Горулев Николай. Прощайте, любимые

   После короткого успешного боя все углубились в лес и расположились на отдых. Пошли расспросы и знакомства. Обрадованные неожиданным освобождением, пленные шутили, перевязывали друг другу раны, просто лежали на теплой мшистой земле. Старший политрук угостил Устина Адамовича трофейными сигаретами:
   — А может, с нами, комиссар?
   — Нет. Счастливого пути, — пожелал Устин Адамович. — У меня тут другие дела.
   — Понимаю, — улыбнулся старший политрук. — Ну что ж. Земля круглая. Может, и свидимся....
   Из кабины крытого брезентом грузовика вылез офицер и пошел к крыльцу. Из кузова высыпали солдаты и остановились поодаль, ожидая команды.
   — Это госпиталь? — спросил офицер на, чистом русском языке.
   — Так точно, — ответил Кузнецов.
   — Проводите меня к главному врачу,
   — Пожалуйста, — сказал Кузнецов. — Вон туда.
   Он шел к двухэтажному деревянному зданию, где находилась канцелярия. Офицер шагал вслед за ним, с любопытством посматривая вокруг. Заметив ребят, он спросил Кузнецова:
   — Кто такие?
   — Врач с санитарами производит дезинфекцию. Когда дверь за офицером закрылась, Маша прошептала:
   — Я же говорила вам, что Владимир Петрович золотой человек.
   Ребята промолчали. Впервые так близко видели они врага и с тревожным любопытством наблюдали за ним, как наблюдают за поведением диковинного зверя. Солдаты курили, смеялись, не обращая на ребят никакого внимания. Были они, как на подбор, крепкие и плечистые, на вид не старше тридцати лет. В сторонке держался, очевидно, их командир, упитанный коренастый мужчина в мундире, который с трудом застегивался на животе. Он покровительственно посматривал на солдат, улыбался их шуткам и поглядывал в сторону канцелярии, куда ушли офицер с Кузнецовым.
   Ребята сгребли золу и, не зная, что делать дальше, стояли притихшие и настороженные.
   Открылась дверь канцелярии. Первым вышел офицер, за ним Кузнецов.
   — Вы так говорите, — сердито бросил офицер, — словно у вас не госпиталь, а больница.
   — Под госпиталем у нас остался один только корпус... — Кузнецов показал на трехэтажное здание, стоявшее особняком, — а остальные — с гражданским населением... оно страдает от войны не меньше военных.
   — Допустим, — согласился офицер. — Значит, нет у вас ни комиссаров, ни евреев?
   — Вы ведь познакомились с историями болезни.
   — Куда же они подевались? — Офицер достал сигарету, закурил и вопросительно посмотрел на Кузнецова.
   — Нынешней ночью они ушли из города. Офицер расхохотался.
   — Тогда все в порядке, — громко сказал он. — Из Могилева никто не вышел живым... Покажите ваши палаты.
   Кузнецов поднялся на крыльцо. Офицер кивнул упитанному командиру. Тот отдал какие-то распоряжения, и вслед за Кузнецовым в помещение вошло человек пять солдат. У машины осталась еще одна группа.
   — Надо бежать, — сказал Сергей. — Пока не поздно.
   — Здесь вас никто не тронет... — прошептала Маша. — Останетесь санитарами. Будете работать под началом Владимира Петровича.
   — Как ты все легко решила, — сказал Сергей, ковыряя лопатой золу от костра. — Еще неизвестно, чем кончится ревизия этого офицера.
   — Пока все идет хорошо.
   — Если повезет, я останусь, — Эдик с нежностью посмотрел на Машу.
   — На твоем месте я поступил бы точно так, — продолжал Сергей. — А нам с Верой... не собираться же всем в госпитале. Хорошо, если устроится, один из нас...
   В коридоре корпуса, куда вошли солдаты, раздался крик, а потом гомерический хохот. Забыв о предосторожности, ребята бросились на крыльцо, но им перегородил дорогу солдат. А в коридоре гитлеровцы избивали щуплого худощавого мужчину в белом халате. Они встали по обе стены коридора и ударами кулаков перебрасывали его, как мяч, от стены к стене.
   — Юде! Юде! — горланили солдаты, багровые от удовольствия и гнева.
   — Это доктор Сердубович, — тихо сказала Маша. — Он еврей. Не послушался Кузнецова и остался.
   Офицер, с улыбкой наблюдавший эту сцену, что-то сказал упитанному командиру. Тот опрометью бросился по коридору, выскочил на крыльцо, оттолкнул ребят, достал из кузова грузовика толстую пеньковую веревку и вернулся.
   Доктор уже лежал на полу. Солдат затянул веревку на его шее и потянул по коридору на двор. Позади с хохотом, криком и свистом шла процессия во главе с офицером.
   — Юде! Юде фарен зи!...
   Безжизненное тело Сердубовича билось на ступеньках крыльца. Его вытянули во двор и пытались поставить на ноги. Сердубович был без сознания. Офицер кивнул упитанному командиру. Тот выхватил парабеллум и выстрелил несколько раз в грудь доктору.
   Ребята сгрудились испуганной стайкой. А на крыльце стоял белый, как вата, доктор Кузнецов и молчал. Губы его вздрагивали, но он сдерживал себя огромным усилием воли.
   Офицер посмотрел на него и зло усмехнулся}
   — Доктор Кузнецов, подойдите сюда!
   Владимир Петрович медленно спустился с крыльца и подошел к офицеру, который продолжал улыбаться.
   — За первый небольшой обман мы делаем вот так! — Офицер размахнулся и ударил Кузнецова по лицу.
   Маша вскрикнула.
   Кузнецов стоял не шелохнувшись. Только желваки нервно двигались на щеках.
   — Из гуманных соображений, — важно сказал офицер, — германское командование временно разрешает функционировать госпиталю. Как госпиталю военнопленных. Корпус с ранеными будет немедленно взят под охрану. Вы и остальной медперсонал у нас в плену. Понятно?
   — Не совсем, — глухо произнес Кузнецов. — У нас много вольнонаемных из гражданского населения. Персонал больницы.
   — Эти не в счет. А за пленных отвечаете головой.
   — И за умирающих? —спросил Кузнецов.
   — Будете предоставлять документы. — Офицер перешагнул труп Сердубовича, сел в кабину и захлопнул дверцу. Солдаты заняли места в кузове. Машина взревела и, круто развернувшись, выехала в ворота госпиталя. На крыльцо вышел Пашанин с незнакомым человеком в белом халате.
   — Это Паршин, — сказала Маша. — Друг Владимира Петровича.
   Кузнецов наклонился над Сердубовичем, снял с шеи пеньковую веревку. Подошли Пашанин и Паршин. Они подняли тело своего товарища и понесли в морг.
   Сергей снял с себя халат и отдал Маше:
   — Нам пора.
   — Счастливо, ребята... — сказала Маша, взяв под мышку халаты Сергея и Веры, — Счастливо.
   В глазах ее стояли слезы.
 

Глава третья
ЗАПАДНЯ

   Пока за Днепром гремели орудия и полыхало зарево, Федор надеялся на перемены. Он торопился и торопил Нину, как будто от нее зависело его выздоровление. На счастье, рана быстро затягивалась, как утверждала Нина, потому что пуля не задела кости. Федор уже ходил по двору, правда, с палочкой, но ходил ежедневно, чтобы тренировать ногу. Нина ссорилась с ним за эти тренировки, но ничего поделать не могла — Федор оказался на редкость упрямым.
   С Ниной у них сложились странные отношения — поначалу полуофициальные, как у секретаря комитета с комсомольцем своей организации. Она часто вспоминала институт, чтобы лишний раз показать Федору, что она принимала участие во всех мероприятиях комитета, а он ломал голову и никак не мог вспомнить эту девушку среди активистов. Нина замечала это и переводила разговор в другое русло — высказывала свое отношение к поведению некоторых студентов и студенток, которых знал весь институт. И первой, конечно, подверглась критике Вера.
   Федор вспылил:
   — Ты даже не догадываешься, какой это человек!
   В голосе Федора прозвучало восхищение, и Нина не то смущенно, не то иронически заметила:
   — Любопытно..., Было в этом и едва уловимое чувство ревности, которое вызвало у Федора улыбку.
   — Лично я к этой истории не имею никакого отношения.
   — А почему защищаешь?
   — Чтобы судить о человеке, надо с ним пуд соли съесть.
   — Значит, которые осуждали ее, ошибаются, а ты один прав?
   — Во-первых, я не одинок. Во-вторых, пережевывать старые сплетни невкусно.
   Разговора не получалось.
   И так изо дня в день. Другая бы махнула рукой, а Нине очень нравился Федор. Она боялась признаться себе в том, что любит его, и не могла представить, как она будет жить одна, когда Федор выздоровеет и уйдет из дому.
   Мать Нины, Евдокия Михайловна, видела, как мается дочь, и не вмешивалась — сами разберутся. Но время шло, сами они не разбирались, а матери больно было слышать среди ночи приглушенные рыдания Нины.
   Однажды, когда Федор вышел на очередную тренировку, мать сказала Нине:
   — Дочюшка, не страдай ты за ним. Видно, другая у него на душе, коль он как слепой рядом ходит.
   Нина зарделась и, стараясь придать голосу игривость, бросила:
   — И откуда вы это взяли, мама? Очень он нужен. Вот пройдет у него нога — и на все четыре стороны.
   Мать набросила косынку на гладко причесанную седеющую голову и улыбнулась:
   — Ну, раз такое дело, тогда конечно... А то жалко мне глядеть на тебя со стороны...
   И вот наступил день, когда рухнули надежды Федора на перемены. За Днепром наступила томительная тишина. Федор все ждал, что она взорвется ожесточенной перестрелкой и это будет означать, что гарнизон борется, что он живет. Но перестрелки не было, и Федор сник.
   Ни с Ниной, ни с ее матерью он почти не разговаривал. Односложно отвечал на вопросы о самочувствии, успокаивал, что вполне здоров, а сам терзался мучительной мыслью — что делать?
   Нина не выдержала. Ночью, когда мать уснула, она тихонько прошла на сеновал к Федору.
   — Не спишь?
   — Нет.
   Нина бросилась Федору на грудь и зарыдала. Тяжело, горько, по-бабьи.
   — Ну что ты... ну что ты... — неумело успокаивал девушку Федор.
   — Неужели я чужая тебе?... — всхлипывала Нина. — Что ты носишь на сердце и не хочешь поделиться? Я уже совсем извелась, Феденька...
   — Поделиться... это ты хорошо сказала. — Федор вздохнул, положил Нине руку на плечо.
   От этого прикосновения она вся съежилась, насторожилась, словно собираясь прыгнуть с высокого берега.
   — Хорошо сказала, — продолжал Федор. — Ты заметила, что в городе стало тихо?
   — Неужели хлопцы погибли? — вопросом на вопрос ответила Нина.
   — Они не отступили, не сдались... я знаю... — вздохнул Федор. — А я?
   — Что ты? — ласково прошептала Нина. — Ты раненый.
   — Был. А теперь здоров. И что теперь, куда мне теперь?
   — В город тебе нельзя, — предупреждала Нина. — Мало ли что, может, кто из наших бывших студентов остался. Знают, что ты секретарь комитета. Нянчиться не будут.
   — Ну хорошо, — согласился Федор. — Допустим, что в город нельзя. А здесь я что?
   — Как что? — удивилась Нина. — Человек. Будешь жить, как все будут.
   — Не могу я и не хочу. Война еще не закончена, и теперь неизвестно, когда кончится, раз не получилось на Днепре. А я что ж, буду тут сидеть и ждать, пока меня придавят, как клопа, или придут и освободят наши? Нет, Ниночка, так дело не пойдет. К фронту двинусь. Не дотопаю, так доползу.
   — Сумасшедший. Ты знаешь, что они уже взяли Смоленск?
   — Кто тебе говорил? — Мама. — Это еще неточная информация. А если даже и так, Все равно, мне другого пути нету.
   — Загубишь ты себя, — снова всхлипнула Нина. — Пропадешь.
   — А что мне в жизни за интерес, если нету института, нету хлопцев моих, никого нету?.,
   — Не можешь любить меня, так хоть пожалей... — дрожащим голосом вдруг сказала Нина.
   Федор молчал. Только теперь понял он, сколько боли причинил девушке своим равнодушием, своим невниманием. Каждая попытка Нины проникнуть в его душу встречала барьер отчужденности, о который разбивались ее самые сокровенные мечты и желания.
   — Ниночка, — как можно мягче сказал Федор. — Жалостью я не хочу унижать тебя. А любить... Понимаешь, я давно люблю другую, давно... — Федор вспомнил о Кате и задохнулся от мысли, что с ней случилось что-нибудь страшное.
   — Неправда, — не поверила Нина. — Ты это нарочно говоришь, чтобы опять оттолкнуть меня, чтобы... я даже не знаю. Ты боишься, что я стану обузой, что свяжу тебя по рукам и ногам?...
   — Честное слово я говорю правду, — продолжал Федор. — Может быть, горькую, но правду.
   — Нет, нет, — горячо шептала Нина. — Нет, ты это нарочно. Поклянись жизнью...
   — Клянусь жизнью, — тихо сказал Федор.
   — Кто она? — чуть слышно спросила Нина. Слезы не давали ей говорить, и Федор чувствовал это.
   — Женщина... — уклончиво сказал он. — С ребенком. —Твоим?
   — Нет.
   — Ты страдаешь, а может, они давно уже... — Нина не решилась произнести вслух свою мысль, и Федор был благодарен ей за это.
   — Потому и мучаюсь, что не знаю.
   — Все равно... — в каком-то исступлении торопливо зашептала Нина, — все равно никому не отдам тебя... никому... ты мой... мой... мой... — Она целовала его руки, шею, грудь, и столько ласки было в этих поцелуях, что сердце Федора оттаяло и он обнял девушку, чувствуя молодую силу и беспредельную нежность ее тела...
   Проснулся Федор от яркого солнечного света. Открыл глаза — луч пробивался в щель между бревнами и, как длинный клинок, резал серый полумрак гумна. В свете луча мелькали, как живые, пылинки.
   Нины рядом не было. Он вспомнил сегодняшнюю ночь, и чувство вины перед девушкой кольнуло его в сердце. Он встал и вышел во двор. Как и вчера, копошились во дворе куры, ходил между ними важный, специально вырядившийся в пестрые цвета петух, возилась в огороде Евдокия Михайловна, Нина стирала в корыте белье. Все было, как вчера, но что-то уже изменилось. Это было видно по взгляду девичьих глаз, из которых так и светилась радость.
   — Доброе утро, — поздоровался Федор, как будто ничего не случилось, но голос выдал его. Нина для него была уже не та, что вчера, хотя оттеснить Катю у нее еще не было сил.
   Нина набрала кружку воды, стала поливать Федору. Он вздрагивал от прозрачной струйки, которая щипала холодом его плечи, руки, лицо, а Нина смеялась звонко и озорно.
   Евдокия Михайловна встала над грядками, поправила косынку, удивленно и вместе с тем радостно посмотрела на дочь.
   Потом завтракали.
   И тоже не так, как вчера или позавчера. Первые зеленые огурчики пахли свежим июльским солнечным днем.
   Евдокия Михайловна не поднимала головы от тарелки, чтобы не мешать молодым вести разговор глазами. Она не забыла свои юные годы, не забыла, что есть на свете и такой, бессловесный, но понятный двоим разговор.
   День выдался таким необыкновенным, что можно было подумать — нет на свете войны, а Нина и Федор приехали, из города на летние каникулы, чтобы осенью, предчувствуя радость встреч с друзьями, снова спешить в аудитории, в конференц-зал института...
   Вечером во дворе дома появилось два человека — среднего роста, худощавый в форме старшего лейтенанта Красной Армии и совсем юный сержант, вооруженные трофейными автоматами.
   — Нам бы поесть, если можно, — попросил старший лейтенант и поправил видавшую виды гимнастерку.
   Нина мельком глянула на Федора, пригласила:
   — Заходите в дом. Федор вошел вслед за ними и, когда Нина накрыла на стол, сел в сторонке, наблюдая, с какой жадностью едят люди. «Это свои, — думал о них Федор, — диверсанты под Могилевом сегодня сыты по горло, да и что им делать здесь, в ближайшей от города деревушке».
   — Нина, подежурь там, пожалуйста, во дворе, чтобы в случае чего... — попросил Федор.
   Нина с готовностью набросила платок и вышла. — Спасибо тебе, парень, — сказал старший лейтенант. — Может быть, дашь нам кусок хлеба с собой?
   — Я тут не хозяин, — ответил Федор. — Но думаю, что кусок хлеба найдется.
   — Добро...
   — А куда ж вы идете? — спросил Федор.
   — К своим, — с уверенностью сказал сержант.
   — А где они?
   — А вот этого, — вздохнул старший лейтенант, — мы и сами не знаем. Говорят, дерутся наши под Смоленском и Рославлем. Нам, видать, к Рославлю ближе. Через Чаусы, Кричев.
   — Товарищи, возьмите меня с собой, — взволнованно сказал Федор. — Я из студенческого ополчения. Был ранен, и ребята оставили меня здесь... А теперь дорога у меня одна — вместе с вами на восток.
   Старший лейтенант внимательно посмотрел на Федора.
   — Такая компания нам подойдет.
   — А вы, — предложил Федор, — хорошенько выспитесь на сеновале, а там и в дорогу.
   — Признаться, — сказал старший лейтенант, — уже забыли, что такое сон...
   Ночь была беспокойная. Федор вставал, выходил из гумна на двор, курил, снова возвращался на сеновал. Старший лейтенант с сержантом спали как убитые. Лишь под утро старший лейтенант спохватился, сел, осмотрелся, тронул Федора за плечо:
   — Спишь?
   — Не могу.
   — Может, двинемся?
   — Куда спешишь? Позавтракаем, попросим на дорогу.
   — Тебя как звать?
   — Федор.
   — А меня Костя. Константин Зайчик.
   — Вы про студенческое, ополчение не слыхали в Могилеве?
   — Хорошо на валу дрались ребята.
   — А они что, все погибли?
   — Не думаю, — усомнился Зайчик, — Они ведь шли вместе с нами на прорыв.
   — Расскажите.
   — А что рассказывать? Вечером двадцать пятого в штабе дивизии собрались руководители могилевской обороны, командиры, комиссары и начальники штабов. Все уже знали, что по закрытой связи генерал Романов получил короткий приказ из Генштаба на отход. «Гитлеровцы овладели Смоленском, — сказал Романов. — Подошли к Ельне и угрожают Вязьме. Части, обороняющие Могилев, находятся в глубоком тылу врага и лишены возможности получить поддержку людьми и боеприпасами...» Ну, все, конечно, стали предлагать свои варианты выхода из окружения... — Зайчик замолчал, словно что-то вспоминая. — А я сидел и думал, что будет с моими бойцами — почти все они в тяжелом состоянии лежали в госпитале. И таких раненых было больше четырех тысяч.
   — Вы их оставили? — перебил Федор.
   — А что было делать? — сердито заговорил Зайчик. — Мы уничтожали свои обозы, орудия без боеприпасов... Как пробиться с таким количеством раненых?... Генерал Романов предложил из полка Кутепова, вернее из остатков полка, составить две ударные группы, за ними должны были идти ополченцы, тыловые части и раненые, способные передвигаться. Прорыв был назначен в ночь на 26 июля.
   — Я слышал отсюда этот бой, — признался Федор.
   — Дрались мы остервенело. — Голос Зайчика дрогнул. — Но у них минометы, пушки, танки... Нас расчленили, и пробивались мы отдельными группами. Мы вот с сержантом махнули через Днепр...
   Федор молчал. Он думал о ребятах. Удалось ли Ивану и Эдику переправиться? Вышли они из окружения или сложили свои головы где-нибудь на валу?
   В гумно пробилось солнце. Зайчик толкнул сержанта:
   — Подъем.
   — А? Что?... — вскочил встревоженный сержант, — Спокойно, мы у своих, — улыбнулся старший лейтенант. — Ну что ж, Федор, действуй. Надо собираться.
   В доме все уже было готово к завтраку. Нина встретила Федора веселой улыбкой и распорядилась, чтобы он пригласил военных, да поскорее, а то остынет молодая картошка.
   После завтрака, стараясь не глядеть в глаза Нине, он обратился к Евдокии Михайловне:
   — Можно товарищам что-нибудь на дорогу? Евдокия Михайловна не отказала:
   — Хлеба трохи дам да сырых яиц пару. — И на мою долю, — попросил Федор.
   Евдокия Михайловна остановилась у порога, удивленно посмотрела на Федора:
   — А ты куда?
   — Со старшим лейтенантом.
   Нина вспыхнула, глаза ее заблестели:
   — Ты ж не военный, зачем тебе с ними? Их могут в плен взять, а ты дома...
   — Нина... — Федору было неловко перед Зайчиком. Он уже пожалел, что попросил у Евдокии Михайловны харчей на себя. Надо было молча уйти, чтобы указать военным безопасную дорогу. А теперь..., Евдокия Михайловна не стала вмешиваться и вышла. Направились к двери и Зайчик с сержантом.
   — Погодите... — попросил Федор, чтобы не оставаться наедине с Ниной. — А то во дворе кто-нибудь заметит...
   Нина ушла в угол хаты, села у окошка и положила голову на руки. Плечи ее беззвучно вздрагивали.
   Федору было жаль Нину, Он хотел подойти к ней, успокоить, но чувствовал, что будет хуже — Нина разрыдается вслух и Зайчик с сержантом подумают невесть что. Ну даже если б и была любовь... так что ж выходит— сиди возле любимой и загорай, пока твои друзья, пока весь народ бьется с фашистами. Нет, нога у него уже не болит и больше он тут ни одного дня не останется.
   Вернулась Евдокия Михайловна с холщовой торбочкой, туго набитой продуктами:
   — Чем богаты, тем и рады, — и, бросив взгляд на Нину, сидящую у окошка, добавила: — Счастливого пути. Чтоб все было добро, чтоб миновала вас пуля...
   И все, наверное, обошлось бы тихо, если бы Федор промолчал. Но он не мог молча уйти из этого дома, где, рискуя жизнью, приняли его, выходили, поставили на ноги.
   — Спасибо вам, Евдокия Михайловна, за все, — сказал Федор. — Простите, если что не так.
   — Бог простит. — Она вытерла ладонью повлажневшие глаза. — Если что какое — вертайся...
   Нина подошла к Федору. Глаза ее были воспаленными, словно от бессонницы.
   — Не простит его бог, мама, — дрожащим голосом сказала она. — Я просила, я уговаривала его не идти добровольно на смерть, а он не послушался. Ну что ж, иди. Я провожу...
   Федор достал из тайника винтовку и пошел с Ниной впереди. Чуть поодаль за ними шли Зайчик и сержант. На глухой, поросшей можжевельником тропе Нина остановилась. Подошли Зайчик и сержант.
   — Ни в коем случае не выходите на шлях — обязательно на кого-нибудь нарветесь.
   — Это известно, — успокоил ее Зайчик. — Ну ладно. Вы попрощайтесь, а мы подождем... — Он пошел по тропе дальше и скоро пропал из виду.
   — Я знала, что ты рано или поздно уйдешь, — сказала Нина, — но так хотелось оттянуть эту минуту,
   — Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, — вспомнил, слабо улыбнувшись, Федор.
   — Плохо знаешь географию, — ответила улыбкой Нина. — Ты ведь уходишь на восток.
   — Из песни слова не выкинешь. Ну, прощай, не поминай лихом, пожалуйста.
   Нина бросилась Федору на шею и повисла, зацепившись тоненькими, как ивовые прутики, руками.
   — Только не погибай, только не погибай, сердцем прошу, а я... я тебя найду... обязательно найду... Даже если надо будет полземли пешком обойти...
   Федор гладил ее льняные мягкие волосы и улыбался. Только сегодня увидел он, какие красивые волосы у Нины.
   — Ниночка, прости меня... я виноват перед тобой... ты знаешь, о чем я говорю... — Он снял ее руки со своих плеч.
   — Что ты, Федя, я сама... сама виновата во всем и ни капельки не жалею...
   Федор поцеловал Нину и пошел. На спине своей он долго чувствовал ее взгляд, и от этого на душе становилось теплее и чище.
   Опершись о ствол могучей развесистой сосны, Зайчик ждал его и молчал. Когда Федор подошел, он вздохнул;
   — Эх, Федя, каких девчат покидаем мы. Моя из-под Тулы прислала весточку прямо на передовую. Только-только мы заняли оборону. Там между поцелуями такие слова о Родине — ни один политрук не придумает. Хорошие у нас девчата. Настоящие боевые подруги.
   Федор промолчал. Он не хотел рассказывать Зайчику о своей любви — Кате, о которой столько передумал за эти дни. Вот и сейчас — он все дальше и дальше уходит от нее, и неизвестно, когда состоится их встреча, если она вообще состоится.
   Шли день и ночь и еще день, минуя деревни и бойкие дороги, преодолевая топи и лесные заросли. Ботинки Федора, и без того поношенные, прохудились совершенно — отстала подошва, лопнула кожа на передках. Ноги были мокрыми, и ночью Федор чувствовал, как противный озноб ползет по телу. Федор хотел было просто выбросить ботинки, но более опытный Зайчик предупредил:
   — Ни в коем случае. Собьешь ноги, тогда пропал... Привяжи подошвы какой-нибудь тряпкой.
   Вечером второго дня перед ними открылся большой пойменный луг, а за лугом серебристая лента реки.
   — Сож, — сказал Зайчик. — Вот перемахнем на ту сторону, а там уже недалеко...
   Сержант усмехнулся. Зайчик почувствовал иронию в этой усмешке:
   — И нечего зубы сушить. До Рославля там действительно рукой подать.
   Брод найти не удалось. Решили плыть.
   — Я, ребята, не очень владею... — признался сержант, — так вы за мной поглядывайте.
   Вошли в воду не раздеваясь. Зайчик взял оружие у сержанта и держал два автомата в одной руке над водой, а второй греб. Федор плыл рядом с сержантом, чтобы в случае чего помочь. Но помощь не потребовалась. Быстрое течение вынесло их на противоположный берег.
   Они вышли на освещенную солнцем крутизну, разделись, выкрутили мокрую одежду, развесили ее по кустам, чтобы скорее высохла, и блаженно растянулись на теплой зеленой траве.
   — Вот, бывало, до войны, — мечтательно заговорил Зайчик, — я каждое воскресенье на реку. И Зойка тоже. Плаваем, барахтаемся в воде, хохочем, как маленькие дети. У Зойки на глаз в это время всегда падал мокрый белесый локон. Она взмахивала головой, пытаясь отбросить его, чтобы не мешал, а локон держался, мокрый, пока я не снимал его с ее лица. Зойка смеялась, а на лице сверкали изумрудные капельки воды...
   Федор не заметил, как уснул под этот разговор Зайчика, а проснулся оттого, что кто-то больно ударил в бок. Федор, недовольный, открыл глаза.
   — Хенде хох! —услышал он приказ и громкий хохот. Федор вскочил и увидел гитлеровцев. Их было пять человек. Увидел и Зайчика с сержантом, которые, недоумевая, посматривали вокруг. Были они, как и Федор, в трусах. Одежда висела тут же. Оружие солдаты уже подобрали и кивали на одежду:
   — Шнель! Шнель!
   «Как глупо получилось, — подумал Федор, — обрадовались, что переплыли Сож, и распустили уши. Как глупо». Он надевал теплую от солнца, но еще сырую одежду и проклинал себя за то, что уснул. Спали, наверное, и Зайчик с сержантом.