Страница:
[292] - См.: Thurow L. Creating Wealth. P. XIV.
[293] - См.: Fischer C.S.,Hout M., Jankowski M.S.,Lucas S.R.,SwidlerA., Voss K. Inequality by Design. P. 132.
[294] - См.: Reich R.B. Tales of a New America. P. 158.
[295] - См.: Luttviak E. Turbo-Capitalism. P. 86-87.
гораздо меньшими, чем они могли бы быть в случае, если бы правительство полностью отменило программы социальной помощи и попыталось бы опереться исключительно на рыночные методы. Исследователи отмечают, что в конце 70-х годов суммарные доходы низшей квинтили американских граждан составляли не более 3,3 млрд. долл., а направляемые в их пользу пособия и другие выплаты -- 75,8 млрд.; соответствующие цифры для второй квинтили равнялись 76,3 и 119,7 млрд. долл. [296] Несмотря на некоторое улучшение положения в 80-е годы (к 1989 году собственные доходы представителей низшей квинтили сравнялись с поступлениями по линии социального обеспечения и даже незначительно превзошли их[297]), и сегодня, как отмечает Р. Пайпс, около пятой части населения США критически, а еще одна пятая -- в значительной степени зависят от государственных дотаций и трансфертов[298]. Так, в 1992 году 21 процент работающих американцев, если бы их заработная плата была единственным источником их доходов, жили бы за чертой бедности; для пожилых людей эта цифра составляла бы беспрецедентные 50 процентов, а для детей -- 24 процента. Усилия правительства снизили эти показатели соответственно до 16, 10 и 17 процентов[299].
С другой стороны, подобное перенапряжение бюджета не может продолжаться вечно. В середине 90-х годов 16 процентов бюджетных расходов, направляемых на социальные нужды, требовали еще 13 процентов, затрачиваемых на выплату процентов по привлеченным денежным средствам. Современное государство, таким образом, стремительно становится, по выражению Джеймса К.Гэлбрейта, "государством трансфертов (the Transfer State)" [300]. Тем самым увеличение социальных выплат в определенной мере само провоцирует рост относительного неравенства, так как для этого увеличивается налоговое бремя, которое вынужден нести средний класс, а также растут масштабы бюджетных заимствований, в конечном счете обогащающие верхушку общества, владеющую государственными обязательствами.
Между тем мы вынуждены констатировать, что в настоящее время правительства большинства постиндустриальных стран не обладают иными возможностями воздействия на проблему, кроме сдерживания ее масштабов посредством прямых государственных субсидий, в то время как свободное проявление рыночных сил, основанных на принципах частной собственности и хозяйствен
[296] - См.: Pipes R. Property and Freedom. N.Y., 1999. P. 257.
[297] - См.: Mishe lL., Bernstein J.,Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 63.
[298] - См.: Pipes R. Property and Freedom. P. 257.
[299] - См.: Fischer C.S., HoutM., Jankovski M.S., Lucas S.R., SwidierA., Voss K. Inequality by Design. P. 131-132.
[300] - См.: Galbraith James K. Created Unequal. P. 14.
ной свободы, не способно победить бедность как социальное зло[301]. Похоже, что никто не способен сегодня предложить какого-то нового подхода, пригодного для решительного изменения сложившейся ситуации. Особенно часто обсуждаются проблемы методов распределения правительственных дотаций и их оптимальных размеров; при этом новые инициативы либо весьма несущественным образом отличаются от прежних, либо не отличаются должной конкретикой. Так, например, авторы книги "America Unequal" выдвигают два предложения, которые, на их взгляд, радикально отличают их подход от доминирующего ныне. С одной стороны, они в целом справедливо указывают, что социальная помощь в первую очередь направляется наиболее бедным американцам, хотя ее следовало бы частично распространить и на тех, кто, быть может, еще не потерял работу и не находится за чертой бедности, но чье материальное положение и возможные перспективы резко ухудшились в связи с формированием информационного полюса современного хозяйства. С другой стороны, они отмечают, что излишнее внимание уделяется проблеме отсутствия у бедной части населения социальной активности и стремления найти себе работу; напротив, по их мнению, государство должно стимулировать предпринимателей для привлечения большего количества рабочей силы, снижая с этой целью налоги и реформируя законодательство[302]. Безусловно, оба эти предложения несут в себе рациональный элемент; между тем они, искусственно поддерживая завышенный уровень занятости, лишь снизят в конечном итоге эффективность американской экономики, а в результате в некотором более отдаленном будущем приведут к новому взрывному воспроизведению проблемы бедности, как только очередные, но в данном случае гораздо более масштабные, сокращения станут безусловно необходимыми.
Другие авторы, как, например, Р. Коч, предлагают внешне совершенно противоположные, но по сути аналогичные меры. Считая, что формирование высшей социальной страты (высших 20 процентов) представляет собой процесс объективный и непреодолимый (с чем нельзя не согласиться), они выступают за максимальное ускорение данного процесса, для чего предлагают приватизировать возможно большее число государственных организаций, в том числе даже в сфере образования и здравоохранения. Последнее, по их мнению, позволит определить реальные издержки, которых требует каждый из видов основных социальных услуг, повысить их качество в результате возросшей конкуренции
[301] - См.: Pipes R. Property and Freedom. P. 280-281.
[302] - Подробнее см.: Danvger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 156.
между коммерческими организациями, и в то же время привлечь в бюджет дополнительные средства (как в форме доходов от приватизации, так и в виде налогов), которые и будут направлены в качестве компенсаций подлинно нуждающимся[303]. Данная схема, разумеется, достаточно идеалистична, но, рассмотренная в качестве гипотезы, она имеет одно преимущество: в случае ее реализации государство сможет реально определить масштабы проблемы низшего класса и в то же время понять свои собственные возможности, которые могут быть использованы для ее решения. Между тем, с одной стороны, такие методы вызовут резкое увеличение социального неравенства, и, с другой стороны, напряжение бюджета окажется еще большим; поэтому шансы на ее применение остаются минимальными.
Мы остановились на двух концепциях, которые представляются наиболее яркими и нетрадиционными подходами к решению проблемы. Большинство же прочих, как уже указывалось, отличаются от ныне реализующихся лишь в незначительных частностях. Поэтому сегодня, как и в начале 90-х годов, проблема бедности остается не решенной, а скорее замороженной, и, как мы полагаем, в ближайшие десятилетия наиболее вероятным представляется не ее преодоление, а, напротив, резкое обострение.
В результате, как отмечают многие исследователи, накануне нового столетия проблема бедности стала в постиндустриальных обществах одной из наиболее острых. В отличие от прежних десятилетий, когда низший класс пополнялся в большинстве своем за счет представителей десоциализировавшихся слоев, сегодня его ряды растут за счет тех работников индустриального сектора и примитивных типов услуг, которые не в состоянии найти себе адекватного места в современной структуре общественного производства. Если раньше доля живущих за чертой бедности представителей национальных меньшинств была в несколько раз более высокой, нежели среди белых американцев, то к середине 90-х наметилось беспрецедентное сближение этих показателей. Как отмечают современные авторы, на протяжении последнего десятилетия возник "белый низший класс" -- явление, немыслимое еще в 70-е годы[304]. По мере пополнения низших слоев общества людьми, ранее относившимися к промышленному пролетариату и даже к среднему классу, растет общая социальная пассивность, и инициатива принятия жизненно важных для общества решений во все большей мере переходит к представителям высшего класса, в руках которого находятся основные рычаги государственной
[303] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. P. 261.
[304] - См.: Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 520-521.
власти и большая часть общественного богатства. Между 1960 и 1980 годами разрыв в уровне участия в выборах представителей "белых" и "синих воротничков" увеличился с 16,4 до 22,9 процента[305] и продолжает нарастать. В ходе большинства местных выборов и в значительной части округов по выборам в Конгресс США в течение 90-х годов избирательным правом воспользовались менее половины всех имеющих право голоса. Растущий в количественном отношении низший класс вряд ли следует сегодня разделять на отдельные категории: он представляет собой единую массу, оппозиционную высшим слоям общества.
Характерно, что подобная оппозиция, и это также признается сегодня все шире, не имеет революционного или реформаторского потенциала. Как пишет Ч.Лэш, "радикальные движения, нарушавшие мирное течение жизни в двадцатом веке, одно за другим потерпели крах, и последователи их пока не появились... Новые социальные движения не имеют между собой ничего общего; единственная объединяющая их цель заключается не в революционном преобразовании общества, а во вхождении во властные структуры" [306]. Современный низший класс представляет собой массу, еще не имеющую классового самосознания и в этом отношении не представляющую собой существенной опасности для правящей верхушки. Между тем в ней скрыта значительная деструктивная сила, которая как сегодня, так в гораздо большей мере завтра способна оказать весьма серьезное сдерживающее воздействие на социальное и хозяйственное развитие западных обществ. С одной стороны, поддержание существующего status quo требует огромных материальных затрат, которые в самое ближайшее время, по мере объективного роста этой категории населения как в силу вытеснения части активных работников из материального производства, так в еще большей степени по причине прогрессирующего старения развитых наций и роста доли пожилых граждан, имеют тенденцию резко увеличиться. С другой стороны, рост бедности в условиях невозможности адекватного противодействия данной проблеме будет вызывать рост напряженности в рядах среднего класса, представители которого окажутся перед лицом перемещения вниз по социальной лестнице; последнее вполне способно привести к ожесточению противостояния между предпринимателями и работниками, ценой смягчения которого станет объективное замедление темпов технологического прогресса и рост издержек на оплату труда, что окажет сдерживающее воздействие на наиболее развитые хозяйственные системы.
[305] - См.: Una M. The Next American Nation. P. 159.
[306] - Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 27.
* * *
Мы уделили столь значительное внимание росту имущественного неравенства в современных западных обществах в первую очередь потому, что данный процесс представляется нам наиболее заметным воплощением нарастающей напряженности в отношениях между экономическим и постэкономическим началами в нынешней ситуации. Безусловно, современная высшая страта еще не стала в полной мере носителем постэкономических ценностей как по своей композиции, так и по доминирующим в поведении ее представителей мотивам; между тем низшие слои общества в наиболее четком виде представляют собой средоточие экономической ориентации. По мере становления материальных основ постэкономического общества степень разрыва между этими двумя социальными группами будет, без всякого сомнения, лишь нарастать.
Сегодня было бы неправильным утверждать наличие прямого конфликта в отношениях между двумя формирующимися основными классами постэкономического общества. Оценка проблем неравномерного распределения между ними общественного достояния и анализ количественного роста низшего класса приводят нас на данном уровне исследования к трем основным выводам.
Во-первых, сейчас уже не вызывает сомнения тот факт, что проблема нарастающего имущественного и социального неравенства в наибольшей мере обусловлена технологической революцией последних десятилетий. Это подтверждается, с одной стороны, тем, что снижающаяся потребность капитала в труде и его заинтересованность прежде всего в поддержании собственной конкурентоспособности вызвала первую резкую волну социального неравенства в середине 70-х, и, с другой стороны, тем, что в 90-е годы в условиях благоприятной хозяйственной конъюнктуры проблема не получила своего решения в силу ускорившегося технологического прогресса и резкого обесценения вследствие этого большей части неквалифицированной рабочей силы.
Во-вторых, проблема бедности в современных условиях не является, как это нередко было раньше, проблемой физического выживания, или пауперизма; она не вытекает из отдельных экономических трудностей, таких, как циклические кризисы и т.п.; она не обусловлена в значительной мере нежеланием составляющих низший класс людей инкорпорироваться в общественное производство. Данная проблема порождена естественным развитием современного хозяйства, и хотя возможности общества достаточны для того, чтобы обеспечить представителям низшего класса жизненные условия, которые двадцать лет назад показались бы весьма привлекательными, перелома в развитии данной тенденции, обусловленного самим объективным хозяйственным прогрессом, ожидать не приходится.
В-третьих, и это следует из первых двух обстоятельств, современная система социального обеспечения и трансфертов в пользу низкооплачиваемых слоев населения способна, как показывает в первую очередь практика последнего десятилетия, лишь поддерживать сложившийся уровень потребления этих классов и не допустить его резкого снижения. При этом совершенно очевидно, что даже сохраняя нынешнюю ситуацию, если так можно сказать, в абсолютных показателях, любые усилия правительства не способны привести к установлению более уравновешенных пропорций распределения общественного богатства в целом, так как любые формы помощи бедным -- от перераспределения в их пользу части бюджетных средств до установления дотаций и премий предпринимателям с целью повышения уровня занятости -- могут по определению быть приняты верхним классом только в том случае, если не нанесут ущерба прогрессу производства и не снизят доходы его представителей. Прямое же увеличение налогов на корпорации с целью поддержания высоких социальных расходов способно лишь замедлить экономический рост, и не более того.
Между тем отсутствие в нынешней ситуации явно выраженного конфликта в отношениях между высшей и низшей социальными стратами вовсе не означает, что таковой не способен возникнуть в среднесрочной перспективе. Напротив, мы полагаем, что в ближайшие два-три десятилетия эта проблема окажется основной в большинстве развитых стран, и тому существует несколько причин.
Во-первых, характер технологического и экономического развития последних лет (и это особенно заметно в 90-е годы) свидетельствует о том, что высшая страта постиндустриального общества, в формировании которой признаки материального богатства и интеллектуальных возможностей переплелись как никогда ранее, в самой близкой перспективе способна еще больше обособиться от остального общества и резко противопоставить себя ему.
Во-вторых, как мы только что показали, проблема бедности затрагивает ныне слишком широкие круги, проникая в том числе и в те слои, которые еще совсем недавно состояли в основном из квалифицированных рабочих и представителей низшей части среднего класса. Это приводит к тому, что лица, пополняющие низшую страту, объективно воспроизводят многие черты традиционно понимаемого underclass'a; ввиду невозможности повышения своей квалификации и даже предоставления своим детям нормального образования проблема низшего класса становится наследственной, а выход за его пределы -- все более сложным.
В-третьих, нарастание рядов низшего класса оказывает крайне негативное воздействие на стабильность социальной структуры западных обществ в целом, и в первую очередь через представителей традиционного среднего слоя. В течение долгих десятилетий развитие индустриального общества воплощалось в устойчивом повышении жизненного уровня пролетариата, с одной стороны, и сокращении индивидуальной занятости, с другой: результатом стал средний класс, "звездный час" которого, если так можно сказать, пришелся на 20-е, а затем на 50-е и 60-е годы. Сегодня, напротив, жизненный уровень работников индустриального сектора и значительной части сферы услуг снижается, а интеллектуальных работников, прежде также принадлежавших к среднему классу, -- растет. Возникает раскол этой прежде единой массы, и, вне всякого сомнения, большая ее часть имеет перспективы пополнить ряды низшего класса, что вызывает понятный социальый протест, который может принять резко конфронтационные формы уже в следующем десятилетии.
Катализатором новых проявлений классового противостояния станет, скорее всего, крах существующей сегодня системы социального обеспечения, которая не может поддерживаться неограниченно долго в ее нынешнем масштабе. Ввиду того, что как сегодня выделяемые на решение социальных проблем средства, так и те, которые могут быть направлены при приложении определенных дополнительных усилий, лишь консервируют проблему, но не решают ее, в обозримом будущем государство должно будет сделать трудный выбор между потерей конкурентоспособности национальной экономики и поддержанием нынешнего уровня жизни получателей трансфертов и пособий. Учитывая современную международную конъюнктуру, можно с уверенностью сказать, что развитие социальной сферы не станет приоритетом в первые десятилетия наступающего века.
Таким образом, современные постиндустриальные общества могут вскоре стать ареной новых социальных столкновений. Для понимания степени данной опасности следует рассмотреть сущность и формы проявления основного классового противоречия постэкономического общества.
Глава тринадцатая.
Классовый конфликт постэкономического общества
Разделяя позицию, согласно которой основным признаком социальной группы, определяемой в качестве класса, является общий хозяйственный интерес ее представителей, и принимая во внимание, что такой интерес может иметь как материалистическую, так и нематериалистическую природу, мы приходим к выводу о том, что понятие класса равно применимо как к доэкономической и экономической, так и к постэкономической эпохам социального прогресса. Таким образом, в соответствии с этой расширенной формулировкой de facto утверждается, что любое человеческое общество является классовым.
Несмотря на кажущуюся парадоксальность этого тезиса, он не только не противоречит фактам истории, но и отвечает задачам социологического анализа. Оценивая перспективы цивилизации, его следует дополнить изложенным выше положением об устранении в постэкономическом обществе стоимостных принципов обмена и преодолении эксплуатации в ее субъективном понимании. В рамках такого подхода вполне логичны выводы об открывающихся в будущем возможностях как повышения жизненного уровня материалистически мотивированных граждан, так и максимальной самореализации нематериалистически мотивированных личностей. Единственное, что оказывается в данном случае недосягаемым, -это формирование эгалитаристской системы, однако иллюзорность перспектив таковой и без того представляется очевидной.
Исходя из предположения о классовом (а не стратифицированном, комплексном или гармоничном) характере нового общества, мы можем определить два основных вопроса, которые в ближайшие десятилетия неизбежно окажутся поставленными перед футурологами самим естественным ходом событий. Первый воп
рос носит теоретический характер, и решение его может быть достаточно определенно предложено уже сегодня; второй может быть пока только поставлен. Их можно сформулировать следующим образом: что окажется основным достоянием высшего класса будущего общества; как в рамках постэкономической системы новые формы классового неравенства могут быть поставлены под контроль и не стать источником опасного социального конфликта? Для исследования обеих этих проблем следует обратиться к истории классового противостояния на протяжении различных эпох и рассмотреть ее с несколько нетрадиционной и, как может показаться, даже отчасти наивной точки зрения.
К истории классового противостояния
История классового противостояния стара, как сам социум. Даже первобытные племена могут называться сообществами в собственном смысле этого слова только с того момента, когда составляющие их люди осознали собственные материальные интересы, отличные от интересов других людей, тем самым выделив самих себя из массы движимых инстинктами высокоразвитых приматов. Это не могло не породить некую схему соподчинения индивидуальных интересов и стремлений; разумеется, она в значительной мере базировалась на принципах, почерпнутых людьми того времени из чисто биологических типов организации, и поэтому основой авторитета вождя племени и его власти было естественное стремление соплеменников к выживанию. Будучи по преимуществу инстинктивным, в абсолютно враждебной человеку природной среде оно не могло реализоваться вне пределов архаической первобытной общины. В таких условиях власть вождя, что весьма знаменательно, определялась его опытом, умениями и знаниями, без которых общине было бы гораздо труднее выживать в борьбе за собственное существование.
Первые общества, традиционно рассматриваемые как классовые, возникли в форме гипертрофированной общины в ответ на необходимость совместного ведения хозяйства. В новых условиях власть вождя, государя или императора распространялась на столь большое сообщество, что для ее сохранения эволюционным образом сформировалась многоступенчатая социальная система, предусматривавшая уже не непосредственную необходимость подчинения вождю, а традицию подобного подчинения, уходящую далеко в прошлое. Весьма симптоматично, что первоначально возникшие классовые структуры часто, хотя и не всегда вполне осознанно, обозначаются философами и социологами как традиционные общества. При этом нельзя не отметить, что под такое определение подпадают и системы, где властная традиция тесно переплеталась с другой традицией, самой мощной из известных истории, -- религиозной. Между тем налицо феноменальный факт: во всех обществах, где верховный вождь воспринимался как воплощение божества, классовая структура в традиционном ее понимании отсутствовала, и основное противостояние проходило не между господствующим и подавленным классом, а между властителем и его народом. Этот факт был настолько очевидным уже для историков эпохи Просвещения, что впоследствии никто (кроме советских марксистов) уже не пытался объединить азиатские монархии, египетскую империю, сообщества доколумбовой Америки и греко-римскую цивилизацию в единый тип производства.
На смену этим обществам (в пределах восточного Средиземноморья) или в качестве развивавшихся параллельно с ними пришли социальные системы, весьма не случайно названные в период позднего средневековья обществами классической древности. Нетрудно догадаться, что классического было обнаружено в древности средневековыми владыками: то была, разумеется, военная машина, которая водрузила сначала знамена македонской армии, а затем и орлы римских легионов на индийской границе. Военный характер социальной организации проявился в античном обществе как никогда прежде и никогда впоследствии; фактически все свободные граждане могли исполнять воинские обязанности, огромные массы насильственно удерживаемых и принуждаемых к труду рабов населяли Средиземноморье, государство могло развиваться и даже поддерживать себя в глазах граждан только через территориальную экспансию, в результате чего границы империи включали в себя территории, между которыми не только не существовало значимых хозяйственных связей, но в пределах каждой из которых (что подтверждается примером вполне динамичного развития частного производства в греческих полисах и колониях) нельзя было найти никаких серьезных предпосылок для скоординированной деятельности больших масс людей.
В отличие от античных империй, новые социальные структуры европейского средневековья продемонстрировали полную неспособность сохранить прежний порядок. Хорошо известно, что первые короли готов стремились не разрушить Римскую империю, а лишь стать ее властителями; между тем в период распада римского государства в хозяйственном базисе общества произошли такие перемены, которые сделали сохранение прежних социальных форм невозможным и резко понизили роль и значение военного фактора в целом. Родились отдельные государства, которые, по аналогии с национальными государствами Нового времени и городами-государствами античности, можно назвать территориальными государствами, где общность населения достаточно естественным образом задавалась совокупностью хозяйственных, этнических и культурных факторов. В новых условиях возникла система, естественным элементом которой стала существенная степень хозяйственной свободы; в ее рамках сформировалась целая "лестница" суверенитетов, возникли анклавы и города, не подчинявшиеся верховным правителям, где власть в значительной мере делегировалась снизу и поддерживалась лояльностью граждан. И так же, как оказались правы мыслители средневековья, говоря об античном строе как о периоде классической древности, не ошибся и К.Маркс, когда, размышляя о буржуазной революции, ознаменовавшей исторический предел этого строя, назвал ее политической революцией, завершающей историю политического общества.
[293] - См.: Fischer C.S.,Hout M., Jankowski M.S.,Lucas S.R.,SwidlerA., Voss K. Inequality by Design. P. 132.
[294] - См.: Reich R.B. Tales of a New America. P. 158.
[295] - См.: Luttviak E. Turbo-Capitalism. P. 86-87.
гораздо меньшими, чем они могли бы быть в случае, если бы правительство полностью отменило программы социальной помощи и попыталось бы опереться исключительно на рыночные методы. Исследователи отмечают, что в конце 70-х годов суммарные доходы низшей квинтили американских граждан составляли не более 3,3 млрд. долл., а направляемые в их пользу пособия и другие выплаты -- 75,8 млрд.; соответствующие цифры для второй квинтили равнялись 76,3 и 119,7 млрд. долл. [296] Несмотря на некоторое улучшение положения в 80-е годы (к 1989 году собственные доходы представителей низшей квинтили сравнялись с поступлениями по линии социального обеспечения и даже незначительно превзошли их[297]), и сегодня, как отмечает Р. Пайпс, около пятой части населения США критически, а еще одна пятая -- в значительной степени зависят от государственных дотаций и трансфертов[298]. Так, в 1992 году 21 процент работающих американцев, если бы их заработная плата была единственным источником их доходов, жили бы за чертой бедности; для пожилых людей эта цифра составляла бы беспрецедентные 50 процентов, а для детей -- 24 процента. Усилия правительства снизили эти показатели соответственно до 16, 10 и 17 процентов[299].
С другой стороны, подобное перенапряжение бюджета не может продолжаться вечно. В середине 90-х годов 16 процентов бюджетных расходов, направляемых на социальные нужды, требовали еще 13 процентов, затрачиваемых на выплату процентов по привлеченным денежным средствам. Современное государство, таким образом, стремительно становится, по выражению Джеймса К.Гэлбрейта, "государством трансфертов (the Transfer State)" [300]. Тем самым увеличение социальных выплат в определенной мере само провоцирует рост относительного неравенства, так как для этого увеличивается налоговое бремя, которое вынужден нести средний класс, а также растут масштабы бюджетных заимствований, в конечном счете обогащающие верхушку общества, владеющую государственными обязательствами.
Между тем мы вынуждены констатировать, что в настоящее время правительства большинства постиндустриальных стран не обладают иными возможностями воздействия на проблему, кроме сдерживания ее масштабов посредством прямых государственных субсидий, в то время как свободное проявление рыночных сил, основанных на принципах частной собственности и хозяйствен
[296] - См.: Pipes R. Property and Freedom. N.Y., 1999. P. 257.
[297] - См.: Mishe lL., Bernstein J.,Schmitt J. The State of Working America 1998-99. P. 63.
[298] - См.: Pipes R. Property and Freedom. P. 257.
[299] - См.: Fischer C.S., HoutM., Jankovski M.S., Lucas S.R., SwidierA., Voss K. Inequality by Design. P. 131-132.
[300] - См.: Galbraith James K. Created Unequal. P. 14.
ной свободы, не способно победить бедность как социальное зло[301]. Похоже, что никто не способен сегодня предложить какого-то нового подхода, пригодного для решительного изменения сложившейся ситуации. Особенно часто обсуждаются проблемы методов распределения правительственных дотаций и их оптимальных размеров; при этом новые инициативы либо весьма несущественным образом отличаются от прежних, либо не отличаются должной конкретикой. Так, например, авторы книги "America Unequal" выдвигают два предложения, которые, на их взгляд, радикально отличают их подход от доминирующего ныне. С одной стороны, они в целом справедливо указывают, что социальная помощь в первую очередь направляется наиболее бедным американцам, хотя ее следовало бы частично распространить и на тех, кто, быть может, еще не потерял работу и не находится за чертой бедности, но чье материальное положение и возможные перспективы резко ухудшились в связи с формированием информационного полюса современного хозяйства. С другой стороны, они отмечают, что излишнее внимание уделяется проблеме отсутствия у бедной части населения социальной активности и стремления найти себе работу; напротив, по их мнению, государство должно стимулировать предпринимателей для привлечения большего количества рабочей силы, снижая с этой целью налоги и реформируя законодательство[302]. Безусловно, оба эти предложения несут в себе рациональный элемент; между тем они, искусственно поддерживая завышенный уровень занятости, лишь снизят в конечном итоге эффективность американской экономики, а в результате в некотором более отдаленном будущем приведут к новому взрывному воспроизведению проблемы бедности, как только очередные, но в данном случае гораздо более масштабные, сокращения станут безусловно необходимыми.
Другие авторы, как, например, Р. Коч, предлагают внешне совершенно противоположные, но по сути аналогичные меры. Считая, что формирование высшей социальной страты (высших 20 процентов) представляет собой процесс объективный и непреодолимый (с чем нельзя не согласиться), они выступают за максимальное ускорение данного процесса, для чего предлагают приватизировать возможно большее число государственных организаций, в том числе даже в сфере образования и здравоохранения. Последнее, по их мнению, позволит определить реальные издержки, которых требует каждый из видов основных социальных услуг, повысить их качество в результате возросшей конкуренции
[301] - См.: Pipes R. Property and Freedom. P. 280-281.
[302] - Подробнее см.: Danvger S., Gottschalk P. America Unequal. P. 156.
между коммерческими организациями, и в то же время привлечь в бюджет дополнительные средства (как в форме доходов от приватизации, так и в виде налогов), которые и будут направлены в качестве компенсаций подлинно нуждающимся[303]. Данная схема, разумеется, достаточно идеалистична, но, рассмотренная в качестве гипотезы, она имеет одно преимущество: в случае ее реализации государство сможет реально определить масштабы проблемы низшего класса и в то же время понять свои собственные возможности, которые могут быть использованы для ее решения. Между тем, с одной стороны, такие методы вызовут резкое увеличение социального неравенства, и, с другой стороны, напряжение бюджета окажется еще большим; поэтому шансы на ее применение остаются минимальными.
Мы остановились на двух концепциях, которые представляются наиболее яркими и нетрадиционными подходами к решению проблемы. Большинство же прочих, как уже указывалось, отличаются от ныне реализующихся лишь в незначительных частностях. Поэтому сегодня, как и в начале 90-х годов, проблема бедности остается не решенной, а скорее замороженной, и, как мы полагаем, в ближайшие десятилетия наиболее вероятным представляется не ее преодоление, а, напротив, резкое обострение.
В результате, как отмечают многие исследователи, накануне нового столетия проблема бедности стала в постиндустриальных обществах одной из наиболее острых. В отличие от прежних десятилетий, когда низший класс пополнялся в большинстве своем за счет представителей десоциализировавшихся слоев, сегодня его ряды растут за счет тех работников индустриального сектора и примитивных типов услуг, которые не в состоянии найти себе адекватного места в современной структуре общественного производства. Если раньше доля живущих за чертой бедности представителей национальных меньшинств была в несколько раз более высокой, нежели среди белых американцев, то к середине 90-х наметилось беспрецедентное сближение этих показателей. Как отмечают современные авторы, на протяжении последнего десятилетия возник "белый низший класс" -- явление, немыслимое еще в 70-е годы[304]. По мере пополнения низших слоев общества людьми, ранее относившимися к промышленному пролетариату и даже к среднему классу, растет общая социальная пассивность, и инициатива принятия жизненно важных для общества решений во все большей мере переходит к представителям высшего класса, в руках которого находятся основные рычаги государственной
[303] - См.: Galbraith James К. Created Unequal. P. 261.
[304] - См.: Hermstein R.J., Murray Ch. The Bell Curve. P. 520-521.
власти и большая часть общественного богатства. Между 1960 и 1980 годами разрыв в уровне участия в выборах представителей "белых" и "синих воротничков" увеличился с 16,4 до 22,9 процента[305] и продолжает нарастать. В ходе большинства местных выборов и в значительной части округов по выборам в Конгресс США в течение 90-х годов избирательным правом воспользовались менее половины всех имеющих право голоса. Растущий в количественном отношении низший класс вряд ли следует сегодня разделять на отдельные категории: он представляет собой единую массу, оппозиционную высшим слоям общества.
Характерно, что подобная оппозиция, и это также признается сегодня все шире, не имеет революционного или реформаторского потенциала. Как пишет Ч.Лэш, "радикальные движения, нарушавшие мирное течение жизни в двадцатом веке, одно за другим потерпели крах, и последователи их пока не появились... Новые социальные движения не имеют между собой ничего общего; единственная объединяющая их цель заключается не в революционном преобразовании общества, а во вхождении во властные структуры" [306]. Современный низший класс представляет собой массу, еще не имеющую классового самосознания и в этом отношении не представляющую собой существенной опасности для правящей верхушки. Между тем в ней скрыта значительная деструктивная сила, которая как сегодня, так в гораздо большей мере завтра способна оказать весьма серьезное сдерживающее воздействие на социальное и хозяйственное развитие западных обществ. С одной стороны, поддержание существующего status quo требует огромных материальных затрат, которые в самое ближайшее время, по мере объективного роста этой категории населения как в силу вытеснения части активных работников из материального производства, так в еще большей степени по причине прогрессирующего старения развитых наций и роста доли пожилых граждан, имеют тенденцию резко увеличиться. С другой стороны, рост бедности в условиях невозможности адекватного противодействия данной проблеме будет вызывать рост напряженности в рядах среднего класса, представители которого окажутся перед лицом перемещения вниз по социальной лестнице; последнее вполне способно привести к ожесточению противостояния между предпринимателями и работниками, ценой смягчения которого станет объективное замедление темпов технологического прогресса и рост издержек на оплату труда, что окажет сдерживающее воздействие на наиболее развитые хозяйственные системы.
[305] - См.: Una M. The Next American Nation. P. 159.
[306] - Lasch Ch. The Revolt of the Elites and the Betrayal of Democracy. P. 27.
* * *
Мы уделили столь значительное внимание росту имущественного неравенства в современных западных обществах в первую очередь потому, что данный процесс представляется нам наиболее заметным воплощением нарастающей напряженности в отношениях между экономическим и постэкономическим началами в нынешней ситуации. Безусловно, современная высшая страта еще не стала в полной мере носителем постэкономических ценностей как по своей композиции, так и по доминирующим в поведении ее представителей мотивам; между тем низшие слои общества в наиболее четком виде представляют собой средоточие экономической ориентации. По мере становления материальных основ постэкономического общества степень разрыва между этими двумя социальными группами будет, без всякого сомнения, лишь нарастать.
Сегодня было бы неправильным утверждать наличие прямого конфликта в отношениях между двумя формирующимися основными классами постэкономического общества. Оценка проблем неравномерного распределения между ними общественного достояния и анализ количественного роста низшего класса приводят нас на данном уровне исследования к трем основным выводам.
Во-первых, сейчас уже не вызывает сомнения тот факт, что проблема нарастающего имущественного и социального неравенства в наибольшей мере обусловлена технологической революцией последних десятилетий. Это подтверждается, с одной стороны, тем, что снижающаяся потребность капитала в труде и его заинтересованность прежде всего в поддержании собственной конкурентоспособности вызвала первую резкую волну социального неравенства в середине 70-х, и, с другой стороны, тем, что в 90-е годы в условиях благоприятной хозяйственной конъюнктуры проблема не получила своего решения в силу ускорившегося технологического прогресса и резкого обесценения вследствие этого большей части неквалифицированной рабочей силы.
Во-вторых, проблема бедности в современных условиях не является, как это нередко было раньше, проблемой физического выживания, или пауперизма; она не вытекает из отдельных экономических трудностей, таких, как циклические кризисы и т.п.; она не обусловлена в значительной мере нежеланием составляющих низший класс людей инкорпорироваться в общественное производство. Данная проблема порождена естественным развитием современного хозяйства, и хотя возможности общества достаточны для того, чтобы обеспечить представителям низшего класса жизненные условия, которые двадцать лет назад показались бы весьма привлекательными, перелома в развитии данной тенденции, обусловленного самим объективным хозяйственным прогрессом, ожидать не приходится.
В-третьих, и это следует из первых двух обстоятельств, современная система социального обеспечения и трансфертов в пользу низкооплачиваемых слоев населения способна, как показывает в первую очередь практика последнего десятилетия, лишь поддерживать сложившийся уровень потребления этих классов и не допустить его резкого снижения. При этом совершенно очевидно, что даже сохраняя нынешнюю ситуацию, если так можно сказать, в абсолютных показателях, любые усилия правительства не способны привести к установлению более уравновешенных пропорций распределения общественного богатства в целом, так как любые формы помощи бедным -- от перераспределения в их пользу части бюджетных средств до установления дотаций и премий предпринимателям с целью повышения уровня занятости -- могут по определению быть приняты верхним классом только в том случае, если не нанесут ущерба прогрессу производства и не снизят доходы его представителей. Прямое же увеличение налогов на корпорации с целью поддержания высоких социальных расходов способно лишь замедлить экономический рост, и не более того.
Между тем отсутствие в нынешней ситуации явно выраженного конфликта в отношениях между высшей и низшей социальными стратами вовсе не означает, что таковой не способен возникнуть в среднесрочной перспективе. Напротив, мы полагаем, что в ближайшие два-три десятилетия эта проблема окажется основной в большинстве развитых стран, и тому существует несколько причин.
Во-первых, характер технологического и экономического развития последних лет (и это особенно заметно в 90-е годы) свидетельствует о том, что высшая страта постиндустриального общества, в формировании которой признаки материального богатства и интеллектуальных возможностей переплелись как никогда ранее, в самой близкой перспективе способна еще больше обособиться от остального общества и резко противопоставить себя ему.
Во-вторых, как мы только что показали, проблема бедности затрагивает ныне слишком широкие круги, проникая в том числе и в те слои, которые еще совсем недавно состояли в основном из квалифицированных рабочих и представителей низшей части среднего класса. Это приводит к тому, что лица, пополняющие низшую страту, объективно воспроизводят многие черты традиционно понимаемого underclass'a; ввиду невозможности повышения своей квалификации и даже предоставления своим детям нормального образования проблема низшего класса становится наследственной, а выход за его пределы -- все более сложным.
В-третьих, нарастание рядов низшего класса оказывает крайне негативное воздействие на стабильность социальной структуры западных обществ в целом, и в первую очередь через представителей традиционного среднего слоя. В течение долгих десятилетий развитие индустриального общества воплощалось в устойчивом повышении жизненного уровня пролетариата, с одной стороны, и сокращении индивидуальной занятости, с другой: результатом стал средний класс, "звездный час" которого, если так можно сказать, пришелся на 20-е, а затем на 50-е и 60-е годы. Сегодня, напротив, жизненный уровень работников индустриального сектора и значительной части сферы услуг снижается, а интеллектуальных работников, прежде также принадлежавших к среднему классу, -- растет. Возникает раскол этой прежде единой массы, и, вне всякого сомнения, большая ее часть имеет перспективы пополнить ряды низшего класса, что вызывает понятный социальый протест, который может принять резко конфронтационные формы уже в следующем десятилетии.
Катализатором новых проявлений классового противостояния станет, скорее всего, крах существующей сегодня системы социального обеспечения, которая не может поддерживаться неограниченно долго в ее нынешнем масштабе. Ввиду того, что как сегодня выделяемые на решение социальных проблем средства, так и те, которые могут быть направлены при приложении определенных дополнительных усилий, лишь консервируют проблему, но не решают ее, в обозримом будущем государство должно будет сделать трудный выбор между потерей конкурентоспособности национальной экономики и поддержанием нынешнего уровня жизни получателей трансфертов и пособий. Учитывая современную международную конъюнктуру, можно с уверенностью сказать, что развитие социальной сферы не станет приоритетом в первые десятилетия наступающего века.
Таким образом, современные постиндустриальные общества могут вскоре стать ареной новых социальных столкновений. Для понимания степени данной опасности следует рассмотреть сущность и формы проявления основного классового противоречия постэкономического общества.
Глава тринадцатая.
Классовый конфликт постэкономического общества
Разделяя позицию, согласно которой основным признаком социальной группы, определяемой в качестве класса, является общий хозяйственный интерес ее представителей, и принимая во внимание, что такой интерес может иметь как материалистическую, так и нематериалистическую природу, мы приходим к выводу о том, что понятие класса равно применимо как к доэкономической и экономической, так и к постэкономической эпохам социального прогресса. Таким образом, в соответствии с этой расширенной формулировкой de facto утверждается, что любое человеческое общество является классовым.
Несмотря на кажущуюся парадоксальность этого тезиса, он не только не противоречит фактам истории, но и отвечает задачам социологического анализа. Оценивая перспективы цивилизации, его следует дополнить изложенным выше положением об устранении в постэкономическом обществе стоимостных принципов обмена и преодолении эксплуатации в ее субъективном понимании. В рамках такого подхода вполне логичны выводы об открывающихся в будущем возможностях как повышения жизненного уровня материалистически мотивированных граждан, так и максимальной самореализации нематериалистически мотивированных личностей. Единственное, что оказывается в данном случае недосягаемым, -это формирование эгалитаристской системы, однако иллюзорность перспектив таковой и без того представляется очевидной.
Исходя из предположения о классовом (а не стратифицированном, комплексном или гармоничном) характере нового общества, мы можем определить два основных вопроса, которые в ближайшие десятилетия неизбежно окажутся поставленными перед футурологами самим естественным ходом событий. Первый воп
рос носит теоретический характер, и решение его может быть достаточно определенно предложено уже сегодня; второй может быть пока только поставлен. Их можно сформулировать следующим образом: что окажется основным достоянием высшего класса будущего общества; как в рамках постэкономической системы новые формы классового неравенства могут быть поставлены под контроль и не стать источником опасного социального конфликта? Для исследования обеих этих проблем следует обратиться к истории классового противостояния на протяжении различных эпох и рассмотреть ее с несколько нетрадиционной и, как может показаться, даже отчасти наивной точки зрения.
К истории классового противостояния
История классового противостояния стара, как сам социум. Даже первобытные племена могут называться сообществами в собственном смысле этого слова только с того момента, когда составляющие их люди осознали собственные материальные интересы, отличные от интересов других людей, тем самым выделив самих себя из массы движимых инстинктами высокоразвитых приматов. Это не могло не породить некую схему соподчинения индивидуальных интересов и стремлений; разумеется, она в значительной мере базировалась на принципах, почерпнутых людьми того времени из чисто биологических типов организации, и поэтому основой авторитета вождя племени и его власти было естественное стремление соплеменников к выживанию. Будучи по преимуществу инстинктивным, в абсолютно враждебной человеку природной среде оно не могло реализоваться вне пределов архаической первобытной общины. В таких условиях власть вождя, что весьма знаменательно, определялась его опытом, умениями и знаниями, без которых общине было бы гораздо труднее выживать в борьбе за собственное существование.
Первые общества, традиционно рассматриваемые как классовые, возникли в форме гипертрофированной общины в ответ на необходимость совместного ведения хозяйства. В новых условиях власть вождя, государя или императора распространялась на столь большое сообщество, что для ее сохранения эволюционным образом сформировалась многоступенчатая социальная система, предусматривавшая уже не непосредственную необходимость подчинения вождю, а традицию подобного подчинения, уходящую далеко в прошлое. Весьма симптоматично, что первоначально возникшие классовые структуры часто, хотя и не всегда вполне осознанно, обозначаются философами и социологами как традиционные общества. При этом нельзя не отметить, что под такое определение подпадают и системы, где властная традиция тесно переплеталась с другой традицией, самой мощной из известных истории, -- религиозной. Между тем налицо феноменальный факт: во всех обществах, где верховный вождь воспринимался как воплощение божества, классовая структура в традиционном ее понимании отсутствовала, и основное противостояние проходило не между господствующим и подавленным классом, а между властителем и его народом. Этот факт был настолько очевидным уже для историков эпохи Просвещения, что впоследствии никто (кроме советских марксистов) уже не пытался объединить азиатские монархии, египетскую империю, сообщества доколумбовой Америки и греко-римскую цивилизацию в единый тип производства.
На смену этим обществам (в пределах восточного Средиземноморья) или в качестве развивавшихся параллельно с ними пришли социальные системы, весьма не случайно названные в период позднего средневековья обществами классической древности. Нетрудно догадаться, что классического было обнаружено в древности средневековыми владыками: то была, разумеется, военная машина, которая водрузила сначала знамена македонской армии, а затем и орлы римских легионов на индийской границе. Военный характер социальной организации проявился в античном обществе как никогда прежде и никогда впоследствии; фактически все свободные граждане могли исполнять воинские обязанности, огромные массы насильственно удерживаемых и принуждаемых к труду рабов населяли Средиземноморье, государство могло развиваться и даже поддерживать себя в глазах граждан только через территориальную экспансию, в результате чего границы империи включали в себя территории, между которыми не только не существовало значимых хозяйственных связей, но в пределах каждой из которых (что подтверждается примером вполне динамичного развития частного производства в греческих полисах и колониях) нельзя было найти никаких серьезных предпосылок для скоординированной деятельности больших масс людей.
В отличие от античных империй, новые социальные структуры европейского средневековья продемонстрировали полную неспособность сохранить прежний порядок. Хорошо известно, что первые короли готов стремились не разрушить Римскую империю, а лишь стать ее властителями; между тем в период распада римского государства в хозяйственном базисе общества произошли такие перемены, которые сделали сохранение прежних социальных форм невозможным и резко понизили роль и значение военного фактора в целом. Родились отдельные государства, которые, по аналогии с национальными государствами Нового времени и городами-государствами античности, можно назвать территориальными государствами, где общность населения достаточно естественным образом задавалась совокупностью хозяйственных, этнических и культурных факторов. В новых условиях возникла система, естественным элементом которой стала существенная степень хозяйственной свободы; в ее рамках сформировалась целая "лестница" суверенитетов, возникли анклавы и города, не подчинявшиеся верховным правителям, где власть в значительной мере делегировалась снизу и поддерживалась лояльностью граждан. И так же, как оказались правы мыслители средневековья, говоря об античном строе как о периоде классической древности, не ошибся и К.Маркс, когда, размышляя о буржуазной революции, ознаменовавшей исторический предел этого строя, назвал ее политической революцией, завершающей историю политического общества.