Страница:
Дальше. Как в этом случае перебраться с хронотопа на барк, а затем, со спасенными девушками, обратно?
Очевидно, что палуба барка метра на два, а то и на три окажется выше телепортатора. Просить спустить с барка трап? Ни за что!
Тем более если возникнет ситуация, требующая оперативного отхода, то с этими Светами-Верами в веревках застрянешь. Трап исключается. Точка. А значит, остается одно.
Николай прощально кивнул женщинам:
— Все. Я пошел. А вы, попрошу вас, отойдите на двадцать шагов, а то песком глаза запорошить может…
Почти в то же мгновение высоко, метрах в двухстах над бухтой, возник небольшой узелок зеленой возврат-луковицы. Зелень вспыхнула и погасла, открыв металлическое, сверкающее всеми цветами спектра, падающее в самый центр бухты яйцо хронотопа.
Люк падающего хронотопа раскрылся ирисовой диафрагмой; в глубине блеснули окуляры призматического бинокля.
Осмотр барка сверху занял у Аверьянова не больше секунды.
На высоте ста метров над водой люк закрылся, и яйцо схватилось снова старт-луковицей, продолжая падение…
Над самой водой, за миллисекунду до удара об водную гладь, старт-луковица растаяла без следа, не породив даже волн на зеркальной поверхности бухты, и в тот же момент передняя мачта барка — фок-мачта — с оглушительным щелчком разломилась на три части, освобождая место зеленой возврат-луковице и появляющемуся вслед за ней хронотопу.
Треск разрываемых парусов на секунду заглушил крики ужаса, возникшие на палубе пиратского барка. Десятка два пиратов, спасаясь, выбросились за борт, обгоняя звук треска лопающегося, ломающегося такелажа и проклятия оставшихся на палубе.
Обломки фок-мачты оседали медленно, как в страшном сне, сдерживаемые парашютирующими обрывками парусов и довольно сложным сплетением вант.
Зеленая возврат-луковица начала гаснуть…
На том месте, где минуту назад была фок-мачта, сверкало яйцо материализующегося хронотопа. Первая в истории человечества посадка телепортатора на палубу военного корабля была успешно завершена.
Плавающие вокруг барка пираты легли на спину: любопытство пересилило страх.
Люк хронотопа открылся, и Аверьянов, шагнув на палубу, поднял руку, привлекая внимание и требуя тишины.
— Я пришел, чтоб дать вам вволю! — сказал Николай, слегка исказив известное приветствие Степана Тимофеевича Разина, неизменно произносимое при встрече с освобождаемыми им представителями беднейших слоев крепостного крестьянства.
Вся жизнь на барке остановилась на секунду, как на стоп-кадре, давая Коле возможность оценить обстановку.
Он быстро окинул взглядом всю палубу барка, включая надстройку.
Пираты они, без вопросов. Отпетые рожи. Печать ставить некуда. Подонок к подонку.
Много бочек, канатных бухт, ветоши. Лопаты испачканные. Копали несколько часов назад — земля и грязь засохли не вполне еще.
На палубе следы крови: кого-то, истекавшего кровью, тащили от борта с передней части барка, вдоль судна, к кормовой надстройке…
Рядом с длинными мазками крови на досках глубокие борозды царапин, как будто тут только что зарезанных и освежеванных коров проволокли на двух обломках бороны. Ну, это понятно, чего жалеть — изгадив этот барк, можно взять на абордаж следующий, так ведь?
Очень грязно. Всюду, везде.
На чистом судне чистота не заметна, она естественна. А вот грязь на борту, бардак, свинарня режет глаз — ну просто до боли! Смотреть невозможно. Как жить, как можно ходить по морям в такой обстановке? Бог весть! Армейская школа, годы службы, учебка, училище, начало учебы в Академии, опыт и простая бытовая привычка всегда убирать за собой — весь этот элементарный житейский багаж едва не взорвался в душе у Аверьянова при виде обстановки пиратского корабля.
Он с трудом сдержал себя, чтобы не начать стрелять — за организацию, устройство и поддержание такой антисанитарии может быть применена только одна мера наказания — высшая.
Невеста и ее подружка, так называемая свидетельница невесты, были привязаны к задней мачте.
Примотали их, очевидно, недавно: веревки еще не въелись в кожу, кисти связанных рук не успели изменить цвет, не покраснели и не посинели. Привязывали быстро и впопыхах — у невесты в левом ухе остался наушник от МРЗ-плеера. Сам плеер застрял между мачтой и нижней частью спины невесты.
Кольца, украшения? Все еще цело. Платья не тронуты, не помяты. Хотя, конечно, сорвать весь верх, схватив за высокий стоячий воротник и рванув его вниз вместе с платьем, оголив груди, было первое, что приходило в голову: и просто, и смешно! А как занятно! Не сделали! Больные? Нет, на больных пираты не были похожи — морды смуглые, мясистые, щетиной заросшие: совсем не скорбящие. Тупые, неопытные? Едва ли: даже тупой и неопытный быстро обучается — секунда на теорию, и сразу же к живому древу жизни, к практике, привязанной к мачте.
Похоже, что его версия верна: девушек берегли. Но, правда, привязанные к мачте, стоя на ветру, они простудились: то одна, то другая чихает. Слезы от этого.
Мимика девушек — и при чихании, и в паузе, — молча молящих его о спасении, очень живая, выразительная, динамика моргания и искривления губ отличная. Тушь почти не течет: и тушь хороша, и слез вроде нет — стонут еле слышно… Липсинг соответствует стонам, и асимметрия лица в моменты мольбы, озлобления, остервенения, общее выражение — стыд и отчаяние — все гляделось вполне естественно.
Живость девичьих лиц и естественность выражения можно было принять в качестве строгого доказательства того, что по портретам их еще не квасили. Потому что дай такой девице раза — и годится. Спазм, а затем паралич части мышц лица обеспечен. Да, без сомнения: кожа невесты настолько белая, нежная, бархатистая, что даже после легкого, шутливо-заигрывающего удара сапогом по лицу у нее всю щеку раздуло бы на полпогона и окрасило б во все оттенки зреющей сливы.
Скорее всего, джентльмены удачи не сочли нужным портить столь перспективный материал, рассчитывая устроить масштабную презентацию попозже — для психологического давления на ожидаемых переговорщиков. Иными словами, ему это все и начнут сейчас демонстрировать.
Прекрасно! Это значит он успел.
А раз он успел, то теперь осталось немного — не дать успеть им.
Что у него в распоряжении, под рукой? Под мышкой, в кобуре — «марголин». Пять патронов — полная обойма. И запасная обойма. Десять выстрелов. Все.
Что против?
В поле зрения, ближе всех, стоял пожилой пират с огромным белым попугаем какаду на плече, одноногий. Правая нога — деревянный протез. Правое плечо опирается на костыль. Полноценно действовать правой рукой он не может. Попугай сидит на левом плече. Значит, левая тоже под нагрузкой. И значит, не очень ему нужна. Похоже, что он у них главный — капитан, предводитель.
Кроме Одноногого, в прямой видимости на палубе еще одиннадцать головорезов. Рассредоточены.
У пятерых пиратов и у Одноногого кремневые пистолеты. Все, кроме Одноногого, при шпагах то ли при эспадронах, бог знает, как правильно, — обоюдоострый прямой клинок, метр с хвостиком на глаз, и рубящий, и колющий. А также все они при ножах, при кортиках. Шесть стволов, одиннадцать клинков и ножи. Плюс к этому у Одноногого мизерекордия, «кинжал милосердия», — по-нашему, трехгранная заточка в двадцать сантиметров — добивать раненых.
Ага! А тут и двенадцатый — висит на вантах, наблюдая сверху за развитием событий. Замер, затаился. И тоже с пистолетом, с кортиком и с клинком. В итоге всего их тринадцать, включая Одноногого. Но это только на палубе. Вокруг барка плавает не меньше пятнадцати… нет, девятнадцать головорезов — девять по правому борту и десять по левому. Минута-другая-третья, и они будут здесь, мокрые и очень злые.
А сколько там внутри, в кубрике? Кто знает? Могли затаиться? Могли! Они не дураки: живут шпагой, пистолетом и ножом. Их жизнь зависит от этого. Каждая боевая стычка в их послужном списке уникальна. По аналогии с нами они, конечно, не армия, а морская пехота, спецназ семнадцатого века. Не дети. Не Батыевы батыры. Профессионалы абордажей, рукопашной скоротечки.
Пауза, вызванная его появлением, фактором внезапности, иссякает. Секунда-другая, и время, замершее сейчас, сорвется в галоп.
Что можно быстро предпринять? Пять патронов. Убить пятерых. Перезарядить. Одноногого — в заложники.
И что?
Пятью трупами дело не кончится. Десять патронов не хватит даже на тех, кто на палубе. А сколько еще набегут?
Взятый в заложники, Одноногий может не представлять собой никакой ценности для остальных. Кто знает, они, может, спят и видят, как от этой деревянной ноги с попугаем отделаться. У них, может, бунт, заговор на борту уже месяц зреет, а он им только поможет. Тем более что они откопали золото. А это значит, что чем больше народу он положет, тем больше золота достанется уцелевшим.
Если трезво оценить ситуацию, то мужики при шпагах, при пистолетах… Понимают, что происходит. Адекватно оценивают расклад. Мастера. Опытные.
Могут и не дать время перезарядить «марголина». А даже если и успеть, — что делать с остальными? С теми, которые выскочат? Девки привязаны к мачте — не отвязать и со счетов не скинуть. Прикрыть, откидаться стульями, откататься бочками — это получается только в голливудских фильмах и авантюрных романах. А в жизни выше головы не прыгнешь. От десятерых не отфехтуешься.
Хреново дело-то.
Не спуская глаз с Одноногого, Николай не спеша вынул правой рукой «марголина», из наплечной кобуры, а левой — штрих-кодер — из кармана пиджака.
Чувствуя, что отпущенная внезапностью пауза подходит к концу, Коля, не спуская глаз с пиратов, на ощупь нажал НС — «нештатная ситуация»…
— Ништяк ситуация! — расцвел поросенок, материализуясь на фоне голубого неба. — Ты даже их уже привязал!
Радостно хрюкая, советник-видение стремительно пронесся к задней мачте и завис в метре от привязанных девушек.
— Ну, не свиньи ли они, да… Противно, конечно, немного… Ведь для меня, Коля, с такой «невестой» перепихнуться — ну, как для тебя, допустим, скотоложество — точно, поверь! Ты чего завыла вдруг, девушка? Не плачь. Ты тоже сгодишься — каждый второй, думаю, вдуть тебе попытается, если шары до краев зальет…
— Ты что? — испугался Аверьянов. — Куда тебя несет?!
— Куда надо, не плачь. — Чтобы законспирировать свою речь, поросенок перешел на труднодоступный диалект. — Понты с копыт срывают, главное — гнездо перекосить, башни заклинить им… Волка семеро козлят, а я один сто козлов закозлю. Реально!
— Ничего не понял, — пожал плечами Николай.
— А что тут понимать? Мы им трусами ихними же рожи накроем — и вся история с географией! А можем подкуриться, колес глотнуть и трахнуть отважно в открытую: глаза страшатся, хрен работает? Ему-то что, он-то без глаз! А эта, слушай, невеста, уже хрюкает от страха! Ну что заладила: «хрю-хрю»? Меня соблазняешь, красавица? Ничего, не плачь! Отчаяние — смертный грех. Я ж, глядя на тебя, не впадаю в уныние? Я рассуждаю так: узреет Господь, кого мы здесь, Коля, смиренно проперли с тобой, пошлет нам за это попозже и хрюшечек, верно?
— Пираты… — заметил Аверьянов, пытаясь верно сориентировать поросенка в потоке происходящих событий.
— Не понял, какие пираты? — Поросенок перекрутился в воздухе, окидывая взглядом общую картину. — Ах пираты! А что ты волнуешься? Я свои речи транслирую и на английский, и на испанский, и на португальский, — они меня понимают так же прекрасно, как и ты! Вот смотри, Одноногий хлебало как разинул… Да и ты, как я понял, удивлен. А ничего странного в моих речах нет. Вызвать удивленное оцепенение, ошарашить — вот была моя цель. И я достиг ее, не так ли?
В голове у Николая все перемешалось. Ощущение реальности происходящего исчезло; внезапно он ощутил себя в каком-то странном сне, участником нелепой фантасмагории. Хотелось ясности и простоты.
Внезапно он увидел, что стоящий у самой двери, ведущей в кормовую надстройку, смуглый пират медленно достает из-за пояса пистолет, одновременно открывая дверь и прикрываясь ею. Смуглому пирату тоже, наверное, захотелось все упростить…
— Ой, только не шали! — крикнул смуглому Николай и, вскинув «марголина», почти не целясь, отстрелил кончик пера с его шляпы. — А то я стреляю неплохо… — объяснил он, перебив вторым выстрелом перо пополам. — И пистолет у меня не кремневый. В нем сто зарядов, — соврал Аверьянов с целью устрашения, третьим выстрелом выбив из шляпы остаток пера. — На всех на вас хватит!
Этот фокус произвел неизгладимое впечатление на весь пиратский состав: кремневые пистолеты семнадцатого века имели всего один заряд, часто давали осечку, а о подобной точности боя и речи идти не могло: асимметричный кусок свинца, вырвавшись из ствола без нарезки, мог на таком расстоянии отклониться от директрисы на два-три метра.
Невнятно прозвучало какое-то непереводимое междометие, выражавшее, судя по интонации, то ли удивление, то ли угрозу…
«Н-да, — мелькнуло в голове у Аверьянова. — Но дальше-то что? Даже если они и поверили, что у меня сто патронов в обойме, что с того? Кто их остановит от того, чтобы выстрелить в меня? Да вот сейчас, возможно, кто-то уже целится сквозь дырку от сучка в досках кормовой надстройки?»
Он резко переместился, встав так, что обломок реи рухнувшей мачты прикрыл ему грудь.
В ответ на его движение все находившиеся на палубе пираты тоже слегка изменили свои позиции — очень осмысленно, улучшая свое положение. Замерли вновь.
«Если кинутся скопом, одновременно, то меня и сто патронов не спасут… — подумал Коля. — А они могут кинуться. Ребята, сразу видно, опытные. И перед смертью не трепещут».
Он скользнул взглядом по лицам пиратов, по их глазам, настороженно следящим за каждым его движением. Ухо его уловило вдруг отчетливый негромкий плеск. Кто-то из прыгнувших за борт, видно, уже начал подниматься обратно по якорной цепи… Еще две-три минуты, и ребята начнут десантироваться ему в тыл…
«И перед смертью не трепещут… — снова мелькнуло в сознании. — А точно не трепещут? Ведь это зависит от того, какова смерть… На миру и смерть красна, да. Это верно. А на виселице если, тогда как?»
— Ты можешь им показать, что их ждет? — подмигнул Николай поросенку. — Что-то такое шокирующее, натуралистичное?
— То есть как «показать»? — удивился поросенок.
— Как ты мне высадку викингов показывал.
— Зачем?
— Воздействовать на психику: виселица там, застенок — что их ждет?
— Побойся Бога, Аверьянов! Поиск в параллельных мирах, науку использовать в качестве средства запугивания? Никто до этого еще не додумался.
— Я додумался! Ищи, не рассуждай, ищи во всех мирах варианты ужасных смертей этих ребят.
— Нельзя, Николай! Хронодинамику для шантажа использовать… это ж… это же нет слов!
— Слова себе оставь, гони видения. Шантаж здесь ни при чем. Деморализация превосходящих сил противника.
— Кощунственно! Недопустимо!
— А по соплям?! — Аверьянов демонстративно положил палец на кнопку «По соплям» на штрих-кодере.
— Ответственность на тебе! — предупредил поросенок, исчез и тут же материализовался вновь.
— Что?!
— А ничего! — отрезал анимированный интерфейс. — Все они умрут банально. Во всех мирах. Вот так!
— Не может быть! Как ты мог за секунду просмотреть все жизни каждого из них?
— Ну, тоже мне бином Ньютона! — хмыкнул поросенок. — Никто из них не попадет на эшафот. Все умрут просто. От болезни. Причем даже не от чумы или оспы. Что-то вроде простецкого гриппа. Только Одноногий умрет… — поросенок запнулся, — либо от старости, либо от пули в лоб. Нечем мне их напугать. Нечем! Все самое страшное в жизни у них уже было. У всех!
— Плохо. — Аверьянов задумался на секунду. — А попугай?
— Что «попугай»? — удивился поросенок.
— Пока ты возле девок вился, я понял, кто у них тут главный. Попугай! Их икона, надежда, опора и талисман. Как определил? Везде грязь, а какаду — белоснежный. Чистую воду, значит, дают, чтобы купался. И не морскую же, верно? А в море пресную воду давать попугаю плескаться — это нечто! И это раз. А второе и самое важное: смотри — все постоянно держат попугая в поле зрения, следят за ним краем глаза. Что он сделает? Как себя поведет? Он бог для них, пророк «Веселого Роджера», покровитель судна и команды, как талисман, как флаг. Как сын полка, как идол! Без чего не прожить им, как Маше без медведя, как Ленину без броневика! Увидишь: начнет подыхать попугай, сразу все зашевелятся, я уверен. Ищи, как умрет попугай!
— Есть вариант у попугая, — сообщил поросенок секунду спустя. — Его Брашпиль зовут. Я просмотрел несколько версий его жизни. В одном из параллельных миров его ждет грустный финал. — Подлетев к Одноногому, поросенок кивнул попугаю: — Что, образина с крючком-пятачком, триллер посмотрим?
Поросенок впился взглядом в бегающие, ускользающие от прямого контакта бусинки глаз попугая…
В маленьком птичьем мозгу его покатилось видение, индуцируемое внешним полем, грубо ворвавшимся в серое вещество и скомкавшим все биотоки в плотный, дрожащий, калейдоскопирующий лабиринт фрактальных узоров.
Англия. Дуб на окраине Дартмута, на крутом берегу реки Дарт. Родина Одноногого, куда он возвращается всегда после очередного плавания.
На третьем от земли суку хрипло каркает ворона. Каркает громко, с чувством. Ей, видно, очень нравится каркать по утрам на дубу.
Брашпиль вдруг ощутил себя этой вороной; вся ее сущность мгновенно влилась в него.
От этого ощущения его охватил озноб. Он вдруг осознал, как важно, как это полезно, сидя на дубу, каркать по утрам! Это так помогает, задает уверенность, бодрый тон на весь день!
Карканье по утрам только кажется пустяком, но, если следить за собой, не распускаться, каркать в любую погоду, результат себя долго ждать не заставит. Через неделю-другую вы сами почувствуете некий подъем и прилив, словно скинули с плеч пятилетку как минимум. Да и глаза у вас станут блестеть совсем по-другому, вы сами убедитесь в этом, когда будете пить из лужи в безветренный день.
Без карканья по утрам на дубу вы катитесь вниз, незаметно сначала, — да, это верно, пускай. Заметно вам станет не скоро, потом, когда вы вдруг ощутите, что даже свежую, еще совсем-совсем теплую крысу, которую птичница только что проткнула вилами и добила граблями, вы уже не в силах как следует расклевать. Тюк-тюк ее пару раз в оскаленную мордочку — вот и сыта вроде бы. Нет-нет! Лучше смерть, чем бессилие! Если горячие, свеже-кровавые крысиные кишки в горло не идут — это первый звонок: наступает бальзаковский возраст!
Ворона слегка расправила крылья, усевшись поудобнее, каркнула во всю мочь, а затем замерла на секунду, ежась от утреннего тумана, наползавшего с моря, пряча клюв себе под крыло, чтобы немного глотнуть теплого воздуха.
Внезапно она заметила — далеко, возле таверны, на самой окраине Дартмута, — яркий белый лоскут на траве. Пятно? Или тряпка?
Что это может быть?
Взмахнув пару раз крыльями, ворона сорвалась с ветки дуба и тут же перешла в долгое, затяжное планирование, не спуская глаз с приближающегося пятна.
Ну так и есть!
Брашпиль — попугай одноногого трактирщика, хозяина таверны…
То ли сам сдох, то ли коты его сделали.
Скорее, сдох сам. Одноногий всегда закрывал клетку — какие же коты?! А тут с утра встал Одноногий, смотрит: привет попугаю — расправил коготки. Открыл окно, выбросил дохлятину. А крыса оттащила сюда, от дартмутских собак подальше. Здесь и сожрала.
Рваная шкурка с грязными перьями — вот что осталось от тебя, картавый балабол с кривым шнобелем! Ты не успел понять, на чью мельницу лил воду своего словоблудия, с кем был ты, мастер трескучего цитирования? Где ты теперь, философствующая погремушка, картавое эхо, хриплая шарманка, нагло встревавшая в любой разговор?
Отщелкал, отлетался. Загнул свой хохолок. Не будешь больше гадить на комоде, цитируя Сенеку. Абзац. Песец тебе, попугай. Крышка!
Сжал коготки. Подтянул лапки… Где она теперь, твоя нахальная ирония? Где-где! В Плимуте!
Отхлопал крылышками: общий привет!
А может, все было иначе.
Может быть, Одноногий пошел в паб хлебать эль, посадив тебя на плечо. Ну, пошел, еле ноги передвигает, а ты — на плече. Еле держишься: оба немолоды. Немолоды, сплоховали. Что один, что другой. Одноногий сел в пабе, полная кружка в руке. Ну и расслабился, старче.
А коту долго ль надо? Прыг сзади, дал лапой, и полетел наш красавец тропический в угол. Кот в зубы его и — в окно!
Н-да… Кот выжрал все самое вкусное, стервец. А полевая мышь вычистила всю шкурку изнутри. И хрен что оставила…
Сознание Брашпиля, пропитанное ужасом увиденного, снова приобрело самостоятельность; теперь он уже присутствовал как бы в третьем лице, невидимым бесплотным духом, наблюдателем со стороны.
Внезапно ворона, услышав еле различимое встревоженное воркование, мгновенно, в три прыжка, отскочила за ближайший валун.
Энжела, юная подруга Брашпиля, опустилась рядом с раздрызганными веером пучками перьев, склонила головку над пятном забуревшего от крови обрывка кожицы, проколотого желтыми косточками… Косточками, тщательно расхрустанными чьими-то зубами… Косточками грудной клетки ее ненаглядного.
Энжела, едва устояв на ногах, всплеснула в отчаянии крыльями. Рыдающие пощелкивания осиротевшей попугаихи огласили окрестность.
«Сейчас я тебя успокою, постой!» — решила ворона и, выпрыгнув из-за валуна, ударила Энжелу чуть ниже затылка слегка приоткрытым клювом.
Удар слился с последующим щелчком-хрустом. Позвоночник Энжелы перестал держать голову: два верхних, самых хлипких позвонка мигом были раздавлены клювом вороны, раздроблены в кровавое крошево.
— Они жили долго и счастливо и умерли в один день, — хмыкнула ворона, выдернув окровавленный клюв из-под затылка Энжелы. — Все, как положено! Попугаи ведь неразлучники, а такая кликуха, она неспроста!
Содрав клювом скальп с Энжелы, она двумя ловкими ударами пробила юной попугаихе черепную коробку и с удовольствием принялась расклевывать самое вкусное — теплые, нежные мозги.
«Глаза потом выклюю, — подумала ворона. — Не улетят».
Через минуту она уже вновь сидела на третьем от земли суку дуба, что стоит в Англии, на окраине Дартмута, на крутом берегу реки Дарт.
… В тот же день, вечером, Одноногий вытряхнул три маленьких яичка из клетки и выбросил их в окно. Он понял, что попугайчики-детки там, внутри лишенных материнского тепла яичек, уже замерзли насмерть, сдохли, откинули копыта, склеили ласты. Надежды больше нет, ждать далее нечего. Заметив из окна стремительную пробежку крысы вдоль стены дома напротив, Одноногий вышел на улицу и с силой, злобной, слепой, ненавидящей силой, впечатал в землю три яйца, содержащие тела детей Брашпиля и Энжелы, детей, видевших солнце только сквозь скорлупу. Этих толком-то еще не родившихся, а потому и безгрешных детей Одноногий старательно вбил в дорожную грязь каблуком здоровой левой ноги, стоя надежно на трех деревянных опорах — костыле, трости и протезе, — скрипя ими, как бы приговаривая: «Вот тебе, сволочь крысиная, яичница всмятку, вот тебе!»
При всей фантастичности видение оказалось весьма убедительным. Каждый узнал в нем, почуял какой-то осколок чего-то своего…
Брашпиль, покачнувшись на плече Одноногого, как-то гортанно булькнул и сначала осел, а потом распластался на плече, свесив крылья на грудь и на спину Одноногого. Ему стало плохо. Голова его, с затянутыми сизой пленочкой глазами, безвольным маятником закачалась вдоль руки.
С распластанным на плече попугаем Одноногий стал выглядеть как адмирал с огромным белым эполетом на левом плече.
— Отыгрался хрен на скрипке, — констатировал поросенок. — Созрел-упал, перо отбросил. Какая гадость эти попугаи! И ведь подумай, Коля, кто-то его ведь целовал в этот пятачок с крючком! Да, что говорить… Бабы! Они же готовы на все, лишь бы свой был, хоть бы и с крючком вместо хрюкала, лишь бы за юбку ее держал, лишь бы с друзьями в корыто с забродившим пойлом не лез, — так ведь, скажи?!
— Скажу, — кивнул Аверьянов, обращаясь к пиратам: — Вы, господа, джентльмены удачи, имеете выбор. Либо выполнить мои скромные требования, либо лечь Одноногому на плечо, вот как этот орел.
Воцарилась тягостная тишина. Только ветерок шелестел в снастях да скрипела от легкой качки сломанная хронотопом передняя мачта.
— Угрожаешь? — хрипло спросил Одноногий.
— Ставлю в известность.
— А что нам будет, если мы выполним твои требования? — Одноногий слегка повел взглядом влево, поверх конвульсирующего на плече попугая в сторону привязанных к мачте девиц.
— Я вас не убью, — пообещал Николай. — Вы останетесь целы-здоровы…
— Убил попугая…
— Я? — удивился Аверьянов. — С чего это вы взяли, что я его убил?
Очевидно, что палуба барка метра на два, а то и на три окажется выше телепортатора. Просить спустить с барка трап? Ни за что!
Тем более если возникнет ситуация, требующая оперативного отхода, то с этими Светами-Верами в веревках застрянешь. Трап исключается. Точка. А значит, остается одно.
Николай прощально кивнул женщинам:
— Все. Я пошел. А вы, попрошу вас, отойдите на двадцать шагов, а то песком глаза запорошить может…
* * *
Хронотоп окутался розовыми трубками старт-луковицы и исчез.Почти в то же мгновение высоко, метрах в двухстах над бухтой, возник небольшой узелок зеленой возврат-луковицы. Зелень вспыхнула и погасла, открыв металлическое, сверкающее всеми цветами спектра, падающее в самый центр бухты яйцо хронотопа.
Люк падающего хронотопа раскрылся ирисовой диафрагмой; в глубине блеснули окуляры призматического бинокля.
Осмотр барка сверху занял у Аверьянова не больше секунды.
На высоте ста метров над водой люк закрылся, и яйцо схватилось снова старт-луковицей, продолжая падение…
Над самой водой, за миллисекунду до удара об водную гладь, старт-луковица растаяла без следа, не породив даже волн на зеркальной поверхности бухты, и в тот же момент передняя мачта барка — фок-мачта — с оглушительным щелчком разломилась на три части, освобождая место зеленой возврат-луковице и появляющемуся вслед за ней хронотопу.
Треск разрываемых парусов на секунду заглушил крики ужаса, возникшие на палубе пиратского барка. Десятка два пиратов, спасаясь, выбросились за борт, обгоняя звук треска лопающегося, ломающегося такелажа и проклятия оставшихся на палубе.
Обломки фок-мачты оседали медленно, как в страшном сне, сдерживаемые парашютирующими обрывками парусов и довольно сложным сплетением вант.
Зеленая возврат-луковица начала гаснуть…
На том месте, где минуту назад была фок-мачта, сверкало яйцо материализующегося хронотопа. Первая в истории человечества посадка телепортатора на палубу военного корабля была успешно завершена.
Плавающие вокруг барка пираты легли на спину: любопытство пересилило страх.
Люк хронотопа открылся, и Аверьянов, шагнув на палубу, поднял руку, привлекая внимание и требуя тишины.
— Я пришел, чтоб дать вам вволю! — сказал Николай, слегка исказив известное приветствие Степана Тимофеевича Разина, неизменно произносимое при встрече с освобождаемыми им представителями беднейших слоев крепостного крестьянства.
* * *
Элемент внезапности и эффектное введение новых сил на театр военных действий всегда дает преимущество внезапно и эффектно действующей стороне.Вся жизнь на барке остановилась на секунду, как на стоп-кадре, давая Коле возможность оценить обстановку.
Он быстро окинул взглядом всю палубу барка, включая надстройку.
Пираты они, без вопросов. Отпетые рожи. Печать ставить некуда. Подонок к подонку.
Много бочек, канатных бухт, ветоши. Лопаты испачканные. Копали несколько часов назад — земля и грязь засохли не вполне еще.
На палубе следы крови: кого-то, истекавшего кровью, тащили от борта с передней части барка, вдоль судна, к кормовой надстройке…
Рядом с длинными мазками крови на досках глубокие борозды царапин, как будто тут только что зарезанных и освежеванных коров проволокли на двух обломках бороны. Ну, это понятно, чего жалеть — изгадив этот барк, можно взять на абордаж следующий, так ведь?
Очень грязно. Всюду, везде.
На чистом судне чистота не заметна, она естественна. А вот грязь на борту, бардак, свинарня режет глаз — ну просто до боли! Смотреть невозможно. Как жить, как можно ходить по морям в такой обстановке? Бог весть! Армейская школа, годы службы, учебка, училище, начало учебы в Академии, опыт и простая бытовая привычка всегда убирать за собой — весь этот элементарный житейский багаж едва не взорвался в душе у Аверьянова при виде обстановки пиратского корабля.
Он с трудом сдержал себя, чтобы не начать стрелять — за организацию, устройство и поддержание такой антисанитарии может быть применена только одна мера наказания — высшая.
Невеста и ее подружка, так называемая свидетельница невесты, были привязаны к задней мачте.
Примотали их, очевидно, недавно: веревки еще не въелись в кожу, кисти связанных рук не успели изменить цвет, не покраснели и не посинели. Привязывали быстро и впопыхах — у невесты в левом ухе остался наушник от МРЗ-плеера. Сам плеер застрял между мачтой и нижней частью спины невесты.
Кольца, украшения? Все еще цело. Платья не тронуты, не помяты. Хотя, конечно, сорвать весь верх, схватив за высокий стоячий воротник и рванув его вниз вместе с платьем, оголив груди, было первое, что приходило в голову: и просто, и смешно! А как занятно! Не сделали! Больные? Нет, на больных пираты не были похожи — морды смуглые, мясистые, щетиной заросшие: совсем не скорбящие. Тупые, неопытные? Едва ли: даже тупой и неопытный быстро обучается — секунда на теорию, и сразу же к живому древу жизни, к практике, привязанной к мачте.
Похоже, что его версия верна: девушек берегли. Но, правда, привязанные к мачте, стоя на ветру, они простудились: то одна, то другая чихает. Слезы от этого.
Мимика девушек — и при чихании, и в паузе, — молча молящих его о спасении, очень живая, выразительная, динамика моргания и искривления губ отличная. Тушь почти не течет: и тушь хороша, и слез вроде нет — стонут еле слышно… Липсинг соответствует стонам, и асимметрия лица в моменты мольбы, озлобления, остервенения, общее выражение — стыд и отчаяние — все гляделось вполне естественно.
Живость девичьих лиц и естественность выражения можно было принять в качестве строгого доказательства того, что по портретам их еще не квасили. Потому что дай такой девице раза — и годится. Спазм, а затем паралич части мышц лица обеспечен. Да, без сомнения: кожа невесты настолько белая, нежная, бархатистая, что даже после легкого, шутливо-заигрывающего удара сапогом по лицу у нее всю щеку раздуло бы на полпогона и окрасило б во все оттенки зреющей сливы.
Скорее всего, джентльмены удачи не сочли нужным портить столь перспективный материал, рассчитывая устроить масштабную презентацию попозже — для психологического давления на ожидаемых переговорщиков. Иными словами, ему это все и начнут сейчас демонстрировать.
Прекрасно! Это значит он успел.
А раз он успел, то теперь осталось немного — не дать успеть им.
Что у него в распоряжении, под рукой? Под мышкой, в кобуре — «марголин». Пять патронов — полная обойма. И запасная обойма. Десять выстрелов. Все.
Что против?
В поле зрения, ближе всех, стоял пожилой пират с огромным белым попугаем какаду на плече, одноногий. Правая нога — деревянный протез. Правое плечо опирается на костыль. Полноценно действовать правой рукой он не может. Попугай сидит на левом плече. Значит, левая тоже под нагрузкой. И значит, не очень ему нужна. Похоже, что он у них главный — капитан, предводитель.
Кроме Одноногого, в прямой видимости на палубе еще одиннадцать головорезов. Рассредоточены.
У пятерых пиратов и у Одноногого кремневые пистолеты. Все, кроме Одноногого, при шпагах то ли при эспадронах, бог знает, как правильно, — обоюдоострый прямой клинок, метр с хвостиком на глаз, и рубящий, и колющий. А также все они при ножах, при кортиках. Шесть стволов, одиннадцать клинков и ножи. Плюс к этому у Одноногого мизерекордия, «кинжал милосердия», — по-нашему, трехгранная заточка в двадцать сантиметров — добивать раненых.
Ага! А тут и двенадцатый — висит на вантах, наблюдая сверху за развитием событий. Замер, затаился. И тоже с пистолетом, с кортиком и с клинком. В итоге всего их тринадцать, включая Одноногого. Но это только на палубе. Вокруг барка плавает не меньше пятнадцати… нет, девятнадцать головорезов — девять по правому борту и десять по левому. Минута-другая-третья, и они будут здесь, мокрые и очень злые.
А сколько там внутри, в кубрике? Кто знает? Могли затаиться? Могли! Они не дураки: живут шпагой, пистолетом и ножом. Их жизнь зависит от этого. Каждая боевая стычка в их послужном списке уникальна. По аналогии с нами они, конечно, не армия, а морская пехота, спецназ семнадцатого века. Не дети. Не Батыевы батыры. Профессионалы абордажей, рукопашной скоротечки.
Пауза, вызванная его появлением, фактором внезапности, иссякает. Секунда-другая, и время, замершее сейчас, сорвется в галоп.
Что можно быстро предпринять? Пять патронов. Убить пятерых. Перезарядить. Одноногого — в заложники.
И что?
Пятью трупами дело не кончится. Десять патронов не хватит даже на тех, кто на палубе. А сколько еще набегут?
Взятый в заложники, Одноногий может не представлять собой никакой ценности для остальных. Кто знает, они, может, спят и видят, как от этой деревянной ноги с попугаем отделаться. У них, может, бунт, заговор на борту уже месяц зреет, а он им только поможет. Тем более что они откопали золото. А это значит, что чем больше народу он положет, тем больше золота достанется уцелевшим.
Если трезво оценить ситуацию, то мужики при шпагах, при пистолетах… Понимают, что происходит. Адекватно оценивают расклад. Мастера. Опытные.
Могут и не дать время перезарядить «марголина». А даже если и успеть, — что делать с остальными? С теми, которые выскочат? Девки привязаны к мачте — не отвязать и со счетов не скинуть. Прикрыть, откидаться стульями, откататься бочками — это получается только в голливудских фильмах и авантюрных романах. А в жизни выше головы не прыгнешь. От десятерых не отфехтуешься.
Хреново дело-то.
Не спуская глаз с Одноногого, Николай не спеша вынул правой рукой «марголина», из наплечной кобуры, а левой — штрих-кодер — из кармана пиджака.
Чувствуя, что отпущенная внезапностью пауза подходит к концу, Коля, не спуская глаз с пиратов, на ощупь нажал НС — «нештатная ситуация»…
— Ништяк ситуация! — расцвел поросенок, материализуясь на фоне голубого неба. — Ты даже их уже привязал!
Радостно хрюкая, советник-видение стремительно пронесся к задней мачте и завис в метре от привязанных девушек.
— Ну, не свиньи ли они, да… Противно, конечно, немного… Ведь для меня, Коля, с такой «невестой» перепихнуться — ну, как для тебя, допустим, скотоложество — точно, поверь! Ты чего завыла вдруг, девушка? Не плачь. Ты тоже сгодишься — каждый второй, думаю, вдуть тебе попытается, если шары до краев зальет…
— Ты что? — испугался Аверьянов. — Куда тебя несет?!
— Куда надо, не плачь. — Чтобы законспирировать свою речь, поросенок перешел на труднодоступный диалект. — Понты с копыт срывают, главное — гнездо перекосить, башни заклинить им… Волка семеро козлят, а я один сто козлов закозлю. Реально!
— Ничего не понял, — пожал плечами Николай.
— А что тут понимать? Мы им трусами ихними же рожи накроем — и вся история с географией! А можем подкуриться, колес глотнуть и трахнуть отважно в открытую: глаза страшатся, хрен работает? Ему-то что, он-то без глаз! А эта, слушай, невеста, уже хрюкает от страха! Ну что заладила: «хрю-хрю»? Меня соблазняешь, красавица? Ничего, не плачь! Отчаяние — смертный грех. Я ж, глядя на тебя, не впадаю в уныние? Я рассуждаю так: узреет Господь, кого мы здесь, Коля, смиренно проперли с тобой, пошлет нам за это попозже и хрюшечек, верно?
— Пираты… — заметил Аверьянов, пытаясь верно сориентировать поросенка в потоке происходящих событий.
— Не понял, какие пираты? — Поросенок перекрутился в воздухе, окидывая взглядом общую картину. — Ах пираты! А что ты волнуешься? Я свои речи транслирую и на английский, и на испанский, и на португальский, — они меня понимают так же прекрасно, как и ты! Вот смотри, Одноногий хлебало как разинул… Да и ты, как я понял, удивлен. А ничего странного в моих речах нет. Вызвать удивленное оцепенение, ошарашить — вот была моя цель. И я достиг ее, не так ли?
В голове у Николая все перемешалось. Ощущение реальности происходящего исчезло; внезапно он ощутил себя в каком-то странном сне, участником нелепой фантасмагории. Хотелось ясности и простоты.
Внезапно он увидел, что стоящий у самой двери, ведущей в кормовую надстройку, смуглый пират медленно достает из-за пояса пистолет, одновременно открывая дверь и прикрываясь ею. Смуглому пирату тоже, наверное, захотелось все упростить…
— Ой, только не шали! — крикнул смуглому Николай и, вскинув «марголина», почти не целясь, отстрелил кончик пера с его шляпы. — А то я стреляю неплохо… — объяснил он, перебив вторым выстрелом перо пополам. — И пистолет у меня не кремневый. В нем сто зарядов, — соврал Аверьянов с целью устрашения, третьим выстрелом выбив из шляпы остаток пера. — На всех на вас хватит!
Этот фокус произвел неизгладимое впечатление на весь пиратский состав: кремневые пистолеты семнадцатого века имели всего один заряд, часто давали осечку, а о подобной точности боя и речи идти не могло: асимметричный кусок свинца, вырвавшись из ствола без нарезки, мог на таком расстоянии отклониться от директрисы на два-три метра.
Невнятно прозвучало какое-то непереводимое междометие, выражавшее, судя по интонации, то ли удивление, то ли угрозу…
«Н-да, — мелькнуло в голове у Аверьянова. — Но дальше-то что? Даже если они и поверили, что у меня сто патронов в обойме, что с того? Кто их остановит от того, чтобы выстрелить в меня? Да вот сейчас, возможно, кто-то уже целится сквозь дырку от сучка в досках кормовой надстройки?»
Он резко переместился, встав так, что обломок реи рухнувшей мачты прикрыл ему грудь.
В ответ на его движение все находившиеся на палубе пираты тоже слегка изменили свои позиции — очень осмысленно, улучшая свое положение. Замерли вновь.
«Если кинутся скопом, одновременно, то меня и сто патронов не спасут… — подумал Коля. — А они могут кинуться. Ребята, сразу видно, опытные. И перед смертью не трепещут».
Он скользнул взглядом по лицам пиратов, по их глазам, настороженно следящим за каждым его движением. Ухо его уловило вдруг отчетливый негромкий плеск. Кто-то из прыгнувших за борт, видно, уже начал подниматься обратно по якорной цепи… Еще две-три минуты, и ребята начнут десантироваться ему в тыл…
«И перед смертью не трепещут… — снова мелькнуло в сознании. — А точно не трепещут? Ведь это зависит от того, какова смерть… На миру и смерть красна, да. Это верно. А на виселице если, тогда как?»
— Ты можешь им показать, что их ждет? — подмигнул Николай поросенку. — Что-то такое шокирующее, натуралистичное?
— То есть как «показать»? — удивился поросенок.
— Как ты мне высадку викингов показывал.
— Зачем?
— Воздействовать на психику: виселица там, застенок — что их ждет?
— Побойся Бога, Аверьянов! Поиск в параллельных мирах, науку использовать в качестве средства запугивания? Никто до этого еще не додумался.
— Я додумался! Ищи, не рассуждай, ищи во всех мирах варианты ужасных смертей этих ребят.
— Нельзя, Николай! Хронодинамику для шантажа использовать… это ж… это же нет слов!
— Слова себе оставь, гони видения. Шантаж здесь ни при чем. Деморализация превосходящих сил противника.
— Кощунственно! Недопустимо!
— А по соплям?! — Аверьянов демонстративно положил палец на кнопку «По соплям» на штрих-кодере.
— Ответственность на тебе! — предупредил поросенок, исчез и тут же материализовался вновь.
— Что?!
— А ничего! — отрезал анимированный интерфейс. — Все они умрут банально. Во всех мирах. Вот так!
— Не может быть! Как ты мог за секунду просмотреть все жизни каждого из них?
— Ну, тоже мне бином Ньютона! — хмыкнул поросенок. — Никто из них не попадет на эшафот. Все умрут просто. От болезни. Причем даже не от чумы или оспы. Что-то вроде простецкого гриппа. Только Одноногий умрет… — поросенок запнулся, — либо от старости, либо от пули в лоб. Нечем мне их напугать. Нечем! Все самое страшное в жизни у них уже было. У всех!
— Плохо. — Аверьянов задумался на секунду. — А попугай?
— Что «попугай»? — удивился поросенок.
— Пока ты возле девок вился, я понял, кто у них тут главный. Попугай! Их икона, надежда, опора и талисман. Как определил? Везде грязь, а какаду — белоснежный. Чистую воду, значит, дают, чтобы купался. И не морскую же, верно? А в море пресную воду давать попугаю плескаться — это нечто! И это раз. А второе и самое важное: смотри — все постоянно держат попугая в поле зрения, следят за ним краем глаза. Что он сделает? Как себя поведет? Он бог для них, пророк «Веселого Роджера», покровитель судна и команды, как талисман, как флаг. Как сын полка, как идол! Без чего не прожить им, как Маше без медведя, как Ленину без броневика! Увидишь: начнет подыхать попугай, сразу все зашевелятся, я уверен. Ищи, как умрет попугай!
— Есть вариант у попугая, — сообщил поросенок секунду спустя. — Его Брашпиль зовут. Я просмотрел несколько версий его жизни. В одном из параллельных миров его ждет грустный финал. — Подлетев к Одноногому, поросенок кивнул попугаю: — Что, образина с крючком-пятачком, триллер посмотрим?
Поросенок впился взглядом в бегающие, ускользающие от прямого контакта бусинки глаз попугая…
* * *
Внезапно Брашпиль склонил голову, глаза его подернулись белесой пленкой.В маленьком птичьем мозгу его покатилось видение, индуцируемое внешним полем, грубо ворвавшимся в серое вещество и скомкавшим все биотоки в плотный, дрожащий, калейдоскопирующий лабиринт фрактальных узоров.
Англия. Дуб на окраине Дартмута, на крутом берегу реки Дарт. Родина Одноногого, куда он возвращается всегда после очередного плавания.
На третьем от земли суку хрипло каркает ворона. Каркает громко, с чувством. Ей, видно, очень нравится каркать по утрам на дубу.
Брашпиль вдруг ощутил себя этой вороной; вся ее сущность мгновенно влилась в него.
От этого ощущения его охватил озноб. Он вдруг осознал, как важно, как это полезно, сидя на дубу, каркать по утрам! Это так помогает, задает уверенность, бодрый тон на весь день!
Карканье по утрам только кажется пустяком, но, если следить за собой, не распускаться, каркать в любую погоду, результат себя долго ждать не заставит. Через неделю-другую вы сами почувствуете некий подъем и прилив, словно скинули с плеч пятилетку как минимум. Да и глаза у вас станут блестеть совсем по-другому, вы сами убедитесь в этом, когда будете пить из лужи в безветренный день.
Без карканья по утрам на дубу вы катитесь вниз, незаметно сначала, — да, это верно, пускай. Заметно вам станет не скоро, потом, когда вы вдруг ощутите, что даже свежую, еще совсем-совсем теплую крысу, которую птичница только что проткнула вилами и добила граблями, вы уже не в силах как следует расклевать. Тюк-тюк ее пару раз в оскаленную мордочку — вот и сыта вроде бы. Нет-нет! Лучше смерть, чем бессилие! Если горячие, свеже-кровавые крысиные кишки в горло не идут — это первый звонок: наступает бальзаковский возраст!
Ворона слегка расправила крылья, усевшись поудобнее, каркнула во всю мочь, а затем замерла на секунду, ежась от утреннего тумана, наползавшего с моря, пряча клюв себе под крыло, чтобы немного глотнуть теплого воздуха.
Внезапно она заметила — далеко, возле таверны, на самой окраине Дартмута, — яркий белый лоскут на траве. Пятно? Или тряпка?
Что это может быть?
Взмахнув пару раз крыльями, ворона сорвалась с ветки дуба и тут же перешла в долгое, затяжное планирование, не спуская глаз с приближающегося пятна.
Ну так и есть!
Брашпиль — попугай одноногого трактирщика, хозяина таверны…
То ли сам сдох, то ли коты его сделали.
Скорее, сдох сам. Одноногий всегда закрывал клетку — какие же коты?! А тут с утра встал Одноногий, смотрит: привет попугаю — расправил коготки. Открыл окно, выбросил дохлятину. А крыса оттащила сюда, от дартмутских собак подальше. Здесь и сожрала.
Рваная шкурка с грязными перьями — вот что осталось от тебя, картавый балабол с кривым шнобелем! Ты не успел понять, на чью мельницу лил воду своего словоблудия, с кем был ты, мастер трескучего цитирования? Где ты теперь, философствующая погремушка, картавое эхо, хриплая шарманка, нагло встревавшая в любой разговор?
Отщелкал, отлетался. Загнул свой хохолок. Не будешь больше гадить на комоде, цитируя Сенеку. Абзац. Песец тебе, попугай. Крышка!
Сжал коготки. Подтянул лапки… Где она теперь, твоя нахальная ирония? Где-где! В Плимуте!
Отхлопал крылышками: общий привет!
А может, все было иначе.
Может быть, Одноногий пошел в паб хлебать эль, посадив тебя на плечо. Ну, пошел, еле ноги передвигает, а ты — на плече. Еле держишься: оба немолоды. Немолоды, сплоховали. Что один, что другой. Одноногий сел в пабе, полная кружка в руке. Ну и расслабился, старче.
А коту долго ль надо? Прыг сзади, дал лапой, и полетел наш красавец тропический в угол. Кот в зубы его и — в окно!
Н-да… Кот выжрал все самое вкусное, стервец. А полевая мышь вычистила всю шкурку изнутри. И хрен что оставила…
Сознание Брашпиля, пропитанное ужасом увиденного, снова приобрело самостоятельность; теперь он уже присутствовал как бы в третьем лице, невидимым бесплотным духом, наблюдателем со стороны.
Внезапно ворона, услышав еле различимое встревоженное воркование, мгновенно, в три прыжка, отскочила за ближайший валун.
Энжела, юная подруга Брашпиля, опустилась рядом с раздрызганными веером пучками перьев, склонила головку над пятном забуревшего от крови обрывка кожицы, проколотого желтыми косточками… Косточками, тщательно расхрустанными чьими-то зубами… Косточками грудной клетки ее ненаглядного.
Энжела, едва устояв на ногах, всплеснула в отчаянии крыльями. Рыдающие пощелкивания осиротевшей попугаихи огласили окрестность.
«Сейчас я тебя успокою, постой!» — решила ворона и, выпрыгнув из-за валуна, ударила Энжелу чуть ниже затылка слегка приоткрытым клювом.
Удар слился с последующим щелчком-хрустом. Позвоночник Энжелы перестал держать голову: два верхних, самых хлипких позвонка мигом были раздавлены клювом вороны, раздроблены в кровавое крошево.
— Они жили долго и счастливо и умерли в один день, — хмыкнула ворона, выдернув окровавленный клюв из-под затылка Энжелы. — Все, как положено! Попугаи ведь неразлучники, а такая кликуха, она неспроста!
Содрав клювом скальп с Энжелы, она двумя ловкими ударами пробила юной попугаихе черепную коробку и с удовольствием принялась расклевывать самое вкусное — теплые, нежные мозги.
«Глаза потом выклюю, — подумала ворона. — Не улетят».
Через минуту она уже вновь сидела на третьем от земли суку дуба, что стоит в Англии, на окраине Дартмута, на крутом берегу реки Дарт.
… В тот же день, вечером, Одноногий вытряхнул три маленьких яичка из клетки и выбросил их в окно. Он понял, что попугайчики-детки там, внутри лишенных материнского тепла яичек, уже замерзли насмерть, сдохли, откинули копыта, склеили ласты. Надежды больше нет, ждать далее нечего. Заметив из окна стремительную пробежку крысы вдоль стены дома напротив, Одноногий вышел на улицу и с силой, злобной, слепой, ненавидящей силой, впечатал в землю три яйца, содержащие тела детей Брашпиля и Энжелы, детей, видевших солнце только сквозь скорлупу. Этих толком-то еще не родившихся, а потому и безгрешных детей Одноногий старательно вбил в дорожную грязь каблуком здоровой левой ноги, стоя надежно на трех деревянных опорах — костыле, трости и протезе, — скрипя ими, как бы приговаривая: «Вот тебе, сволочь крысиная, яичница всмятку, вот тебе!»
* * *
Вся эта цепь видений пронеслась в мозгу присутствующих, включая и пиратов, привязанных девушек и Аверьянова, за долю секунды слегка омрачив психику каждого: всем стало немного не по себе.При всей фантастичности видение оказалось весьма убедительным. Каждый узнал в нем, почуял какой-то осколок чего-то своего…
Брашпиль, покачнувшись на плече Одноногого, как-то гортанно булькнул и сначала осел, а потом распластался на плече, свесив крылья на грудь и на спину Одноногого. Ему стало плохо. Голова его, с затянутыми сизой пленочкой глазами, безвольным маятником закачалась вдоль руки.
С распластанным на плече попугаем Одноногий стал выглядеть как адмирал с огромным белым эполетом на левом плече.
— Отыгрался хрен на скрипке, — констатировал поросенок. — Созрел-упал, перо отбросил. Какая гадость эти попугаи! И ведь подумай, Коля, кто-то его ведь целовал в этот пятачок с крючком! Да, что говорить… Бабы! Они же готовы на все, лишь бы свой был, хоть бы и с крючком вместо хрюкала, лишь бы за юбку ее держал, лишь бы с друзьями в корыто с забродившим пойлом не лез, — так ведь, скажи?!
— Скажу, — кивнул Аверьянов, обращаясь к пиратам: — Вы, господа, джентльмены удачи, имеете выбор. Либо выполнить мои скромные требования, либо лечь Одноногому на плечо, вот как этот орел.
Воцарилась тягостная тишина. Только ветерок шелестел в снастях да скрипела от легкой качки сломанная хронотопом передняя мачта.
— Угрожаешь? — хрипло спросил Одноногий.
— Ставлю в известность.
— А что нам будет, если мы выполним твои требования? — Одноногий слегка повел взглядом влево, поверх конвульсирующего на плече попугая в сторону привязанных к мачте девиц.
— Я вас не убью, — пообещал Николай. — Вы останетесь целы-здоровы…
— Убил попугая…
— Я? — удивился Аверьянов. — С чего это вы взяли, что я его убил?