Горюнов Андрей. Варяжский десант

   — Спасибо, властитель. — Хросскель Годинович с достоинством поклонился, благодаря за комплимент.
   — Один лишь недостаток: не сработал…
   — Что-то не учел…
   — Зря я тебя неделю назад акулам не скормил за обещание пятью хлебами весь экипаж накормить…
   — Пятью рыбами, властелин, — тихо поправил Годинович. — Рыбы больше хлебов.
   — Да, — согласился Бьярни. — А волки больше рыб…
   — Ты хочешь накормить людей волками? — удивился мудрец.
   — Нет. Я накормлю волков тобой, на берегу, если хоть что-то случится при высадке.
   — А что случится? — встревожился Годинович.
   — Почем я знаю? — пожал плечами ярл. — Мы же вынуждены теперь плыть за этой колдуньей, принявшей вид летающей свиньи…
   — Но почему мы вынуждены?! — с беспокойством спросил кудесник.
   — А куда ты теперь-то денешься? — с неприязнью прошипел Бьярни и, обращаясь уже ко всей флотилии, громко спросил: — Так что вы решили, други?
   — Мы пойдем своим путем! — немедленно отреагировал Кальв и махнул гребцам отходить от ладьи Бьярни.
   Гребцы Сигурда вопросительно повернулись к стоящему на баке предводителю.
   — А мы? — Бард заглянул в ничего не выражающее каменное лицо Сигурда.
   Тот, видно, все еще пребывал под впечатлением невеселого итога пересчета денег в мошне.
   — Что «мы»? — спросил Сигурд, не вполне въезжая в образовавшийся расклад.
   — Мы пойдем с Бьярни?
   — Ни за что! — отрезал Сигурд, ударив кулаком по брусу-поручню. — Мы пойдем своим путем!
   — Но своим путем пошел Кальв! — заметил Бард. — Мы пойдем, как Кальв?
   — Никогда! — Сигурд вторично ударил кулаком по брусу-поручню.
   — Но что нам остается? — удивился Бард. — Если не идти с Бьярни и не идти своим путем, как Кальв? Что еще? Куда тогда?
   В ответ Сигурд остервенело заколотил кулаком в поручень, будто забивал им плохо идущий в сучок гвоздь.
   — Куда угодно, только не туда! А как? Не так! И так уже в мошну без слез не взглянешь, и так! Поэтому — никак! Не так! И не туда! Куда? Отвечу: не туда!
   — Но они идут к Новому Берегу, к сказочной райской земле, называемой Винланд…
   Сигурд едва заметно кивнул подбородком, соглашаясь:
   — Да, это так… А мы… А мы… А мы пойдем домой!
   У всех гребцов от удивления отпали челюсти — до колен. Открыв рты, они замерли, вцепившись в рукояти весел, онемев.
   Крепчавший ветер наполнял парус, быстро неся ладьи к берегу.
   — Не обсуждать! — гаркнул Сигурд. — Разворачиваемся и — домой!
   Постояв еще пару секунд и свирепо повращав глазами, Сигурд скрылся в палубной надстройке — когда он впадал в гнев, у него всегда обострялось чувство голода, удовлетворять которое было разумно, скрывшись от лишних глаз.
   — Домой… — растерянно прошептал Бард, садясь рядом с Торхаддом.
   Старый шкипер молча кивнул в ответ. Бард осторожно тронул старика за рукав:
   — У нас воды и пищи на три дня, не больше. А до дому идти не меньше ста дней… Мы же все погибнем, Торхадд Мельдун…
   Из-за стены надстройки, к которой они прислонялись спинами, донеслось негромкое чавканье, прерываемое время от времени бульканьем и причмокиванием…
   — Нумудаак… — протянул нараспев старый шкипер.
   — Мы их теряем! — сообщил поросенок Аверьянову. — К бухте возле Оленьего Холма идет только Бьярни. Кальв взял к югу, градусов на сорок пять от Бьярни, а Сигурд повернул назад, в океан. Это провал.
   — Нет, — возразил Николай, доставая двенадцатимильный радиотелефон. — Пора, девочки, — скомандовал он в трубку. — Зажигай! Только сигнальных ракет пока не пускать — испугаете.

* * *

   Ладья Сигурда, развернувшись кормой к берегу, дала возможность гребцам видеть, от чего они уходят.
   Сначала там, на уже таком близком Далеком Берегу вожделенной земли Винланд, во мраке вспыхнули отдельные огоньки, а затем засветились неоновые трубки, наполненные бегущими искрами всех цветов радуги, сверкающие поочередно созвездия сотен лампочек… Еще мгновение — и весь Олений Холм вспыхнул, как самоцвет, переливаясь блестками и веселыми лучами во всем воспринимаемом человеческим глазом спектральном диапазоне.
   Лучи мощных софитов высветили женскую фигуру в длинном, до земли, бело-розовом платье, стоящую на вершине холма отдельно, как маяк, как памятник.
   Конечно, на таком расстоянии фигура Вари казалась крошечной, но лучи прожекторов, откидывающие ее тень на клубы густого белоснежного тумана, создаваемого с помощью обычной углекислоты, были видны и с пяти километров.
   — Баба… — тихо сказал кто-то из гребцов на ладье Сигурда и громко сглотнул.
   Но это и без него уже поняли все.
   — Взяли! — скомандовал рулевой гребцам. — Навались!
   После чего сам, вместо того чтобы смотреть прямо по курсу, в беспросветный мрак Атлантики, повернулся назад, лицом к рулю, отвернувшись от гребцов.
   Впрочем, в его поведении был смысл.
   Сигурд, уходя в палубный сарай, забыл приказать спустить парус. И теперь ветер, приходящий из темных океанских далей, давил на него, толкая ладью к берегу, кормой и рулем вперед, совершенно, казалось бы, не замечая усилий гребцов.
   Усилия же, надо признать, были те еще: гребцы только макали весла в воду, вкладывая всю силу в движение весел по воздуху. Конечно, грести так было очень неудобно — поменяв мысленно местами водную и воздушную среду и пытаясь при наклоне вперед черпануть как следует по ветру, а погрузив весло в воду, сачкануть, используя сильные мышцы спины исключительно для имитации могучего гребка, — но чего не сделаешь ради собственного блага!
   «Возвращающаяся» таким образом «домой» ладья Сигурда стала даже догонять корабль Бьярни, идущий точно на Олений Холм, и причина этого была очевидна: гребцы Бьярни сидели как положено, спинами по направлению движения, и потому не видели стимулирующей гребцов Сигурда картины.
   В том же духе двигался и корабль Кальва.
   Три силы, действующие на его ладью, — сила ветра, сила, развиваемая гребцами, и реакция руля, жестко закрепленного относительно набегающего потока — сложились сами собой так, что результирующая, легко получаемая элементарным векторным сложением, указывала точно на Олений Холм.
   Ладью Кальва несло туда же, куда и всех, но не задом наперед и не естественным образом — бушприт по курсу, — а как бы боком, полулагом.
   Кальв, стоящий на баке и правильно оценивающий происходящее, не возражал против такого способа передвижения. Для него главным было — идти «своим путем», чтобы не платить за чужой и не подставляться возможной вполне береговой обороне, — словом, случись что, не попасть под раздачу первым.

* * *

   С берега все казалось непрофессиональной киносъемкой.
   Ладьи уже подходили к кромке прибоя, но не было еще ни остервенелых режиссерских криков в мегафон, ни бестолковой паники среди статистов, ни мелькания посторонних перед камерой, ни визгливого мата исполнительницы главной роли, которую, наступив ей на подол, ассистент режиссера сильно толкнул в лоб ладонью, вводя в тонус… Не было ни щелчков хлопушкой по голове заснувшего с похмелья звукотехника, ни мельтешения лучей прожекторов — экспериментов пьяных светотехников, забывших, что свет уже был ими же установлен час назад, и затеявших теперь снова «поиграть немного со светом, поискать гамму высвета», в то время когда давно уже пора снимать.
   Ощущение фантасмагории, нереальности происходящего усугублялось каким-то вселенским спокойствием, общей умиротворенностью, совершенно неясно откуда взявшейся благодатью, атмосферой радостной, ждущей тишины.
   Про ладьи никак нельзя было сказать, что они стремительно подходили к берегу.
   Когда до берега осталось полторы длины полета стрелы, гребцы подняли весла и закрепили их вдоль бортов, в то время как остальные члены экипажей спустили паруса.
   Все три ладьи были теперь рядом, хотя прибрежный накат вносил здесь свою заметную лепту, то слегка разводя, то сводя, то лениво вращая корабли.
   Благодаря береговому освещению было видно, что каждая ладья содержала от сорока до пятидесяти коренастых бородачей в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, сгрудившихся в носовой части и безмолвно пяливших глаза на факелы в руках встречающих их женщин.
   Ладьи имели, естественно, заметный дифферент на нос.
   Прибой, подкатывавший под сильно задравшуюся корму, подбивал ладьи каждым своим гребнем. Ветер, слабо тянувший на берег свежесть просторов Северной Атлантики, лениво давил на мачты и палубные постройки, помогая прибою повернуть ладью относительно глубоко сидящего в воде, перегруженного носа. Накат и ветер не спеша сбивали с курса, ставя судно сначала лагом к прибою, а затем закидывая кормой к берегу, разворачивая ладью задом наперед.
   В процессе этого кручения бородачи молча и слаженно переходили с носа на поворачивающуюся к берегу корму, и история повторялась. Иногда же, когда экипаж начинал переход слишком рано, ситуация возвращалась к исходной, и тогда бородачам приходилось возвращаться на бак с полдороги.
   От многочисленных факелов на берегу, софитов и иллюминационных пространственно распределенных систем было довольно светло; ладьи, появившиеся из сине-туманной темноты ночного мрака, на фоне звездного неба выглядели черными большими лодками странной формы с шевелящимися над бортами силуэтами людей.
   — Ой, девочки, а как они похожи друг на друга!
   — Немытые, нестриженые — вот и все сходство.
   — Да нет, ну что вы, — как братья!
   — Рыжие!
   — Не рыжие, а русые! Сама ты рыжая!
   — А рожи до чего глупые!
   — Не глупые, а добрые.
   — Добрые, ну как же: в кольчугах, при ножах!
   — Это не нож, а меч!
   — Какая разница!
   — А та разница, что добрый мужик или злой — это не по мечу судить, а по глазам сразу видно!
   — Да ты чего, отсюда глаза видишь, что ли?
   — Не вижу. Но я их глаза чувствую. Из них можно веревки вить. Знаю таких. Ленивый шкаф. Крановщиком такой работает, грузчиком, шофером…
   — Шофером на асфальтовом катке!
   — Или на карьерном самосвале!
   — Ага! На лесопилке бревна под пилы подает, когда у тележки цепь слетит, ну или дизель встанет.
   — А может и вместо трактора пахать.
   — Много не вспашет. Гектаров пять — и все! Беги за самогонкой!
   — Такие мужики дома — как приставка к телевизору: пришел и лег снопом, палкой с дивана не сковырнешь. Чинить ничего не починит, в розетку штепселем не попадет, но зато и на сторону гулять не будет: это ж вставать, ботинки надевать… Пиво есть в холодильнике — больше ничего и не нужно. И детей такие любят. Лежит и вслух учебник за третий класс читает — ему-то самому в диковинку!
   — А дети по нему ползают, ползают, ползают…
   — Ну, если чемпионата, конечно, нет по ящику. А если спорт, то дети — кыш!
   — Импотенты они, я поняла.
   — Ой, не скажи!
   — Сейчас тебе покажут, «импотенты»… Расскажешь утром-то…
   — Да посмотрите, бабы, — реальные мужики. Вроде не пьяные даже.
   — А ведь одни приплыли-то сюда, без баб. Ни поварихи у них, ни буфетчицы не видать!
   — Да голубые потому что!
   — Ни-ког-да! Голубого я за версту чую. Они, что хочешь делайте со мной, они не голубые!
   — Не голубые, раз с ножами-то! С мечами! С мечами педрилы не бывают. Они ж сюсюкалы! Видали педиков с мечами?
   — Нет, я вообще мечей не видала ни в жисть. А разве такие маленькие мечи бывают?
   — Ничего себе маленький — с метр!
   — А ты «Властелин колец» смотрела?
   — Какое там смотрела?! Я день и ночь работаю!
   — Да что вы спорите — типичные бандиты!
   Женщины разом стихли, думая каждая о своем. Предположение было очень похоже на реальность.
   — Вот ужас-то! А их там, на трех-то лодках, ведь больше сотни!
   — Да нет же! Коля говорил, они варяги.
   — Ну а варяги — это кто?
   В этот момент с ладьи Кальва донеслось мычание.
   — Коровка…
   С ладьи Бьярни послышалось ответное мычание сразу нескольких коров и, похоже, одного быка.
   — Они же фермеры!
   — А почему это вдруг фермеры?! — возмутилась одна из девиц. — Мне это быдло кулацкое ни к чему!
   — А мне — к чему! — возразили ей сразу несколько голосов.
   — Да ссохни они, все эти фермеры!
   — А что так?
   — Да они ж за свои кровные душу вынут. Я в прошлом году связалась с одним с-под Тамбова, картошку привез до столицы. Та соки ж все, скотина, выпил. Не отвалился, гад, пока радикулит его на мне не скрючил. А жадный ж до чего! Да лучше пусть они своих коров дерут, а мы тут ни при чем!
   — Конечно, безобразие — вон сколько их!
   — А они-то все тебе, Галка, думаешь, достанутся? Ты не беспокойся.
   — Это с твоей рожей можно не беспокоиться — и бык не польстится. А вон на Зинку-то нашу двадцать фермеров таких налезут, так замычишь, куда твоя корова!
   — Уж Зинка замычит! Зинк, ты ж под паровозом только еще не лежала, скажи?
   — Отстань от меня, тварь, — довольно зло отреагировала Зина. — Страхуила чернявая!
   — Что-о-о? — удивилась Галка. — Это ты мне?!
   Страшный удар с правой мог бы, казалось, сбить Зинке голову с плеч, если бы Галка не остановила движение Зинкиной головы не менее сильным ударом с левой, вторым ударом, прошедшим сразу за первым.
   Этот второй удар, с левой, был какой-то липкий, впечатыващий: рука Галки как бы прилипла к голове Зины, заскользила по ней, впилась в прическу, а затем сильно рванула голову вперед и вниз, срывая парик. Согнув Зинку в поясной поклон, Галка слегка качнула бедрами и вмазала ей коленом в лицо. И тут же взвыла от боли: Зинкины зубы впились в ее колено, проникая в плоть едва ли не до кости.
   Аверьянов, появившийся из только что материализовавшегося в стороне хронотопа, тут же оценил ситуацию как критическую, выходящую из-под контроля.
   Женское сообщество поляризовалось, разделившись на два лагеря яростных болельщиц. Женские вопли взвились к небесам.
   С моря донеслись восторженные, восхищенные возгласы викингов и громкое изумленное мычание коров.

* * *

   Ладьи, скрежеща днищами по гальке, почти одновременно были выставлены на берег прибоем, причем, что забавно, ладью Сигурда вынесло на берег, разумеется, кормой вперед: приказ ярла — закон для экипажа: домой так домой…
   Причаливание ладьи Сигурда прошло удачно, хоть и внештатно. Трое, помогая рулевому, успели поднять руль, чтобы не сломать его о берег напирающей с моря массой ладьи. В последний момент им удалось-таки выехать на гальку ахтерштевнем, скребя по камням рудерпостом.
   — Что там происходит? — спросил Барда Торхадд, по-прежнему продолжая сидеть, прислоняясь спиной к сараю и глядя вперед, в темнеющее над Атлантикой небо. — Я слышу женские крики. Вижу над океаном отблески огромных костров в небе, на низких поводьях тумана…
   — Это не костры! Это какой-то волшебный свет. И факелы… Встань, Торхадд Мельдун, выйди на ют, посмотри! На это стоит посмотреть!
   — Лень мне вставать. Будь, Бард, моими глазами. Расскажи.
   — Твое предсказание сбылось, Торхадд! Нас встречают валькирии.
   — Много?
   — Десятки… Нет! Больше сотни!
   — Они кричат ругательства?
   — Да. Две валькирии подрались из-за нас.
   — Мужчин много там?
   — Я вижу только одного. Он спешит к дерущимся валькириям, машет, приказывает прекратить драку…
   — Это я слышу. Я просил тебя быть моими глазами, Бард, а не ушами.
   — Я просто взволнован…
   — Не удивительно.
   — Они приготовили нам пир — я вижу легкие столы с тончайшими ножками, сделанные не из дерева, а из металла… думаю, серебра… да нет, серебро бы согнулось… И еще из чего-то белого, блестящего, как лед. Тут хватит места на всех — и на них, и на нас… И на ярлов, и на кэрлов, и даже на трэдов!
   — Действительно отдельный стол с объедками?
   — Нет-нет! Везде невиданные, красивейшие блюда! Невиданные ягоды, огромные, листья свежей зелени, разноцветные кружки нарезанных овощей… Не знаю, что это за плоды, но это потрясающе выглядит… Встань, посмотри сам.
   — Я ничего не увижу, Бард.
   — Почему?
   — Мои глаза уже давно смотрят внутрь меня.
   — Внутрь тебя?
   — В душу.
   — Ну, понятно… — Бард запнулся, не зная, что и сказать.
   — Там что-то готовят на огне? — спросил Торхадд, принюхиваясь.
   — Да! Отдельно жарится мясо. Пятнадцать, нет, двадцать валькирий что-то готовят на удивительных голубых огоньках! А сколько сосудов с напитками стоит на столах, самых разных цветов. Прозрачные и блестящие, искрящиеся кувшины и крынки. И много чар, кувшинов, посуды изо льда — прозрачнейшего, чистейшего льда! Невиданные угощения!.. Не перескажешь! Я и во сне такого не видел, Тархадд!
   — Чем они вооружены, валькирии?
   — Ничем! У них нет с собой оружия.
   — Оружие сложено отдельно?
   — Да нет, не видно. Луки, стрелы, щиты, мечи — ничего такого…
   — Большие у валькирий крылья?
   — У них нет крыльев.
   — Как же они летают?
   — Они не летают. Две валькирии сейчас кусаются и выдирают волосы друг другу… Одна валькирия у другой сорвала с головы кожу вместе с волосами, с рыжими волосами, но вместо крови у той, у которой сорвали, на голове сразу выросла новая кожа с еще более красивыми черными волосами! Вот чудо! Теперь они царапаются!
   — И визжат на разные голоса?
   — Нет. Они царапаются молча. Визжат другие валькирии.
   — Я слышу. «Мослом в сопелку ей!», «В торца! Ну-к, по сопатке!»
   — Что такое «сопатка», Торхадд?
   — Колдовство, заклинания… У нас, в Сизых Фьордах, нет этого слова.
   — «В торца по хрюкалу!»
   — Это, похоже, совет…
   — «Ментовская сиповка!»
   — Скрытые знания доступны валькириям, это уж так!
   — «Шмач разорви ей!»
   — Указывает, как поступить в сложном случае, верно?
   — «Буркалы вырви ей, выбей моргалы!»
   — Клич боя? На молитву не похоже…
   — «Сейчас свои гланды проглотит, зассыха!»
   — Да, мастерицы валькирии: так наговорами и сыплют!
   — А где же прячутся их мужчины?
   — Им негде прятаться, здесь все открыто.
   — А за холмом?
   — Едва ли, Торхадд. Ведь мы успеем перебить всех женщин, пока мужчины из-за холма добегут сюда!
   Женский вой разочарования пронесся над побережьем и стих.
   — Какой скорбный звук… Одна из них погибла, Бард?
   — Нет. Просто их разняли. А остальные застонали от огорчения. Ведь схватка завершилась, не выявив победившую!

* * *

   Уже подбегая к дерущимся, Аверьянов увидел, как между схватившимися не на шутку Зиной и Галей вклинился небольшой пес, молодой шарпей. Следом за ним к девочкам подскочила интеллигентного вида женщина лет шестидесяти с небольшим и в одно касание раскидала сцепившихся в разные стороны.
   Раздавшийся стон разочарованных болельщиц был столь громок, что докатился, наверное, до моря Баффина на севере и до мыса Канаверал на юге.
   Благодарно кивнув миротворщице с собакой, Николай поднял руку, обращаясь ко всем:
   — Тише! Тишина! Ша! Чтоб этого больше не было! Предупреждаю: при возникновении хотя бы еще одного конфликта контракт будет расторгнут с обеими дерущимися, ругающимися сторонами: разбираться, кто прав, а кто виноват, будете без меня уже, на Тверской. И второе — что касается ругани. Тут везде поставлены лингвистические маяки. В пределах трех километров вокруг вот этого холма — Оленьего Холма — все понимают друг друга независимо от того, кто на каком языке говорит, понятно?
   — Понятно.
   — А дальше как? Если четыре километра?
   — А дальше надо языки учить! Или брать переводчика.
   — И я добавлю от себя… — выступила пожилая дама, взяв шарпея на руки. — Учтите, девочки, я здесь присутствую. И распоясаться никому не дам. Если хоть одна из вас… то я такую сразу, без раздумья. Чуть что — к себе на родину быстрее собственного визга улетишь. Чтоб женщину СССР вы не позорили! И фермеров не обижать мне, все слыхали? Это ростки нового, плоды возрождения России!
   — А это все же фермеры? — спросил кто-то из толпы.
   — Ага, — кивнул Аверьянов. — Специально собирали. В глухих районах дальнего зарубежья.
   Он уже не помнил, что, кому и зачем он врал. За последние часы его биологического времени ему пришлось выплеснуть из себя такое количество лжи во спасение, откровенной брехни и уклончивой полуправды с существенными недоговорками, что голова шла кругом.
   — Вы потом поймете, что здесь происходит, — авторитетно сообщила публике пожилая дама. — А пока от вас требуется только одно: не раздражать и не беспокоить. Ведите себя естественно в предложенной ситуации. Верно? — Она повернулась к Аверьянову.
   — Верно… — растерянно подтвердил Аверьянов, понятия, надо сказать, не имевший о том, что значит «вести себя естественно в предложенной ситуации». Более того, он плохо представлял себе и обратное: как следует вести себя в предложенной ситуации, чтобы получилось в результате неестественно.
   — Вот и товарищ руководитель это подтвердил! — Дама указала на Николая. — Нельзя забывать, что вы всегда и везде, в любой обстановке, представляете нашу страну — СССР и наш советский образ жизни!
   — Кто вы? — с удивлением спросил Николай пожилую даму.
   — Ивона Стефановна, — представилась дама и, вытащив правую руку из-под брюха шарпея, протянула ее Николаю — не по-женски, подставляя тыльную сторону ладони для поцелуя, а по-мужски, как шофер-дальнобойщик. — Прибамбацкая.
   — Аверьянов. Николай Николаевич.
   — Ну что, мы начинаем? — деловито осведомилась Ивона Стефановна.
   — Простите, я все же не понял, кто вы и как вы сюда попали?
   — Моя фамилия Прибамбацкая… А попала я сюда, можно сказать, случайно. Гуляла с собакой… Вот с этим, Рожок зовут. А тут, на Пушкинской, демонстрация. Ну, я и залезла в автобус со всеми.
   — В какой автобус?
   — Да в этот вот. — Ивона Стефановна кивнула на хронотоп.
   — А я вас не заметил…
   — Я была в макияже… — хмыкнула Прибамбацкая.
   — И собаку я не видел.
   — Рожка я несла в сумке. Он не любит ходить ногами.
   На краю сознания Аверьянова возникло тревожное ощущение, что дело встало, он слишком заговорился с этой старой селедкой. Кто она, он уже понял, разглядев у нее на лацкане старого, но чистенького пиджачка маленький красный бантик, подколотый значком с портретом Сталина: она без всякой телепортации и хронопереноса жила еще в СССР. Разговор с этой мумией Нефертити следовало срочно обрывать: еще чуть-чуть, и инициатива будет упущена и событийная цепь, начав жить сама по себе, своей собственной жизнью, может пойти вразнос.
   — Мы участвуем во всех мероприятиях — вот, вместе с Рожком, — продолжала щебетать пенсионерка, погладив шарпея. — Тем и живем. У вас, кстати, сколько заплатят за эту массовку?
   — Сколько наработаешь, — ответила одна из стоящих рядом девиц, продемонстрировав тазом характерное возвратно-поступательное движение.
   — Она-то языком все больше, — насмешливо хмыкнула другая девица. — Вишь, с бантом!
   — Так тоже можно, языком, — согласилась первая. — Но без микрофона. Потому что под фанеру минет не делают, бабушка…
   Аверьянов инстинктивно отпрянул, уходя с ожидаемой директрисы удара, готовый вместе с тем перехватить удар.
   Однако удару не суждено было произойти: женский вопль, раздавшийся невдалеке от ладьи Бьярни, огласил Олений Холм и его окрестности; Прибамбацкая отвлеклась на него и пропустила мимо ушей последнюю реплику.
   Истошный вопль издала одна из самых юных девиц — Ольга, схваченная сзади в охапку викингом. Толпа на побережье и зрители на бортах причаливших кораблей слегка подались вперед.
   Рослый викинг, на полторы головы выше Ольги, обхватил ее сзади, крепко прижал к себе и замер, наклонив голову и погрузив лицо в ее волосы. Это был, видимо, один из кэрлов Бьярни. Спрыгнув в воду с юта, с невидимого со стороны встречающих борта, там, где глубина была по грудь, кэрл прошел вдоль всей ладьи и, появившись довольно внезапно, сгреб Ольгу, стоящую к морю спиной, лицом к Аверьянову и Прибамбацкой.
   — Что орешь? Он же ничего с тобой не делает… — сообщили Ольге подружки.
   — Он жутко мокрый, холодный, как лягушка, с него течет даже, все платье мне сзади вымочил… — ответила Ольга, продолжая находиться все в тех же совершенно статичных объятиях.
   — И что? Что дальше-то?
   Со стороны они выглядели странным памятником из двух фигур, из которых одна, меньшая, была говорящей.
   — Да ты скажи ему, чтоб отпустил!
   — Чего он тебя держит-то?
   — Он меня нюхает, девочки…
   — Чего-о-о-о?
   — Нюхает! Он мои волосы нюхает…
   — Нюхает? — Весь девичник на берегу вдруг пришел в какое-то необъяснимое волнение.
   — Он ее нюхает!
   — Смотри, а она как вкопанная!
   — Стоит, не шелохнется!
   — А он ее нюхает!
   — А как? Как он тебя нюхает?!
   — Ой, девочки, он меня так нюхает, так нюхает… ну, просто ужас!
   — Что ужас-то?!
   — Ужас как хорошо!
   — Чего хорошего?
   — Не знаю. Просто меня никогда раньше так не нюхали…
   — А чем надушилась-то?
   — Ничем, клянусь! Лак для волос.
   — Какой?!
   — Отечественный. «Прелесть»!
   — И он его нюхает?
   — Ага. Нюхает! Ну, и меня заодно…
   Ольга внезапно расхохоталась, на грани с криком-стоном, истерично.
   — Что?! Что?! Что еще? — понеслось со всех сторон.
   — Он носом мне в шею, под ухо полез… Ай, щекотно — ужас как!!!
   «Пора, — решил Аверьянов. — Пора официально банкет открыть!»
   Оглянувшись и найдя старших, назначенных им руководить процедурой встречи, — Варю, Машу и Люду, — Аверьянов кивнул: начинайте.
   Повернувшись к ладьям, Коля сделал призывный жест, но, вспомнив, что они находятся в самом центре зоны уверенного приема лингвистических маяков, скомандовал: