Страница:
— А фашисты говорят, что Москву уже взяли, что наше правительство убежало в Сибирь.
— Враки. Я не знаю, сколько здесь нахожусь... Может быть... уже началось наше контрнаступление, которое неизбежно должно начаться... — Ему трудно было говорить — он жадно хватал воздух, тяжело дышал и хрипел.
— Вам нельзя говорить, — попросила Катя. — Потерпите, я сейчас позову маму. Она у меня сельская фельдшерица.
Катя разбудила мать, и Ксения Кондратьевна, захватив с собой бутылку молока, заторопилась в амбар. Когда Катя пошла вслед за ней, остановила:
— Мы и так слишком часто ходим туда. Останься, а то проснется Аленка — испугается, что нас нет.
Зайчик, собиравшийся в самые ближайшие дни бежать из лагеря военнопленных, никак не мог сдержать своего слова, Немцы нарастили забор из колючей проволоки, поставили дополнительные вышки для охраны. Словом, устраивались капитально и надолго.
Лагерь представлял страшное зрелище, которое казалось Федору неправдоподобным кошмарным сном. Сколько их было, раненых, больных, умирающих. Кто-то уверял — двести тысяч, Кто-то называл — сто, но все видели — было тесно на этом огромном поле. За несколько дней люди съели всю траву на аэродроме. Поле стало черным и серым от обнажившейся земли. Каждого, кто пытался достать щепотку травы за колючей проволокой, расстреливали со сторожевой вышки из пулемета.
Умирали сотнями, а может, тысячами. Федор видел, как с утра до вечера по территории лагеря сновали черные грузовики, доверху наполненные трупами. Всегда уверенный в себе и отчаянный, Зайчик сник и затосковал. А тут еще тяжело заболел и слег сержант. Все, что хранилось съестного в карманах, было съедено. Сержант умирал от болезни и голода. Пробиться к полевым кухням, которые раз в сутки привозили пленным похлебку из чечевицы, было невозможно. Но Зайчику это однажды удалось. Он протиснулся сквозь тысячную толпу голодных обозленных людей и принес для сержанта на дне котелка поварешку какого-то черного варева.
Сержант поел с ложки, свернулся в клубок у самой проволоки и как будто уснул. Федор с Зайчиком доели остальное и, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, тоже задремали. А к вечеру холодное тело сержанта было брошено в кузов грузовика,
— Не уйдем — и нам будет крышка, — зло и тихо сказал Зайчик Федору. — Лучше пуля, чем такая смерть.
Каждый день они ходили вдоль колючей проволоки, чтобы найти какой-нибудь лаз. Но гитлеровцы предусмотрели, казалось, все до мелочей. Любая ложбинка, по которой можно было проползти, оплеталась проволокой дополнительно.
И вот однажды у ворот лагеря Федор с Зайчиком стали свидетелями события, которое перевернуло все их планы.
К охранникам подошла немолодая женщина, видать, горожанка, и стала просить, чтобы ей разрешили разыскать среди пленных своего мужа. Ее пытались отогнать от ворот, но женщина стояла на своем, и ее наконец пропустили, Со слезами на глазах ходила она между пленными, присматриваясь к ним, а между тем доставала из холщового мешочка куски хлеба и раздавала тем, кто был поблизости. Наконец женщина задержала взгляд на изможденном, раненом красноармейце, который сидел на земле, придерживая, как ребенка, забинтованную левую руку. Женщина бросилась перед ним на колени, запричитала, обняв красноармейца за плечи:
— Родненький мой, муженек мой дорогой, что ж ты умираешь тут без роду, без племени, а я по тебе все глаза выплакала. Одна с детьми пропадаю...
Раненый недоуменно смотрел на женщину. Он, видно, хотел что-то сказать, но женщина опять заплакала:
— Вставай, родненький, вставай и пойдем домой... Немцы, слава богу, разрешают забирать родственников...
Раненый, кажется, понял, в чем дело. Он поднялся с земли и, поддерживаемый незнакомой женщиной, вышел за ворота. Старший вахтер махнул им вслед:
— Нах хаузе. Война капут. Домой...
Такие посещения участились. Кто признавал в пленном своего сына, кто мужа, кто отца, кто близкого родственника.
— Молодцы могилевчанки, выручают нашего брата, — вздыхал Зайчик. — Жаль только, что нам не везет. Может, сами кого-нибудь признаем?
Они старались держаться поближе к воротам, но шли дни, а их никто не выручал. Забирали наиболее слабых и больных.
Но вот однажды сердце Федора екнуло. Он увидел, что к воротам приближаются родители Маши — Григорий Саввич и Светлана Ильинична. Мелькнула мысль, кого им искать здесь — не Эдика ли, но он отбросил эту мысль, как бредовую.
— Ну, старший лейтенант, — шепнул Федор, — кажется, наступило наше время. Вон видишь тех старичков? Это мои знакомые. А теперь мы их сыновья, понял?
В глазах Зайчика вспыхнули веселые огоньки. Он подвинулся вместе с Федором поближе к воротам. Вот Светлана Ильинична прошла сторожевую будку и ступила на территорию лагеря. Федор решительно шагнул к ней, так, что Светлана Ильинична даже отшатнулась от неожиданности.
— Светлана Ильинична, это же я, Федор, — тихо сказал он. — Помните, я Катю на квартиру к вам устраивал? Светлана Ильинична всплеснула руками:
— Боже мой, сыночек, что они с тобой сделали! — Она обняла Федора, а тот торопливо шептал:
— Рядом со мной мой друг старший лейтенант, пусть Григорий Саввич признает его...
Когда был разыгран этот несложный спектакль, старший вахтер отпустил их «нах хаузе», объявив, что войне капут, на что Зайчик зло пробормотал:
— Зануда. Война только начинается...
— Тише, ребята, тише, — спокойно говорил Григорий Саввич. — Нынче другие времена. Думать думай, а говорить не спеши.
— Вы что-нибудь знаете про наших?... — дрогнувшим голосом спросил Федор и в ответ услышал спокойный баритон Григория Саввича:
— Все знаем. Встречаемся. Беседуем вот так, как с тобой. Они тоже собирались в твою деревушку. Никто и подумать не мот, что ты попал в лагерь.
— Все живы?
— Все, все. Вот придем домой, вернутся из госпиталя Эдик с Машей, сам и узнаешь...
Они перешли наспех отремонтированный деревянный мост через Днепр. На валу лежали изрубленные снарядами деревья, стояли черные от копоти обломки областной типографии и Дома пионеров. Высокая башня ратуши уцелела, но вся была испещрена следами пуль и осколков. С самого верха ее свисал флаг с фашистской свастикой. Федор и Зайчик почти одновременно подняли глаза, переглянулись и промолчали.
— Я так думаю, — тихо говорил Григорий Саввич, — что черт с ними, пусть потешатся пока. Хотят всех со свету сжить, чтоб самим, значит, господствовать всюду. Не выйдет, потому как природа человеческая создана для того, чтобы свободно радоваться этой самой жизни, а не жить и подыхать, как, простите, собака бездомная под забором...
— Других учишь, а сам болтаешь невесть что. Ты ж на улице, философ, и если плохой человек услышит...
— Вы знаете, наверное, пословицу, — не унимался Григорий Саввич, — все девушки хороши, откуда плохие жены берутся. Вот и у нас до войны. Казалось, кругом тебя сплошные друзья — товарищи. Попадалось иногда и дерьмо. Но редко. А пришли эти — и вчерашний дружок врагом обернулся. До войны вроде только хорошие были, а теперь черт знает что...
Вышли на Первомайскую. Оттого, что многие дома были разбиты и сожжены, улица казалась необыкновенно широкой и пустынной. Изредка проезжали военные машины да проходили одинокие прохожие, торопливые и озабоченные. Казалось, не будь у них каких-то неотложных дел, они бы и не показались на улице.
Из Пожарного переулка показалась странная процессия. В повозку для вывоза нечистот было запряжено человек десять женщин, стариков и подростков. Не поднимая глаз, тянули они изо всех сил длинную зловонную бочку по улице, а колеса ее стучали по булыжнику, словно барабанная дробь у эшафота. И было в этой людской упряжке что-то жуткое и унизительное, такое, что заставляло встречных тоже опускать глаза.
Федор, Светлана Ильинична, Григорий Саввич и Зайчик остановились, чтобы пропустить эту процессию, которая пересекала Первомайскую. Федору показалось, что он узнал маленькую щуплую девушку, державшуюся за оглоблю повозки. Она училась в институте, была гимнасткой и постоянной участницей студенческих вечеров самодеятельности.
— Евреи... — глухо сказал Григорий Саввич.
— Господи, зачем так издеваться над людьми, — вздохнула Светлана Ильинична.
Федор, видавший виды в лагере, был потрясен В стороне, наблюдая за этой процессией, шел человек с нарукавной повязкой и винтовкой через плечо.
— Знакомьтесь, — шепнул Григорий Саввич, — могилевская полиция при исполнении служебных обязанностей...
До самой нефтебазы шли молча. Каждый думал о своем. Думал и Федор. Он вспоминал свой последний разговор с Катей. Тогда он только по газетам знал, как ведут себя гитлеровцы в захваченных странах, и, боясь за Катю, уговаривал ее уйти за Днепр. Но то, что он увидел собственными глазами, превосходило все. Ненависть к врагу, жившая в его душе накануне войны рядом с другими чувствами, стала теперь самым главным, овладела всем его существом. Там, на перекрестке Пожарного переулка и Первомайской, он готов был броситься и освободить этих несчастных из позорной упряжки, и сдержать себя стоило огромных усилий. Он шел рядом с Зайчиком и давал себе молчаливую клятву — мстить на каждом шагу, при малейшей возможности.
За нефтебазой их задержал патруль. Григорий Саввич предъявил документ. Унтер-офицер повертел его в руках, потом вопросительно глянул на Федора и Зайчика.
— Из лагеря военнопленных, — спокойно сказал Григорий Саввич. — Специалисты. Арбайтен, арбайтен. Мне очень нужны специалисты. Форштеен?
Унтер закивал одобрительно головой и отпустил. Когда отошли подальше, Григорий Саввич проворчал:
— Мы тебе наработаем...
Дома, когда хлопотливая Светлана Ильинична подала на стол дымящийся паром картофель и соленые огурцы, Федор спросил:
— А что у вас за документ такой авторитетный?
— Я, Федя, везучий, — улыбнулся Григорий Саввич. — До войны все по ремонтным работам да по ремонтным. Частенько приходилось в районах, в МТС бывать. Встретил тут меня однажды подлец один — ему немцы поручили восстановить МТС, и говорит: «Иди ко мне на работу— не пожалеешь. Свободный пропуск и днем и ночью, машину грузовую, шофера дам, будешь ездить по Могилевскому району». Я подумал, посоветовался с Эдиком и согласился.
Федору хотелось расспросить об Эдике более подробно, но он подумал, что Эдик при встрече сам обо всем расскажет.
Когда перекусили, Григорий Саввич распорядился:
— Все дела вечером. А пока отдыхайте после своего «рая»... В соседней комнате Светлана Ильинична кой-какую одежонку приготовила. Посмотрите, примерьте, может, подойдет... Старую суньте в мешок — он в сенях. Вода у нас во дворе, мыло на кухне. Одним словом, хозяйничайте.
— А вы куда? — спросил Федор.
— Опять в лагерь. Еще людей приведем...
Когда в сенях стукнула дверь и Зайчик с Федором остались одни, Зайчик громко сказал:
— Видал, какие у нас люди? Да разве таких можно победить? Они же все, от мала до велика, за свою землю любому горло перегрызут...
Федор промолчал.
— Нет, ты только подумай, — продолжал Зайчик, — до чего безмозглый этот Гитлер. Насадил он тут перед войной своих шпионов, а они все-таки сбрехали ему, не увидели, что с нами связываться не стоит.
— Выскочил ты случайно из лагеря, а теперь храбришься, — впервые на «ты» назвал старшего лейтенанта Федор.
— Не выскочил бы я, выскочил другой. Дело не в этом. Не во мне одном, а, так сказать, в мировом масштабе.
— Эх, — вздохнул Федор, — давай за столько времени в чистом белье да на чистой кровати,. — Они долго плескались во дворе, радуясь воде, мылу, солнышку, свободе, которая неожиданно свалилась на них...
В комнате Зайчик еще что-то говорил, высказывал, наверное, самые сокровенные мысли и важные наблюдения, но Федор уже не слышал. Он лег и провалился в мягкую спокойную темноту и поплыл на зыбких убаюкивающих волнах... И приснился Федору сон, будто идет он по широкому полю, сплошь заросшему цветущими ромашками. И видно ему далеко-далеко, до самого горизонта. Оттуда, из далекой сине-белой дали, кто-то идет ему навстречу. Нет, не идет, а бежит изо всех сил, только платье трепещет на ветру. Он сразу узнал — навстречу бежала Катя, вся в белом, сливаясь с белым ковром ромашек. Она держала на руках девочку — это он теперь видел отчетливо — и бежала. Даже как будто что-то выкрикивала, но Федор не мог расслышать. Катя все ближе и ближе, и теперь начинает понимать Федор, что она спасается от погони. Какие-то люди в черном с немецкими автоматами в руках гонятся за ней. Федор рвется к ней навстречу, хватает за руку и увлекает в лощину, где стелется густой туман. И вдруг он видит, что девочки на руках у Кати нет, что Катя уже не бежит, а плывет рядом с ним в тумане и плачет. Федор хочет спросить о девочке, но не решается. А туман все гуще и гуще, и вот уже совсем темно, и Федор даже не видит Катиного лица, и ему становится страшно.
Он вскрикивает и просыпается.
Глава четвертая
— Враки. Я не знаю, сколько здесь нахожусь... Может быть... уже началось наше контрнаступление, которое неизбежно должно начаться... — Ему трудно было говорить — он жадно хватал воздух, тяжело дышал и хрипел.
— Вам нельзя говорить, — попросила Катя. — Потерпите, я сейчас позову маму. Она у меня сельская фельдшерица.
Катя разбудила мать, и Ксения Кондратьевна, захватив с собой бутылку молока, заторопилась в амбар. Когда Катя пошла вслед за ней, остановила:
— Мы и так слишком часто ходим туда. Останься, а то проснется Аленка — испугается, что нас нет.
Зайчик, собиравшийся в самые ближайшие дни бежать из лагеря военнопленных, никак не мог сдержать своего слова, Немцы нарастили забор из колючей проволоки, поставили дополнительные вышки для охраны. Словом, устраивались капитально и надолго.
Лагерь представлял страшное зрелище, которое казалось Федору неправдоподобным кошмарным сном. Сколько их было, раненых, больных, умирающих. Кто-то уверял — двести тысяч, Кто-то называл — сто, но все видели — было тесно на этом огромном поле. За несколько дней люди съели всю траву на аэродроме. Поле стало черным и серым от обнажившейся земли. Каждого, кто пытался достать щепотку травы за колючей проволокой, расстреливали со сторожевой вышки из пулемета.
Умирали сотнями, а может, тысячами. Федор видел, как с утра до вечера по территории лагеря сновали черные грузовики, доверху наполненные трупами. Всегда уверенный в себе и отчаянный, Зайчик сник и затосковал. А тут еще тяжело заболел и слег сержант. Все, что хранилось съестного в карманах, было съедено. Сержант умирал от болезни и голода. Пробиться к полевым кухням, которые раз в сутки привозили пленным похлебку из чечевицы, было невозможно. Но Зайчику это однажды удалось. Он протиснулся сквозь тысячную толпу голодных обозленных людей и принес для сержанта на дне котелка поварешку какого-то черного варева.
Сержант поел с ложки, свернулся в клубок у самой проволоки и как будто уснул. Федор с Зайчиком доели остальное и, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, тоже задремали. А к вечеру холодное тело сержанта было брошено в кузов грузовика,
— Не уйдем — и нам будет крышка, — зло и тихо сказал Зайчик Федору. — Лучше пуля, чем такая смерть.
Каждый день они ходили вдоль колючей проволоки, чтобы найти какой-нибудь лаз. Но гитлеровцы предусмотрели, казалось, все до мелочей. Любая ложбинка, по которой можно было проползти, оплеталась проволокой дополнительно.
И вот однажды у ворот лагеря Федор с Зайчиком стали свидетелями события, которое перевернуло все их планы.
К охранникам подошла немолодая женщина, видать, горожанка, и стала просить, чтобы ей разрешили разыскать среди пленных своего мужа. Ее пытались отогнать от ворот, но женщина стояла на своем, и ее наконец пропустили, Со слезами на глазах ходила она между пленными, присматриваясь к ним, а между тем доставала из холщового мешочка куски хлеба и раздавала тем, кто был поблизости. Наконец женщина задержала взгляд на изможденном, раненом красноармейце, который сидел на земле, придерживая, как ребенка, забинтованную левую руку. Женщина бросилась перед ним на колени, запричитала, обняв красноармейца за плечи:
— Родненький мой, муженек мой дорогой, что ж ты умираешь тут без роду, без племени, а я по тебе все глаза выплакала. Одна с детьми пропадаю...
Раненый недоуменно смотрел на женщину. Он, видно, хотел что-то сказать, но женщина опять заплакала:
— Вставай, родненький, вставай и пойдем домой... Немцы, слава богу, разрешают забирать родственников...
Раненый, кажется, понял, в чем дело. Он поднялся с земли и, поддерживаемый незнакомой женщиной, вышел за ворота. Старший вахтер махнул им вслед:
— Нах хаузе. Война капут. Домой...
Такие посещения участились. Кто признавал в пленном своего сына, кто мужа, кто отца, кто близкого родственника.
— Молодцы могилевчанки, выручают нашего брата, — вздыхал Зайчик. — Жаль только, что нам не везет. Может, сами кого-нибудь признаем?
Они старались держаться поближе к воротам, но шли дни, а их никто не выручал. Забирали наиболее слабых и больных.
Но вот однажды сердце Федора екнуло. Он увидел, что к воротам приближаются родители Маши — Григорий Саввич и Светлана Ильинична. Мелькнула мысль, кого им искать здесь — не Эдика ли, но он отбросил эту мысль, как бредовую.
— Ну, старший лейтенант, — шепнул Федор, — кажется, наступило наше время. Вон видишь тех старичков? Это мои знакомые. А теперь мы их сыновья, понял?
В глазах Зайчика вспыхнули веселые огоньки. Он подвинулся вместе с Федором поближе к воротам. Вот Светлана Ильинична прошла сторожевую будку и ступила на территорию лагеря. Федор решительно шагнул к ней, так, что Светлана Ильинична даже отшатнулась от неожиданности.
— Светлана Ильинична, это же я, Федор, — тихо сказал он. — Помните, я Катю на квартиру к вам устраивал? Светлана Ильинична всплеснула руками:
— Боже мой, сыночек, что они с тобой сделали! — Она обняла Федора, а тот торопливо шептал:
— Рядом со мной мой друг старший лейтенант, пусть Григорий Саввич признает его...
Когда был разыгран этот несложный спектакль, старший вахтер отпустил их «нах хаузе», объявив, что войне капут, на что Зайчик зло пробормотал:
— Зануда. Война только начинается...
— Тише, ребята, тише, — спокойно говорил Григорий Саввич. — Нынче другие времена. Думать думай, а говорить не спеши.
— Вы что-нибудь знаете про наших?... — дрогнувшим голосом спросил Федор и в ответ услышал спокойный баритон Григория Саввича:
— Все знаем. Встречаемся. Беседуем вот так, как с тобой. Они тоже собирались в твою деревушку. Никто и подумать не мот, что ты попал в лагерь.
— Все живы?
— Все, все. Вот придем домой, вернутся из госпиталя Эдик с Машей, сам и узнаешь...
Они перешли наспех отремонтированный деревянный мост через Днепр. На валу лежали изрубленные снарядами деревья, стояли черные от копоти обломки областной типографии и Дома пионеров. Высокая башня ратуши уцелела, но вся была испещрена следами пуль и осколков. С самого верха ее свисал флаг с фашистской свастикой. Федор и Зайчик почти одновременно подняли глаза, переглянулись и промолчали.
— Я так думаю, — тихо говорил Григорий Саввич, — что черт с ними, пусть потешатся пока. Хотят всех со свету сжить, чтоб самим, значит, господствовать всюду. Не выйдет, потому как природа человеческая создана для того, чтобы свободно радоваться этой самой жизни, а не жить и подыхать, как, простите, собака бездомная под забором...
— Других учишь, а сам болтаешь невесть что. Ты ж на улице, философ, и если плохой человек услышит...
— Вы знаете, наверное, пословицу, — не унимался Григорий Саввич, — все девушки хороши, откуда плохие жены берутся. Вот и у нас до войны. Казалось, кругом тебя сплошные друзья — товарищи. Попадалось иногда и дерьмо. Но редко. А пришли эти — и вчерашний дружок врагом обернулся. До войны вроде только хорошие были, а теперь черт знает что...
Вышли на Первомайскую. Оттого, что многие дома были разбиты и сожжены, улица казалась необыкновенно широкой и пустынной. Изредка проезжали военные машины да проходили одинокие прохожие, торопливые и озабоченные. Казалось, не будь у них каких-то неотложных дел, они бы и не показались на улице.
Из Пожарного переулка показалась странная процессия. В повозку для вывоза нечистот было запряжено человек десять женщин, стариков и подростков. Не поднимая глаз, тянули они изо всех сил длинную зловонную бочку по улице, а колеса ее стучали по булыжнику, словно барабанная дробь у эшафота. И было в этой людской упряжке что-то жуткое и унизительное, такое, что заставляло встречных тоже опускать глаза.
Федор, Светлана Ильинична, Григорий Саввич и Зайчик остановились, чтобы пропустить эту процессию, которая пересекала Первомайскую. Федору показалось, что он узнал маленькую щуплую девушку, державшуюся за оглоблю повозки. Она училась в институте, была гимнасткой и постоянной участницей студенческих вечеров самодеятельности.
— Евреи... — глухо сказал Григорий Саввич.
— Господи, зачем так издеваться над людьми, — вздохнула Светлана Ильинична.
Федор, видавший виды в лагере, был потрясен В стороне, наблюдая за этой процессией, шел человек с нарукавной повязкой и винтовкой через плечо.
— Знакомьтесь, — шепнул Григорий Саввич, — могилевская полиция при исполнении служебных обязанностей...
До самой нефтебазы шли молча. Каждый думал о своем. Думал и Федор. Он вспоминал свой последний разговор с Катей. Тогда он только по газетам знал, как ведут себя гитлеровцы в захваченных странах, и, боясь за Катю, уговаривал ее уйти за Днепр. Но то, что он увидел собственными глазами, превосходило все. Ненависть к врагу, жившая в его душе накануне войны рядом с другими чувствами, стала теперь самым главным, овладела всем его существом. Там, на перекрестке Пожарного переулка и Первомайской, он готов был броситься и освободить этих несчастных из позорной упряжки, и сдержать себя стоило огромных усилий. Он шел рядом с Зайчиком и давал себе молчаливую клятву — мстить на каждом шагу, при малейшей возможности.
За нефтебазой их задержал патруль. Григорий Саввич предъявил документ. Унтер-офицер повертел его в руках, потом вопросительно глянул на Федора и Зайчика.
— Из лагеря военнопленных, — спокойно сказал Григорий Саввич. — Специалисты. Арбайтен, арбайтен. Мне очень нужны специалисты. Форштеен?
Унтер закивал одобрительно головой и отпустил. Когда отошли подальше, Григорий Саввич проворчал:
— Мы тебе наработаем...
Дома, когда хлопотливая Светлана Ильинична подала на стол дымящийся паром картофель и соленые огурцы, Федор спросил:
— А что у вас за документ такой авторитетный?
— Я, Федя, везучий, — улыбнулся Григорий Саввич. — До войны все по ремонтным работам да по ремонтным. Частенько приходилось в районах, в МТС бывать. Встретил тут меня однажды подлец один — ему немцы поручили восстановить МТС, и говорит: «Иди ко мне на работу— не пожалеешь. Свободный пропуск и днем и ночью, машину грузовую, шофера дам, будешь ездить по Могилевскому району». Я подумал, посоветовался с Эдиком и согласился.
Федору хотелось расспросить об Эдике более подробно, но он подумал, что Эдик при встрече сам обо всем расскажет.
Когда перекусили, Григорий Саввич распорядился:
— Все дела вечером. А пока отдыхайте после своего «рая»... В соседней комнате Светлана Ильинична кой-какую одежонку приготовила. Посмотрите, примерьте, может, подойдет... Старую суньте в мешок — он в сенях. Вода у нас во дворе, мыло на кухне. Одним словом, хозяйничайте.
— А вы куда? — спросил Федор.
— Опять в лагерь. Еще людей приведем...
Когда в сенях стукнула дверь и Зайчик с Федором остались одни, Зайчик громко сказал:
— Видал, какие у нас люди? Да разве таких можно победить? Они же все, от мала до велика, за свою землю любому горло перегрызут...
Федор промолчал.
— Нет, ты только подумай, — продолжал Зайчик, — до чего безмозглый этот Гитлер. Насадил он тут перед войной своих шпионов, а они все-таки сбрехали ему, не увидели, что с нами связываться не стоит.
— Выскочил ты случайно из лагеря, а теперь храбришься, — впервые на «ты» назвал старшего лейтенанта Федор.
— Не выскочил бы я, выскочил другой. Дело не в этом. Не во мне одном, а, так сказать, в мировом масштабе.
— Эх, — вздохнул Федор, — давай за столько времени в чистом белье да на чистой кровати,. — Они долго плескались во дворе, радуясь воде, мылу, солнышку, свободе, которая неожиданно свалилась на них...
В комнате Зайчик еще что-то говорил, высказывал, наверное, самые сокровенные мысли и важные наблюдения, но Федор уже не слышал. Он лег и провалился в мягкую спокойную темноту и поплыл на зыбких убаюкивающих волнах... И приснился Федору сон, будто идет он по широкому полю, сплошь заросшему цветущими ромашками. И видно ему далеко-далеко, до самого горизонта. Оттуда, из далекой сине-белой дали, кто-то идет ему навстречу. Нет, не идет, а бежит изо всех сил, только платье трепещет на ветру. Он сразу узнал — навстречу бежала Катя, вся в белом, сливаясь с белым ковром ромашек. Она держала на руках девочку — это он теперь видел отчетливо — и бежала. Даже как будто что-то выкрикивала, но Федор не мог расслышать. Катя все ближе и ближе, и теперь начинает понимать Федор, что она спасается от погони. Какие-то люди в черном с немецкими автоматами в руках гонятся за ней. Федор рвется к ней навстречу, хватает за руку и увлекает в лощину, где стелется густой туман. И вдруг он видит, что девочки на руках у Кати нет, что Катя уже не бежит, а плывет рядом с ним в тумане и плачет. Федор хочет спросить о девочке, но не решается. А туман все гуще и гуще, и вот уже совсем темно, и Федор даже не видит Катиного лица, и ему становится страшно.
Он вскрикивает и просыпается.
Глава четвертая
ПОИСКИ
Сергей и Вера молча вышли со двора больницы, повернули за угол, чтобы не появляться на Первомайской, по которой громыхали танки и грузовики.
— Сволочи... сволочи... сволочи... — шептала Вера свое привычное проклятие. — Этот врач им ничего плохого не сделал... так издеваться, так мучить... нет в них ни капельки человеческого, ни капельки.
Сергей слушал Веру и молчал. Улица была пустынна. Изредка проезжали мотоциклисты. Сергей не обращал на них никакого внимания. После того что он увидел во дворе больницы, он потерял ощущение тревожного любопытства. «Стреляйте, если вам вздумается, — думал Сергей, — плевать я хотел на вас всех вместе взятых. Вы зверствуете, чтобы запугать, а мне, наоборот, становится не страшно, и если бы не Вера, которая дороже мне всего на свете, я не знаю, что натворил бы... Ну, ничего, впереди еще уйма времени».
Их никто не остановил в пути. Солдаты обыскивали дома, выгоняли на улицу раненых красноармейцев и командиров, а тех, кто сопротивлялся, расстреливали прямо во дворах и подъездах.
Сергей боялся за Веру. Лицо ее побледнело, большие глаза горели нездоровым огнем, она, как затравленный зверек, бросала осторожные взгляды по сторонам, готовая ко всяким неожиданностям. Сергей мягко пожимал ее руку, и Вера на некоторое время успокаивалась.
Ульяновская улица за переездом напоминала поле, на котором нерадивый хозяин разбросал груды черного обгоревшего кирпича. Она уже не была улицей в том значении, к которому Сергей привык. Это была беспорядочно заваленная развороченным булыжником дорога.
За пожарным кирпичным сараем стоял дом Сергея. От железнодорожного переезда он его не видел и почувствовал, как часто-часто застучало сердце. Страх перед тем, что могло случиться с отцом и матерью, вдруг заслонил все остальное. Он прибавил шагу. Вера почти бежала рядом.
— Погоди, не волнуйся, — пыталась она успокоить Сергея. — Все будет хорошо. Они же могли укрыться.
Среди редких уцелевших домов стоял среди высоченных тополей и дом Сергея. Прежде Сергей не замечал, что дом был типовой, как все остальные дома железнодорожных рабочих и служащих с двумя подъездами на три-четыре квартиры. Он был даже красивым, этот дом, заросший зеленью. Правда, не сохранилось ни одного стекла в окнах, но судя по занавескам, в доме жили.
Сергей и Вера проскочили палисадник, заваленный какими-то разбитыми ящиками, среди которых, понурив голову, стояла войсковая лошадь, запряженная в повозку, помеченную красным крестом. Открыли дверь на кухню, в гостиную и остолбенели — посреди гостиной, вещи в которой были разбросаны словно после погрома, на составленных вместе стульях лежала, скрестив на груди руки, в темном нарядном платье мать Сергея. У изголовья на маленьком табурете сидел Александр Степанович, обхватив голову руками. Он сидел один и на стук двери поднял воспаленные, поблекшие от горя глаза.
Сергей почти на цыпочках прошел к отцу, не отрывая глаз от матери— лицо ее было спокойным, словно она сделала свое дело на земле и попросту решила отдохнуть.
Сергей присел на корточки возле отца и обнял его за плечи. Александр Степанович, которого Сергей никогда в жизни не видел плачущим, вдруг положил голову на плечо сыну и заплакал тяжелыми мужскими слезами. Тело его вздрагивало от рыданий, но плакал он молча, изредка тяжело вздыхая на плече Сергея.
— Как это случилось? — спросил Сергей.
— Я и сам не знаю, сынок. Помню, что только выскочила она за чем-то в коридор, а тут во дворе разорвалась мина. Я вначале не обратил внимания, что мама долго не возвращается, затем открыл дверь и увидел ее на полу. Помочь уже было невозможно...
Вера поправила платье на покойной, зачесала волосы своим гребешком и молча опустилась на краешек стула.
— Не могу простить себе, — тихим дрожащим голосом говорил Александр Степанович, — что не заставил ее укрыться в подвале...
— Не казни себя, — успокаивал его Сергей. — Если уж кто виноват, так это я. Из-за меня вы не поехали в эвакуацию, из-за меня каждый день подвергались опасности...
— Зачем вы всё это говорите, — как-то очень спокойно и твердо сказала Вера. — Маму надо хоронить, а не терзаться...
Александр Степанович молчал, тоскливо глядя в разбитое окно, на котором ветер колыхал занавеску. Сергей кивнул Вере, и они вышли во двор,
— Как будем хоронить?
— Как всех теперь хоронят...
Сергей вспомнил о повозке и вышел в палисадник. Лошадь по-прежнему стояла, понурив голову, безразличная и усталая. Возле повозки лежало несколько открытых ящиков с ватой, бинтами, какими-то мешочками и бутылочками, от которых исходил специфический больничный запах. Увидев Сергея возле повозки, лошадь покосилась на него большим влажным глазом и тихонько заржала.
Сергей вернулся к Вере, которая все еще стояла на крыльце. Они вдвоем перенесли уцелевшие ящики в погреб, стоящий в углу двора, и вошли в дом. Александр Степанович сидел на том же табурете, молчаливый и осунувшийся. Он ни о чем не спросил, когда Сергей и Вера взяли на руки и понесли мать из квартиры, не закрыл даже дверь за собой, когда мать положили на повозку. Только когда тронулись с места, глянул на сына.
— Поедем на Карабановку. Здесь ближе...
Они оставили подводу возле кладбища и пешком возвращались домой. Вера вытирала мокрые от слез глаза, а Сергей словно окаменел. Он видел в последнее время столько смертей, нелепых и страшных, что смерть матери ранила его меньше, чем он предполагал. В детстве ему казалось, что родители будут у него всегда. Он и мысли не допускал, что может со временем потерять кого-нибудь из них, и случись это в другое время, до войны, горе Сергея было бы безграничным. Сейчас он шел, еще не понимая всей горечи утраты. Ему казалось, что он хоронил не свою, а чью-то мать. При этом он вспомнил, что обещал Ивану встретиться с его матерью, и со страхом подумал, что, может быть, и другу придется сообщить страшную весть.
Они вернулись домой и увидели на ступеньках крыльца худенькую женщину в темном платье, с гладко зачесанными седыми волосами. Положив голову на колени, она, казалось, дремала.
Сергей узнал мать Ивана и легонько тронул ее за плечо.
Женщина испуганно вздрогнула, посмотрела на Сергея и расплакалась.
— Не надо, успокойтесь, — как можно мягче говорил Сергей и гладил женщину, как ребенка, по голове. — Живой Ваня, живой. Только ранен он. Лежит в Первой Советской. Там Эдик рядом с ним. Не беспокойтесь.
— Живой? — переспросила женщина. — Ты сам видел, Сережа?
— Сам. Я на носилках его нес. Я знаю, что ему хороший врач сделал операцию. Ваня просил, чтобы я забежал сразу к вам, но тут так получилось...
— Я знаю... — сочувственно сказала женщина, а глаза ее излучали радость оттого, что жив ее сын, жив, и она не могла сдержать этой радости. — Так я пойду... к нему...
— Да, да, он очень просил...
Мать Ивана торопливо зашагала со двора, от волнения даже не простившись.
Дня через три к Александру Степановичу пришел незнакомый человек в летнем легком плаще. Сергей проводил незнакомца в комнату отца. Александр Степанович встал, молча поздоровался и попросил Сергея оставить их.
Сергей был удивлен. Он ни разу не видел в доме этого человека, а отец встретил его, как старого знакомого...
Когда Вера накрывала на стол к обеду, вышел Александр Степанович и молча сел на свое привычное место возле буфета. Откусив кусочек черствого хлеба, Сергей спросил:
— Кто это приходил, отец?
Александр Степанович не ответил, сделав вид, что не расслышал вопроса. Вера с любопытством посмотрела на Сергея.
— Это секрет? — спросил Сергей.
— Ты о чем? — проглатывая ложку горячего супа, поднял голову Александр Степанович.
Сергей хорошо знал отца. Когда он не хотел быть откровенным, он всегда вот так поднимал брови, делал безучастное лицо и задавал дежурный вопрос.
Сергей молча поел, встал из-за стола и закурил.
— Ты же знаешь, что я не люблю, когда за столом курят, — недовольно пробормотал Александр Степанович.
— А я не люблю, когда в доме начинают заводить секреты от своих.
— Секреты? — Отец опять поднял брови. — Чепуха. Это мой коллега, педагог.
— Что-то этого коллегу я никогда прежде у нас не видел? — спросил Сергей.
— Не знаю, — отрезал отец и встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
— Как ты можешь? — вспылил Сергей. — В городе чужие. Сколько времени это продлится — неизвестно. Мы должны жить совсем другой жизнью, чем жили до сих пор. Между нами должна быть полная ясность. Иначе и жить не стоит.
— Зачем же все мерять такой большой мерой?
— Иначе нельзя. Я должен знать, с кем мой отец.
— В противном случае? — поднял брови Александр Степанович.
Отец вышел в свою комнату, потом вернулся и неожиданно попросил у Сергея закурить.
— У меня трофейные сигареты...
— Шут с ними... — Отец прикурил не затягиваясь, выпустил облако табачного дыма и начал ходить по гостиной из угла в угол. Сергей терпеливо ждал.
Вера вынесла посуду на кухню, вернулась, вытерла стол, застлала льняную скатерть.
— Вот что, дети, — заговорил наконец Александр Степанович. — Нам действительно надо начинать все по-новому. В этом Сережа прав. Буду откровенным — я б не хотел, чтоб вы снова жертвовали своей жизнью. У вас все впереди. Вы станете сами отцом и матерью и тогда, может быть, поймете меня.
— Мы никогда этого не поймем, — тихо сказала Вера и посмотрела на Сергея.
— Значит, этот твой новый знакомый не враг?
— Нет.
— Тогда я больше ни о чем спрашивать не буду.
—Зато буду спрашивать я. — Александр Степанович погасил папиросу, положил окурок в пепельницу и встал возле этажерки, на которой остались лежать считанные книги. — Что ты теперь собираешься делать?
— Уничтожать их, как бешеных собак.
— Каким образом?
— Пока не знаю.
— Вот об этом нам надо поговорить серьезно. Новые власти предпринимают ряд мер.
— Вводится комендантский час, — начал перечислять Сергей. — За укрывательство коммунистов и евреев — расстрел.
— За саботаже действия, направленные против германской армии, — расстрел, — добавила Вера.
— Я вижу, что вы уже кое-что знаете, но на знаете, что люди без определенных занятий тоже будут подвергаться репрессиям. Значит, чтобы жить и действовать, как хочешь ты, — стал хмурым Александр Степанович, — надо немедленно идти к ним на работу.
— Это уж простите, — ухмыльнулся Сергей. — Ради чего мы тогда воевали в ополчении, ради чего наши хлопцы сложили свои головы? Чтобы мы трудились на благо Гитлера?
— Тот, кто сражался в ополчении, ушел из города. А почему остался ты?
Вопрос Александра Степановича был настолько неожиданным, что Сергей не нашелся сразу что ответить.
— Теперь я, — продолжал Александр Степанович, — в свою очередь, могу спросить тебя — с кем ты, мой сын. На словах— наш, а на деле неизвестно кто?
— Как это неизвестно? — вмешалась Вера. — Да если бы нас пустили, мы тоже пошли бы на прорыв...
— Ладно, допрос окончен, — улыбнулся Александр Степанович. — А теперь слушайте меня внимательно. С нами, с городом, с тысячами людей случилась беда. Временно, я повторяю, временно, мы попали под оккупацию. Сейчас надо менять тактику. От открытой борьбы переходить к скрытой. Может быть, не менее уязвимой. А для этого надо работать. Там, где ты больше принесешь вреда. Я считаю, что одна из самых главных работ — работа на железной дороге.
— Что я умею? — вздохнул Сергей, — Ни машинистом, ни помощником, ни кочегаром...,
— А просто путевым рабочим?
— С высшим образованием?
— Забудь, — твердо сказал Александр Степанович. — Забудь, что ты почти кончил высшее учебное заведение, тебя, может быть, хотели исключить из комсомола и из института за дружбу с парнем, отец которого был арестован как враг народа…
— Папа, что ты говоришь?
— Я говорю к тому, что ты должен начинать новую биографию. Сторонником нового режима. Притворяться. Быть артистом. И притом хорошим. Вот в чем дело, ребята.
— А ты будешь работать? — спросил Сергей.
— Только не в школе... Мне в юности приходилось заниматься бухгалтерией...
Ночь была беспокойная. То и дело где-то раздавались то винтовочные, то автоматные выстрелы. Сжавшись в комочек, Вера прижималась в постели к Сергею, чувствуя на себе его нежную крепкую руку.
— Сволочи... сволочи... сволочи... — шептала Вера свое привычное проклятие. — Этот врач им ничего плохого не сделал... так издеваться, так мучить... нет в них ни капельки человеческого, ни капельки.
Сергей слушал Веру и молчал. Улица была пустынна. Изредка проезжали мотоциклисты. Сергей не обращал на них никакого внимания. После того что он увидел во дворе больницы, он потерял ощущение тревожного любопытства. «Стреляйте, если вам вздумается, — думал Сергей, — плевать я хотел на вас всех вместе взятых. Вы зверствуете, чтобы запугать, а мне, наоборот, становится не страшно, и если бы не Вера, которая дороже мне всего на свете, я не знаю, что натворил бы... Ну, ничего, впереди еще уйма времени».
Их никто не остановил в пути. Солдаты обыскивали дома, выгоняли на улицу раненых красноармейцев и командиров, а тех, кто сопротивлялся, расстреливали прямо во дворах и подъездах.
Сергей боялся за Веру. Лицо ее побледнело, большие глаза горели нездоровым огнем, она, как затравленный зверек, бросала осторожные взгляды по сторонам, готовая ко всяким неожиданностям. Сергей мягко пожимал ее руку, и Вера на некоторое время успокаивалась.
Ульяновская улица за переездом напоминала поле, на котором нерадивый хозяин разбросал груды черного обгоревшего кирпича. Она уже не была улицей в том значении, к которому Сергей привык. Это была беспорядочно заваленная развороченным булыжником дорога.
За пожарным кирпичным сараем стоял дом Сергея. От железнодорожного переезда он его не видел и почувствовал, как часто-часто застучало сердце. Страх перед тем, что могло случиться с отцом и матерью, вдруг заслонил все остальное. Он прибавил шагу. Вера почти бежала рядом.
— Погоди, не волнуйся, — пыталась она успокоить Сергея. — Все будет хорошо. Они же могли укрыться.
Среди редких уцелевших домов стоял среди высоченных тополей и дом Сергея. Прежде Сергей не замечал, что дом был типовой, как все остальные дома железнодорожных рабочих и служащих с двумя подъездами на три-четыре квартиры. Он был даже красивым, этот дом, заросший зеленью. Правда, не сохранилось ни одного стекла в окнах, но судя по занавескам, в доме жили.
Сергей и Вера проскочили палисадник, заваленный какими-то разбитыми ящиками, среди которых, понурив голову, стояла войсковая лошадь, запряженная в повозку, помеченную красным крестом. Открыли дверь на кухню, в гостиную и остолбенели — посреди гостиной, вещи в которой были разбросаны словно после погрома, на составленных вместе стульях лежала, скрестив на груди руки, в темном нарядном платье мать Сергея. У изголовья на маленьком табурете сидел Александр Степанович, обхватив голову руками. Он сидел один и на стук двери поднял воспаленные, поблекшие от горя глаза.
Сергей почти на цыпочках прошел к отцу, не отрывая глаз от матери— лицо ее было спокойным, словно она сделала свое дело на земле и попросту решила отдохнуть.
Сергей присел на корточки возле отца и обнял его за плечи. Александр Степанович, которого Сергей никогда в жизни не видел плачущим, вдруг положил голову на плечо сыну и заплакал тяжелыми мужскими слезами. Тело его вздрагивало от рыданий, но плакал он молча, изредка тяжело вздыхая на плече Сергея.
— Как это случилось? — спросил Сергей.
— Я и сам не знаю, сынок. Помню, что только выскочила она за чем-то в коридор, а тут во дворе разорвалась мина. Я вначале не обратил внимания, что мама долго не возвращается, затем открыл дверь и увидел ее на полу. Помочь уже было невозможно...
Вера поправила платье на покойной, зачесала волосы своим гребешком и молча опустилась на краешек стула.
— Не могу простить себе, — тихим дрожащим голосом говорил Александр Степанович, — что не заставил ее укрыться в подвале...
— Не казни себя, — успокаивал его Сергей. — Если уж кто виноват, так это я. Из-за меня вы не поехали в эвакуацию, из-за меня каждый день подвергались опасности...
— Зачем вы всё это говорите, — как-то очень спокойно и твердо сказала Вера. — Маму надо хоронить, а не терзаться...
Александр Степанович молчал, тоскливо глядя в разбитое окно, на котором ветер колыхал занавеску. Сергей кивнул Вере, и они вышли во двор,
— Как будем хоронить?
— Как всех теперь хоронят...
Сергей вспомнил о повозке и вышел в палисадник. Лошадь по-прежнему стояла, понурив голову, безразличная и усталая. Возле повозки лежало несколько открытых ящиков с ватой, бинтами, какими-то мешочками и бутылочками, от которых исходил специфический больничный запах. Увидев Сергея возле повозки, лошадь покосилась на него большим влажным глазом и тихонько заржала.
Сергей вернулся к Вере, которая все еще стояла на крыльце. Они вдвоем перенесли уцелевшие ящики в погреб, стоящий в углу двора, и вошли в дом. Александр Степанович сидел на том же табурете, молчаливый и осунувшийся. Он ни о чем не спросил, когда Сергей и Вера взяли на руки и понесли мать из квартиры, не закрыл даже дверь за собой, когда мать положили на повозку. Только когда тронулись с места, глянул на сына.
— Поедем на Карабановку. Здесь ближе...
Они оставили подводу возле кладбища и пешком возвращались домой. Вера вытирала мокрые от слез глаза, а Сергей словно окаменел. Он видел в последнее время столько смертей, нелепых и страшных, что смерть матери ранила его меньше, чем он предполагал. В детстве ему казалось, что родители будут у него всегда. Он и мысли не допускал, что может со временем потерять кого-нибудь из них, и случись это в другое время, до войны, горе Сергея было бы безграничным. Сейчас он шел, еще не понимая всей горечи утраты. Ему казалось, что он хоронил не свою, а чью-то мать. При этом он вспомнил, что обещал Ивану встретиться с его матерью, и со страхом подумал, что, может быть, и другу придется сообщить страшную весть.
Они вернулись домой и увидели на ступеньках крыльца худенькую женщину в темном платье, с гладко зачесанными седыми волосами. Положив голову на колени, она, казалось, дремала.
Сергей узнал мать Ивана и легонько тронул ее за плечо.
Женщина испуганно вздрогнула, посмотрела на Сергея и расплакалась.
— Не надо, успокойтесь, — как можно мягче говорил Сергей и гладил женщину, как ребенка, по голове. — Живой Ваня, живой. Только ранен он. Лежит в Первой Советской. Там Эдик рядом с ним. Не беспокойтесь.
— Живой? — переспросила женщина. — Ты сам видел, Сережа?
— Сам. Я на носилках его нес. Я знаю, что ему хороший врач сделал операцию. Ваня просил, чтобы я забежал сразу к вам, но тут так получилось...
— Я знаю... — сочувственно сказала женщина, а глаза ее излучали радость оттого, что жив ее сын, жив, и она не могла сдержать этой радости. — Так я пойду... к нему...
— Да, да, он очень просил...
Мать Ивана торопливо зашагала со двора, от волнения даже не простившись.
Дня через три к Александру Степановичу пришел незнакомый человек в летнем легком плаще. Сергей проводил незнакомца в комнату отца. Александр Степанович встал, молча поздоровался и попросил Сергея оставить их.
Сергей был удивлен. Он ни разу не видел в доме этого человека, а отец встретил его, как старого знакомого...
Когда Вера накрывала на стол к обеду, вышел Александр Степанович и молча сел на свое привычное место возле буфета. Откусив кусочек черствого хлеба, Сергей спросил:
— Кто это приходил, отец?
Александр Степанович не ответил, сделав вид, что не расслышал вопроса. Вера с любопытством посмотрела на Сергея.
— Это секрет? — спросил Сергей.
— Ты о чем? — проглатывая ложку горячего супа, поднял голову Александр Степанович.
Сергей хорошо знал отца. Когда он не хотел быть откровенным, он всегда вот так поднимал брови, делал безучастное лицо и задавал дежурный вопрос.
Сергей молча поел, встал из-за стола и закурил.
— Ты же знаешь, что я не люблю, когда за столом курят, — недовольно пробормотал Александр Степанович.
— А я не люблю, когда в доме начинают заводить секреты от своих.
— Секреты? — Отец опять поднял брови. — Чепуха. Это мой коллега, педагог.
— Что-то этого коллегу я никогда прежде у нас не видел? — спросил Сергей.
— Не знаю, — отрезал отец и встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен.
— Как ты можешь? — вспылил Сергей. — В городе чужие. Сколько времени это продлится — неизвестно. Мы должны жить совсем другой жизнью, чем жили до сих пор. Между нами должна быть полная ясность. Иначе и жить не стоит.
— Зачем же все мерять такой большой мерой?
— Иначе нельзя. Я должен знать, с кем мой отец.
— В противном случае? — поднял брови Александр Степанович.
Отец вышел в свою комнату, потом вернулся и неожиданно попросил у Сергея закурить.
— У меня трофейные сигареты...
— Шут с ними... — Отец прикурил не затягиваясь, выпустил облако табачного дыма и начал ходить по гостиной из угла в угол. Сергей терпеливо ждал.
Вера вынесла посуду на кухню, вернулась, вытерла стол, застлала льняную скатерть.
— Вот что, дети, — заговорил наконец Александр Степанович. — Нам действительно надо начинать все по-новому. В этом Сережа прав. Буду откровенным — я б не хотел, чтоб вы снова жертвовали своей жизнью. У вас все впереди. Вы станете сами отцом и матерью и тогда, может быть, поймете меня.
— Мы никогда этого не поймем, — тихо сказала Вера и посмотрела на Сергея.
— Значит, этот твой новый знакомый не враг?
— Нет.
— Тогда я больше ни о чем спрашивать не буду.
—Зато буду спрашивать я. — Александр Степанович погасил папиросу, положил окурок в пепельницу и встал возле этажерки, на которой остались лежать считанные книги. — Что ты теперь собираешься делать?
— Уничтожать их, как бешеных собак.
— Каким образом?
— Пока не знаю.
— Вот об этом нам надо поговорить серьезно. Новые власти предпринимают ряд мер.
— Вводится комендантский час, — начал перечислять Сергей. — За укрывательство коммунистов и евреев — расстрел.
— За саботаже действия, направленные против германской армии, — расстрел, — добавила Вера.
— Я вижу, что вы уже кое-что знаете, но на знаете, что люди без определенных занятий тоже будут подвергаться репрессиям. Значит, чтобы жить и действовать, как хочешь ты, — стал хмурым Александр Степанович, — надо немедленно идти к ним на работу.
— Это уж простите, — ухмыльнулся Сергей. — Ради чего мы тогда воевали в ополчении, ради чего наши хлопцы сложили свои головы? Чтобы мы трудились на благо Гитлера?
— Тот, кто сражался в ополчении, ушел из города. А почему остался ты?
Вопрос Александра Степановича был настолько неожиданным, что Сергей не нашелся сразу что ответить.
— Теперь я, — продолжал Александр Степанович, — в свою очередь, могу спросить тебя — с кем ты, мой сын. На словах— наш, а на деле неизвестно кто?
— Как это неизвестно? — вмешалась Вера. — Да если бы нас пустили, мы тоже пошли бы на прорыв...
— Ладно, допрос окончен, — улыбнулся Александр Степанович. — А теперь слушайте меня внимательно. С нами, с городом, с тысячами людей случилась беда. Временно, я повторяю, временно, мы попали под оккупацию. Сейчас надо менять тактику. От открытой борьбы переходить к скрытой. Может быть, не менее уязвимой. А для этого надо работать. Там, где ты больше принесешь вреда. Я считаю, что одна из самых главных работ — работа на железной дороге.
— Что я умею? — вздохнул Сергей, — Ни машинистом, ни помощником, ни кочегаром...,
— А просто путевым рабочим?
— С высшим образованием?
— Забудь, — твердо сказал Александр Степанович. — Забудь, что ты почти кончил высшее учебное заведение, тебя, может быть, хотели исключить из комсомола и из института за дружбу с парнем, отец которого был арестован как враг народа…
— Папа, что ты говоришь?
— Я говорю к тому, что ты должен начинать новую биографию. Сторонником нового режима. Притворяться. Быть артистом. И притом хорошим. Вот в чем дело, ребята.
— А ты будешь работать? — спросил Сергей.
— Только не в школе... Мне в юности приходилось заниматься бухгалтерией...
Ночь была беспокойная. То и дело где-то раздавались то винтовочные, то автоматные выстрелы. Сжавшись в комочек, Вера прижималась в постели к Сергею, чувствуя на себе его нежную крепкую руку.