Страница:
Сергей оттолкнул Милявского и, перепрыгивая сразу через две-три ступеньки, бросился по лестнице наверх, где должен был находиться выход на чердак. А снизу до него долетали голоса Милявского и Веры:
— Отойдите, Ростислав Иванович!
— Верочка, я не пущу вас!
— Отойдите, я буду стрелять! — Вы с ума сошли...
— Отойдите!
Верины каблучки застучали по лестнице.
Выход на чердак был свободен. Сергей сгоряча без всякой предосторожности высунулся в люк по пояс и увидел у слухового окошка лежащего милиционера с автоматом. Услышав шорох, милиционер повернулся, но Сергей опередил его...
Вера вслед за Сергеем поднялась на чердак, глянула на убитого и скороговоркой произнесла свое привычное проклятие:
— Сволочи... сволочи... сволочи...
Сергей бросил винтовку, взял из рук убитого автомат, подобрал запасные обоймы и почти бегом, поддерживая Веру под руку, спустился вниз. В подъезде их ожидал побледневший Милявский.
— Что вы наделали? — дрожащим голосом сказал он Сергею. — Теперь, в случае чего, претензии будут ко мне.
— Не понимаю, — бросил Сергей.
— Здесь моя квартира...
До самого Печерска — излюбленного места отдыха горожан с пологими холмами и стройным молодым сосняком — Сергей и Вера молчали. И только когда вошли в лес, Сергей остановился, закурил и сказал серьезно:
— По-моему, он предатель.
— Просто трус, — не согласилась Вера.
— От трусости до предательства один шаг.
— Ты все еще ревнуешь, — Вера улыбнулась краешком губ. Большие серые глаза ее лукаво сверкнули.
— Наверное, — ответил с улыбкой Сергей.
И снова шли и молчали. Начались перелески, изрезанные крутыми высотками. Где-то здесь у поселка Гай был рубеж батальона Владимирова. И не успел Сергей об этом подумать, как услышал окрик:
— Стой! Руки вверх!
Из кустарника вышли два милиционера с винтовками наперевес. Были они уже немолодые. Один худощавый, маленький, стриженный под машинку, второй повыше ростом, покрупнее, с белесой шапкой волос.
В первое мгновение Сергей схватился за автомат — кто знает, что за милиционеры тебя задерживают, когда в городе то и дело ловят ракетчиков и диверсантов в милицейской форме.
— Мы из студенческого ополчения, — спокойно сказал Сергей, не поднимая рук. — Идем на связь к капитану Владимирову.
— Оружие на всякий случай отдайте, — тоже мирно сказал худощавый и снял с плеча Сергея немецкий автомат. Вера протянула белокурому пистолет.
Худощавый повертел в руках автомат и спросил Сергея:
— Трофей?
— На Виленской взял у одного типа, — неохотно ответил Сергей.
Белокурый пошел вперед, за ним Вера, потом Сергей, и замыкал шествие худощавый.
Странное ощущение испытывал Сергей в эти минуты. Откровенно говоря, он не верил, что милиция способна сражаться с регулярными частями гитлеровцев. Откуда шло это неверие — он и сам не мог объяснить, — просто он привык видеть милиционера чаще всего без оружия на улице города, как строгого блюстителя порядка. В будни он усмирял буйство какого-нибудь хватившего через край гуляки, руководил несложным уличным движением, в праздники при полном параде следил за тем, чтобы ничто не мешало шествию колонн. К этому примешивалось чувство некоторой иронии, вызванной отношением к конкретному человеку, известному во всем городе милиционеру Глазову.
Глазов, очевидно, знал службу и был на хорошем счету у начальства, потому что стоял на посту ответственном — на самой центральной площади города. Он бдительно следил здесь за порядком и чистотой — никто не смел на виду у Глазова бросить на мостовую или тротуар окурок, никто не решался сквернословить — Глазов был беспощаден. Рассказывали, что однажды он оштрафовал собственную жену.
Воскресным днем возвращалась она с Быховского рынка через площадь с тяжелой покупкой — снопом соломы на подстилку поросенку. Поскольку на весу этот сноп держать было тяжело, женщина тянула его по тротуару. Отдельные соломины ускользали из-под ее руки и застревали на тротуаре. Глазов, заметив нарушение, схватился за свисток. Услышав знакомую трель, женщина не остановилась. Глазов вынужден был бежать к ней через всю площадь.
Тут же собралась толпа любопытных.
Глазов взял жену за рукав:
— Гражданка, вы нарушаете...
— Отстань, — устало ответила ему жена. — Лучше помог бы нести, чем стоять да посвистывать.
— Я не посвистываю, а нахожусь при исполнении служебных обязанностей.
— Ну и находись.
— Немедленно уберите за собой солому!
— На это у тебя дворники есть, — невозмутимо ответила жена.
— Гражданка! В таком случае платите штраф!
— Ты что, сдурел? С законной супруги штраф.
— Вы слышите? — строго спросил Глазов. — Мне все одно, что вы супруга, а раз нарушаете — платите.
Женщина выставила Глазову кукиш.
— А этого ты не хотел? Вот тебе штраф. А вернешься домой — я тебе это припомню.
Глазов невозмутимо расстегнул планшет, выписал квитанцию, достал из правого нагрудного кармана три рубля и переложил в левый.
Рассказ об этом поступке Глазова многие годы передавался из уст в уста, и Сергей припомнил его, шагая вслед за белокурым милиционером...
Сергей сразу узнал капитана Владимирова, хотя видел его только однажды в последних числах июня. Со стороны Луполова по Первомайской в колонне по четыре шел милицейский батальон. Люди разных возрастов, по одинаково подтянутые и строгие. Впереди был капитан чуть выше среднего роста, стройный, молодцеватый, с трофейным автоматом через плечо и планшетом на длинных ремнях, отчего планшет раскачивался и бил по ногам. Но капитан не обращал на это никакого внимания. Сергей стоял тогда на тротуаре, смотрел на колонну и любовался командиром.
Теперь, в глубокой траншее, он выглядел не так бодро. Планшет его лежал в стороне, сам он сидел на песчаном уступе окопа и не встал, когда к нему привели задержанных. Он проверил комсомольские билеты ребят, спокойно распорядился, чтобы им вернули оружие, отпустил дозорных и посмотрел на Сергея:
— Мост еще наш?
Сергей нарисовал обстановку на валу, в районе шелковой фабрики, передал распоряжение городского штаба обороны.
Владимиров устало посмотрел на ребят.
— Я и так знаю, что отступать некуда... — Он посмотрел на часы. — Вот сейчас двадцать с хвостиком, а они готовят очередную атаку... пятую по счету... а у меня уже полбатальона, да и то вместе с ранеными... вы садитесь, ребята, отдохните. — Владимиров прикрыл глаза, и мелкие морщинки сбежались у переносицы. Казалось, он о чем-то мучительно думал в эту минуту.
Сергей и Вера опустились на дно траншеи и смотрели на этого усталого красивого человека со следами тяжелой бессонницы.
— Самое трудное, — продолжал капитан, — началось с 17 июля... — Он вздохнул, не открывая глаз. — Навалились они на нас с танками и пехотой. Отбили. Бутылками с горючей смесью да гранатами. С тех пор деремся без передышки. Вчера даже контратаковали. Выбили их из Пашкова, Там меня слегка царапнуло... — Владимиров открыл глаза, поднялся, и Сергей увидел прежнего энергичного человека. Словно в те минуты, что он говорил с ними, Владимиров отдохнул. — Хлопцы у меня в батальоне что надо, да и позиция уж больно хороша. Вот смотрите...
Траншеи тянулись по гребню высоты, словно специально приготовленной для обороны. Впереди за перелеском виднелась деревня.
— Вот это самое Пашково, а вон там поселок Гай... Вдруг недалеко ударила пушка, и за спиной Сергея в овраге вырос столб земли.
— Начинается, — зло сказал Владимиров. — Да не выставляйтесь вы! — крикнул он ребятам.
Вера и Сергей, как по команде, опустились на дно траншеи. Вера взялась за руку Сергея и крепко сжала ее. Может, она вспомнила тот злополучный день на Буйничском поле? Сергей посмотрел на нее и молча кивнул — обойдется. А обстрел все нарастал. Били орудия и минометы разных калибров. Над высотой стоял сплошной гул и вой. Потом, словно по мановению волшебной палочки, этот гул сменился треском автоматов.
— Без моей команды не стрелять! — громко крикнул Владимиров, и над траншеями, как эстафету, люди передавали слова капитана.
Вера и Сергей приподнялись над бруствером и увидели, как по лощине бежали, стреляя на ходу, солдаты. Вот они все ближе и ближе. А Владимиров молчит.
Сергей поставил автомат на боевой взвод. Он уже слышит беспорядочные крики солдат, различает их лица, напряженные, красные, перекошенные злобой и испуганные.
— Огонь! — командует Владимиров.
Дрожит автомат в руках Сергея, и то ли от этой автоматной тряски, то ли от нервного напряжения начинает расти противная дрожь внутри, которую он никак не может унять.
Огонь с высотки, сильный и прицельный, остановил бегущих, но они еще не пятятся, а пытаются залечь. И тогда Владимиров вскакивает на бруствер, и его зычный голос эхом отдается на холме:
— За Родину!...
Этот голос поднял и Сергея, и Веру, и всех, кто мог встать из траншей. Мелькали синие милицейские гимнастерки, гремели выстрелы, стоял крик и стон, и в центре этой стремительной людской волны был Владимиров. Сергей видел только его, бежал вслед за ним, чувствуя неудержимую притягательную силу этого человека.
Гитлеровцы не выдержали. Они повернули в сторону Пашкова. А с фланга вдруг ударили крупнокалиберные пулеметы.
Сергей заметил, что с Владимировым что-то случилось. Он бежал вперед, преследуя отступающих, но уже как-то по инерции, выронив из рук трофейный автомат, Сергей рванулся к капитану, чувствуя рядом тяжелое дыхание Веры.
Сергей не успел подхватить Владимирова — тот с разбегу рухнул на землю. Сергей и Вера упали рядом — из перелеска все били эти проклятые крупнокалиберные. Вера повернула Владимирова на спину — в открытых глазах его навсегда застыла ненависть.
Атака захлебывалась. Отстреливаясь, отходили бойцы поредевшего батальона, унося на плащ-палатке тело капитана Владимирова.
Его положили на командном пункте, там, где недавно сидел он на песчаном выступе, беседуя с Верой и Сергеем.
Пожилой сержант, принявший на себя командование, спросил ребят:
— Вы с чем приходили к капитану? Сергей рассказал.
— Скажите в штабе обороны, что нам до зарезу нужно подкрепление. Ночь мы еще продержимся...
На обратном пути Сергей почувствовал усталость — ныло плечо, подкашивались ноги, лихорадочно стучало в висках. Он присел в густом сосоннике Печерского леса, а потом лег на спину и лежал, глядя в высокое голубое небо, по которому плыли редкие белые облачка, по краям окрашенные заходящим солнцем. Были эти облачка похожи на вату, окрашенную пятнами крови, и Сергей прикрыл веки, чтобы не смотреть на небо.
Рядом сидела Вера и молчала.
— А он ведь уже мертвый бежал вперед, — задумчиво сказал Сергей.
— Кто? — спросила Вера.
— Владимиров.
Вера вдруг припала горячими губами к щеке Сергея.
Сергей погладил ее голову и поцеловал в щеку. Ощутил соленый привкус слез.
— Ты плачешь?
— Я боюсь за тебя, Сереженька, милый мой, родной ты мой... один ты у меня на всем белом свете... Раньше как-то не думала, а вот сегодня догнали мы в атаке Владимирова, а его уже нет, понимаешь... Ты сказал — его уже не было, а он еще бежал... — Вера всхлипнула и крепко прижалась к Сергею.
Проглатывая тугой комок, подкативший к горлу, Сергей целовал Верины глаза, щеки, губы, лоб, и щемящая нежность захлестывала его сердце...
Было поздно, но мать не спала. Стоило Сергею тихонько постучать в окно, как он услышал скрип двери из комнаты в кухню и мать, суетливая и какая-то испуганная, вышла на крыльцо.
— Живы, детки мои... живы... Ну, проходите, проходите...
Только тут, дома, Сергей почувствовал, что голоден.
— Мамочка, что-нибудь поесть, скорее...
— Господи, что же это будет? Вот и отца куда-то позвали. До сих пор нету, — ворчала мать и ставила на стол все, что осталось от обеда.
— Кто позвал? — Сергей поднял голову от тарелки.
— Не знаю. Какие-то военные. Приехали, пригласили в машину, и вот до сих пор.
— Может, что-нибудь связанное со школой? — стараясь успокоить мать, сказала Вера.
— А он не директор. Пускай директор думает, что станется со школой.
— Директора, по-моему, мобилизовали в армию... — поддержал Веру Сергей. — Успокойся, мама, ничего плохого не случится... — Он встал, взял со стола кусок хлеба и положил Вере в карман стеганки. — Это нам на ночь. Ну, береги себя...
— Кому я нужна... — расплакалась мать. — Если и погибну, то по глупой случайности, а вы все время под пулями... — Она прижалась к Вере, не отпуская ее. — Побудьте до утра. Я одна тут с ума сойду без отца.
— Нельзя, мама, там нас очень ждут... от этого зависит судьба многих людей... — Сергей освободил Веру из материнских объятий. Они вышли на крыльцо и шагнули в темноту, озаряемую близкими и далекими пожарами.
Возвращались на вал в тот момент, когда над Луполовом наши самолеты повесили «фонарь» и начали сбрасывать боеприпасы для осажденных. Штурмовая группа из ополченцев и красноармейцев бросилась по деревянному мосту через Днепр, но продвижение ее было остановлено. Под сильным огнем противника пришлось отступать, с горечью видя, что грузы в которых так нуждались защитники города, попали в руки врагу.
А потом произошло самое невероятное — в то время, когда Сергей рассказывал о последнем бое капитана Владимирова, в блиндаж к Устину Адамовичу привели мокрых, озябших, но счастливых от встречи со своими Ивана и Эдика.
Глава вторая
— Отойдите, Ростислав Иванович!
— Верочка, я не пущу вас!
— Отойдите, я буду стрелять! — Вы с ума сошли...
— Отойдите!
Верины каблучки застучали по лестнице.
Выход на чердак был свободен. Сергей сгоряча без всякой предосторожности высунулся в люк по пояс и увидел у слухового окошка лежащего милиционера с автоматом. Услышав шорох, милиционер повернулся, но Сергей опередил его...
Вера вслед за Сергеем поднялась на чердак, глянула на убитого и скороговоркой произнесла свое привычное проклятие:
— Сволочи... сволочи... сволочи...
Сергей бросил винтовку, взял из рук убитого автомат, подобрал запасные обоймы и почти бегом, поддерживая Веру под руку, спустился вниз. В подъезде их ожидал побледневший Милявский.
— Что вы наделали? — дрожащим голосом сказал он Сергею. — Теперь, в случае чего, претензии будут ко мне.
— Не понимаю, — бросил Сергей.
— Здесь моя квартира...
До самого Печерска — излюбленного места отдыха горожан с пологими холмами и стройным молодым сосняком — Сергей и Вера молчали. И только когда вошли в лес, Сергей остановился, закурил и сказал серьезно:
— По-моему, он предатель.
— Просто трус, — не согласилась Вера.
— От трусости до предательства один шаг.
— Ты все еще ревнуешь, — Вера улыбнулась краешком губ. Большие серые глаза ее лукаво сверкнули.
— Наверное, — ответил с улыбкой Сергей.
И снова шли и молчали. Начались перелески, изрезанные крутыми высотками. Где-то здесь у поселка Гай был рубеж батальона Владимирова. И не успел Сергей об этом подумать, как услышал окрик:
— Стой! Руки вверх!
Из кустарника вышли два милиционера с винтовками наперевес. Были они уже немолодые. Один худощавый, маленький, стриженный под машинку, второй повыше ростом, покрупнее, с белесой шапкой волос.
В первое мгновение Сергей схватился за автомат — кто знает, что за милиционеры тебя задерживают, когда в городе то и дело ловят ракетчиков и диверсантов в милицейской форме.
— Мы из студенческого ополчения, — спокойно сказал Сергей, не поднимая рук. — Идем на связь к капитану Владимирову.
— Оружие на всякий случай отдайте, — тоже мирно сказал худощавый и снял с плеча Сергея немецкий автомат. Вера протянула белокурому пистолет.
Худощавый повертел в руках автомат и спросил Сергея:
— Трофей?
— На Виленской взял у одного типа, — неохотно ответил Сергей.
Белокурый пошел вперед, за ним Вера, потом Сергей, и замыкал шествие худощавый.
Странное ощущение испытывал Сергей в эти минуты. Откровенно говоря, он не верил, что милиция способна сражаться с регулярными частями гитлеровцев. Откуда шло это неверие — он и сам не мог объяснить, — просто он привык видеть милиционера чаще всего без оружия на улице города, как строгого блюстителя порядка. В будни он усмирял буйство какого-нибудь хватившего через край гуляки, руководил несложным уличным движением, в праздники при полном параде следил за тем, чтобы ничто не мешало шествию колонн. К этому примешивалось чувство некоторой иронии, вызванной отношением к конкретному человеку, известному во всем городе милиционеру Глазову.
Глазов, очевидно, знал службу и был на хорошем счету у начальства, потому что стоял на посту ответственном — на самой центральной площади города. Он бдительно следил здесь за порядком и чистотой — никто не смел на виду у Глазова бросить на мостовую или тротуар окурок, никто не решался сквернословить — Глазов был беспощаден. Рассказывали, что однажды он оштрафовал собственную жену.
Воскресным днем возвращалась она с Быховского рынка через площадь с тяжелой покупкой — снопом соломы на подстилку поросенку. Поскольку на весу этот сноп держать было тяжело, женщина тянула его по тротуару. Отдельные соломины ускользали из-под ее руки и застревали на тротуаре. Глазов, заметив нарушение, схватился за свисток. Услышав знакомую трель, женщина не остановилась. Глазов вынужден был бежать к ней через всю площадь.
Тут же собралась толпа любопытных.
Глазов взял жену за рукав:
— Гражданка, вы нарушаете...
— Отстань, — устало ответила ему жена. — Лучше помог бы нести, чем стоять да посвистывать.
— Я не посвистываю, а нахожусь при исполнении служебных обязанностей.
— Ну и находись.
— Немедленно уберите за собой солому!
— На это у тебя дворники есть, — невозмутимо ответила жена.
— Гражданка! В таком случае платите штраф!
— Ты что, сдурел? С законной супруги штраф.
— Вы слышите? — строго спросил Глазов. — Мне все одно, что вы супруга, а раз нарушаете — платите.
Женщина выставила Глазову кукиш.
— А этого ты не хотел? Вот тебе штраф. А вернешься домой — я тебе это припомню.
Глазов невозмутимо расстегнул планшет, выписал квитанцию, достал из правого нагрудного кармана три рубля и переложил в левый.
Рассказ об этом поступке Глазова многие годы передавался из уст в уста, и Сергей припомнил его, шагая вслед за белокурым милиционером...
Сергей сразу узнал капитана Владимирова, хотя видел его только однажды в последних числах июня. Со стороны Луполова по Первомайской в колонне по четыре шел милицейский батальон. Люди разных возрастов, по одинаково подтянутые и строгие. Впереди был капитан чуть выше среднего роста, стройный, молодцеватый, с трофейным автоматом через плечо и планшетом на длинных ремнях, отчего планшет раскачивался и бил по ногам. Но капитан не обращал на это никакого внимания. Сергей стоял тогда на тротуаре, смотрел на колонну и любовался командиром.
Теперь, в глубокой траншее, он выглядел не так бодро. Планшет его лежал в стороне, сам он сидел на песчаном уступе окопа и не встал, когда к нему привели задержанных. Он проверил комсомольские билеты ребят, спокойно распорядился, чтобы им вернули оружие, отпустил дозорных и посмотрел на Сергея:
— Мост еще наш?
Сергей нарисовал обстановку на валу, в районе шелковой фабрики, передал распоряжение городского штаба обороны.
Владимиров устало посмотрел на ребят.
— Я и так знаю, что отступать некуда... — Он посмотрел на часы. — Вот сейчас двадцать с хвостиком, а они готовят очередную атаку... пятую по счету... а у меня уже полбатальона, да и то вместе с ранеными... вы садитесь, ребята, отдохните. — Владимиров прикрыл глаза, и мелкие морщинки сбежались у переносицы. Казалось, он о чем-то мучительно думал в эту минуту.
Сергей и Вера опустились на дно траншеи и смотрели на этого усталого красивого человека со следами тяжелой бессонницы.
— Самое трудное, — продолжал капитан, — началось с 17 июля... — Он вздохнул, не открывая глаз. — Навалились они на нас с танками и пехотой. Отбили. Бутылками с горючей смесью да гранатами. С тех пор деремся без передышки. Вчера даже контратаковали. Выбили их из Пашкова, Там меня слегка царапнуло... — Владимиров открыл глаза, поднялся, и Сергей увидел прежнего энергичного человека. Словно в те минуты, что он говорил с ними, Владимиров отдохнул. — Хлопцы у меня в батальоне что надо, да и позиция уж больно хороша. Вот смотрите...
Траншеи тянулись по гребню высоты, словно специально приготовленной для обороны. Впереди за перелеском виднелась деревня.
— Вот это самое Пашково, а вон там поселок Гай... Вдруг недалеко ударила пушка, и за спиной Сергея в овраге вырос столб земли.
— Начинается, — зло сказал Владимиров. — Да не выставляйтесь вы! — крикнул он ребятам.
Вера и Сергей, как по команде, опустились на дно траншеи. Вера взялась за руку Сергея и крепко сжала ее. Может, она вспомнила тот злополучный день на Буйничском поле? Сергей посмотрел на нее и молча кивнул — обойдется. А обстрел все нарастал. Били орудия и минометы разных калибров. Над высотой стоял сплошной гул и вой. Потом, словно по мановению волшебной палочки, этот гул сменился треском автоматов.
— Без моей команды не стрелять! — громко крикнул Владимиров, и над траншеями, как эстафету, люди передавали слова капитана.
Вера и Сергей приподнялись над бруствером и увидели, как по лощине бежали, стреляя на ходу, солдаты. Вот они все ближе и ближе. А Владимиров молчит.
Сергей поставил автомат на боевой взвод. Он уже слышит беспорядочные крики солдат, различает их лица, напряженные, красные, перекошенные злобой и испуганные.
— Огонь! — командует Владимиров.
Дрожит автомат в руках Сергея, и то ли от этой автоматной тряски, то ли от нервного напряжения начинает расти противная дрожь внутри, которую он никак не может унять.
Огонь с высотки, сильный и прицельный, остановил бегущих, но они еще не пятятся, а пытаются залечь. И тогда Владимиров вскакивает на бруствер, и его зычный голос эхом отдается на холме:
— За Родину!...
Этот голос поднял и Сергея, и Веру, и всех, кто мог встать из траншей. Мелькали синие милицейские гимнастерки, гремели выстрелы, стоял крик и стон, и в центре этой стремительной людской волны был Владимиров. Сергей видел только его, бежал вслед за ним, чувствуя неудержимую притягательную силу этого человека.
Гитлеровцы не выдержали. Они повернули в сторону Пашкова. А с фланга вдруг ударили крупнокалиберные пулеметы.
Сергей заметил, что с Владимировым что-то случилось. Он бежал вперед, преследуя отступающих, но уже как-то по инерции, выронив из рук трофейный автомат, Сергей рванулся к капитану, чувствуя рядом тяжелое дыхание Веры.
Сергей не успел подхватить Владимирова — тот с разбегу рухнул на землю. Сергей и Вера упали рядом — из перелеска все били эти проклятые крупнокалиберные. Вера повернула Владимирова на спину — в открытых глазах его навсегда застыла ненависть.
Атака захлебывалась. Отстреливаясь, отходили бойцы поредевшего батальона, унося на плащ-палатке тело капитана Владимирова.
Его положили на командном пункте, там, где недавно сидел он на песчаном выступе, беседуя с Верой и Сергеем.
Пожилой сержант, принявший на себя командование, спросил ребят:
— Вы с чем приходили к капитану? Сергей рассказал.
— Скажите в штабе обороны, что нам до зарезу нужно подкрепление. Ночь мы еще продержимся...
На обратном пути Сергей почувствовал усталость — ныло плечо, подкашивались ноги, лихорадочно стучало в висках. Он присел в густом сосоннике Печерского леса, а потом лег на спину и лежал, глядя в высокое голубое небо, по которому плыли редкие белые облачка, по краям окрашенные заходящим солнцем. Были эти облачка похожи на вату, окрашенную пятнами крови, и Сергей прикрыл веки, чтобы не смотреть на небо.
Рядом сидела Вера и молчала.
— А он ведь уже мертвый бежал вперед, — задумчиво сказал Сергей.
— Кто? — спросила Вера.
— Владимиров.
Вера вдруг припала горячими губами к щеке Сергея.
Сергей погладил ее голову и поцеловал в щеку. Ощутил соленый привкус слез.
— Ты плачешь?
— Я боюсь за тебя, Сереженька, милый мой, родной ты мой... один ты у меня на всем белом свете... Раньше как-то не думала, а вот сегодня догнали мы в атаке Владимирова, а его уже нет, понимаешь... Ты сказал — его уже не было, а он еще бежал... — Вера всхлипнула и крепко прижалась к Сергею.
Проглатывая тугой комок, подкативший к горлу, Сергей целовал Верины глаза, щеки, губы, лоб, и щемящая нежность захлестывала его сердце...
Было поздно, но мать не спала. Стоило Сергею тихонько постучать в окно, как он услышал скрип двери из комнаты в кухню и мать, суетливая и какая-то испуганная, вышла на крыльцо.
— Живы, детки мои... живы... Ну, проходите, проходите...
Только тут, дома, Сергей почувствовал, что голоден.
— Мамочка, что-нибудь поесть, скорее...
— Господи, что же это будет? Вот и отца куда-то позвали. До сих пор нету, — ворчала мать и ставила на стол все, что осталось от обеда.
— Кто позвал? — Сергей поднял голову от тарелки.
— Не знаю. Какие-то военные. Приехали, пригласили в машину, и вот до сих пор.
— Может, что-нибудь связанное со школой? — стараясь успокоить мать, сказала Вера.
— А он не директор. Пускай директор думает, что станется со школой.
— Директора, по-моему, мобилизовали в армию... — поддержал Веру Сергей. — Успокойся, мама, ничего плохого не случится... — Он встал, взял со стола кусок хлеба и положил Вере в карман стеганки. — Это нам на ночь. Ну, береги себя...
— Кому я нужна... — расплакалась мать. — Если и погибну, то по глупой случайности, а вы все время под пулями... — Она прижалась к Вере, не отпуская ее. — Побудьте до утра. Я одна тут с ума сойду без отца.
— Нельзя, мама, там нас очень ждут... от этого зависит судьба многих людей... — Сергей освободил Веру из материнских объятий. Они вышли на крыльцо и шагнули в темноту, озаряемую близкими и далекими пожарами.
Возвращались на вал в тот момент, когда над Луполовом наши самолеты повесили «фонарь» и начали сбрасывать боеприпасы для осажденных. Штурмовая группа из ополченцев и красноармейцев бросилась по деревянному мосту через Днепр, но продвижение ее было остановлено. Под сильным огнем противника пришлось отступать, с горечью видя, что грузы в которых так нуждались защитники города, попали в руки врагу.
А потом произошло самое невероятное — в то время, когда Сергей рассказывал о последнем бое капитана Владимирова, в блиндаж к Устину Адамовичу привели мокрых, озябших, но счастливых от встречи со своими Ивана и Эдика.
Глава вторая
ОДНИ
Днем и ночью шли бои за железнодорожную станцию Могилев-2, за предместье города Карабановку, за поселок шелковой фабрики, но главный удар в эти двадцатые числа июля гитлеровцы направили на деревянный мост через Днепр, соединяющий Луполово с западной частью города, где собрались все защитники Могилева. Увидев однажды ополченца в красных лыжных шароварах за счетверенным зенитным пулеметом во время боя за мост, Иван решил, что его место там, внизу, у самого моста, пусть даже вторым номером у этого отчаянного парня.
Устин Адамович выслушал просьбу Ивана, задумался, потом закурил и предложил Ивану.
— Спасибо, не курю, — отказался Иван.
— Черт бы побрал этот мост, — в сердцах сказал Устин Адамович. — Он ведь нам уже ни к чему. А взорвать не можем, хотя приказ уже есть. Говорят, перебит провод к зарядам, а как только кинутся подрывники сращивать — гибнут. Вот и приходится драться. Потому что, если немцы захватят его, — нам крышка.
— Я знаю, — сказал Иван. — Потому и прошусь.
— А пулеметом владеешь?
— Научусь в деле.
Весь вечер он провозился с напарником у счетверенной установки, а утром их машина стояла уже внизу, прямо напротив моста, чтобы можно было простреливать весь настил.
Вначале гитлеровцы повели редкий минометный огонь по ополченцам, занявшим, позиции на валу, затем заговорила артиллерия. Гремели взрывы, трещали и валились деревья, но защитники моста молчали. И только когда с откосов насыпи с правой стороны Днепра на мост высыпали гитлеровцы, из траншей на валу открыли массированный огонь.
Перескакивая через трупы своих солдат, лежащих на мосту уже несколько дней, гитлеровцы рвались вперед. Все новые и новые цепи накатывались на мост. Казалось, огромный невидимый транспортер выбрасывал и выбрасывал их на мост, орущих, спотыкающихся, бешено стреляющих из автоматов.
Парень в красных шароварах не торопился, а у Ивана все сжалось внутри от напряжения.
— Давай, давай! — не выдержал он.
Парень негромко ответил — Иван не расслышал, что он сказал, пригнулся, почти слившись с пулеметами, и четыре «максима» шквалом свинца ударили по наступающим.
В неудержимом азарте Иван подавал ленты, видя, как мост покрывается сплошным мышиным цветом.
Гитлеровцы по-прежнему вели артиллерийский и минометный огонь по валу. Все чаще мины стали рваться возле счетверенной установки. Иван слышал эти противные квакающие взрывы, раздававшиеся совсем близко, и каждый раз инстинктивно падал на дно кузова. А парень в красных шароварах не обращал на эти мины никакого внимания. Отбив атаку, он отпустил рукоятки пулемета и заметил, что установку взяли под обстрел. Он стукнул ладонью по кабине, давая знать шоферу, что пора менять позицию, и в этот момент Иван почувствовал, что падает вместе с машиной, с пулеметами, с этим отчаянным парнем в красных шароварах в какую-то багровую гремящую пустоту.
На валу все увидели этот взрыв под машиной. Эдик и Сергей бросились по откосу вниз, а Веру придержал Устин Адамович. — Справятся без тебя.
Мины падали возле омертвевшей машины методично, через равные промежутки, словно по ту сторону моста решили стереть установку с лица земли. Эдик и Сергей уловили эти небольшие промежутки и после очередного взрыва бросились вперед.
В разбитом кузове лежал парень в красных шароварах с расколотым черепом. Иван перевесился через борт, словно хотел и не успел спрыгнуть с машины. Ребята подхватили его и бегом потащили в укрытие. А сверху уже бежала Вера с санитарной сумкой.
Иван не открывал глаза. Лежал тихо, неподвижно и чуть слышно дышал. Пиджак и рубашка его на груди были окровавлены. Эдик разорвал рубаху, и ребята увидели глубокую кровоточащую рану. Стараясь остановить кровь, Вера наложила большой тампон и сделала перевязку. Сергей прибежал с носилками.
По рву, опоясывающему вал, они поднялись на площадь и направились в госпиталь.
Шли по Ленинской, шумной и тихой студенческой улице, и каждый думал о том, чтобы спасти друга.
— Хоть бы слово сказал, — громко прошептал Эдик.
— Он без сознания, — ответила Вера. — Скорее, ребята, боюсь, что мы опоздаем.
У почты они повернули вправо. И тут, как некогда на Виленской, по ребятам открыли огонь из автомата с какого-то чердака.
— На другую сторону улицы! — скомандовала Вера.
Ребята бросились под защиту домов и почти побежали вниз по Пожарному переулку в сторону областной больницы.
Их встретила Маша в белом халате поверх армейской формы. Словно знала, что придет Эдик или кто-нибудь из его друзей.
— Скорее врача! — крикнул Эдик, даже не поздоровавшись с Машей.
— Поставьте носилки, я сейчас! — Маша юркнула в коридор больницы, уставленный койками с тяжелоранеными, и вскоре вернулась с военврачом со шпалой в петлице.
Отвернув повязку на груди Ивана, он скомандовал:
— В операционную!
По знаку Маши Сергей и Эдик подхватили носилки и, лавируя между койками, направились по лабиринтам коридоров.
— Скажите Паршину — будет мне ассистировать! — обернулся к Маше шагающий впереди военврач.
У входа в палату, дверь которой была плотно обита дерматином, носилки у ребят приняли санитары — пожилые красноармейцы в белых халатах, Сергей и Эдик торопливо покинули коридор, наполненный запахами лекарств, стонами раненых, и вышли на больничный двор, где их ждала Вера. Молча прошли под деревья и сели на скамейку. Говорить не хотелось. Эдик достал папиросы, протянул Сергею. Вернулась Маша.
— Ну, как он? — тревожно спросил Эдик.
— Тяжелый... — вздохнула Маша. — Но у Владимира Петровича золотые руки.
— Это кто — Владимир Петрович?
— Кузнецов. Который принял Ивана... Он такие делал операции, такие, просто чудо... А Паршин его друг... Может, все и обойдется... — Маша замолчала и посмотрела на ребят. — Что вы притихли? Не хотите прощаться?
— Почему — прощаться? — удивилась Вера. — Разве ты куда-нибудь уезжаешь?
— Да вы, оказывается, еще ничего не знаете, — горько улыбнулась Маша. — Сегодня ночью гарнизон будет пробиваться из окружения.
В стороне Днепра раздался взрыв, от которого вздрогнула земля и зазвенели больничные стекла.
— Мост! — воскликнул Сергей. — Наконец-то взорвали мост.
— А как же ты, как госпиталь? — спросил Эдик.
— Легкораненые и выздоравливающие пойдут с вами, а мы остаемся — здесь еще тысячи наших людей.
Сообщение Маши было таким неожиданным, что ребята растерялись. В суматохе трудных боевых будней они не задумывались о том, что будет дальше, как сложится их судьба, судьба всего города. Чаще всего приходило ожидание перемены к лучшему. Оно поддерживалось многими командирами и прежде всего Устином Адамовичем. Он был уверен, как и Эдик, что Могилев станет рубежом, на котором произойдет решительное сражение с гитлеровцами. Ничего, что гарнизон города пока остался в окружении. Он приковал к себе огромные силы противника, наступление его захлебнулось, а тем временем подойдут наши резервы с танками, авиацией, артиллерией, и судьба войны будет решена в нашу пользу. Сообщение Маши разом опрокинуло все эти надежды и поставило перед каждым из них вопрос: что делать? Идти с войсками на прорыв или оставаться здесь?
Эдик бросил окурок и потянулся за новой папиросой. Маша взяла его за руку. Эдик с тревогой посмотрел на нее.
— Тебе нельзя. Ты комсомолка, военный врач, — упавшим голосом сказал он.
— Разве я одна? А Кузнецов, а Паршин, а Пашанин, а политработники и командиры в палатах? Это же коммунисты и комсомольцы...
Наступило молчание.
— Совсем забыли про Ивана, — спокойно упрекнула Вера. — Маша, пошла бы ты посмотрела, что там.
— Сидите. Там работы часа на два. И снова все замолчали.
— Надо же что-то делать, — встал со скамейки Сергей. — Пока Иван в операционной, пошли к Устину Адамовичу.
— Мы не прощаемся, Маша... — сказал Эдик. — Мы еще вернемся, вот только решим как и что...
На углу Ленинской и Пожарного переулка их опять обстреляли.
— Сволочи... сволочи... сволочи... — повторяла второпях свое ругательство Вера, скрываясь вместе с ребятами за стенами домов.
С площади увидели они обломки моста, свисающие в Днепр. Три центральных пролета были снесены взрывом начисто. Остались только опоры. Они торчали словно одинокие печи в сожженной деревне.
Устина Адамовича ребята застали у блиндажа. Он давал распоряжения командирам рот.
— Сборный пункт на театральной площади! — закончил он.
— Мы уходим? — спросил Эдик.
— Есть приказ, — спокойно ответил Устин Адамович. — Сегодня в 24.00 — прорыв из окружения. В бой идут регулярные части и бойцы ополчения...
— А где же обещанные резервы? — не унимался Эдик.
— Нет резервов, нет... и не скоро будут...
— Значит, мы зря тут...
Устин Адамович молча посмотрел на Эдика, на Сергея, на Веру и тихо ответил;
— Нет, не зря. Эта оборона останется в веках... Эдик скептически улыбнулся.
— И не надо улыбаться, Эдик. Я говорю вполне серьезно. А теперь шагом марш за мной...
На башне ратуши по-прежнему развевалось красное знамя, но с Луполова почему-то не стреляли. Видно, после взрыва моста выжидали, что предпримут защитники города.
Устин Адамович вел ребят в институт. Эдик хотел предупредить, что в институте уже, наверное, диверсанты, потому что дважды ребят обстреляли с той стороны, но вот они достигли Пожарного переулка, а стрельбы не было. Только миновали почту, увидели — дверь института распахнулась и показался знакомый милицейский начальник с ромбом в петлице. За ним вышел молодой стройный немец в расстегнутом кителе, без фуражки, веселый, улыбающийся. За ним показались три курсанта из школы НКВД.
Милицейский начальник узнал студентов и, кивнув в сторону диверсанта, громко сказал:
— Даже не считает должным маскироваться...
— Зачем его брали? — зло спросил Сергей. — Чтобы переправить на Луполово?
Милицейский начальник ничего не ответил, а гитлеровец бросил на Сергея быстрый взгляд, и улыбка его тут же погасла.
В вестибюле Устин Адамович достал из кармана связку ключей.
— Откройте сейфы в партбюро, в комсомольском комитете, списки коммунистов и комсомольцев, ведомости там разные сжечь, чтобы ни одной фамилии нигде не осталось. Я в кабинет директора. Там тоже кое-что есть...
— А дальше что? — спросил Эдик.
— Дальше от имени горкома партии предлагаю вам оставаться в городе.
— Как? — взорвался Сергей. — Наши войска будут прорываться к своим, а мы дезертируем?
— У нас тут тоже будет фронт.
— Вы предлагаете сдаться? — наступал Сергей. — Нет. Просто мы меняем форму борьбы. — Значит, о помощи нечего и помышлять? — взялся за свое Эдик.
— Враг рвется к Москве... — глухо произнес Устин Адамович. — Думаю, что там резервы сейчас нужнее. Потому что без Москвы...
— Понятно... — нахмурился Эдик и закурил.
— Есть над чем подумать... — Сергей взял у Эдика папиросу, прикурил и посмотрел на Веру. — Мы, наверное, пойдем со своими войсками. Правда?
— Нет, не пойдем, — неожиданно отрезала Вера. — А здесь что, чужие? Маша, Иван, тысячи наших людей в госпиталях... А твои отец и мать разве чужие? Как они будут здесь одни, без нашей помощи?
Сергей молчал. Слова Веры били по самому больному. Действительно, а что же будет с Иваном? Бросить его одного и уйти? Хорош союз, нечего сказать. Маша остается с госпиталем. Значит, Эдик знает, что ему делать... Сергей благодарно посмотрел на Веру, подхватил ее под руку и, перепрыгивая через две-три ступеньки, побежал в комнату комсомольского комитета...
Прощались в вестибюле.
— Я не могу быть советчиком, — признавался Устин Адамович. — Потому что сам никогда не работал в подполье. Одно скажу — мне поручено держать с вами постоянную связь. Когда мы свидимся — не знаю. Устраивайтесь, работайте. И главное — не лезьте на рожон. Осторожность и еще раз осторожность. Помните, как говорят в народе — береженого бог бережет... Обнимите за меня Ивана, помогите ему встать на ноги. Ну, Верочка, прощайте.
Устин Адамович выслушал просьбу Ивана, задумался, потом закурил и предложил Ивану.
— Спасибо, не курю, — отказался Иван.
— Черт бы побрал этот мост, — в сердцах сказал Устин Адамович. — Он ведь нам уже ни к чему. А взорвать не можем, хотя приказ уже есть. Говорят, перебит провод к зарядам, а как только кинутся подрывники сращивать — гибнут. Вот и приходится драться. Потому что, если немцы захватят его, — нам крышка.
— Я знаю, — сказал Иван. — Потому и прошусь.
— А пулеметом владеешь?
— Научусь в деле.
Весь вечер он провозился с напарником у счетверенной установки, а утром их машина стояла уже внизу, прямо напротив моста, чтобы можно было простреливать весь настил.
Вначале гитлеровцы повели редкий минометный огонь по ополченцам, занявшим, позиции на валу, затем заговорила артиллерия. Гремели взрывы, трещали и валились деревья, но защитники моста молчали. И только когда с откосов насыпи с правой стороны Днепра на мост высыпали гитлеровцы, из траншей на валу открыли массированный огонь.
Перескакивая через трупы своих солдат, лежащих на мосту уже несколько дней, гитлеровцы рвались вперед. Все новые и новые цепи накатывались на мост. Казалось, огромный невидимый транспортер выбрасывал и выбрасывал их на мост, орущих, спотыкающихся, бешено стреляющих из автоматов.
Парень в красных шароварах не торопился, а у Ивана все сжалось внутри от напряжения.
— Давай, давай! — не выдержал он.
Парень негромко ответил — Иван не расслышал, что он сказал, пригнулся, почти слившись с пулеметами, и четыре «максима» шквалом свинца ударили по наступающим.
В неудержимом азарте Иван подавал ленты, видя, как мост покрывается сплошным мышиным цветом.
Гитлеровцы по-прежнему вели артиллерийский и минометный огонь по валу. Все чаще мины стали рваться возле счетверенной установки. Иван слышал эти противные квакающие взрывы, раздававшиеся совсем близко, и каждый раз инстинктивно падал на дно кузова. А парень в красных шароварах не обращал на эти мины никакого внимания. Отбив атаку, он отпустил рукоятки пулемета и заметил, что установку взяли под обстрел. Он стукнул ладонью по кабине, давая знать шоферу, что пора менять позицию, и в этот момент Иван почувствовал, что падает вместе с машиной, с пулеметами, с этим отчаянным парнем в красных шароварах в какую-то багровую гремящую пустоту.
На валу все увидели этот взрыв под машиной. Эдик и Сергей бросились по откосу вниз, а Веру придержал Устин Адамович. — Справятся без тебя.
Мины падали возле омертвевшей машины методично, через равные промежутки, словно по ту сторону моста решили стереть установку с лица земли. Эдик и Сергей уловили эти небольшие промежутки и после очередного взрыва бросились вперед.
В разбитом кузове лежал парень в красных шароварах с расколотым черепом. Иван перевесился через борт, словно хотел и не успел спрыгнуть с машины. Ребята подхватили его и бегом потащили в укрытие. А сверху уже бежала Вера с санитарной сумкой.
Иван не открывал глаза. Лежал тихо, неподвижно и чуть слышно дышал. Пиджак и рубашка его на груди были окровавлены. Эдик разорвал рубаху, и ребята увидели глубокую кровоточащую рану. Стараясь остановить кровь, Вера наложила большой тампон и сделала перевязку. Сергей прибежал с носилками.
По рву, опоясывающему вал, они поднялись на площадь и направились в госпиталь.
Шли по Ленинской, шумной и тихой студенческой улице, и каждый думал о том, чтобы спасти друга.
— Хоть бы слово сказал, — громко прошептал Эдик.
— Он без сознания, — ответила Вера. — Скорее, ребята, боюсь, что мы опоздаем.
У почты они повернули вправо. И тут, как некогда на Виленской, по ребятам открыли огонь из автомата с какого-то чердака.
— На другую сторону улицы! — скомандовала Вера.
Ребята бросились под защиту домов и почти побежали вниз по Пожарному переулку в сторону областной больницы.
Их встретила Маша в белом халате поверх армейской формы. Словно знала, что придет Эдик или кто-нибудь из его друзей.
— Скорее врача! — крикнул Эдик, даже не поздоровавшись с Машей.
— Поставьте носилки, я сейчас! — Маша юркнула в коридор больницы, уставленный койками с тяжелоранеными, и вскоре вернулась с военврачом со шпалой в петлице.
Отвернув повязку на груди Ивана, он скомандовал:
— В операционную!
По знаку Маши Сергей и Эдик подхватили носилки и, лавируя между койками, направились по лабиринтам коридоров.
— Скажите Паршину — будет мне ассистировать! — обернулся к Маше шагающий впереди военврач.
У входа в палату, дверь которой была плотно обита дерматином, носилки у ребят приняли санитары — пожилые красноармейцы в белых халатах, Сергей и Эдик торопливо покинули коридор, наполненный запахами лекарств, стонами раненых, и вышли на больничный двор, где их ждала Вера. Молча прошли под деревья и сели на скамейку. Говорить не хотелось. Эдик достал папиросы, протянул Сергею. Вернулась Маша.
— Ну, как он? — тревожно спросил Эдик.
— Тяжелый... — вздохнула Маша. — Но у Владимира Петровича золотые руки.
— Это кто — Владимир Петрович?
— Кузнецов. Который принял Ивана... Он такие делал операции, такие, просто чудо... А Паршин его друг... Может, все и обойдется... — Маша замолчала и посмотрела на ребят. — Что вы притихли? Не хотите прощаться?
— Почему — прощаться? — удивилась Вера. — Разве ты куда-нибудь уезжаешь?
— Да вы, оказывается, еще ничего не знаете, — горько улыбнулась Маша. — Сегодня ночью гарнизон будет пробиваться из окружения.
В стороне Днепра раздался взрыв, от которого вздрогнула земля и зазвенели больничные стекла.
— Мост! — воскликнул Сергей. — Наконец-то взорвали мост.
— А как же ты, как госпиталь? — спросил Эдик.
— Легкораненые и выздоравливающие пойдут с вами, а мы остаемся — здесь еще тысячи наших людей.
Сообщение Маши было таким неожиданным, что ребята растерялись. В суматохе трудных боевых будней они не задумывались о том, что будет дальше, как сложится их судьба, судьба всего города. Чаще всего приходило ожидание перемены к лучшему. Оно поддерживалось многими командирами и прежде всего Устином Адамовичем. Он был уверен, как и Эдик, что Могилев станет рубежом, на котором произойдет решительное сражение с гитлеровцами. Ничего, что гарнизон города пока остался в окружении. Он приковал к себе огромные силы противника, наступление его захлебнулось, а тем временем подойдут наши резервы с танками, авиацией, артиллерией, и судьба войны будет решена в нашу пользу. Сообщение Маши разом опрокинуло все эти надежды и поставило перед каждым из них вопрос: что делать? Идти с войсками на прорыв или оставаться здесь?
Эдик бросил окурок и потянулся за новой папиросой. Маша взяла его за руку. Эдик с тревогой посмотрел на нее.
— Тебе нельзя. Ты комсомолка, военный врач, — упавшим голосом сказал он.
— Разве я одна? А Кузнецов, а Паршин, а Пашанин, а политработники и командиры в палатах? Это же коммунисты и комсомольцы...
Наступило молчание.
— Совсем забыли про Ивана, — спокойно упрекнула Вера. — Маша, пошла бы ты посмотрела, что там.
— Сидите. Там работы часа на два. И снова все замолчали.
— Надо же что-то делать, — встал со скамейки Сергей. — Пока Иван в операционной, пошли к Устину Адамовичу.
— Мы не прощаемся, Маша... — сказал Эдик. — Мы еще вернемся, вот только решим как и что...
На углу Ленинской и Пожарного переулка их опять обстреляли.
— Сволочи... сволочи... сволочи... — повторяла второпях свое ругательство Вера, скрываясь вместе с ребятами за стенами домов.
С площади увидели они обломки моста, свисающие в Днепр. Три центральных пролета были снесены взрывом начисто. Остались только опоры. Они торчали словно одинокие печи в сожженной деревне.
Устина Адамовича ребята застали у блиндажа. Он давал распоряжения командирам рот.
— Сборный пункт на театральной площади! — закончил он.
— Мы уходим? — спросил Эдик.
— Есть приказ, — спокойно ответил Устин Адамович. — Сегодня в 24.00 — прорыв из окружения. В бой идут регулярные части и бойцы ополчения...
— А где же обещанные резервы? — не унимался Эдик.
— Нет резервов, нет... и не скоро будут...
— Значит, мы зря тут...
Устин Адамович молча посмотрел на Эдика, на Сергея, на Веру и тихо ответил;
— Нет, не зря. Эта оборона останется в веках... Эдик скептически улыбнулся.
— И не надо улыбаться, Эдик. Я говорю вполне серьезно. А теперь шагом марш за мной...
На башне ратуши по-прежнему развевалось красное знамя, но с Луполова почему-то не стреляли. Видно, после взрыва моста выжидали, что предпримут защитники города.
Устин Адамович вел ребят в институт. Эдик хотел предупредить, что в институте уже, наверное, диверсанты, потому что дважды ребят обстреляли с той стороны, но вот они достигли Пожарного переулка, а стрельбы не было. Только миновали почту, увидели — дверь института распахнулась и показался знакомый милицейский начальник с ромбом в петлице. За ним вышел молодой стройный немец в расстегнутом кителе, без фуражки, веселый, улыбающийся. За ним показались три курсанта из школы НКВД.
Милицейский начальник узнал студентов и, кивнув в сторону диверсанта, громко сказал:
— Даже не считает должным маскироваться...
— Зачем его брали? — зло спросил Сергей. — Чтобы переправить на Луполово?
Милицейский начальник ничего не ответил, а гитлеровец бросил на Сергея быстрый взгляд, и улыбка его тут же погасла.
В вестибюле Устин Адамович достал из кармана связку ключей.
— Откройте сейфы в партбюро, в комсомольском комитете, списки коммунистов и комсомольцев, ведомости там разные сжечь, чтобы ни одной фамилии нигде не осталось. Я в кабинет директора. Там тоже кое-что есть...
— А дальше что? — спросил Эдик.
— Дальше от имени горкома партии предлагаю вам оставаться в городе.
— Как? — взорвался Сергей. — Наши войска будут прорываться к своим, а мы дезертируем?
— У нас тут тоже будет фронт.
— Вы предлагаете сдаться? — наступал Сергей. — Нет. Просто мы меняем форму борьбы. — Значит, о помощи нечего и помышлять? — взялся за свое Эдик.
— Враг рвется к Москве... — глухо произнес Устин Адамович. — Думаю, что там резервы сейчас нужнее. Потому что без Москвы...
— Понятно... — нахмурился Эдик и закурил.
— Есть над чем подумать... — Сергей взял у Эдика папиросу, прикурил и посмотрел на Веру. — Мы, наверное, пойдем со своими войсками. Правда?
— Нет, не пойдем, — неожиданно отрезала Вера. — А здесь что, чужие? Маша, Иван, тысячи наших людей в госпиталях... А твои отец и мать разве чужие? Как они будут здесь одни, без нашей помощи?
Сергей молчал. Слова Веры били по самому больному. Действительно, а что же будет с Иваном? Бросить его одного и уйти? Хорош союз, нечего сказать. Маша остается с госпиталем. Значит, Эдик знает, что ему делать... Сергей благодарно посмотрел на Веру, подхватил ее под руку и, перепрыгивая через две-три ступеньки, побежал в комнату комсомольского комитета...
Прощались в вестибюле.
— Я не могу быть советчиком, — признавался Устин Адамович. — Потому что сам никогда не работал в подполье. Одно скажу — мне поручено держать с вами постоянную связь. Когда мы свидимся — не знаю. Устраивайтесь, работайте. И главное — не лезьте на рожон. Осторожность и еще раз осторожность. Помните, как говорят в народе — береженого бог бережет... Обнимите за меня Ивана, помогите ему встать на ноги. Ну, Верочка, прощайте.