Страница:
— Не вижу больших проблем.
— Что, можно и поискать?
— Можно даже найти, — качнулся с готовностью поросенок.
— Только скажи «хочу»? — ехидно поинтересовался Николай.
— Да нет. Это одна из моих основных функций. Поиск плохо оконтуренных событий в пространственно-временном континууме. Я могу самостоятельно как бы осуществлять перемещения в пространстве-времени, без хронотопа, в отрыве от команд штрих-кодера…
— Как это может быть? — удивился Николай.
— Это возможно, так как в этом процессе переноса материи не происходит. Я делать там ничего не могу. Сам. В других временах и координатах. А я и не делаю. Я только наблюдаю, говоря понятным тебе языком. А если более точно, я регистрирую адреса интересующих тебя событий и штрих-коды соответствующих им времен и координат. Зная точные адреса, мы потом сможем читать отсюда, наблюдать в качестве очевидцев как бы — с помощью штрих-кодера. Я добываю, фигурально говоря, не книги, которые ты хочешь прочесть, а только их точные штрих-коды, адреса: номера стеллажей, на которых они стоят, ряд, место в ряду. И более детально: страница, абзац, номер строки, с какой буквы начать чтение. Ну, в общем, полный поиск по протоколу 17Н-302/12ТСР-75, если тебе это о чем-то говорит…
— Нет. Ничего не говорит. Все это сложно…
— Ну а попроще, если совсем уж честно, то и эти адреса я достаю тоже отсюда, находясь в этом мире и в этом времени. Я просто должен исчезнуть на время из виду и перестать подчиняться командам штрих-кодера, пока не выполню свою задачу. Мне нужно, чтоб меня в это время не отвлекали. Но вам, людям, трудно вдолбить в головы, что я в замоте, не надо меня дергать. Поэтому такие голограммы, как я, всегда говорят: «Ну, я пошел летать по временам и пространствам, собирать информацию. Пока!»
— Теперь все понятно.
— Я буду отсутствовать не меньше часа, но не больше двух. Приступать?
— Приступай. Хотя постой! Зажигалки у тебя с собой нет?
— О господи!
Поросенок снизился, сел на кучу дров, собранных Николаем с побережья всего заливчика, а затем стал проваливаться вниз, проходя сквозь плавник и коряги как привидение. Опустившись почти до самого основания приготовленной кучи дров, поросенок внезапно запел:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
В том месте, где у обычных поросят находится сердце, ярко затрепетал огонек — сначала алым, а затем оранжевым. Появился легкий дымок.
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
Звездочка-сердце сверкала уже ослепительно бело-голубым, плавник вспыхнул.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови…
— Ну что, годится? — спросил поросенок, вылетая из разгоревшегося костра. — Или еще что?
— Ты знаешь такого — Бжезинского?
— А как же! — кивнул поросенок. — Американский политолог польского происхождения. Профессор 3. Бжезинский. Zbigniew Kazimierz Brzezinski, 1928 года рождения.
— Почитать что-нибудь можно про него, пока ты искать будешь?
— Я тебе мозги компостировать не вправе, ты сам набери на штрих-кодере его фамилию и выбери опцию «задуть в мозги», понял? — сказал поросенок и растаял в воздухе, уйдя в свободный поиск.
Алексей вел «опель» нагло, чуть ли не по осевой, прицепив к антенне зеленый флажок исламистов и приклеив под носом короткие черные усики. Катя, покрасившись ради поездки в жгучую брюнетку, сидела на переднем сиденье рядом с Алексеем, накинув на лицо паранджу. Олена же, робко вжавшаяся в угол на заднем сиденье, выглядела русской деревенской девушкой, которую выкрали для дальнейшей продажи в гарем, так что с точки зрения маскировки машина выглядела безукоризненно.
На эту «военную хитрость» Алексея вынудил пойти его возраст: каждый гибэдэдэшник норовил бы остановить и срезать с него за вождение автомобиля без прав, к тому же в четырнадцать лет. Это стоило от трехсот деревом до двухсот зеленью. Так что смысл маскироваться был.
Маскировочный прием был Алексеем выбран верный, ведь всем известно, что московские менты, живущие стрижкой и бритьем беззащитных и безответных, смертельно боятся остановить невзначай машину истинных террористов — тут ведь можно, вместо взятки, получить, во-первых, враз, а во-вторых, сполна по их гибэдэдэшным заслугам и по общементовской совокупности.
— Далеко еще? — робко спросила Олена, опасливо оглядываясь по сторонам.
— Да уж почти приехали!
— А что это такое?
— Магазины.
— А это? Справа?
— Супермаркет.
— Супермаркет?
— Ну, тоже магазин. Но очень большой.
— А это?
— Оптовушка. Ну, тоже магазин. Где сразу надо много покупать. Не по одной вещи, а по четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два… Так получается дешевле, оптом, понимаешь?
— То есть восемь прялок дешевле, чем одна?
— Нет! Дешевле, чем восемь прялок, если их покупать поштучно — одну за другой!
— А зачем их так много? Одна прялка лет сто в хороших руках служит…
— Прялка — да, — кивнула Катя. — А туалетная бумага?
— Туалетная бумага? — Олена лихорадочно задумалась, перебирая всю информацию, имевшуюся у нее. — А что это такое?
— Это — подружка унитаза, — напомнила Катя. — Помнишь, я тебе ее показывала — как лента скрученная. Ты еще думала, что она для того, чтобы невест на смотринах украшать.
Олена испуганно приложила палец к губам, указывая Кате взглядом на спину Алешки, но мгновение спустя, заметив его слегка насмешливый взгляд в зеркальце заднего обзора, покраснела и поспешила сменить тему:
— А это вот, как городок, это что?
— Это ярмарка. Здесь очень много магазинов.
— И все купцы. И везде купцы! Как у вас много купцов-то богатых! А кто же это все покупает?
— Люди! — пожала плечами Катя.
— За деньги? — робко спросила Олена.
— Да, за деньги. Конечно, за деньги. А тут вот, видишь, «Глобал»? Тут за большие деньги.
— А деньги? Откуда все люди деньги берут? — поинтересовалась Олена.
— Работают, — кивнул Алексей. — Зарабатывают.
— Да? — удивилась Олена. — Мы вот все едем и едем, полдня уж. А я никого не видела, кто работает. Все только продают и покупают.
— Увы, это так и есть, — согласился Алексей. — Я тоже работающих не видел. А, нет, помнишь, бабушка на сто сорок втором километре лопатой у себя на огороде что-то копала?
— Помню. Бабушку помню! А потом еще дедушка был, с другой стороны дороги, столик строил у дороги.
— Не строил, а раскладывал.
— Зачем?
— Ну как? Наверное, чем-то торговать… Вьетнамскими чайниками… Или китайскими полотенцами, махровыми… Откуда мне знать чем?
— У вас работать стыдно, наверное? — предположила Олена. — Наверное, все по ночам трудятся?
— Да как тебе сказать. — Катя откинулась на подголовник, чтобы ее паранджа особо хорошо была видна с проплывающего мимо поста ГИБДД. — Работать не считается стыдно. Работать считается глупо. Нужно так устраиваться в жизни, девушка, чтобы ничего не делать, но все иметь.
— Так нельзя, не получится! — решительно возразила Олена.
— Это у нас с тобой не получится, — согласилась Катя. — А у большинства, как ты видишь, прекрасно получается.
— Да, — согласился Алексей. — Цель не в том, чтоб сделать что-то, а в том, чтоб что-то получить. Причем сейчас, сразу и по возможности все. Ведь не обязательно заработать. Можно украсть, отсудить, отнять, оттяпать. Россия очень богатая страна: за тысячу лет разворовать и половины не сумели.
— За воровство — острог! — испуганно крестясь, сказала Олена. — И в поруб посадить могут! А то еще палач каленым железом… и-и-ть! Ужас-то какой!
— Э-э-э, Оленушка! Это у вас было так. А у нас — нет. У нас — можно.
— Так если воровать можно, так ведь все воровать будут! — ахнула Олена.
— А все и воруют. Верно!
— И вы с папой воруете?! — В голосе Олены прозвучал неподдельный страх.
— Мы нет. Ты что! Не дай бог! Папа работает. Ему за службу платят. А сейчас ему разрешили тридцать пять суточек отдохнуть, посидеть дома. За то, что Батыя прогнал. Справедливо?
— Справедливо, конечно! — согласилась Олена. — А остальных, верно, Бог накажет?
— Что — Бог? Кого накажет?
— Бог накажет тех, кто ворует!
— Ну, Богу церквей у нас понастроили — со счету собьешься, купола золотом покрыли. Купола блестят теперь, Богу глаза ослепляют! Вон посмотри вперед!
— Вижу! Ох, какой огромный храм! Далеко-далече, а выше всех!
— Храм Христа Спасителя, ага. А под ним гараж на пятьсот машин. Храм Христа-на-гараже называется…
— Нет. Они почему-то по-польски у меня перед глазами возникли. Стал польский изучать от нечего делать. Странный язык, мне кажется: blada — бляда — означает «бледная», gruby — грубы — значит «толстый», гапо — рано — по-польски «утро», a jutro — ютро — у них значит «завтра»… Чего там Бжезинский мог намолотить на таком-то языке — даже не представляю…
— А как тебе «jebany zasraniec» нравится?
— Звучит неплохо! А что значит?
— Примерно то же, что и по-русски… Да нет, Бжезинский не дурак, уверяю тебя! А теперь сюда слушай: у меня к тебе две новости — хорошая и очень хорошая. С какой начинать?
— С хорошей.
— Я нашел точные координаты и точную дату высадки викингов на североамериканское побережье Атлантики! Хорошо?
— Хорошо! А очень хорошая новость?
— Этих высадок была сорок одна штука!
— Как «сорок одна»?
— Начиная с 850 года и по 1250-й. Хватит, я думаю. Все высадки кончались одинаково… — Поросенок издал звук, не допускающий двойного толкования. — Накрылись лаптем. Иными словами, ситуация как в старом анекдоте про портного: «Сто тридцать, сто тридцать, сто тридцать… где будем талию делать, мадам?»
— Самая крупная высадка?
— Предлагаю ориентироваться на экспедицию Бьярни, Кальва и Сигурда, 985 год. У них было в сумме сто сорок человек.
— Как там дело-то было? — спросил Николай, направляясь к хронолету. — Слетаем, поглядим?
— Можно в записи посмотреть. Я все отсканировал.
— Все равно пойдем в хронотоп. Там потише и потеплее. — Николай уже не замечал, что разговаривает с голограммой как с живым, разумным существом. — А то костер прогорел, а ты, считай, без шерсти…
— То есть?! — возмутился поросенок.
— Голограмма на рыбьем меху! — подмигнул ему Аверьянов.
Ладья викингов оказалась гораздо больше, чем Коля представлял себе: дружину в полсотни, а то и в сотню копий она вмещала спроста. Хоть ладья шла под парусом, но двадцать человек — по десять с каждого борта — равномерно и дружно гребли, то сгибаясь и почти складываясь вдвое, то — в конце гребка — едва не ложась на спину.
«Отличная физподготовка, — мелькнуло в голове у Аверьянова. — Так месяц помахаешь по восемь часов в день, пресс будет — серьезнее некуда. Правда, для одной только группы мышц тренировка…»
Он осмотрел всю палубу-днище ладьи.
Еще мужиков двадцать, свободные от вахты, имели, что называется, личное время. Имели они его по-разному, но большинство — лежа, закрыв глаза.
Старшего — капитана, воеводы или хрен его знает кого — не было видно нигде. Так как середину ладьи занимал приземистый, но весьма вместительный сарай, то Николай решил, что главный там — отрабатывает взаимодействие щеки с подушкой.
На баке, прислонившись спиной к передней стенке сарая, сидел кряжистый, но очень сухой старик, лет под семьдесят, совершенно седой, с голубыми глазами. Рядом с ним возвышалась колода, на которой, очевидно, рубили мясо и крупную рыбу: верхний торец колоды был нещадно изрублен.
Старик безучастно смотрел вперед, туда, где милях в пяти (километрах в восьми-девяти) возвышались невысокие горы побережья североамериканского континента…
На самом носу ладьи, копаясь в куче старых рыболовных сетей, стоял на коленях парень лет двадцати пяти. Приподнимая и осматривая сеть, секцию за секцией, парень неизменно плевал — то ли от отвращения, то ли от отчаяния, — скидывал в кучу обследованный участок сети, приподнимал новый, высоко, широко расставив руки, растягивал его перед глазами.
Очередной участок сети содержал прожженную дыру таких размеров, что сквозь нее мог бы без труда пролезть небольшой бегемот.
— Ух-х-ля! — простонал парень и что-то крикнул голубоглазому старику на своем языке, явно принадлежащем к группе скандинавских, но Николай понял его столь же легко, как если бы тот крикнул по-русски: «Гребаные козлы!»
Старик в ответ молча поднял правую бровь, изобразив удивление.
— Прожгли мою сеть! Смотри, Торхадд Мельдун, сын Вулкана!
— Вижу, Бард, вижу, — кивнул старик.
— Дал ее Сигурд наш великий конунгу Гуннбьерновых островов Вермунду Синей Пчеле на три дня, — начал объяснять Бард, говоря громко, чтобы слышали все, включая гребцов. — «Дай мне сейчас, в конце зимы, сеть! — сказал Вермунд Синяя Пчела нашему великому Сигурду. — На три дня всего, зима ушла из наших фьордов!» — «Зачем тебе рыболовная сеть? — спросил Сигурд наш великий. — Ты рыбу собрался ловить, Синяя Пчела?» Вермунд задумался и так отвечал Сигурду: «Я, Вермунд Синяя Пчела, решил после бани девок, рабынь своих, сетью ловить. Это очень смешно теперь вот, весной, будет!» — «На! — сказал Сигурд наш великий. — Шутка, веселье полезны душе, назидание потомкам, предкам отрада в раю. Возьми сеть. Возьми на три дня. Желаю удачи тебе: поймать всех девок-рабынь за три дня после бани». — «Надеюсь. Я после бани и после зимы до девок горяч, — отвечал Вермунд. — Да и Один-бог поможет мне, я очень надеюсь». Ну, зима в этот день и кончилась, пора Вермунду в баню идти. Пошел он в баню, конечно, Вермунд, Пчела Синяя. С девками, рабынями своими, Вермунд в бане парится, ведь настала весна! Вот истекло время париться, вышли девки, рабыни Вермунда, из бани в предбанник, а Вермунд уж капканы-то там зарядил, насторожил на полу, сети раскинул вдобавок! Весело вышло и славно. Снотру-красавицу убило капканом. Снотра из бани в предбанник на четвереньках пошла. Капкан ее задавил очень быстро, Вермунд и смеяться не кончил еще. Я думал, что вот все веселье-то в том и состояло. Не так, нет! Он еще, вижу я, сеть нашу прожег. Кто же другой, если не он? Рыба прожечь не смогла бы. Рыба в воде… Рыба на нерест идет, огней не разводит, так ведь, Торхадд? Значит, Вермунд сеть прожег, кряж ему в дышло, старому пню, сыну лужи мочи!
Парень поднял голову, отрывая взгляд от дыры в сети, ища сочувствие в собеседнике, но тут же резко откинул голову назад и вбок от страшной оплеухи.
Сигурд, могучий ярл, лет сорока, косая сажень в плечах, стоял перед ним, широко расставив могучие ноги.
— Не звезди на всю ладью, когда ярл почивает!
— Я… — начал было парень, но снова могучая плюха едва не повалила его.
— В ушах от тебя звенит!
— Но… — Парень попытался предъявить ярлу дыру, но третья оплеуха оборвала его попытку в самом начале.
— Сколько раз повторять: говори кратко! Суть! Звездить в Валгалле будешь!
— Бард понял… — залепетал парень, вставая с днища-палубы. — Бард осознал… Бард… — Вставая, он вдруг увидел сине-фиолетовую горную цепь прямо по курсу. — Земля!.. Земля!.. Земля!!!
Четвертая оплеуха чуть не вышвырнула Барда за борт.
— Еще короче!
Бард, повернувшись всем телом, указал двумя руками в сторону далеких гор, словно призывая их себе в свидетели.
— Земля… — тихо и виновато сказал он.
— Теперь хорошо, — снисходительно одобрил ярл Сигурд. — Ты понял, я вижу. Так и продолжай теперь, Бард. — Повернувшись, Сигурд не спеша пошел восвояси, направляясь к сараю в центре ладьи.
Подумав немного, Бард устремился за ним и, обогнав ярла, преградил ему дорогу.
— Земля… — еле слышно сказал Бард, слегка склонившись и указывая обеими руками за спину ярлу Сигурду.
— Хорошо, — сухо кивнул Сигурд. — У тебя получается.
Бард замер, подобострастно сглотнув. Небрежным движением Сигурд отстранил его со своего пути:
— А теперь не досаждай мне.
— Земля… — прошептал Бард, снизу заглядывая в грозные очи ярла.
В глазах повелителя мелькнуло что-то, неясная еще догадка вдруг осветила его взор. Ярл медленно повернулся и вперился в горизонт, глядя прямо по курсу.
— Повтори!
— З-з-з… — начал было Бард, но от волнения не смог закончить.
— Не надо продолжать! — остановил его жестом Сигурд. — Я тебя понял без слов.
Вернувшись на бак, ярл долго смотрел вдаль, а затем обратился к голубоглазому старику:
— Впереди земля, Торхадд Мельдун, сын Вулкана. Ведома ли она тебе, старый шкипер?
— Она мне неведома, — ответил старик, едва удостоив владыку взглядом.
— Я открыл новый край! — воскликнул Сигурд. — Как скоро мы достигнем берега Торхадд?
— Мы идем к этим горам уже третьи сутки, ярл… — ответил старик.
— Почему? — удивился Сигурд.
— Потому что ветер дует то туда, то обратно.
— Что ты хочешь сказать?
— Лето кончается, ярл… — заметил старик и замолк.
— И что?
— Хочется жрать.
— Почему ты говоришь мне об этом, Торхадд?
— Потому что ты меня спросил, что я хочу сказать. Жрать хочется. Больше нечего мне сказать.
— На берегу много пищи! — уверенно сообщил Сигурд.
— Твои бы речи — да Одину в уши, — заметил старый шкипер.
Сигурд задумался.
— Куда дует ветер? — спросил он, помолчав некоторое время. — Как ты считаешь, Торхадд?
— К берегу.
— Ты в этом уверен?
— Нет, неуверен, — ответил старик, прислоняясь поудобнее спиной к сараю, заслонявшему его от все более крепчавшего попутного ветра. — Но мне так кажется.
— Парус! — заметил Сигурд. — Парус надут ветром! Он подтверждает твои слова!
— Мне парус не виден, — ответил старик. — Мне говорит мой опыт.
— Да, — согласился ярл. — Древняя пословица гласит: «О направлении ветра спроси у ветра»!
Торхадд молча кивнул, соглашаясь.
— Земля! — вдруг сказал стоящий неподалеку Бард, ни с того ни с сего, словно проснувшись.
— Наконец-то и ты увидел долгожданный берег! — насмешливо процедил Сигурд.
— Интересно, чья ж это земля? — спросил Бард мечтательно. — Чья?
— Это моя земля! — отрезал Сигурд.
— А… — Бард указал рукой в сторону, на две другие ладьи, идущие параллельными курсами.
— Да! — согласился ярл и, подойдя к борту, махнул рукой, адресуя свой жест соплеменникам, предлагая сблизиться для серьезного разговора…
Он стоял абсолютно один, потому что люди давно уже избегали это место.
О том, чтобы засыпать эту огромную язву на теле полка, не могло быть и речи; глубины ее скрывали прибор, стоимость которого потрясала, а уровень секретности и государственная важность не поддавались ни оценке, ни осмыслению.
Москва решила этот вопрос по телефону, приказав организовать тройное охранное кольцо вокруг «Лебединого озера», выдав заодно — по телефону же — право стрелять караульным на поражение без предупреждения и безо всякой уверенности в том, что попавшийся им на глаза действительно является нарушителем. Естественно, тем самым караульные обрели право палить и друг в друга, а каждый из них, взятый в отдельности, — в себя самого.
Однако, так как Москва, по своему обыкновению, выдав право, не выдала ничего материального, способствующего его реализации, — ни письменного приказа, ни людей, ни оружия, ни финансов, — все жили спокойно, по-прежнему, кроме разве что полковника Астахова — виновника происшествия, вынужденного в одиночку нырять, искать, найти и искупить.
Понятно, что такая ситуация не могла сохраняться долго: вскрытое «Лебединое озеро» благоухало, казалось, на весь район.
Выйти из положения помогли три штуки старых двигателей от АНТ-24, которые, будучи установленными на специальные стойки, денно и нощно молотили по очереди воздух, сгоняя запах с «Лебединого озера» в лес, причем со скоростью не менее пятисот километров в час.
Двигатели работали по вахтенному методу — восемь через шестнадцать, — один работал, два отдыхали или проходили регламент.
Запах на полигоне, конечно, сразу исчез — проблема была решена.
Однако круглосуточный рев авиационного движка создал на территории всей воинской части некое аэродромное, чемоданное настроение. Все — и военнослужащие, и вольнонаемные стали ощущать себя находящимися в огромном зале ожидания пассажирами какого-то неизвестно куда уходящего рейса с задержкой вылета на неопределенное время.
На подсознательном уровне все ждали начала регистрации и посадки — ждали уже давно, с начала девяностых, если не раньше, — но теперь, после того как личному составу пришлось многие и долгие часы дышать дерьмом, это ощущение подчинило себе всю жизнь прославленного Краснознаменного — в прошлом — полка.
Мало того, из-за грохота моторов стало трудно разговаривать нормальным голосом; все начали, естественно, кричать друг на друга. Такая форма общения на практике оказалась весьма коварной, ведь форма, как известно, диалектически связана с содержанием. Говорить друг другу комплименты, следуя мудрому совету Булата Окуджавы, стало трудно, адресат их просто не слышал, не мог расслышать. Поэтому все стали орать, а орать на Руси полагается матом, иначе никак.
В итоге орать стали все — и по поводу и без повода.
… Устав от матерных криков, полковник Астахов, слегка наклонившись, поднял с земли две двухпудовые гири: спецы-техники сказали ему, что без двухпудовок поток, рождаемый пропеллером, снесет его с ног.
Коротко про себя помолившись, полковник сделал первый шаг в сторону «озера», второй, третий, постепенно входя в зону шквального вихря, порождаемого старым, опытным, отслужившим свой срок сполна (причем раза два, наверное) четырехлопастным пропеллером.
Войдя в основной поток воздушной струи, Астахов внутренне ужаснулся от того, как тяжело оказалось поставить на землю поднятую вверх ногу — вихрь поддерживал ее в горизонтальном положении, оттягивая ласту, словно по команде «тяни носок», стремясь едва ли не оторвать ногу вместе с ластой.
С трудом «приземлив» ногу, полковник вдруг с облегчением осознал, что сделал шаг длиной не меньше пары метров; за короткий миг, пока его связь с матушкой-землей была минимальной, вихрь пронес его метра на два, как пушинку.
Поверив в свою звезду, он совершил роковую ошибку: выпустил из рук двухпудовые гири, дабы усилить «эффект летящего шага». Результат превзошел самые смелые ожидания полковника: поток тут же подхватил его, понес по воздуху, но, не пронеся и трех метров, внезапно уронил и покатил кувырком по траве, сосредоточив свои усилия на его ластах, то ли стремясь сломать ему ногу, изогнув ее неестественным образом, то ли просто используя ласты как паруса, придающие поступательному движению жертвы особый напор.
Влетая в «Лебединое озеро», Астахов ощущал себя уже пустой упаковкой от картофельных чипсов, несомой по лужам шквальным грозовым ветром. Во рту внезапно возник железистый привкус крови, из чего полковник сделал вывод, что акробатика в его возрасте и при его уровне физической подготовки не столь полезна, как могло бы показаться в результате чтения рекламных листков шейпинг-клубов и фитнесс-центров…
Пронеся по поверхности озера и изваляв в жиже всеми боками и гранями, воздушный вихрь потащил его дальше и, стукнув с размаху о невысокую бетонную ограду бывшей курилки, оставил в покое.
Внезапно ощутив немыслимую вонь, Астахов понял, что шланг, идущий к загубнику от акваланга, скорее всего, надорван. Попытавшись встать на четыре кости, он понял вдобавок, что акваланг, видимо, сломал ему спину, отчего — при открытом-то переломе позвоночника! — его теперь вконец замучит, загребет проклятый радикулит.
Он отдышался и решил: надо срочно возвращаться к людям. Следовало ползти сначала в сторону, уйдя из зоны свирепствования воздушного вихря, прижимаясь вплотную к бетонной ограде бывшей курилки, а потом повернуть и ползти, ползти что есть силы.
Как он выполз, он не помнил.
Очнувшись уже в санчасти, после укола, первое, что увидел Астахов, был пристальный взгляд командира полка, Михалыча, склонившегося над ним и смотрящего ему прямо в глаза.
— Ну как, Саныч?
— Живой, Михал Михалыч.
— Это главное.
— Что, можно и поискать?
— Можно даже найти, — качнулся с готовностью поросенок.
— Только скажи «хочу»? — ехидно поинтересовался Николай.
— Да нет. Это одна из моих основных функций. Поиск плохо оконтуренных событий в пространственно-временном континууме. Я могу самостоятельно как бы осуществлять перемещения в пространстве-времени, без хронотопа, в отрыве от команд штрих-кодера…
— Как это может быть? — удивился Николай.
— Это возможно, так как в этом процессе переноса материи не происходит. Я делать там ничего не могу. Сам. В других временах и координатах. А я и не делаю. Я только наблюдаю, говоря понятным тебе языком. А если более точно, я регистрирую адреса интересующих тебя событий и штрих-коды соответствующих им времен и координат. Зная точные адреса, мы потом сможем читать отсюда, наблюдать в качестве очевидцев как бы — с помощью штрих-кодера. Я добываю, фигурально говоря, не книги, которые ты хочешь прочесть, а только их точные штрих-коды, адреса: номера стеллажей, на которых они стоят, ряд, место в ряду. И более детально: страница, абзац, номер строки, с какой буквы начать чтение. Ну, в общем, полный поиск по протоколу 17Н-302/12ТСР-75, если тебе это о чем-то говорит…
— Нет. Ничего не говорит. Все это сложно…
— Ну а попроще, если совсем уж честно, то и эти адреса я достаю тоже отсюда, находясь в этом мире и в этом времени. Я просто должен исчезнуть на время из виду и перестать подчиняться командам штрих-кодера, пока не выполню свою задачу. Мне нужно, чтоб меня в это время не отвлекали. Но вам, людям, трудно вдолбить в головы, что я в замоте, не надо меня дергать. Поэтому такие голограммы, как я, всегда говорят: «Ну, я пошел летать по временам и пространствам, собирать информацию. Пока!»
— Теперь все понятно.
— Я буду отсутствовать не меньше часа, но не больше двух. Приступать?
— Приступай. Хотя постой! Зажигалки у тебя с собой нет?
— О господи!
Поросенок снизился, сел на кучу дров, собранных Николаем с побережья всего заливчика, а затем стал проваливаться вниз, проходя сквозь плавник и коряги как привидение. Опустившись почти до самого основания приготовленной кучи дров, поросенок внезапно запел:
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза,
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
В том месте, где у обычных поросят находится сердце, ярко затрепетал огонек — сначала алым, а затем оранжевым. Появился легкий дымок.
Ты сейчас далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти — четыре шага.
Звездочка-сердце сверкала уже ослепительно бело-голубым, плавник вспыхнул.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови…
— Ну что, годится? — спросил поросенок, вылетая из разгоревшегося костра. — Или еще что?
— Ты знаешь такого — Бжезинского?
— А как же! — кивнул поросенок. — Американский политолог польского происхождения. Профессор 3. Бжезинский. Zbigniew Kazimierz Brzezinski, 1928 года рождения.
— Почитать что-нибудь можно про него, пока ты искать будешь?
— Я тебе мозги компостировать не вправе, ты сам набери на штрих-кодере его фамилию и выбери опцию «задуть в мозги», понял? — сказал поросенок и растаял в воздухе, уйдя в свободный поиск.
* * *
До Кольцевой оставалось уже не больше десяти километров, Москва надвигалась, наваливаясь всеми уродливыми щупальцами очумевшего от денег мегаполиса.Алексей вел «опель» нагло, чуть ли не по осевой, прицепив к антенне зеленый флажок исламистов и приклеив под носом короткие черные усики. Катя, покрасившись ради поездки в жгучую брюнетку, сидела на переднем сиденье рядом с Алексеем, накинув на лицо паранджу. Олена же, робко вжавшаяся в угол на заднем сиденье, выглядела русской деревенской девушкой, которую выкрали для дальнейшей продажи в гарем, так что с точки зрения маскировки машина выглядела безукоризненно.
На эту «военную хитрость» Алексея вынудил пойти его возраст: каждый гибэдэдэшник норовил бы остановить и срезать с него за вождение автомобиля без прав, к тому же в четырнадцать лет. Это стоило от трехсот деревом до двухсот зеленью. Так что смысл маскироваться был.
Маскировочный прием был Алексеем выбран верный, ведь всем известно, что московские менты, живущие стрижкой и бритьем беззащитных и безответных, смертельно боятся остановить невзначай машину истинных террористов — тут ведь можно, вместо взятки, получить, во-первых, враз, а во-вторых, сполна по их гибэдэдэшным заслугам и по общементовской совокупности.
— Далеко еще? — робко спросила Олена, опасливо оглядываясь по сторонам.
— Да уж почти приехали!
— А что это такое?
— Магазины.
— А это? Справа?
— Супермаркет.
— Супермаркет?
— Ну, тоже магазин. Но очень большой.
— А это?
— Оптовушка. Ну, тоже магазин. Где сразу надо много покупать. Не по одной вещи, а по четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два… Так получается дешевле, оптом, понимаешь?
— То есть восемь прялок дешевле, чем одна?
— Нет! Дешевле, чем восемь прялок, если их покупать поштучно — одну за другой!
— А зачем их так много? Одна прялка лет сто в хороших руках служит…
— Прялка — да, — кивнула Катя. — А туалетная бумага?
— Туалетная бумага? — Олена лихорадочно задумалась, перебирая всю информацию, имевшуюся у нее. — А что это такое?
— Это — подружка унитаза, — напомнила Катя. — Помнишь, я тебе ее показывала — как лента скрученная. Ты еще думала, что она для того, чтобы невест на смотринах украшать.
Олена испуганно приложила палец к губам, указывая Кате взглядом на спину Алешки, но мгновение спустя, заметив его слегка насмешливый взгляд в зеркальце заднего обзора, покраснела и поспешила сменить тему:
— А это вот, как городок, это что?
— Это ярмарка. Здесь очень много магазинов.
— И все купцы. И везде купцы! Как у вас много купцов-то богатых! А кто же это все покупает?
— Люди! — пожала плечами Катя.
— За деньги? — робко спросила Олена.
— Да, за деньги. Конечно, за деньги. А тут вот, видишь, «Глобал»? Тут за большие деньги.
— А деньги? Откуда все люди деньги берут? — поинтересовалась Олена.
— Работают, — кивнул Алексей. — Зарабатывают.
— Да? — удивилась Олена. — Мы вот все едем и едем, полдня уж. А я никого не видела, кто работает. Все только продают и покупают.
— Увы, это так и есть, — согласился Алексей. — Я тоже работающих не видел. А, нет, помнишь, бабушка на сто сорок втором километре лопатой у себя на огороде что-то копала?
— Помню. Бабушку помню! А потом еще дедушка был, с другой стороны дороги, столик строил у дороги.
— Не строил, а раскладывал.
— Зачем?
— Ну как? Наверное, чем-то торговать… Вьетнамскими чайниками… Или китайскими полотенцами, махровыми… Откуда мне знать чем?
— У вас работать стыдно, наверное? — предположила Олена. — Наверное, все по ночам трудятся?
— Да как тебе сказать. — Катя откинулась на подголовник, чтобы ее паранджа особо хорошо была видна с проплывающего мимо поста ГИБДД. — Работать не считается стыдно. Работать считается глупо. Нужно так устраиваться в жизни, девушка, чтобы ничего не делать, но все иметь.
— Так нельзя, не получится! — решительно возразила Олена.
— Это у нас с тобой не получится, — согласилась Катя. — А у большинства, как ты видишь, прекрасно получается.
— Да, — согласился Алексей. — Цель не в том, чтоб сделать что-то, а в том, чтоб что-то получить. Причем сейчас, сразу и по возможности все. Ведь не обязательно заработать. Можно украсть, отсудить, отнять, оттяпать. Россия очень богатая страна: за тысячу лет разворовать и половины не сумели.
— За воровство — острог! — испуганно крестясь, сказала Олена. — И в поруб посадить могут! А то еще палач каленым железом… и-и-ть! Ужас-то какой!
— Э-э-э, Оленушка! Это у вас было так. А у нас — нет. У нас — можно.
— Так если воровать можно, так ведь все воровать будут! — ахнула Олена.
— А все и воруют. Верно!
— И вы с папой воруете?! — В голосе Олены прозвучал неподдельный страх.
— Мы нет. Ты что! Не дай бог! Папа работает. Ему за службу платят. А сейчас ему разрешили тридцать пять суточек отдохнуть, посидеть дома. За то, что Батыя прогнал. Справедливо?
— Справедливо, конечно! — согласилась Олена. — А остальных, верно, Бог накажет?
— Что — Бог? Кого накажет?
— Бог накажет тех, кто ворует!
— Ну, Богу церквей у нас понастроили — со счету собьешься, купола золотом покрыли. Купола блестят теперь, Богу глаза ослепляют! Вон посмотри вперед!
— Вижу! Ох, какой огромный храм! Далеко-далече, а выше всех!
— Храм Христа Спасителя, ага. А под ним гараж на пятьсот машин. Храм Христа-на-гараже называется…
* * *
— Ну, как наши дела? — спросил поросенок, материализуясь над догорающим костром. — За сорок шесть минут управился! Ознакомился с трудами профессора Бжезинского?— Нет. Они почему-то по-польски у меня перед глазами возникли. Стал польский изучать от нечего делать. Странный язык, мне кажется: blada — бляда — означает «бледная», gruby — грубы — значит «толстый», гапо — рано — по-польски «утро», a jutro — ютро — у них значит «завтра»… Чего там Бжезинский мог намолотить на таком-то языке — даже не представляю…
— А как тебе «jebany zasraniec» нравится?
— Звучит неплохо! А что значит?
— Примерно то же, что и по-русски… Да нет, Бжезинский не дурак, уверяю тебя! А теперь сюда слушай: у меня к тебе две новости — хорошая и очень хорошая. С какой начинать?
— С хорошей.
— Я нашел точные координаты и точную дату высадки викингов на североамериканское побережье Атлантики! Хорошо?
— Хорошо! А очень хорошая новость?
— Этих высадок была сорок одна штука!
— Как «сорок одна»?
— Начиная с 850 года и по 1250-й. Хватит, я думаю. Все высадки кончались одинаково… — Поросенок издал звук, не допускающий двойного толкования. — Накрылись лаптем. Иными словами, ситуация как в старом анекдоте про портного: «Сто тридцать, сто тридцать, сто тридцать… где будем талию делать, мадам?»
— Самая крупная высадка?
— Предлагаю ориентироваться на экспедицию Бьярни, Кальва и Сигурда, 985 год. У них было в сумме сто сорок человек.
— Как там дело-то было? — спросил Николай, направляясь к хронолету. — Слетаем, поглядим?
— Можно в записи посмотреть. Я все отсканировал.
— Все равно пойдем в хронотоп. Там потише и потеплее. — Николай уже не замечал, что разговаривает с голограммой как с живым, разумным существом. — А то костер прогорел, а ты, считай, без шерсти…
— То есть?! — возмутился поросенок.
— Голограмма на рыбьем меху! — подмигнул ему Аверьянов.
* * *
Запись проецировалась прямо в сознание, индуцируя возникновение биотоков. Это было 3D высочайшего класса с возможностью перемотки, изменения дальности и ракурса по мере возникновения желания посмотреть поближе, заглянуть с другой стороны, просмотреть еще раз только что происшедший эпизод, причем хочешь — в нормальном темпе, а хочешь — в произвольном рапиде.Ладья викингов оказалась гораздо больше, чем Коля представлял себе: дружину в полсотни, а то и в сотню копий она вмещала спроста. Хоть ладья шла под парусом, но двадцать человек — по десять с каждого борта — равномерно и дружно гребли, то сгибаясь и почти складываясь вдвое, то — в конце гребка — едва не ложась на спину.
«Отличная физподготовка, — мелькнуло в голове у Аверьянова. — Так месяц помахаешь по восемь часов в день, пресс будет — серьезнее некуда. Правда, для одной только группы мышц тренировка…»
Он осмотрел всю палубу-днище ладьи.
Еще мужиков двадцать, свободные от вахты, имели, что называется, личное время. Имели они его по-разному, но большинство — лежа, закрыв глаза.
Старшего — капитана, воеводы или хрен его знает кого — не было видно нигде. Так как середину ладьи занимал приземистый, но весьма вместительный сарай, то Николай решил, что главный там — отрабатывает взаимодействие щеки с подушкой.
На баке, прислонившись спиной к передней стенке сарая, сидел кряжистый, но очень сухой старик, лет под семьдесят, совершенно седой, с голубыми глазами. Рядом с ним возвышалась колода, на которой, очевидно, рубили мясо и крупную рыбу: верхний торец колоды был нещадно изрублен.
Старик безучастно смотрел вперед, туда, где милях в пяти (километрах в восьми-девяти) возвышались невысокие горы побережья североамериканского континента…
На самом носу ладьи, копаясь в куче старых рыболовных сетей, стоял на коленях парень лет двадцати пяти. Приподнимая и осматривая сеть, секцию за секцией, парень неизменно плевал — то ли от отвращения, то ли от отчаяния, — скидывал в кучу обследованный участок сети, приподнимал новый, высоко, широко расставив руки, растягивал его перед глазами.
Очередной участок сети содержал прожженную дыру таких размеров, что сквозь нее мог бы без труда пролезть небольшой бегемот.
— Ух-х-ля! — простонал парень и что-то крикнул голубоглазому старику на своем языке, явно принадлежащем к группе скандинавских, но Николай понял его столь же легко, как если бы тот крикнул по-русски: «Гребаные козлы!»
Старик в ответ молча поднял правую бровь, изобразив удивление.
— Прожгли мою сеть! Смотри, Торхадд Мельдун, сын Вулкана!
— Вижу, Бард, вижу, — кивнул старик.
— Дал ее Сигурд наш великий конунгу Гуннбьерновых островов Вермунду Синей Пчеле на три дня, — начал объяснять Бард, говоря громко, чтобы слышали все, включая гребцов. — «Дай мне сейчас, в конце зимы, сеть! — сказал Вермунд Синяя Пчела нашему великому Сигурду. — На три дня всего, зима ушла из наших фьордов!» — «Зачем тебе рыболовная сеть? — спросил Сигурд наш великий. — Ты рыбу собрался ловить, Синяя Пчела?» Вермунд задумался и так отвечал Сигурду: «Я, Вермунд Синяя Пчела, решил после бани девок, рабынь своих, сетью ловить. Это очень смешно теперь вот, весной, будет!» — «На! — сказал Сигурд наш великий. — Шутка, веселье полезны душе, назидание потомкам, предкам отрада в раю. Возьми сеть. Возьми на три дня. Желаю удачи тебе: поймать всех девок-рабынь за три дня после бани». — «Надеюсь. Я после бани и после зимы до девок горяч, — отвечал Вермунд. — Да и Один-бог поможет мне, я очень надеюсь». Ну, зима в этот день и кончилась, пора Вермунду в баню идти. Пошел он в баню, конечно, Вермунд, Пчела Синяя. С девками, рабынями своими, Вермунд в бане парится, ведь настала весна! Вот истекло время париться, вышли девки, рабыни Вермунда, из бани в предбанник, а Вермунд уж капканы-то там зарядил, насторожил на полу, сети раскинул вдобавок! Весело вышло и славно. Снотру-красавицу убило капканом. Снотра из бани в предбанник на четвереньках пошла. Капкан ее задавил очень быстро, Вермунд и смеяться не кончил еще. Я думал, что вот все веселье-то в том и состояло. Не так, нет! Он еще, вижу я, сеть нашу прожег. Кто же другой, если не он? Рыба прожечь не смогла бы. Рыба в воде… Рыба на нерест идет, огней не разводит, так ведь, Торхадд? Значит, Вермунд сеть прожег, кряж ему в дышло, старому пню, сыну лужи мочи!
Парень поднял голову, отрывая взгляд от дыры в сети, ища сочувствие в собеседнике, но тут же резко откинул голову назад и вбок от страшной оплеухи.
Сигурд, могучий ярл, лет сорока, косая сажень в плечах, стоял перед ним, широко расставив могучие ноги.
— Не звезди на всю ладью, когда ярл почивает!
— Я… — начал было парень, но снова могучая плюха едва не повалила его.
— В ушах от тебя звенит!
— Но… — Парень попытался предъявить ярлу дыру, но третья оплеуха оборвала его попытку в самом начале.
— Сколько раз повторять: говори кратко! Суть! Звездить в Валгалле будешь!
— Бард понял… — залепетал парень, вставая с днища-палубы. — Бард осознал… Бард… — Вставая, он вдруг увидел сине-фиолетовую горную цепь прямо по курсу. — Земля!.. Земля!.. Земля!!!
Четвертая оплеуха чуть не вышвырнула Барда за борт.
— Еще короче!
Бард, повернувшись всем телом, указал двумя руками в сторону далеких гор, словно призывая их себе в свидетели.
— Земля… — тихо и виновато сказал он.
— Теперь хорошо, — снисходительно одобрил ярл Сигурд. — Ты понял, я вижу. Так и продолжай теперь, Бард. — Повернувшись, Сигурд не спеша пошел восвояси, направляясь к сараю в центре ладьи.
Подумав немного, Бард устремился за ним и, обогнав ярла, преградил ему дорогу.
— Земля… — еле слышно сказал Бард, слегка склонившись и указывая обеими руками за спину ярлу Сигурду.
— Хорошо, — сухо кивнул Сигурд. — У тебя получается.
Бард замер, подобострастно сглотнув. Небрежным движением Сигурд отстранил его со своего пути:
— А теперь не досаждай мне.
— Земля… — прошептал Бард, снизу заглядывая в грозные очи ярла.
В глазах повелителя мелькнуло что-то, неясная еще догадка вдруг осветила его взор. Ярл медленно повернулся и вперился в горизонт, глядя прямо по курсу.
— Повтори!
— З-з-з… — начал было Бард, но от волнения не смог закончить.
— Не надо продолжать! — остановил его жестом Сигурд. — Я тебя понял без слов.
Вернувшись на бак, ярл долго смотрел вдаль, а затем обратился к голубоглазому старику:
— Впереди земля, Торхадд Мельдун, сын Вулкана. Ведома ли она тебе, старый шкипер?
— Она мне неведома, — ответил старик, едва удостоив владыку взглядом.
— Я открыл новый край! — воскликнул Сигурд. — Как скоро мы достигнем берега Торхадд?
— Мы идем к этим горам уже третьи сутки, ярл… — ответил старик.
— Почему? — удивился Сигурд.
— Потому что ветер дует то туда, то обратно.
— Что ты хочешь сказать?
— Лето кончается, ярл… — заметил старик и замолк.
— И что?
— Хочется жрать.
— Почему ты говоришь мне об этом, Торхадд?
— Потому что ты меня спросил, что я хочу сказать. Жрать хочется. Больше нечего мне сказать.
— На берегу много пищи! — уверенно сообщил Сигурд.
— Твои бы речи — да Одину в уши, — заметил старый шкипер.
Сигурд задумался.
— Куда дует ветер? — спросил он, помолчав некоторое время. — Как ты считаешь, Торхадд?
— К берегу.
— Ты в этом уверен?
— Нет, неуверен, — ответил старик, прислоняясь поудобнее спиной к сараю, заслонявшему его от все более крепчавшего попутного ветра. — Но мне так кажется.
— Парус! — заметил Сигурд. — Парус надут ветром! Он подтверждает твои слова!
— Мне парус не виден, — ответил старик. — Мне говорит мой опыт.
— Да, — согласился ярл. — Древняя пословица гласит: «О направлении ветра спроси у ветра»!
Торхадд молча кивнул, соглашаясь.
— Земля! — вдруг сказал стоящий неподалеку Бард, ни с того ни с сего, словно проснувшись.
— Наконец-то и ты увидел долгожданный берег! — насмешливо процедил Сигурд.
— Интересно, чья ж это земля? — спросил Бард мечтательно. — Чья?
— Это моя земля! — отрезал Сигурд.
— А… — Бард указал рукой в сторону, на две другие ладьи, идущие параллельными курсами.
— Да! — согласился ярл и, подойдя к борту, махнул рукой, адресуя свой жест соплеменникам, предлагая сблизиться для серьезного разговора…
* * *
Полностью изолированный от внешней среды боевым гидрокостюмом, полковник Астахов выглядел странно, стоя в одиночестве на краю зеленой лужайки, плавно переходившей в «Лебединое озеро», имевшее поверхность цвета кофе с молоком, бугрящуюся непонятными темно-коричневыми кочками величиной от грецкого ореха до ореха кокосового, огромного, двойного, эндемика Сейшельских островов.Он стоял абсолютно один, потому что люди давно уже избегали это место.
О том, чтобы засыпать эту огромную язву на теле полка, не могло быть и речи; глубины ее скрывали прибор, стоимость которого потрясала, а уровень секретности и государственная важность не поддавались ни оценке, ни осмыслению.
Москва решила этот вопрос по телефону, приказав организовать тройное охранное кольцо вокруг «Лебединого озера», выдав заодно — по телефону же — право стрелять караульным на поражение без предупреждения и безо всякой уверенности в том, что попавшийся им на глаза действительно является нарушителем. Естественно, тем самым караульные обрели право палить и друг в друга, а каждый из них, взятый в отдельности, — в себя самого.
Однако, так как Москва, по своему обыкновению, выдав право, не выдала ничего материального, способствующего его реализации, — ни письменного приказа, ни людей, ни оружия, ни финансов, — все жили спокойно, по-прежнему, кроме разве что полковника Астахова — виновника происшествия, вынужденного в одиночку нырять, искать, найти и искупить.
Понятно, что такая ситуация не могла сохраняться долго: вскрытое «Лебединое озеро» благоухало, казалось, на весь район.
Выйти из положения помогли три штуки старых двигателей от АНТ-24, которые, будучи установленными на специальные стойки, денно и нощно молотили по очереди воздух, сгоняя запах с «Лебединого озера» в лес, причем со скоростью не менее пятисот километров в час.
Двигатели работали по вахтенному методу — восемь через шестнадцать, — один работал, два отдыхали или проходили регламент.
Запах на полигоне, конечно, сразу исчез — проблема была решена.
Однако круглосуточный рев авиационного движка создал на территории всей воинской части некое аэродромное, чемоданное настроение. Все — и военнослужащие, и вольнонаемные стали ощущать себя находящимися в огромном зале ожидания пассажирами какого-то неизвестно куда уходящего рейса с задержкой вылета на неопределенное время.
На подсознательном уровне все ждали начала регистрации и посадки — ждали уже давно, с начала девяностых, если не раньше, — но теперь, после того как личному составу пришлось многие и долгие часы дышать дерьмом, это ощущение подчинило себе всю жизнь прославленного Краснознаменного — в прошлом — полка.
Мало того, из-за грохота моторов стало трудно разговаривать нормальным голосом; все начали, естественно, кричать друг на друга. Такая форма общения на практике оказалась весьма коварной, ведь форма, как известно, диалектически связана с содержанием. Говорить друг другу комплименты, следуя мудрому совету Булата Окуджавы, стало трудно, адресат их просто не слышал, не мог расслышать. Поэтому все стали орать, а орать на Руси полагается матом, иначе никак.
В итоге орать стали все — и по поводу и без повода.
… Устав от матерных криков, полковник Астахов, слегка наклонившись, поднял с земли две двухпудовые гири: спецы-техники сказали ему, что без двухпудовок поток, рождаемый пропеллером, снесет его с ног.
Коротко про себя помолившись, полковник сделал первый шаг в сторону «озера», второй, третий, постепенно входя в зону шквального вихря, порождаемого старым, опытным, отслужившим свой срок сполна (причем раза два, наверное) четырехлопастным пропеллером.
Войдя в основной поток воздушной струи, Астахов внутренне ужаснулся от того, как тяжело оказалось поставить на землю поднятую вверх ногу — вихрь поддерживал ее в горизонтальном положении, оттягивая ласту, словно по команде «тяни носок», стремясь едва ли не оторвать ногу вместе с ластой.
С трудом «приземлив» ногу, полковник вдруг с облегчением осознал, что сделал шаг длиной не меньше пары метров; за короткий миг, пока его связь с матушкой-землей была минимальной, вихрь пронес его метра на два, как пушинку.
Поверив в свою звезду, он совершил роковую ошибку: выпустил из рук двухпудовые гири, дабы усилить «эффект летящего шага». Результат превзошел самые смелые ожидания полковника: поток тут же подхватил его, понес по воздуху, но, не пронеся и трех метров, внезапно уронил и покатил кувырком по траве, сосредоточив свои усилия на его ластах, то ли стремясь сломать ему ногу, изогнув ее неестественным образом, то ли просто используя ласты как паруса, придающие поступательному движению жертвы особый напор.
Влетая в «Лебединое озеро», Астахов ощущал себя уже пустой упаковкой от картофельных чипсов, несомой по лужам шквальным грозовым ветром. Во рту внезапно возник железистый привкус крови, из чего полковник сделал вывод, что акробатика в его возрасте и при его уровне физической подготовки не столь полезна, как могло бы показаться в результате чтения рекламных листков шейпинг-клубов и фитнесс-центров…
Пронеся по поверхности озера и изваляв в жиже всеми боками и гранями, воздушный вихрь потащил его дальше и, стукнув с размаху о невысокую бетонную ограду бывшей курилки, оставил в покое.
Внезапно ощутив немыслимую вонь, Астахов понял, что шланг, идущий к загубнику от акваланга, скорее всего, надорван. Попытавшись встать на четыре кости, он понял вдобавок, что акваланг, видимо, сломал ему спину, отчего — при открытом-то переломе позвоночника! — его теперь вконец замучит, загребет проклятый радикулит.
Он отдышался и решил: надо срочно возвращаться к людям. Следовало ползти сначала в сторону, уйдя из зоны свирепствования воздушного вихря, прижимаясь вплотную к бетонной ограде бывшей курилки, а потом повернуть и ползти, ползти что есть силы.
Как он выполз, он не помнил.
Очнувшись уже в санчасти, после укола, первое, что увидел Астахов, был пристальный взгляд командира полка, Михалыча, склонившегося над ним и смотрящего ему прямо в глаза.
— Ну как, Саныч?
— Живой, Михал Михалыч.
— Это главное.