Горулев Николай. Прощайте, любимые

   Маша вышла на крыльцо и сразу заметила, что Эдик чем-то обеспокоен. Она села рядом, осмотрелась и тихо спросила:
   — Что случилось?
   — Ты только что проводила в палату одного человека.
   — Ростислава Ивановича Милявского — сотрудника городской управы.
   — Он бывший преподаватель института.
   — Ну и что?
   — Мне кажется, будет лучше, если мы с ним здесь не встретимся...
   — Почему?
   — Видишь ли, Сергей о нем говорил плохо. Он болен?
   — Чепуха. Обострение холецистита. Съел что-то жирное. Ложиться с этим в переполненную больницу глупо.
   — Он не так глуп, как ты думаешь. Давай условимся— ты о нем ничего не знаешь, меня здесь нет, а понаблюдать за ним придется...
   Первое время Маша ничего интересного не сообщала. Говорила только, что Милявский категорически отказался от больничного белья и носил домашнюю полушерстяную пижаму темно-серого цвета. Чаще всего она видела его за чтением или во время бесед с соседом по палате Юровым.
   — Он не знает, что Юров капитан Красной Армии?
   — Думаю, нет.
   — А что он читает?
   — Дюма. «Трех мушкетеров».
   На этом о Милявском забыли. Надо было вывезти очередную группу выздоравливающих из хирургическое го корпуса. Все шло как обычно, если не считать, что повозку нагружали из морга. Тот, кто должен был выйти за колючую проволоку, был вынесен из палаты еще с вечера и отлеживался ночь среди умерших.
   Когда повозка была заполнена и санитар Гогия набросил брезент, из-за угла корпуса Эдик увидел, что на дворе больницы под деревьями сидит Милявский и читает. Ехать надо было мимо, и Эдик неизбежно встретился бы с Милявским лицом к лицу. Он заскочил в перевязочную, почти вырвал из рук незнакомого санитара кусок марли и сделал себе повязку на лицо.
   — Что, брат, дух идет от нашего брата? — сочувственно бросил санитар.
   — Спасу нет! — ответил Эдик,
   Как всегда, повозка медленно выехала через оплетенные проволокой ворота, как всегда, Эдик степенно шагал вслед.
   Милявский оторвался от книги и провожал печальное шествие долгим пытливым взглядом. Узнал или не узнал? Что думал он, кандидат наук, глядя на этих людей, ушедших из жизни?
   Эдик услышал, как Милявский обратился к Гогия, который шагал позади:
   — Послушай, голубчик, это покойники?
   — Так точно, — бросил Гогия.
   — А сколько человек вы грузите на такую повозку?
   — Не деньги, не считал, — огрызнулся санитар.
   «И зачем это ему? — подумал Эдик. — Везут и везут. Читай себе своих „Трех мушкетеров“ да поправляйся от холецистита. А что, если... — Эдик похолодел от мысли, которая неожиданно пришла к нему. — Что, если кто-нибудь проверит, сколько вывезено и сколько похоронено? Надо обязательно сказать Маше, посоветоваться с Кузнецовым — способ спасения выздоравливающих становится весьма рискованным».
   В тот день Эдик был угрюм и неразговорчив. Гогия, который возвращался с Мышаковки в хорошем расположении духа, все допытывался:— Что нос повесил, дорогой? Ты считал, — снижал он голос до шепота, — сколько людей спасли мы с тобой под руководством главного врача? Придет время — они нас обязательно вспомнят. Правда, удобств при этом не было, но все-таки... Не забудут нас ребята, обязательно вспомнят.
   Эдик сидел на повозке, свесив ноги. Колеса трясло на булыжнике. В другое время Эдик шел бы пешком, а сейчас вопрос Милявского, с которым он обратился к Гогия, лег неожиданной тяжестью. Хотелось отдохнуть и подумать.
   А Гогия словно прорвало:
   — Представляешь, что кто-нибудь из наших крестников станет за войну известным генералом. Весь мир будет знать, что мы с тобой спасли ему жизнь. Ты спросишь откуда? Он напишет об этом в своих воспоминаниях. Нас разыщут и, наверное, наградят. А?
   — Ох, и болтун ты, Гогия!
   — Не обижай меня, дорогой. Хотел тебя немножко расшевелить. Но вижу — не помогает...
   В больнице Эдика ждали новости еще более тревожные.
   Капитан Юров рассказал Маше, что новый больной оказался очень интересным собеседником и по характеру человеком общительным.
   — Что между ними произошло?
   — Ничего особенного. Милявский перед обедом достал из тумбочки пузырек спирта, поделился с Юровым, рассказал ему о себе, очень хвалил город, в котором жил и работал. Жалел, что война многое разрушила. Спросил Юрова, уцелел ли его дом и на какой улице живет он в Могилеве. Юров ответил, что нет у него, наверное, ни дома, ни семьи, потому что в противном случае к нему давно пришла бы жена. Адреса своего он не назвал, потому что плохо знает город.
   — Милявский мог догадаться, что Юров не местный, — предположил Эдик. — А раз не местный, значит, военный, а если военный, то почему в общей палате. Начинается серия вопросов, на которые отвечают только после ареста.
   — А что, если ты вообще ошибаешься в этом своем преподавателе? Милявский полюбопытствовал насчет груженой повозки, ты насторожился. Угостил спиртом соседа по палате — ты определил крамолу.
   — А почему он, такой здоровый лоб, не был вместе с нами в ополчении? Где он отсиживался, когда Устин Адамович держал с ребятами оборону на валу? А теперь, видите ли, он жалеет, что погибли многие достопримечательности города. Нет, нет, сегодня же расскажу Владимиру Петровичу об этом холецистите. Я думаю, пока он здесь, надо ухо востро держать...
   Вечером Эдик и Маша зашли к Сергею. Вера поставила чай, положила на блюдце по хлебному сухарю. Эдик не знал, с чего начать.
   — Ой, ребята, как вы похудели! — всплеснула руками Вера.
   — Похудеешь... — Проворчал Эдик. — Работы с утра до позднего вечера, а тут еще один наш общий знакомый объявился — вот мы и пришли посоветоваться.
   — Кто такой? — спросил Сергей.
   — Милявский.
   Вера и Сергей переглянулись.
   — В истории болезни записался работником городской управы, — сообщила Маша.
   Сергей задумался.
   — Это не столь важно, — заметил он. — Важно знать, опасен он или не опасен.
   — Вот именно, — согласился Эдик.
   — Держитесь от него подальше, — вспыхнула Вера. — Такой человек, как он, способен на любую подлость.
   Сергей вспомнил:
   — Мы с Верой ликвидировали на чердаке его дома диверсанта. Так знаете, что он нам сказал? Что мы это сделали напрасно, потому что, когда город возьмут, у него могут быть из-за этого неприятности.
   — Все ясно, — хмуро сказал Эдик. — Лучше всего его убрать.
   — Не горячись, — успокоила его Маша. — Я предупредила Кузнецова, попросила Юрова быть осторожнее.
   — Может быть, ты и права, — согласился Сергей. — Тут у меня тоже закавыка с одним типом. И пока не знаю, свой он или не свой. Так что потерпим.
   — А ты поправилась, — уходя, шепнула Вере Маша. — Боюсь, не ко времени все это... — Волков бояться — в лес не ходить. — Маша крепко пожала Верину руку...
   Прошло несколько дней, Милявский не вызывал особых подозрений. Он по-прежнему почитывал своих мушкетеров, иногда болтал со смазливой статисткой из регистратуры, слесарем-водопроводчиком, пробовал поговорить с Юровым о жизни.
   По рассказу капитана это выглядело приблизительно так.
   —Я несколько лет подряд читал своим студентам всеобщую историю. Естественно, знал ее назубок. И для себя лично сделал один вывод — во все времена и эпохи историю делала сила.
   — Например? — интересовался Юров.
   — Возьмем французскую революцию 1871 года. Парижская коммуна пала, потому что сила была на стороне Тьера. В Отечественную войну 1812 года Кутузову удалось сохранить свои силы и он победил Наполеона. В Октябрьскую революцию 1917 года Ленин создал превосходство в силе. А вот нынешний вождь проморгал. У Гитлера огромное преимущество? А наша сила где? На одном только Луполове, говорят, более двухсот тысяч. Вот так...
   — Значит, все?—спрашивал Юров, сдерживая закипающий гнев.
   — Значит, все, — резюмировал Милявский. — Москва и Ленинград пали. Наша песенка спета...
   Эдик терпеливо выслушивал Машу.
   — Все ясно с Милявским.
   — И, кажется, ясно с хирургическим корпусом, — говорила Маша. — Кузнецов сообщил — закрывают его. Кого можно было — списали, остальных переводят в Луполово.
   — Это смерть.
   — Кузнецов хочет вывезти последнюю партию, Эдик задумался.
   — Найди Юрову пузырек спирта, пусть в этот день угощает Милявского, чтоб не торчал у ворот...
   Дня через два Милявский выписался, а на третий день пришел кладбищенский сторож дядя Вася и рассказал, что гитлеровцы раскопали последнюю могилу и, обнаружив только два трупа, сделали снимок и уехали.
   Эдик нашел в палате Машу и вызвал в коридор,
   — Провал, моя маленькая. Немедленно передай Кузнецову, чтобы уходил. Немцы обнаружили, что на кладбище...
   Маша как-то съежилась, собралась в комочек, словно зверек, приготовившийся к прыжку.
   — Быстрее домой, — сказала она. — Быстрее, Только возьми из тайника комсомольские билеты,
   — А ты? — спросил Эдик.
   — Я ничего не знаю и к хирургическому корпусу отношения не имею. Быстрее домой. А я к Владимиру Петровичу... там же вычеркнем тебя из числа санитаров больницы. Чтоб никаких следов...
   Они торопливо шли по двору,
   — Я буду вечером у тебя дома.
   — Жди, — бросила Маша, направляясь в контору. — И уходи. Чтобы духу твоего не было...
   Светлана Ильинична встретила Эдика настороженно. Она привыкла, что молодые всегда приходили вместе. Тогда она накрывала на стол, садилась на диван за вязанье, а сама краешком глаза наблюдала за Машей и Эдиком.
   — Ты что ж это сегодня так рано и один?
   — Надоела эта больница до чертиков. Что, я места себе не найду? Возись с больными да покойниками. Сил нет.
   Светлана Ильинична внимательно посмотрела на Эдика.
   — Ой, что-то ты крутишь... Не случилось ли чего с Машей?
   — Ну, что вы!... — воскликнул Эдик, и в голосе его прозвучал испуг. — Вот пришел, чтобы дождаться ее с работы.
   — Ну, ну... — успокоилась Светлана Ильинична, — Ужином не угощаю. Вдвоем вам будет веселей.
   Эдик вышел на кухню и закурил.
   — Да ладно уж, кури в гостиной, — позвала Светлана Ильинична.
   Эдик взял на кухне старое блюдце под пепельницу, снял с этажерки первую попавшуюся книгу и сел на диван. Курил, молча листая страницы. Кажется, это были мифы древней Греции.
   Светлана Ильинична посмотрела на ходики, потом на Эдика, — Вот так и будем молчать?
   Эдик погасил папиросу, встал, положил на этажерку книгу:
   — Я пойду встречу.
   — Бежишь? Не пущу. Вдвоем и ждать и горевать легче.
   — Поймал вас на слове, — слабо улыбнулся Эдик, стараясь перевести разговор в другое русло. — А почему вы против того, чтобы мы поженились?
   Светлана Ильинична подошла к Эдику, обняла его за плечи и расплакалась.
   — Вы и без моего дозволения... что я, слепая или не мать своей дочери? Только сам посуди, разве сейчас такая пора, чтобы свадьбы играть? Вот сижу, а сердце кровью обливается... знаешь ведь, что дороже Маши у меня никого на свете нету...
   В сенях стукнула дверь. Светлана Ильинична торопливо вытерла глаза ладонями, точь-в-точь как Маша, и бросилась навстречу. Маша вошла нахохлившаяся, даже сердитая.
   — А мы заждались! — бодро воскликнула Светлана Ильинична.
   — Вижу, — сказала Маша, — по глазам...
   — Это от керосиновой лампы, — улыбнулась Светлана Ильинична. — Никак привыкнуть не могу. Глаза режет... — и вышла на кухню.
   — А у тебя почему глаза сухие? — Маша прильнула к Эдику.
   — Ну что там?
   — Поздно. Взяли Юрова, Кузнецова и Пашанина.
   — Неужели Милявский?
   — Это надо проверить.
   — Ну, голубки, хватит ворковать. Идите к столу. — Светлана Ильинична поставила картошку в мундирах и сковороду мелко порезанного жареного сала.
   — Королевский ужин! — воскликнул Эдик, потирая руки.
   — Перестань! — Маша укоризненно посмотрела на него.
   — А ты не шипи на моего любимого зятя, — вступилась Светлана Ильинична. — Подумаешь, обиделась, что не захотел работать в твоей больнице. И правильно сделал. Здоровый парень с высшим образованием и в санитарах...
   Маша посмотрела на Эдика, на мать и догадалась:
   — Я ему давно говорила. Не уходил. Ревновал, наверное...
   — Ох, какие ж вы еще дети! — вздохнула Светлана Ильинична. — Думаете, я поверила вашим сказкам? Говорите начистоту — кого надо выручать — Эдика или тебя?
   — Мы пока в стороне, — хмуро сказала Маша, — а вот наших врачей сегодня взяли в ЕЛ.
   — Зачем тебе рисковать? Продали их, продадут и тебя. Уходи, доченька, пока не поздно.
   — Нет, мама, я сейчас не уйду. Арестованные не выдадут никого. Я уверена.
   — Что ты молчишь, Эдик? Твоя любовь сама лезет в петлю, а ты молчишь?
   — Маша права. Стоит ей только уйти, как в гестапо сразу поймут, что она тоже...
   — А ты? Ты ведь ушел?
   — Мама, я была там с самого начала, а Эдик — человек случайный. Там даже фамилия его нигде не числится. Поняла?
   ... Утром Эдик проснулся и с облегчением подумал, что сегодня торопиться некуда. Он лежал и смотрел на старые потемневшие обои. Поблекшие цветочки, ромбики, кружочки создавали фигуры фантастических животных, людей, неестественных, с причудливыми очертаниями головы, лица. Эдик любил эту старую стену и этот созданный его воображением мир, который всякий раз возвращал его в детство. Именно тогда, лежа на этой кровати во время болезни, он открыл этот мир и молчаливо входил в него, смущенный и тревожный. Сейчас ему было хорошо и спокойно. Он смотрел на эти знакомые обои со снисходительной улыбкой повзрослевшего человека.
   — Ты чего это валяешься? — окликнул его Митька. — А на работу?
   — Все. Отработал я свое.
   — И правильно, — сказал Митька. — Нечего в холуях ходить.
   — А что ты есть будешь? — спросил Эдик. — Ждешь, пока мама все продаст за бесценок?
   Митька молчал. Эдик отметил про себя, что прежде за такие слова брат обзывал его всячески, клялся, что продаст последние кальсоны, но на работу «к ним» не пойдет. Эдик решил наступать.
   — Пора за ум браться, — спокойно сказал он. — На любой работе можно приносить пользу не «им», а нам,
   — Кому это — нам?
   — Не задавай глупых вопросов.
   Митька опять замолчал. Наверное, думал. Зачем-то выходил во двор, возвращался, возился с каким-то железом на кухне,
   Эдик встал, вышел умыться.
   — Между прочим, — сказал Митька, — вчера интересный случай у меня был. Встречает меня на Ульяновской дядька один и говорит — или я чокнулся или Эдик Стасевич помолодел лет на десять. Я поправил человека, не Эдик я, а Митька Стасевич. Тогда дядька спросил про тебя. Я, конечно, сказал.
   — Что сказал?
   — Ну, что ты в больнице работаешь.
   — Дурак.
   — А что, это секрет?
   — А может быть, и секрет.
   — Я не знал.
   — Ну и что тот дядька? — полюбопытствовал Эдик.
   — Тот дядька сказал — передай братухе, что просит его Шпаковский зайти в мастерскую, что в подвале детского сада.
   Эдик хорошо знал это старое кирпичное здание. Долго держалось оно под бомбежками, и казалось, перенесет все, что выпало на его долю. Но доконали снаряды. Обрушились толстые стены красного кирпича. Уцелел, наверное, только подвал.
   — Что ж ты раньше молчал! — воскликнул Эдик.
   — Ты же убежал к своей... а вернулся, я уже спал.
   — Интересно, что тут делает этот самый старый монтер железнодорожного радиоузла, — весело говорил Эдик, энергично растираясь полотенцем. — Интересно...
   — Хороший дядька?
   — Был ничего... я с ним начинал свою трудовую биографию, а теперь кто знает...
   Над входом в полуподвал на почерневшем куске фанеры неровными буквами было выведено: «Ремонт жестяных предметов», Эдик прочитал, улыбнулся и открыл дверь. В нос ударил запах керосина, канифоли, серной кислоты. В просторном низком помещении валялись ведра, тазы, чайники. В углу на табурете шипел примус, и в пламени его накалялся паяльник с толстой ручкой.
   На стук двери из соседней комнаты вышел Шпаковский — был он в черном переднике, небритый, осунувшийся и показался Эдику старым. Но глаза, живые и озорные, были по-прежнему молодыми.
   — Здравствуй, бывший монтер, — весело протянул он руку. — Извини, что нестерильная, так, кажется, говорят у вас в больнице... Вот видишь, только гора с горой не сходятся...
   — Это точно.
   — А раз точно, садись. Братуха твой говорил, что ты в медицину ударился...
   — Ушел я оттуда...
   — Сам или ушли?
   — Немножко сам, немножко ушли,
   — Хитро, — улыбнулся Шпаковский.
   — А вы почему... здесь? — Эдик хотел спросить, почему Шпаковский не эвакуировался, но раздумал.
   — Я знаю, что ты хотел спросить, — нахмурился Шпаковский. — И отвечу. Потому что не боюсь тебя. Видел — ты в ополчении был. И правильно. Я бы, конечно, тоже вступил, но надо было демонтировать узел. Сам знаешь, какая там аппаратура была... Ну, вот, демонтирую я, значит, всю эту штуку, чтобы успеть с последним поездом. Да не вышло. Бабахнул он бомбу в наш клуб. Все на куски, а меня трохи оглушило. Пока отлежался — ехать некуда. Накрылся Могилев.
   Эдик проворчал:
   — Держались больше месяца...
   — Знаю, — согласился Шпаковский. — Разве я кого виню? Будешь курить?
   — Буду.
   — На, угощайся германским табачком.
   Закурили. Эдик подумал; что поступил опрометчиво, с первой встречи доверившись Шпаковскому. Глупо поступил, как мальчишка. Да и он не очень остерегается. Режет напрямую, как до войны.
   — Ты ничего не сомневайся про меня, — каким-то потускневшим голосом сказал Шпаковский. — Мне ховаться от тебя нечего, Продашь, ну и черт со мной. Живу один, как бобыль, в своей хате. Узнал, что ты тоже остался, и аж на душе полегчало... — Шпаковский встал, снял с полки табличку с надписью «закрыто», вывесил ее за дверь, щелкнул ключом. — Пойдем в соседнюю комнату, я тебе что-то покажу.
   В соседней комнате стояло два стола, заваленных кусками жести, медной и железной проволоки.
   Шпаковский достал из под стола видавшее виды оцинкованное ведро, полное мусора, поднял его, поддел дно отверткой, и на руке у него осталось днище с круглой панелью радиоприемника.
   — Вот монтирую потихоньку двухламповый, да деталей не хватает.
   — Здорово! — воскликнул Эдик. — А то живешь как на том свете...
   Шпаковский закрыл дно и поставил ведро под стол.
   — Рискованно, — заметил Эдик.
   — А что сейчас не рискованно? — разозлился Шпаковский. — Ходить без документа — рискованно, встретиться со знакомым — рискованно, поговорить с ним по душам опять же... одним словом, даже до ветру сходить и то...
   — Все-таки держать прямо в мастерской...
   — Это от злости. Давай сегодня ж отнесем ко мне домой. Посмотришь на мое логово...
   Дом Шпаковского, ничем не лучше и не хуже других, стоял в поселке железнодорожников, огороженный аккуратным заборчиком. На участке было несколько яблонь, груш, а у дровяного сарая росла одинокая береза.
   — Она тут всегда была? — кивнул на березу Эдик.
   — Откуда тут березке взяться? — улыбнулся Шпаковский. — Начал строиться и принес ее из лесу. Я бы ими весь, участок засадил, да баба моя такой шум подняла — чуть эту отстоял.
   «Логово» Шпаковского было чистым, аккуратно прибранным. На стене в самодельных, покрашенных под бронзу рамочках висели семейные фотографии.
   — Отправил на Рославль свою с двумя дочками, а сам...
   — Ничего, скоро встретитесь, — успокоил Эдик.
   — Скоро? — недоверчиво посмотрел Шпаковский. Он поставил оцинкованное ведро у порога, снял старенький, поношенный плащ.
   — Я думаю, скоро, — повторил Эдик более твердо. — Отступать уже некуда.
   — Некуда? До Дальнего Востока сколько тысяч километров? Вот и считай...
   — Не будет этого, — сердито сказал Эдик. — Если за Могилев так дрались, то дальше...
   — Да не успокаивай ты меня, хлопче. Я сам себя тоже вот так успокаиваю, а душа болит... Садись к столу, перекусим, чтоб наши не журились...
   Шпаковский все делал быстро, сноровисто, как заправская хозяйка. Эдик почему-то вспомнил, как они проводили со Шпаковским радиоточку в дом Маши, как Шпаковский вот так же непринужденно держался за столом. Эдик не заметил, как рядом с тарелкой квашеной капусты выросла поллитровая бутылка фиолетовой жидкости.
   — Марочный денатурат.
   — Страшный больно...
   — А ты не бойся. Наверное, не в таких переделках бывал?
   — Случалось... — Эдик взял в руки стакан, подозрительно посмотрел на содержимое, понюхал.
   — Да брось ты присматриваться. Давай одним духом...
   Эдик залпом выпил полстакана и задохнулся. Шпаковский сунул ему в рот ложку квашеной капусты и рассмеялся…
   — А я думал, что за время нашей разлуки ты испортился, а выходит... вот как...
   Эдик закусил, почувствовал, что хмелеет, и достал из кармана махорку.
   — Э, нет, — запротестовал Шпаковский. — Тут, брат, сперва надо утрамбовать эту синьку закусью, а то обалдеешь... — Он подложил в тарелку Эдику тушенного в русской печи картофеля и соленый огурец.
   Эдик послушно доел все, поблагодарил, встал из-за стола и свернул папиросу.
   — А что та девочка, помнишь, с которой ты встретился... как ее... Маша, что ли?
   — Здесь она. В больнице работает.
   — Все ясно, — одобрительно улыбнулся Шпаковский. — Ну, а теперь о деле. Пойдешь ко мне в мастерскую?
   Эдик молчал. — Конечно, — развеселился Шпаковский, — хозяин из меня никудышный. Другой тебя бы на порог не пустил. Как прежде работника брали? Садили за стол давали пить и есть. Если человек ел за двоих — значит, и работал за двоих, а ты, одно слово, — студент. Но все-таки я тебя прошу — давай работать вместе. Поможешь мне, а там и наловчишься. Подумаешь, хитрость — ведро запаять. А то одному невмоготу. Хоть вешайся. Ну?
   — Мне деваться некуда, — согласился Эдик. — Я Думаю, не взять ли еще моего брата Митьку в компанию. Слесарь шестого разряда.
   — Подойдет, — одобрил Шпаковский... Так началась для Эдика новая работа.
   Со Шпаковским было легко и свободно. Где шуткой, где прибауткой он советовал, помогал, встречал добрым словом своих заказчиков. Разговаривал с людьми осторожно, так, все больше о мелочах, не касаясь новых порядков и новой власти. Каждый вечер он беспокоился о тем, чтобы Эдик не опоздал встретить Машу, на что Митька — золотые руки — зло говорил:
   — Ты бы женился, что ли...
   — Не хочет он гитлеровской печатки в паспорте, — возражал Шпаковский. — И правильно. С этим всегда успеется...
   Иногда Эдик приходил к самым воротам больницы, и тогда они с Машей навешали квартиру Устина Адамовича. Эдик носил на руках свою маленькую жену и все целовал ее... А потом они шептались до утра. Маша рассказывала, что из больницы при помощи женщин — знакомых Кузнецова, ушли в город и в партизаны выздоровевшие командиры и политработники. Хирургический корпус еще не закрыли, но чуть ли не каждый день увозят оттуда людей на Луполово. Обнаружили на чердаке хирургического тайник с оружием. Появились слухи, что Кузнецов и Пашанин отравили раненых фашистских летчиков, которые в самом начале обороны Могилева были сбиты и взяты в плен.
   — Нарочно это, — возмущался Эдик. — Хотят выставить перед народом врачей подлецами.
   — Как ты думаешь, что с ними будет? — шептала Маша, и Эдик чувствовал, как она вся сжимается в комочек.
   — Ты же догадываешься...
   — Если б можно было им чем-нибудь помочь... Утром Эдик появлялся в мастерской задумчивый. Он перебирал в памяти все, о чем говорили они в эту ночь с Машей, и в нем росло беспокойство. Ему казалось, что не сегодня-завтра ее тоже арестуют, а сейчас следят за каждым шагом.
   — Ты бы хоть предупреждал, что не придешь ночевать, — упрекал его Митька. — Мама, по-моему, глаз не сомкнула.
   — Виноват, — простодушно признавался Эдик. — Так получилось. В следующий раз обязательно скажу...
   Через неделю Маша сообщила об аресте Паршина и санитара Гогия. Маша шла с Эдиком под руку по Ульяновской подавленная и встревоженная. Услышав сообщение, Эдик инстинктивно оглянулся. Нет, за Машей никто не шел.
   — Ты чего? — не поняла Маша.
   — Уходи ты оттуда. Дождешься, что и тебя... — Нет, — твердо сказала Маша. — Не уйду до тех пор, пока не узнаю предателя.
   — А как ты его узнаешь?
   — Паршина понесет передачу мужу. А вдруг удастся какую-нибудь записочку передать? На допросах ведь понятно, откуда какие обвинения, кто донес.
   — Жди. Только...
   — Ты за меня не бойся. Никого не хоронила, оружие не выдавала, в хирургическом корпусе не была, а что касается историй болезни, которые мы переписывали, там концов не найдут...
   Однажды Шпаковский и Митька ушли на добычу кислоты и олова. Эдик остался один. Здесь, в задымленной примусом мастерской, Эдику было легче, чем в больнице, где работа часто угнетала и унижала его. Но там он был участником первого подполья, рискуя ежедневно попасть в гестапо, а здесь... Он усмехнулся — заурядный кустарь-одиночка, халтурщик, живущий на средства трудящихся. Что сказал бы об этом Устин Адамович? При воспоминании об учителе Эдик почувствовал острый прилив стыда. Чем он сейчас помогает родной Красной Армии и партизанам? Тем, что починит ведро, из которого преспокойно будет пить воду какой-нибудь гитлеровец? Приемник до сих пор смонтировать не удалось...