Горулев Николай. Прощайте, любимые

   — Не прощайте, а до свидания.
   — Виноват... — Устин Адамович пожал руку Веры, а потом обнял и поцеловал ее в щеку.
   — Ну, Сережа, только без горячности...
   — Постараюсь, Устин Адамович.
   Эдик растрогался и стоял в стороне с повлажневшими глазами. Устин Адамович положил ему руки на плечи: — Если я в чем-нибудь был неправ, прости. — Ну что вы...
   — Нет, нет, наверное, не надо было отговаривать тебя от военного училища... видишь, какая ноша легла на наши плечи... надо быть грамотным, хорошо подготовленным военным...
   — А что же стихи?
   — Волнуюсь и опять говорю не то... Обязательно пиши... Сейчас это твое самое главное оружие...
   Вышли на улицу.
   — Не провожайте, — сказал Устин Адамович. — Я один. Кстати, если кому из вас понадобится квартира— вот ключ... — Устин Адамович передал его Эдику и еще раз пожал ему руку. — Берегите себя, ребята...
   — Счастливо...
   Устин Адамович скрылся за углом Пожарного переулка, а ребята стояли возле института как оглушенные. Вступая в ополчение, сражаясь на Буйничском поле и на валу, они готовы были на все, даже на смерть, чтобы отстоять родной город, на который они возлагали столько надежд. Но отдать его врагу и вдобавок самим остаться... Нет, этого они еще понять не могли, и не столько разумом, сколько сердцем.
   Не сговариваясь, повернули они к госпиталю, вошли во двор и молча уселись на скамье под деревьями. Только теперь они заметили, что в городе стало тише. Как будто обе стороны притомились от бесконечной пальбы. В воздухе пахло гарью от старых и новых пожаров, и, словно вобрав в себя их огонь, пылало щедрое июльское солнце.
   — Как же мы будем жить рядом с ними? — вдруг сказал Сергей не столько Эдику и Вере, сколько себе.
   — Боишься? — спросила Вера. Сергей задумался.
   — Ты угадала. Боюсь, что не выдержу одного их присутствия и буду уничтожать, как бешеных крыс.
   — Это пожалуйста, — одобрил Эдик без тени улыбки. — Лишь бы толково, по всем правилам конспирации. А глупо лезть в петлю — какая от этого польза? Ни себе, ни людям.
   — Слушаю тебя и удивляюсь, — усмехнулся Сергей,—ну чистой воды подпольщик. И откуда это у тебя?
   — Историю надо было учить...
   — А у него отличная оценка, — вступилась Вера, — Милявский нахвалиться не мог его успехами.
   Сергей поежился, а Эдик заметил с иронией:
   — Он увлекался всеобщей историей, а историю СССР сдавал по чужому конспекту.
   — Ты прав, — согласился Сергей, словно желая замять разговор, в котором неожиданно всплыл Милявский, — давай перекурим это дело.
   Эдик почувствовал настроение Сергея и замолчал. А Вера не догадалась.
   — Милявский, наверное, и не подумает уходить из города, — сказала она.
   — Да ну его к черту, — махнул рукой Сергей. — Гнида этот твой Милявский.
   — Почему — мой? — порозовела Вера.
   — А потому что ты его вспомнила. — Сергей затянулся и выпустил облако дыма.
   — Его забывать нельзя, — сказал Эдик. — Если он останется в городе да подружится с немцами — нам придется туго. Он знает и про комсомол и про ополчение...
   — Я у него на чердаке диверсанта прикончил, — глухо сообщил Сергей.
   — Вот видишь... — продолжал Эдик. — Если он с нами, то лишний раз убедился, что на тебя можно положиться, если против нас, то надо подумать.
   — Уберем его, — предложил Сергей. — И не надо будет голову ломать.
   — Ты анархист, и лучше тебе из города уйти. А то действительно наломаешь дров...
   — Я пошутил... — зло усмехнулся Сергей. На крыльцо госпиталя вышла Маша.
   — Как долго вас не было! — с упреком произнесла Она. — Я уже испугалась.
   — Что с Иваном? — спросил Эдик.
   Маша подошла, прислонилась устало к Эдику плечом;
   — Я же говорила, что у Владимира Петровича золотые руки... Иван спит в послеоперационной.
   — Пройдем к нему, — предложил Сергей.
   — Нельзя, — мягко сказала Маша. — Он ведь под наркозом. Проснется под утро.
   Эдик взял Машу за руку, усадил рядом на скамейку,
   — Вы не уходите? — спросила Маша.
   — Нет, — ответил за всех Эдик.
   — Тогда помогите. За ночь мы должны переписать сотни историй болезни командиров, политработников и красноармейцев-коммунистов. Они должны стать рядовыми и беспартийными. Завтра уже будет поздно. Я поручусь за вас перед Кузнецовым потому, что сами знаете — это жизнь или смерть,
   Эдик с гордостью посмотрел на Машу и бросил Сергею:
   — А ты говорил, как будешь жить..., Маша деловито распорядилась:
   — Прежде всего надо разоружиться. У нас во дворе несколько тайников. Идите за мной.
   Тропинка привела их в дровяной сарай, затерявшийся в углу больничного двора. Дверь его уже не закрывалась, а, покосившаяся, висела на ржавых завесах. Маша зашла за штабель непиленых дров, разгребла старые опилки и щепки и подняла крышку подпола. На большом куске замасленного брезента лежали винтовки, карабины, ручные пулеметы, пистолеты и револьверы, подсумки и ленты с патронами.
   — Настоящий арсенал... — прошептал Эдик.
   — Верочка, постой, пожалуйста, за дверью на всякий случай, — попросила Маша и распорядилась: — Давайте сюда ваше оружие и забудьте, что вы были ополченцами.
   Вера бросила в подпол пистолет и вышла за дверь.
   — Это временно, правда? — спросила она Машу, будто она знала наверняка, как будут дальше разворачиваться события.
   — Не знаю, Верочка, — простодушно призналась Маша. — Наверно, временно... — Она закрыла подпол, замаскировала его старыми опилками и щепой.
   — Таких тайников много? — спросил Эдик.
   — Хватит на целый батальон. Раненых доставляли с оружием, а куда его девать? Не будешь оставлять в палатах... Ну, а теперь давайте комсомольские билеты...
   — Мы даже во время боев за город не сдавали их, — недовольно заметил Сергей.
   — Не ворчи, не ворчи, Сережа, — улыбнулась Маша. — Я здесь хозяйка и прошу мне подчиняться. Билет Ивана я уже взяла.
   — Куда ж ты их? — поинтересовался Эдик. — Надо, чтобы все мы знали. Случись с кем-нибудь несчастье, другой достанет.
   — Пошли... — Маша была такой деловитой, что Эдик не переставал удивляться, откуда только все это бралось. Он вспоминал ее наивной и робкой школьницей, свой первый выход с Машей в кино. Все это сегодня казалось таким далеким и милым.
   Маша требовала безоговорочного повиновения. Эдики Вера не сводили с нее влюбленных глаз. Строптивый Сергей ворчал, но все-таки делал так, как требовала Маша.
   Она раздобыла три халата, давно потерявших свою белизну, научила их надевать, проводила ребят в небольшую сырую комнатку подвального помещения в углу двора, оставила одних и вскоре возвратилась с мужчиной средних лет, тоже в белом халате. Он нес под мышками два толстых пакета с бумажными папками. Положив их на стол, мужчина пристально посмотрел на ребят.
   Маша успокоила:
   — Вы не волнуйтесь, Федор Ионович, ребята надежные. Ручаюсь как за себя.
   Мужчина улыбнулся, и сразу лицо его стало приветливым, располагающим.
   — Ну, что ж, — сказал он. — Рад. Весьма рад нашему знакомству. — Он подал руку Вере: — Доктор Пашанин.
   — Вера...
   — Хорошо, — опять улыбнулся Федор Ионович. — Вера, Надежда, Любовь... А вас как зовут, мушкетеры?
   — Откуда вы знаете? — вырвалось у Эдика.
   — Что именно?
   — Что мы мушкетеры... то есть что мы были однажды мушкетерами, а потом нас так и называли.
   — Конечно, я этого не знал, — засмеялся Пашанин. — Но как только глянул на вас, понял — вылитые мушкетеры.
   Ребята засмеялись. Федор Ионович как-то сразу снял тревожное напряжение обстановки, принес веселую улыбку, по которой так соскучились ребята.
   — Спасибо вам, Федор Ионович, а то мы совсем приуныли, — сказала Вера.
   — Веселого во всем этом мало, — нахмурился Пашанин, — но насколько я понимаю в медицине — война затягивается и на пути Гитлера будет еще не один такой Могилев. А у нас страна — десять Германий уместится и силы хватит. Так что, пожалуйста, носы не вешайте, мушкетеры...
   После ухода Пашанина в комнатке, освещенной керосиновой лампой, воцарилось спокойствие. Четыре ручки, одна чернильница, тощие бумажные папки историй. Никто из ребят не мог предположить, что за скупыми словами документа можно увидеть жизнь человека с ее радостями и болями. Люди мелькали перед ними, как при замедленной съемке, — пожилые и молодые, кадровые военные и призванные из запаса, участники войны с белофиннами и молодежь из военных училищ, впервые обстрелянная под Могилевом. Были коммунисты, принятые в партию в далеком 1924 году по ленинскому призыву, были принятые в партию во время могилевской обороны.
   Около полуночи Эдик взмолился:
   — Маша, объяви перекур, сил нет.,
   — Только не здесь. Выйдите за дверь.
   Эдик взял папиросу, чиркнул спичкой, открыл соседнюю дверь и отшатнулся:
   — Там люди... лежат.
   — Ну и что? — спокойно сказала Маша, — Это морг. Их еще не успели похоронить.
   — Глупые шутки... — проворчал Эдик.
   — Не можете там, выйдите на улицу...
   Эдик и Сергей вышли во двор, встали у стены, закурили. В городе было по-прежнему тихо. Только изредка вспыхивала ожесточенная перестрелка в стороне железнодорожного вокзала.
   — Что они, не собираются уходить? — сказал Эдик.
   — Говорят, у завода «Возрождение» гитлеровцы перерезали город по минскому шоссе. Там сводный полк Катюшина бьется самостоятельно...
   — А в центре пока тихо... — Эдик прислушался. Где-то на валу и в районе Виленской раздавались редкие винтовочные выстрелы.
   Вдруг со стороны Луполова ударила пушка. Раз, второй. На театральной площади, у областного военкомата, послышались взрывы.
   — Сволочи, там ведь сборный пункт всех выходящих из окружения. Неужели узнали?
   — Нет, это дело ракетчиков, — возразил Эдик. — Заметили скопление и дали сигнал. — Он бросил окурок и собрался уходить. В это время на Быховской загремели пушки, разорвались гранаты, небо прочертили трассирующие пули.
   — Ну, вот, пошли. Счастливо вам... — Голос Эдика дрогнул.
   Сергей молча смотрел на эту зловещую иллюминацию, вслушивался в грохот этого необычного боя и жалел в душе, что он не там, что он не рядом с друзьями-ополченцами, рвущими сейчас возле шелковой фабрики железное кольцо окружения,
   Сергей докуривал папиросу и поглядывал на Эдика. «Наверное, в такие вот минуты и пишутся стихи», — подумал он. Глаза Эдика блестели в багровом отсвете боя, он напряженно вглядывался в край полыхающего неба, словно хотел увидеть на его фоне колонны уходящих в леса защитников города.
   — Как думаешь, — тихо спросил он Сергея, — вырвется Устин Адамович?
   — Трудно сказать, кто уцелеет сегодня. Пусть поможет им ночь... — как молитву, произнес последние слова Сергей, повернулся и молча пошел в помещение.
   — Что-то вы долго... — недовольно заметила Маша. Вместо ответа Эдик попросил:
   — Посмотри на часы.
   — Двенадцать с минутами.
   — Наши покидают город.
   — А нам нельзя, — спокойно сказала Маша. — И давайте работать. К утру все должно быть готово.
   Писали молча, прислушиваясь к бою, уходящему все дальше и дальше.
   — Ребята, — вдруг сказал Сергей, — посмотрите, дневник...
   Маша взяла из его рук ученическую тетрадку, исписанную мелким почерком.
   — Действительно. Отложи в сторону. Это к истории болезни никакого отношения не имеет.
   — Давайте почитаем, — предложила Вера.
   Маша укоризненно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. Вера открыла тетрадь:
   — «Шестого июля. Наш эшелон разгрузился на станции Буйничи. По сторонам от железной дороги зрел обильный урожай. Хлеба выше человеческого роста. Скрепя сердце мы уничтожали их, рыли окопы, траншеи. День и ночь создавали линию обороны. Часто у нас бывал командир полка полковник Семен Федорович Кутепов. Он нас подбадривал — тяжело в учении, легко в бою. И вот началась наша „легкая“ жизнь...
   Девятого июля. Мой день рождения. По этому поводу повар налил котелок клюквенного киселя, но когда уходил от полевой кухни, у меня из рук его выбила шальная пуля.
   Одиннадцатого июля. Сутра началась бомбежка. Артиллерийский обстрел перенесен в глубину обороны. Поднимая облако пыли, приближались танки. За ними во весь рост, будто на параде, шла пехота. Мундиры мышиного цвета расстегнуты, рукава закатаны выше локтя... Перед нашими окопами осталось лежать до трехсот трупов и застыло двадцать четыре танка. Мы убедились, что можем бить фашистских молодчиков.
   Двенадцатого июля. Пьяные гитлеровцы лезут как очумелые, не считаясь с потерями. Когда им удалось немного потеснить нас, весь полк во главе с Кутеповым поднялся в контратаку.
   Четырнадцатого июля. За ночь на опушке леса выросло громадное кладбище с крестами, на которых надеты каски гитлеровцев.
   Пятнадцатого июля. Прямо в окопе, во время передышки, меня принимала в партию, говорили хорошие слова, ободряли. Комиссар Зобнин поздравил меня. Я стал коммунистом. В батальоне побывало два московских корреспондента. Один с фотоаппаратом пополз на ничейную полосу снимать подбитые фашистские танки, а другой беседовал с нами и что-то записывал в блокнот. Странно, взрослый человек, а не научился выговаривать ни «л», ни «р».
   Двадцатого июля. Прямо на позиции приехала делегация могилевских рабочих и работниц. Вручали нам подарки, рассказывали, что с врагом будут сражаться все горожане от мала до велика, просили крепко бить фашистских гадов.
   Двадцать второго июля. Удерживаем свои рубежи. Бойцы, устали. Не помню, после какой по счету атаки, гитлеровцы ворвались в траншеи первой стрелковой роты. Винтовки и пулеметы молчали — не было патронов.
   Двадцать третьего июля. Ночью полковник Кутепов приказал отойти на юго-западную окраину Могилева, в район шелковой фабрики, и, используя каменные здания и бараки, вновь организовать оборону.
   Двадцать четвертого июля. Моя последняя контратака. Более двух часов продолжался налет авиации. Затем атака танков и пехоты. Связками гранат и бутылками с зажигательной жидкостью уничтожили десять танков, но пехоте удалось захватить отдельные здания, Я ранен осколком мины и лежу в госпитале...»
   — Оказывается, мы были рядом с кутеповцами, тихо сказал Эдик.
   — Дневник уничтожить, — распорядилась Маша. — Чтобы никаких следов.
   Закончили работу, когда окна посветлели. На столе аккуратной стопкой лежали исправленные истории.
   — Ой, ребята, как я устала... — как-то совсем по-домашнему сказала Маша. — Умираю спать. Эдик, я лягу к тебе на колени... — Она свернулась калачиком. Эдик обнял ее худенькие плечи и почувствовал, что Маша уже спит. Он облокотился на стол и сразу провалился в темную сладкую пропасть...
   Сергей погасил лампу и сел рядом с Верой. Она лихорадочно обняла его за шею.
   — Сереженька, сама не знаю почему, но после Владимирова очень боюсь... за тебя, родненький... — шептала она. — Эдик с Машей спят, счастливые, а я не могу... Сейчас думаю о тех, что лежат за дверью. Они тоже любили, надеялись, строили планы, а завтра их вывезут за город в братскую могилу... Ты не слушай меня, глупую... — Вера целовала щеки Сергея, губы, лоб, руки. — Ты не слушай, на меня иногда находит такое, что просто ужас... Жалость какая-то или что другое...
   Сергей, как заколдованный, слушал горячий шепот Веры, и ее внутреннее волнение передалось ему. Он, как в ознобе, дрожал мелкой дрожью и с жаром отвечал на Верины ласки.
   — Сереженька, выйдем во двор... Не могу я смотреть на эту дверь. Мне кажется, оттуда дух какой-то... — Она встала.
   В это время в комнатку вошел Пашанин. Увидев спящих у стола Машу и Эдика, он взял исправленные истории и кивнул Вере и Сергею, чтобы шли за ним.
   — Слушайте, — сказал он во дворе. — У нас, оказывается, есть еще один мушкетер, да такой настырный — никакого с ним сладу. Проснулся после операции, узнал, где он и что с ним, и потребовал Машу. А она... пусть отдохнет. Девочка совсем замучилась.
   — Проводите нас, пожалуйста, — попросил Сергей. Комнатка при морге была райским уголком по сравнению с палатами и коридорами госпиталя — бредили и стонали тяжелораненые, пахло йодом, карболкой и еще какими-то медикаментами. Воздух, пропитанный этими запахами; казался непроницаемым.
   Вслед за Пашаниным Сергей и Вера вошли в послеоперационную, где стояло шесть коек»
   — Ребята! — каким-то дрожащим хриплым голосом позвал Иван. — Я здесь.
   Койка Ивана стояла у самого окна,
   — Откройте, дышать нечем, — попросил он.
   Вера открыла окно. Иван обвел глазами палату. На койках спали или притворялись, что спят.
   — Значит, наши ушли? — громким шепотом спросил Иван.
   — Ушли, — вздохнул Сергей. — Сегодня ночью прорывались.
   — А как же вы?
   — А мы остались с тобой, — улыбнулась Вера.
   — Вы эти шуточки бросьте, — громко прошептал Иван. — Вы что, струсили?
   — Перестань, — нахмурился Сергей. — Вечно ты хватаешь через край. Да и не тот разговор в палате. Понял?
   — Нет, не понял, — не успокаивался Иван. — Бросить своих в такую минуту...
   — Если ты еще раз упрекнешь нас, — вспылил Сергей, переходя на едва слышный шепот, — мы встанем и уйдем.
   Иван некоторое время молча рассматривал Веру и Сергея. Вера ободряюще кивала ему головой, подавая знаки, что в палате не все можно говорить, и он наконец успокоился. Сергей молча пожал его руку, лежащую поверх серого солдатского одеяла.
   — Ты скорей поправляйся. Мы будем тебя навещать.
   — Зайдите к маме, скажите, что живой... А то она, наверное, меня давно похоронила.
   — А ты разве не был дома после возвращения из-под Чаус?
   — Там уже были немцы.
   Тихо вошла Маша, молча поздоровалась с Иваном и без слов потянула Сергея и Веру за собой. В коридоре шепнула:
   — Быстрее на склад. Там еще гимнастерки командиров и политруков... — Ну и что? — бросил Сергей, — Тех, чьи гимнастерки остались, давно уже нет.
   — На всякий случай Владимир Петрович приказал сжечь.
   Костер из окровавленной порванной одежды уже догорал, когда во дворе госпиталя остановилась крытая темным брезентом грузовая машина гитлеровцев.
   На крыльцо вышла медсестра с флагом Красного Креста в руках, за нею врачи Кузнецов и Пашанин...
 
   К двенадцати часам ночи на театральной площади у облвоенкомата собрались войска и отряды ополченцев. Никаких команд не поступало, и люди толпились в томительном ожидании. Потом со стороны Виленской через площадь торопливо прошли какие-то люди, и в темноте Устин Адамович услышал голоса:
   — Доложи генералу — полковник Кутепов убит. Выследили его диверсанты.
   — А кто же возглавит ударную группу?
   Устин Адамович обошел молчаливые ряды ополченцев. На душе было неспокойно. Полковник Кутепов... Устин Адамович встречал его под Буйничами, много хороших слов слышал о нем от бойцов и командиров. «Душа могилевской обороны», — сказали как-то о нем в городском штабе ополчения.
   Наконец колонна двинулась. Где-то впереди взревели моторы машин, раздались какие-то команды. Только прошли площадь, как услышали — с Луполова ударила пушка и снаряд разорвался в самой гуще людей. Крики, стоны... Кое-кто бросился в укрытие.
   — Вперед! Вперед! — торопит Устин Адамович.
   И, словно подгоняемые снарядами, которые методично падали на площади, колонны пошли быстрее.
   Спустились к Днепру. В сумерках июльской ночи чернели фермы взорванного моста. Поднялись по Быховской, И вот уже на пути к поселку шелковой фабрики завязался бой.
   Кажется, гитлеровцы не ожидали такого массированного удара.
   — Вперед! Вперед!
   Нет уже никаких колонн. Смешались машины, войска, ополченцы. Все спешат в образовавшуюся брешь.
   Но вот гитлеровцы приходят в себя. У железнодорожного переезда ополченцев накрывает сильный автоматный и минометный огонь. Спасаясь от него, люди шарахаются в сторону, где возвышается крутая насыпь железной дороги. На переезде горят наши машины.
   «Только вперед, только вперед», — думает Устин Адамович. Он чувствует — стоит только завязнуть за этой спасительной насыпью и прорыв захлебнется. Он вскакивает на насыпь и зычно командует:
   — За мной, ребята, вперед!
   Он не оглядывается и слышит, как позади, тяжело дыша, бегут люди. Кто они — студенты или красноармейцы, сейчас безразлично. Главное — не останавливаться.
   Перед Устином Адамовичем в темноте вырастает фигура в каске. В одно мгновение Устин Адамович сбивает ее с ног и, перепрыгнув, мчится дальше. Хрипы, вздохи и крики рукопашной.
   — Вперед! Вперед!
   Устин Адамович уже не слышит собственного голоса. Сейчас ему хочется, чтобы перед ним выросла еще раз тяжелая фигура в каске. Он вцепился бы руками в горло врагу, он бил бы его рукоятью револьвера, он выместил бы на нем всю злость, что накопилась с самого начала войны.
   За ним бежит небольшая группа людей. Но там, позади, еще есть воинские части, они тоже спешат в прорыв. И он не останавливается.
   За мелким кустарником открывается светлая полоса хлебного поля. Устин Адамович с ходу врезается в эту пахнущую теплом, щекочущую колосьями волну, запутывается в ней и падает в изнеможении. Над ним вспыхивает яркий электрический свет. Устин Адамович догадывается, что гитлеровцы зажгли прожекторы, но не может шевельнуться. Сердце лихорадочно бьется не в груди, а где-то под самым горлом, и пот заливает глаза.
   Автоматы и пулеметы косят несжатую рожь. Устин Адамович, не поднимая головы, начинает ползти вперед. Метр за метром, метр за метром. И снова им овладевает знакомая бесшабашная злость, а вместе с ней приходят новые силы. Он ползет вслепую, не зная, что его ждет там, впереди.
   Прожекторы переметнулись правее. Устин Адамович встает и пытается бежать. А рожь, как назло, упрямо путается под ногами, лезет в лицо, держит за руки, тугими пряслами связывает ноги.
   Позади никого не слышно. Погибли или отстали ополченцы, а может, он один отбился от всех. Едва держась на ногах, он выходит из хлебного поля на лесную опушку. Начинает светать,
   Устин Адамович различает в лесу группы людей. Как будто свои. Вон старший политрук, опираясь спиной о сосну, закатал гимнастерку, перевязывает раненую руку. Он без фуражки. Густые русые волосы спадают ему на глаза.
   Увидев Устина Адамовича, не удивляется, Словно знает, что из этих хлебов еще будут появляться люди.
   — Скажите, товарищ, — обращается он к Устину Адамовичу, — это не Тишовский лес?
   — Думаю, нет... — Устин Адамович устало опускается на землю недалеко от политрука. — Тут где-то должно быть Бобруйское шоссе...
   — Вы кто? — спрашивает старший политрук, осторожно опуская забинтованную руку на запыленные колени.
   — Комиссар без батальона, — горько улыбается Устин Адамович. — Найду ли своих ополченцев?
   — У меня тоже считанные люди.
   Правее, где час тому назад горели прожекторы, снова вспыхнула перестрелка. Старший политрук приказал:
   — Подъем, ребята, а то они нам наступят на пятки. Встал и Устин Адамович.
   — Вы с нами? — спросил старший политрук.
   — Временно, — сказал Устин Адамович.
   — И за это спасибо. Сейчас нам нужен проводник.
   Устин Адамович шел впереди и узнавал знакомые места. Вон, слева, небольшое лесное озерцо, а справа остался дом отдыха шелковой фабрики, а там за холмом будут летние палаты пионерского лагеря. Устин Адамович находит тропу, чтобы обойти лагерь, потому что неизвестно, что там и кто там сейчас.
   — Куда путь держите? — Устин Адамович поворачивается к старшему политруку.
   — На Рогачев. Там, говорят, сражаются войска генерала Петровского.
   — Надо пересечь шоссе, — Это далеко?
   — Метров двести, — прикинул Устин Адамович.
   Он вывел группу на заросшую густым ельником высотку, Отсюда как на ладони виднелось шоссе. Совершенно пустынное. Словно все, что накапливалось на этой бойкой дороге весь июль, разом вошло и въехало в Могилев. И только Устин Адамович хотел шагнуть с откоса вниз, как увидел — из-за поворота появилась колонна. Ее заметили все. Колонна двигалась медленно, словно арестанты по тюремному двору.
   — Нашего брата ведут, — зло сказал старший политрук. — Человек двести. И охрана невелика... Рассредоточиться! — приказал он своим. — По моей команде уничтожить конвой!
   Колонна растянулась. Конвоиры, словно нехотя, держали наготове автоматы, подгоняли отстающих. Впереди шагал рослый гитлеровец в расстегнутом мундире и курил. Автомат висел у него на шее.
   И снова, как во время прорыва из окружения, Устин Адамович почувствовал прилив злости. Он неотрывно смотрел на этого рослого, который шел впереди. Он шел, переваливаясь с ноги на ногу, самоуверенный, спокойный, словно выполнял любимую, хорошо знакомую работу.
   — Дайте мне первого... — шепнул Устин Адамович старшему политруку.
   — Берите хоть всех... — в голосе старшего политрука послышалась улыбка.
   Колонна подошла совсем близко, стоило только спрыгнуть с откоса, и конвоиров можно было достать руками.
   — Бей гадов! — крикнул старший политрук и первым бросился вниз.
   Устин Адамович выстрелил и увидел, как, недоуменно повернувшись в его сторону, упал рослый, которого он все время держал на мушке.
   Громкая команда старшего политрука, эхом прозвучавшая в лесу, была сигналом не только для его бойцов, но и для пленных. Они навалились на гитлеровцев, обезоружили, и лишь один из них увернулся и хотел бежать. Его догнала красноармейская пуля.