсюду преимущество, или брали верх. Маршалл дал прямой приказ отбить "нападение". Генерал Жиро, поняв, что союзники отнюдь не намереваются перейти под его командование, остался в Гибралтаре и все еще не появился в Северной Африке, где, кстати сказать, его воззвание не имело ни малейшего успеха. В Алжире Дарлан хотя сразу же дал приказ гарнизону "прекратить огонь", все же позволил повсюду проводить в жизнь "Оборонительный план" и по любому поводу по-прежнему ссылаться на Петена и Лаваля. В Оране шли ожесточенные бои. Однако особенно яростные схватки разыгрывались в Марокко. Касабланка, Порт-Лиоте, Федала стали ареной упорных боев. И, наконец, в Тунисе приземлился самолет с адмиралом Платоном, доставившим из Виши приказ адмиралу Эстева, главному резиденту, и адмиралу Дерьену, морскому префекту Бизерты, открыть проход немцам. И действительно, в течение этого же дня немцы высадили на территории Эль-Алауина парашютный десант, не сделав при этом ни одного выстрела.
В этот вечер союзники в Лондоне имели кислый вид. Каждый невольно задавал себе вопрос, уж не приведет ли начатое предприятие к длительной борьбе между французскими войсками и частями Эйзенхауэра и к вторжению на всю территорию Северной Африки вражеских войск, к которым волей-неволей присоединятся и испанцы.
Но там, на месте, здравый смысл восторжествовал. Генерал Жюэн{30}, бывший главнокомандующим до прибытия Дарлана в Северную Африку и ставший после его приезда вторым, вполне здраво оценил всю абсурдность борьбы с союзниками и понял, какие плачевные последствия повлечет за собой вторжение немцев и итальянцев. Он знал также, что его подчиненные в глубине души придерживаются того же мнения. Он стал торопить Дарлана подписать приказ о "всеобщем прекращении огня", на что последний решился 10 ноября. Генерал Жюэн вступил в контакт с Жиро, который в конце концов все-таки прибыл в Дар-Махидине. На приеме в вилле "Оливье" Жюэн указал Жиро, что был готов уступить ему свое место. Он отдал генералу Барре{31}, командовавшему войсками в Тунисе, приказ сгруппировать свои силы в районе Меджес эль Баб и попытаться открыть огонь по немцам.
Утром 11 ноября борьба между французами и союзниками была прекращена повсеместно.
Но обошлась она недешево. С французской стороны было убито и ранено 3 тысячи человек. Что касается флота, то многие суда были потоплены или получили непоправимые повреждения: крейсер "Примоге", эскадренные миноносцы "Альбатрос", "Эпервье", "Милан", семь миноносцев, десять подводных лодок, большое количество мелких судов, сторожевых патрульных кораблей, кораблей-конвоиров, так же как и множество грузовых судов. Кроме того, был сильно поврежден линкор "Жан Барт"; две подводные лодки достигли Тулона, где они вскоре были потоплены. Наконец, из 168 самолетов, базировавшихся в Марокко и Алжире, 135 были уничтожены на аэродромах или в бою. Союзники со своей стороны потеряли больше 3 тысяч убитыми, ранеными, пропавшими без вести. Английский флот потерял два эскадренных миноносца "Брок" и "Малкольм", два корабля-конвоира, "Уолней" и "Хартланд", и много транспортных судов. В американском флоте линкор "Массачусетс", крейсеры "Уичита" и "Бруклин", эскадренные миноносцы "Мэрфи" и "Ладлоу" были серьезно повреждены; не менее сотни мелких судов, используемых для высадки войск, были уничтожены в море или около берега, сбито 70 самолетов.
Когда затихли бессмысленные бои, я первым делом постарался связаться с Французской Северной Африкой. 9 ноября, во второй половине дня, я пригласил к себе адмирала Старка. Он явился с глазами, полными слез, еще не остывший от волнения, которое, по его словам, вызвал мой призыв, передававшийся накануне по радио, но еще более взволнованный боями между французами и американцами, чего он никак не ожидал. "Эйзенхауэр тоже удивлен и опечален", - заявил адмирал. "Мне хотелось бы, - сказал я ему, - послать в Алжир миссию. Прошу правительство Соединенных Штатов принять все необходимые меры, чтобы миссия смогла достичь места своего назначения". Старк пообещал мне свое содействие. На следующий день я написал Черчиллю, прося его обратиться с соответствующим ходатайством к Рузвельту. Я назначил в состав миссии Плевена, Бийотта{32}, д'Астье и Френэ, которые должны были выехать по первому же знаку.
11 ноября состоялось уже давно намечавшееся широкое собрание "французов Великобритании". Никогда еще стены Альберт-холла не видали такого множества народа. Очевидно, мысль о Северной Африке владела всеми умами. Наблюдая и слушая, я чувствовал, как под внешней набью ликования умы раздирает одновременно и радость и тревога. Ясно, что люди хотят единства и не могут избавиться от мысли, как бы де Голль и Сражающаяся Франция не были вовлечены в какую-нибудь сомнительную аферу. И когда откуда-то с галерки некий генерал в отставке, бежавший из Франции в Англию, крикнул с места, заклиная меня подчиниться Жиро, беднягу тут же схватили до крайности возбужденные люди, потащили прочь и выставили из зала под дружные крики одобрения.
В своей речи я подчеркиваю, какова наша цель в связи с происходящими и могущими произойти событиями. Сделал я это в достаточно умеренных тонах, чтобы не закрыть дверей перед людьми доброй воли, но достаточно определенно, чтобы каждый понял, что сказанное будет претворено в жизнь.
Для начала я приветствую новую фазу войны, когда после стольких отступлений чаша весов наконец-то склоняется к силам свободы. Я заявляю, что по-прежнему в центре драмы была и остается Франция. Потом, призывая к единству, я провозглашаю: "Франция! Это значит - единая нация, единая территория, единый закон!" И показываю, как наш народ, рассеянный катастрофой, сплачивается в Сопротивление и что именно Сражающаяся Франция, а не какая-либо другая сила направляет и организует национальное движение.
"Французское единение, - говорю я, - скреплено кровью французов, тех, что никогда не признавали перемирия, тех, что и после Ретонды{33} продолжают погибать за Францию. Центром, вокруг коего вновь воссоздается единство, являемся мы, Франция, которая сражается. Нации, упрятанной за тюремную решетку, мы с первого дня предлагаем борьбу и свет, и вот почему нация денно и нощно голосует за Сражающуюся Францию... Вот почему мы рассчитываем объединить весь наш народ и все наши территории... Вот почему мы не допускаем, чтобы кто-либо смел подрывать единую битву за родину параллельными выступлениями, другими словами - выступлениями обособленными; но воля нации, которая выражается сейчас пусть еще глухо, но мощно, сумеет с ними справиться. Вот почему Французский национальный комитет говорит от имени Франции, когда он просит у всех содействия, чтобы вырвать из рук врага и Виши нашу страну, порабощенную ими страну, чтобы восстановить полностью французские свободы и законы республики". Я заканчиваю призывом: "Общая борьба за общую родину!"
Присутствующие прекрасно поняли, что в начавшейся трудной партии я готов объединиться со всеми достойными людьми, но что я никогда, ни на йоту не отступлю от того, что раз навсегда принял на себя. Громкими возгласами это собрание французов выражает свое одобрение. Позже я смогу убедиться в том, что союзники восприняли это совсем иначе. Их руководители и глашатаи, вздыхая и укоризненно покачивая головой, будут порицать нас за нашу "прямолинейность".
Сами они были менее требовательны. Конечно, американцы, на которых равнялись англичане, были удивлены и раздосадованы неудачей Жиро. Но коль скоро Эйзенхауэр не нашел иного способа положить конец сопротивлению, как договориться с Дарланом, что ж, Америка, значит, будет теперь делать дела с Дарланом. 10 ноября генерал Кларк, получив сообщение об изданном адмиралом Дарланом приказе "прекратить огонь", заявил тоном победителя, дающего предписания побежденному, что в этих условиях "все гражданские и военные власти будут по-прежнему выполнять свои функции".
13 ноября Ногес, Шатель, Бержере объединились вокруг Дарлана. Они сообща решили, что адмирал Дарлан будет верховным комиссаром Северной Африки. Вскоре ему подчинился и Буассон. Жиро, которого в равной мере сторонились как вишисты, так и "голлисты", поспешил сделать то же самое, за что и был назначен главнокомандующим войсками.
15 ноября Дарлан объявил обо всех этих мероприятиях и уверил, что все делалось "от имени маршала".
Поскольку сами источники их власти были достаточно грязны, требовалось придать ей видимость законности. Поэтому-то было объявлено, что Ногес, получив от маршала в период недолгого заключение Дарлана полномочия на власть, передал их адмиралу и что последний тем самым вновь восстанавливается на своем посту. Но вся эта казуистика уже никого не устраивала, даже наименее щепетильных людей. На самом же деле после бурных совещаний, где, по имеющимся у нас сведениям, Вейган и адмирал Офан заклинали маршала Петена одобрить приказ о "прекращении огня", тогда как Лаваль требовал, наоборот, осудить это решение, маршал встал на сторону последнего. В речах и по радио он громко негодовал против "измены" своих проконсулов. Он заявил, что "Дарлан не справился со своей миссией". Он велел также опубликовать письмо, написанное ему генералом Жиро 4 мая, где тот клялся честью никогда не противоречить ни политике Петена, ни политике Лаваля. Он довел до всеобщего сведения, что отныне сам берет на себя командование французскими армиями. Он вновь подтвердил свой приказ воевать с англичанами и американцами и открыть путь войскам держав оси.
1 декабря адмирал Платон, министр маршала, которому он поручил "координацию военных действий трех видов оружия", обращается по радио к алжирским войскам и заявляет: "Во Франции и только во Франции после стольких испытаний маршал и его правительство возродят национальную армию... Франция отвоюет Африку. И вы увидите тогда, как будут удирать изменники в иностранном обозе".
Итак, следовало изобрести какую-нибудь другую уловку, чтобы "узаконить" власть Дарлана. Тогда стали ссылаться на телеграмму, отправленную якобы каким-то второстепенным должностным лицом, текст которой, равно как и имя отправителя, так никогда и не были опубликованы, но простая ссылка на которую позволила клану авгуров намекать, так сказать, для галерки, что Петен якобы секретно одобрил действия адмирала. Наконец, самым веским аргументом тех, кого Виши именовало "клятвопреступниками", был следующий: так как в связи с оккупацией южной зоны маршал отныне зависит от немцев, его приказы не имеют законной силы; власть, следовательно, принадлежит тем, кому он вручил ее, еще будучи свободным.
Президенту Рузвельту большего и не требовалось, чтобы откинуть в отношении Дарлана все свои демократические и юридические сомнения, которые в течение двух лет он выдвигал против де Голля. По его приказу Кларк признал верховного комиссара и вступил с ним в переговоры, приведшие 22 ноября к соглашению, в силу которого Дарлан управляет и командует, при условии, что его деятельность будет отвечать видам англо-американских победителей. Конечно, президент обнародовал послание, в котором утверждалось, что политические соглашения, заключенные между Эйзенхауэром и Дарланом, являются лишь "временной мерой". Но, принимая у себя 23 ноября Андре Филипа и Тиксье, он, раздосадованный их протестами, крикнул: "Конечно, я договорился с Дарланом, раз Дарлан дал мне Алжир! Завтра я вступлю в переговоры с Лавалем, если Лаваль даст мне Париж!" Однако он тут же добавил: "Мне очень хотелось бы повидаться с генералом де Голлем, чтобы обсудить все эти вопросы; и я прошу вас, скажите ему, что его визит в Вашингтон был бы весьма желателен". Наконец 7 декабря Дарлан, добившись согласия союзников, объявил себя главой французского государства в Северной Африке и главнокомандующим всеми силами, сухопутными, воздушными и морскими, имея при себе некий "имперский совет", в состав которого входили Ногес, Жиро, Шатель, Буассон и Бержере.
В то время как в Алжире, Касабланке, Дакаре должностные лица сделали поворот на 180 градусов, чтобы сохранить свои места, в самой Франции враг "откликнулся" на события: немецкие войска хлынули в "свободную" зону. Виши запретило оказывать им сопротивление. "Армия перемирия" должна в ожидании демобилизации сложить оружие. Генерал Делаттра , который еще сохранял кое-какие иллюзии, мужественно пытался применить на практике план обороны и занять вместе с войсками округа Монпелье позиции в горах Монтань-Нуар. Его тут же дезавуировали, отстранили от дел, посадили в тюрьму. Будучи в тюрьме, он вошел в контакт со Сражающейся Францией, которая позже помогла ему бежать и вызвала в Лондон, где он и связал навсегда свою судьбу с моей. Генерал Вейган, пытавшийся укрыться в Герэ, был арестован гестапо и отправлен в Германию. Таким образом окончательно рассеялась - поскольку Виши и само не сделало и не позволило сделать ни одного выстрела по врагу лживая легенда о видимой независимости, которою вишисткое правительство пыталось прикрыться, чтобы оправдать свою капитуляцию и обмануть немало честных французов. Из внешних признаков его независимости остался один лишь флот в Тулоне. Но и то ненадолго.
Этот флот, частью которого, фактически сохранявшей свободу действий, командовал адмирал Лаборд{34}, а другая - слабовооруженная - подчинялась непосредственно адмиралу Марки, морскому префекту Тулона, оставался под властью Петена. Тулонский флот отказался следовать в Африку вопреки заклинаниям Дарлана и стал свидетелем того, как немцы вошли прямо в порт. Соглашение о "нейтралитете", заключенное Виши с врагом, привело к тому, что наши моряки не прибегли к крайним действиям. Это было первым шагом к уничтожению флота. Лично я более чем убежден в этом; ведь я написал секретное письмо адмиралу Лаборду, пытаясь указать ему путь, продиктованный честью и долгом; однако, как мне стало известно, он разразился оскорбительными речами по моему адресу и угрожал моему эмиссару, полковнику Фурко, однако письмо мое все же сохранил.
26 ноября немцы ворвались в Тулон, чтобы захватить наши корабли.
Поскольку они первым делом заняли господствующие над арсеналом высоты, установили артиллерию в непосредственной близости от порта, расставили мины по всему рейду, французский флот оказался в их власти. Итак, маршал, его министры, командующий флотом, скованные последствиями собственной неосмотрительности, не нашли ничего лучшего, как дать приказ потопить эти мощные суда. Три линкора - "Дюнкерк", "Страсбур", "Прованс", восемь крейсеров - "Кольбер", "Дюпплекс", "Фош", "Алже", "Жан де Вьенн", "Галисоньер", "Марсейез", "Могадор", семнадцать эскадренных миноносцев, шестнадцать миноносцев, шестнадцать подводных лодок, семь сторожевых судов, три патрульных судна, шестьдесят транспортных судов, танкеров, тральщиков, буксиров, совершили, таким образом, по приказу свыше акт самоубийства, плачевнее и бесплоднее которого трудно себе вообразить. Кроме того, один эскадренный миноносец, один миноносец, пять танкеров не были взорваны и попали в руки немцев. Только пять подводных лодок по инициативе их мужественных командиров "взбунтовались" и попытались уйти: "Касабланка" (капитан Лерминье), "Глорье" (капитан Менье), "Марсуэн" (капитан Мин). Им удалось достичь Алжира. "Ирис" (капитан Деже) вынужден был из-за нехватки горючего укрыться в испанском порту. "Венюс" (капитан Кресан) затонула на рейде. Что касается меня, то, исполненный печали и гнева, я мог лишь следить за тем, как вдали рушится то, что было одним из важнейших залогов спасения Франции, приветствовать по эфиру отдельные героические эпизоды, сопровождавшие бедствия, да принимать по телефону соболезнования, которые великодушно, но не без тайного удовлетворения выразил мне английский премьер-министр.
Однако ход событий по-прежнему содействовал сплочению французов, которые уже стояли за де Голля, а также способствовал привлечению тех, кто до сего времени к нему не благоволил. Катастрофический развал вишистского режима и оккупация территории всей метрополии и в самом деле еще яснее показали, что только Сопротивление может пасти Францию. С другой стороны, приход Дарлана в Северную Африку при поддержке американцев вызвал всеобщее негодование. Столь сильное, что оно породило невиданное единодушие в нашем лагере.
Конечно, в данном случае мы все не могли не чувствовать себя обманутыми, не могли не досадовать, видя, как союзники договариваются с нашими политическими противниками. Но тут говорило и возмущение идеалистов. Так, мы с гневом слушали, как дикторы американского радио через Би-Би-Си гнусаво провозглашали позывные радиостанции "Свободной Франции": "Честь и родина!", а вслед за тем начинали вещать о речах, деяниях и жестах адмирала Дарлана. Наконец, изучая реакцию народа, который среди всех обрушившихся на него испытаний равно осуждал как режим, приведший к поражению, так и режим коллаборационизма, мы пришли к твердой уверенности, что если де Голль стушуется или, хуже того, скомпрометирует себя, коммунистическая идеология восторжествует в сознании отчаявшихся масс. Национальный комитет был в этом убежден. Наши соратники, где бы они ни были, тоже не сомневались в этом. По этой причине, а также по многим другим, я опирался на единый и монолитный, как скала, союз, когда заявлял правительствам Вашингтона и Лондона, что нет ни малейшего шанса добиться компромисса между Сражающейся Францией и "верховным комиссаром" Северной Африки.
12 ноября я предложил адмиралу Старку сказать это от моего имени его правительству. В Вашингтоне Филип и Тиксье сделали аналогичное заявление 13 ноября Сэмнеру Уэллсу и 14 ноября - Корделлу Хэллу. 20 ноября полковник Шевинье повторил то же самое Макклою. 23 ноября Филип и Тиксье подтвердили это самому Рузвельту.
16 ноября я виделся с Черчиллем и Иденом, которые искали случая побеседовать со мной с тех пор, как в Лондоне появилось воззвание Дарлана, в котором он оповещал, что будет и впредь править от имени маршала и с согласия союзников. Надо сказать, что эта новость вызвала сильное недовольство в различных кругах английского общества и даже в самом английском кабинете министров. В Лондоне явно улавливались признаки всеобщего возмущения. Так что в этот день атмосфера была еще более натянутой, чем обычно, и премьер-министр, как и всегда, не осуждая действий Рузвельта, все же стремился подчеркнуть, что политика американского президента принимается им не без оговорок.
Он без обиняков заявил мне, что понимает и разделяет мои чувства, но что важнее всего изгнать из Африки немцев и итальянцев. Он успокаивал меня, говоря, что распоряжения, принятые в Алжире Эйзенхауэром, имеют сугубо временный характер, и дал мне прочесть телеграммы, которыми они на этот счет обменялись с Рузвельтом. "Англия дала свое согласие при том условии, что это будет лишь маневром", - сказал он.
"Я принимаю к сведению точку зрения Великобритании, - ответил я. - Моя же позиция совсем иная. Вы ссылаетесь на стратегические соображения, но вступать в противоречия с моральным аспектом войны как раз и является стратегической ошибкой. Мы живем не в восемнадцатом веке, когда Фридрих подкупал придворных венского двора, чтобы захватить Силезию, и не в эпоху итальянского Возрождения, когда пользовались услугами полицейских стражников Милана или темных убийц Флоренции. Но их еще никогда не делали правителями освобожденных народов. Мы ведем войну кровью и душой народов". Тут я показал Черчиллю и Идену телеграммы, полученные из Франции, из которых явствовало, в какое оцепенение погружено общественное мнение страны. "Подумайте о возможности неисчислимых последствий, которые может повлечь за собой подобное положение вещей, - сказал я им. - Если Франция придет к выводу, что освобождение, как его понимали англосаксы, это Дарлан, то вы можете одержать военную победу, но морально вы проиграете и, в конечном счете, будет только один победитель - Сталин!"