Иванов Алексей. Блудо и Мудо

   Наташа приблизилась на два шага, остановилась, заложив руки за спину, и демонстративно уставилась в небо.
   – Учи, - хмыкнула она.
   В руках у Ничкова появилась верёвка.
   – Ты на меня и на верёвку смотри, - злобно сказал Ничков. - Чего не запомнишь - на небе тебе потом расскажут…
   Чечкин уже стремительно опутывал верёвкой Серёжу, стоявшего с разведёнными руками. Щёкин курил и наблюдал.
   День отступал за сосновые горы, но в распадке перед Колымагинской скалой оставались тепло и жёлтый вечерний свет - точно лужа после отлива. Моржов развёл огонь, Костёрыч принёс котелок воды. Милена сидела на скамейке, накинув на плечи кофту.
   – Устали? - спросил её Моржов, присаживаясь рядом.
   – Устала, - призналась Милена. - В городе я как-то уже забыла, что это такое - двенадцать километров…
   – Сейчас я вас кофе напою, - пообещал Моржов. - Чтобы вы не жалели, что отправились в это путешествие.
   – А я пока и не жалею, - лукаво улыбнулась Милена.
   Упыри галдели под скалой, Щёкин что-то орал с верхотуры, огонь щёлкал углями. Костёрыч нашёл палку и задумчиво бродил по полянке, выколупывая из травы всякую дрянь - консервные банки, рваные пакеты. Как в гольфе, Костёрыч палкой откатывал к кустам в мусорную кучу пустые пивные бутылки.
   Котелок забулькал. Моржов обернул ладонь своей панамой, взялся за ручку и разлил кипяток по приготовленным кружкам.
   – Константин Егорыч, - позвал он, подавая кружку Милене, - пора на ланч.
   – Спасибо, Борис Данилович, - пробормотал Костёрыч, вытягивая палкой из травы длинный, чёрный от грязи презерватив.
   Молча отшвырнув его за куст, Костёрыч аккуратно прислонил палку к стволу ближайшей сосны и, вытирая руки платком, подошёл к Моржову и Милене, сидевшим на скамейке рядышком.
   – Поужинаем, как стемнеет, - сказал Моржов. - Пусть упыри полазают вволю. Заодно и проголодаются.
   Костёрыч кивнул, взял кружку и присел на другую скамейку. Милена и Костёрыч молчали, но в этом молчании Моржов чувствовал напряжение созревшего разговора. Моржову всё вокруг было знакомо - и хлопотливая заботливость Костёрыча, и дальняя ругань Щёкина, чего-то там делившего между упырями поровну, и лес, и закатный свет за соснами. И Милена была знакома - обычной человеческой усталостью, мягкой улыбкой молодой женщины, которая не гнёт под себя весь мир, озверев, а просто доверяет выбранному мужчине. Милена была знакома своей безличной, но осязаемой близостью, когда тепло уходящего дня лучше всего сохраняется людьми между двух тел, как огонёк спички между ладонями. И Моржову вдруг показалось, что Милена здесь - словно бы его невеста, которую он привёл знакомить со своей семьёй.
   – Я не очень люблю это место, - вдруг признался Костёрыч. - Слишком уж здесь замусорено…
   – Зачем же водите сюда детей? - осторожно спросила Милена.
   – Дети этого не замечают. Это только я замечаю. Дети видят лишь главное. Главное же здесь - лес, горы, скала, пещера, дорога.
   – Н-ну, может быть, конечно… - Милена пожала плечами и продолжила, словно заранее извиняясь: - Тем не менее всё это безобразие… как бы дискредитирует идею. Да и стоит ли вообще таскать детей по таким захолустьям? Ведь значения в них - ноль. Никакой роли в мире они не играют. Как-то всё это… ужасно старомодно. Сейчас эпоха Интернета, глобализации, свободного доступа к лучшим образцам культуры… Зачем же нужны эти доморощенные предания? Дети и смысла-то их не понимают. Для знания своей местности достаточно турпоходов и регионального компонента образования. Зачем же тогда это краеведение, свалки?…
   Костёрыч кивал, словно с грустью убеждался в полном соответствии выступления Милены заготовленной текстовке.
   – Я ведь тоже много думал об этих вещах, Милена Дмитриевна, - сказал он. - Но все такие рассуждения представляются мне картиной мира у слепца, для которого не существует того, чего он не может нашарить вокруг себя…
   Моржов подивился такой метафоре. Он ведь сам прибегнул к ней, когда Алиска Питугина пыталась объяснить ему, отчего он ушёл от Дашеньки.
   – Всё вот это… - Костёрыч обвёл рукой лес, поляну и скалу, - достаточно банально. Обыденно. Туристского потенциала - никакого. Но зато у всего этого есть одно важнейшее качество: оно - настоящее. - Костёрыч посмотрел Милене в глаза так, словно пытался телепортировать ей своё убеждение. - Наши дети видят очень мало настоящих вещей. В основном копии ширпотреба, поделки масскульта, какие-то искусственные спецэффекты… А в человеческих отношениях - невнятицу повседневности, компромиссы… И у детей не вырабатываются… некие, что ли, витамины ума… От нашего мира дети не получают в пользование важнейший критерий оценки - критерий подлинности. И потому не отличают настоящего от лжи, фальшивки, пустышки, упаковки… Пусть моё занятие старомодно и незрелищно, зато оно даёт эти витамины. Дети приучаются чувствовать подлинность, то есть наличие внутренней сути, смысла.
   – Вся эта подлинность есть в музеях, - возразила Милена.
   – Есть, - согласился Костёрыч. - Но в музеях она, как сейчас говорят, не интерактивна. Для детей в музее или в кино лично с ними ничего не происходит. А дети плохо усваивают теорию. Они помнят только свой личный опыт. Полазав по Колымагинской скале, они будут лучше представлять себе Гималаи, нежели если просмотрят трёхчасовой фильм.
   – Выходит, и учить детей бесполезно? - саркастически усмехнулась Милена. - Если они сами не слетают в космос, то и астрономия в школе не нужна?
   – Как-то вы всё сводите очень…- замялся Костёрыч. «По-пиксельному», - мысленно подсказал Моржов.
   – Нет, конечно, надо учить. Рассказывать словами, показывать в кино… Одно ведь не мешает другому. И даже не противоречит. Не нужно абсолютизировать то, что не абсолютно… Пусть будет всё.
   – И тем не менее… - Милена катала между ладонями пустую кружку, словно не решалась высказать Костёрычу то, что хотела. - Эта загаженная Колымагинская скала… Убожество же. Ведь есть… пирамиды, Стонхендж, Фудзияма… Воспитывайте критерий подлинности на этих примерах.
   – Они все далеко.
   – Но это уже вопрос денег, а не педагогики.
   – Да, конечно, вы правы… - смутился Костёрыч. - Я не это хотел сказать… Критерий подлинности - это не справка эксперта, подтверждающая происхождение артефакта. Это умение самостоятельно отличать настоящее от ненастоящего. Точнее - и важнее, - пригодное от непригодного, если мы о прикладном смысле… Культура, особенно сейчас, даёт нам огромное, просто безумное количество образцов, моделей, стратегий… Но в реальных условиях конкретной территории… даже не территории, а локуса… далеко не все из них жизнеспособны или полезны…
   – В единстве географии, этноса и культуры всегда можно определить некие общие стилистические свойства, культурный код, - подсказал Моржов, чувствуя, что Костёрыч не может выразить то, что для него является прописной истиной. - То есть набор оправданных решений.
   – Да-да!… -. подхватился Костёрыч.
   «А пиксели, значит, будут кодом кода, ключом к ключу», - про себя подвёл итог Моржов.
   – Мы живём в общем мире, - возразила Милена. - Зачем нужен какой-то собственный культурный код?
   – Мир общий, но неодинаковый! - воскликнул Костёрыч. - Ведь в Африке вы не наденете того, что будете носить в Арктике!…
   – В Швеции за поцелуй вас в ответ поцелуют, а в Аравии зарежут, - добавил Моржов.
   – Это просто обычаи.
   – Хорошо. В Полинезии из пожара спасут вас, а дети сгорят, а в России - наоборот. Это уже ценности, а не обычаи. Ценности формируются культурным кодом,
   – Подлинное - это то, что соответствует культурному коду, - нашёлся Костёрыч. - Овладевая критерием подлинности, человек может идти в одну сторону - и постигать свой культурный код, идти в другую сторону - и отбирать из огромного ассортимента предлагаемых стратегий те, которые будут здесь работать, потому что органичны.
   – А сейчас вы скажете, что демократия - это не для нас и нам нужен царь, - усмехнулась Милена, и Костёрыч в ответ рассмеялся.
   – Вопрос про демократию слишком сложен, чтобы решать его с наскока, - сказал он. - Демократия - вещь непростая, нельзя низводить её до однозначного ярлыка…
   «Пикселя», - опять подсказал Моржов.
   – Да и про демократию - не мой вопрос… Я же говорю о другом. Я говорю о том, что очень многие вещи кажутся нам совершенно разумными, логичными, красивыми… Но проверишь их критерием подлинности и видишь, что они - не для нас. Можно играть с ними сколько угодно, но упаси бог делать их конструктивной основой жизни. Всю жизнь поломаем. Это, простите, как в любви. Люби сколько хочешь, но замуж - не надо.
   Моржов смотрел на Милену, задумчиво опустившую голову. Костёрыч вмазал Милене прямо в солнечное сплетение. Если Милена просто спит с Манжетовым - вольному воля; если же станет его женой, то примет участие в большой подлости. Если Милене нравится миф об успешности - хозяин барин; но если Милена сама попытается стать успешной, то ей придётся раздвигать ноги под спонсором.
   Брак и успех, по мнению Моржова, были очень хорошими вещами, но не абсолютными. Абсолютизировать их могло только Пиксельное Мышление. А вот реализовать их, поверив в их абсолютность, то есть испытать критерием подлинности, означало переставить их с полки «гипотеза» на полку «миф». Служить мифам - значит жертвовать жизнью.
   – Не слишком ли сложным вещам вы хотите обучить этих глупых детей? - тяжело спросила Милена у Костёрыча.
   – Я просто даю им компас, - виновато сказал Костёрыч. - Многие из них так и не научатся им пользоваться. Кое-кто из научившихся всё равно пойдёт не туда… Но компас-то должен быть у каждого.
   – Боря, дай мне сигарету, - вдруг попросила Милена.
   – А разве… ты… куришь? - удивился Моржов.
   – Иногда, - спокойно сказала Милена.
   – Как тут не закурить, когда полковое знамя сперли… - доставая сигареты, пробормотал Моржов фразочку из анекдота.
   Упыри покинули скалу, когда уже начало смеркаться, но ужинать у костра на поляне им не понравилось.
   – Паца, давайте в пещере! - горячо предложил Гершензон.
   – Чо, как эти педики, да? - почему-то скривился Ничков.
   – Какие педики? - изумился Гершензон.
   – Педики антропы. Про которых Вася рассказывал.
   – Педик антроп - это ты, а там были питекантропы, - с презрением разъяснил Гершензон.
   – Ты как меня назвал, Геркулес козлиный?! - взвился Ничков.
   Но ссоре не дал разгореться Чечкин. Каким-то чудом он сгрёб костёр в охапку и побежал с поляны в пещеру. Упыри побежали за ним. На поляне остался только Гонцов, который рылся в своём рюкзачке и бормотал:
   – Я, блин, в пещеру без бомбы не пойду, там мертвецы живут…
   Когда стемнело, в пещере упырей вовсю пылал первобытный, огонь, и пещера издалека напоминала янтарную раковину. А Моржов, Милена, Щёкин и Костёрыч сидели, в общем, возле углей.
   – Во сколько обратно будем выходить, Дмитрий Александрович? - спросил Костёрыч.
   – Как рассветёт, чтобы дорогу было видно.
   – Если не возражаете, я пока прилягу, - вставая, попросился Костёрыч. - Вы-то молодые, а мне… Я вот тут, на скамейке. У меня и спальный мешок с собой есть…
   – О чём речь, Константин Егорыч, - за всех ответил Моржов.
   – А может, вы хотите подремать, Милена Дмитриевна? - Костёрыч смущённо затоптался, глядя на Ми-лену, которая куталась в кофту. - Вы не стесняйтесь…
   – Спасибо, не надо, - отказалась Милена.
   – А я тогда в Ковязин смотаюсь, - вдруг решился Щёкин. - Куплю пару банок пива. Говорил мне утром внутренний голос: «Возьми с собой, не будь идиотом…» Зря я не послушался.
   – Как ты собираешься попасть в город? - удивился Моржов. - Пешком, что ли? Или на палочке верхом?
   – Отсюда по просёлку два километра до шоссе, - фыркнул Щёкин. - Там машину тормозну. Обратно - так же. Три часа - и я снова здесь. Бодрый и улыбающийся.
   Моржов подумал: а ему самому-то чего выгоднее предпринять, чтобы остаться с Миленой наедине?
   – Может, мы проводим Щёкина до шоссе? - негромко предложил он Милене, избегая обращения и на «ты», и на «вы».
   Милена подумала.
   – Почему бы и нет? - так же безлично ответила она.
   – Тогда давайте чайку попьём на дорожку, - энергично заявил Щёкин, засовывая в угли последние дрова.
   Милена и Моржов молчали. Щёкин возился с огнём, с заваркой и бурчал себе под нос самодельную скороговорку:
   – Шёл Щёкин по шоссе и сусыл сое… блин… шёл сё… блин… шёл Щёкин по соше… - Он отвернулся, будто сплёвывал, и быстро пробубнил, разминая язык: - Бадри Патаркацишвили, Бадри Патаркацишвили… Шёл Щёкин по шоссе и сушил шёрстку!
   Чаю попили и встали, чтобы идти. Щёкин забеспокоился:
   – Давайте-ка ещё упырей проведаем…
   Втроём в темноте они перебрались через каменные россыпи перед пещерой и встали у входа так, чтобы упыри их не заметили.
   Как всегда, упыри выясняли отношения. Голоса их звучали гулко и отчётливо.
   – Это из-за тебя Наташа на скале целый час висела! - гневно обвинял кого-то Серёжа Васенин.
   – Чо ты гонишь! - орал Ничков. - Я ей сто раз всё объяснил!
   – Да хоть двести, если ни разу по-хорошему, - отвечала Наташа.
   – А я виноват, что ты тупая?
   – Ты мне слева показывал, как узел в карабин проходит, а узел справа был, где зубчики выставлялись.
   – У тебя самой щас зубчики выставляться перестанут!
   – Она воще, Вася, из-за тебя висела! - заорал Гершензон.
   – Почему из-за меня? - опешил Серёжа. Моржов оглянулся на Милену.
   – У него теперь новое имя - Вася, - прошептал он. - Это как инициация для приёма в племя…
   Милена понимающе усмехнулась.
   – Ты же, Вася, первый кинулся её спасать! - завопил Чечкин.
   – Сам застрял там с ней и трясся, как осиновый кол! - добавлял жару Гершензон.
   – У меня верёвка за камень попала! - оправдывался Серёжа.
   – Не фиг лазить, если не научился!
   – Так вы не лезли! Стояли там, как пни!
   – Я тебе как полезу, если я снизу ответственный? - ярился Ничков. - Мне Дрисаныч сказал, что убьёт, если я не буду контролировать! Чечену надо было лезть, а не мне!
   – А я сверху был! Мне оттуда не видно! Чо мне, башку на палке выставить, чтобы увидеть? Это Гонец должен был мне заорать!
   – Я тебе орал, ты, макака глухая!…
   – Чо ты орал, блин?! «Ландышка застряла» орал! А чо застряла-то? Она и так на каждом миллиметре застревала!
   – Был бы ты не тупой, так всё бы понял!
   – А ты не тупой был бы, так сам и слез бы!
   – На чём? На соплях твоих? Туда уже Вася дриснул! Меня воще Дрисаныч наказал у дерева полчаса стоять за то, что я бомбу кинул!
   – Да по фиг это всё! - гнул свою линию Гершензон. - Я говорю, Васе не надо было лезть, из-за него мы все и корячились!
   – Так Наташа там… - мямлил Серёжа Васенин.
   – Чо Наташа? Не сдохла бы! Подождала бы! Я в прошлом году два часа висел, как сволочь, пока меня Дрисаныч не спас, и ничо!
   – Ну, я же не знал…
   – Не знаешь, а лезешь! Ты смотри, как паца делают, понял, а не сам всё!… Герой, блин! Сразу кинулся! А Дрисаныч нам всем по бошкам дал! Лучше бы вообще ты днём утонул! Таких щенков в зародыше топить надо! Если бы я запасную верёвку не взял, вы бы оба там до сих пор висели, пока пожарная машина не приедет!
   – Не ты один их спасал! - возмутился Ничков. - Верёвку-то хоть кто мог взять! А кто снизу ответственный будет?
   – А я чо, ваще ничо не делал, да? - заорал Чечкин. - Всё вы, да? А что я ползал этих двоих отцеплять - не считается?
   – Считается, но я тоже верёвку держал! - вступился Гонцов. - Ничков снизу, а я сверху! Сверху ответственным тоже важно быть! Дрисаныч всегда сверху стоит!
   – Все спасали, всем спасибо… - обиженно согласился Серёжа.
   – Одно хорошее дело сделали, а крику, будто не знаю что, - хладнокровно добавила Наташа.
   – В следующий раз не будем вас спасать! - обиделся Ничков.- Висите там и целуйтесь друг с другом!…
   – Всё понятно с ними… - прошептал Щёкин, пятясь от входа в пещеру и спиной отодвигая Моржова с Миленой. - Холодная война закончилась, остались локальные конфликты…
   Подавая Милене руку, Моржов в темноте через валуны вывел её на просёлок. Щёкин выбрался самостоятельно.
   – И чего дальше? - спросил он. - Пойдёте провожать меня до шоссе? Вообще-то я и один не боюсь. Человек, который ночью в одиночку идёт по России за пивом, патологически бесстрашен.
   – Проводим? - спросил Моржов у Милены. Милена, улыбаясь, кивнула без слов. Щёкин зашагал первый.
   – Эту дорогу на ларёк проложил знаменитый землепроходец семнадцатого века Степан Чирьев, искавший путь по суше между мысом Бурь и мысом Доброй Надежды, - бубнил Щёкин сам для себя. - В берестяных грамотах местного племени тонтон-макутов Степан Чирьев обнаружил предание о том, как во времена Опоньского царства в окрестной округе бесчинствовал древнерусский богатырь Натуга Силыч…
   Милена держала Моржова под руку, и Моржов чувствовал, как Милена, слушая щёкинский бред, беззвучно вздрагивает от смеха.
   Дорога ушла за поворот, и отблески костра погасли, а отзвуки упыриных голосов утихли. Остались только ночь и покатые горы.
   – Эй, Щекандер, - позвал Моржов Щёкина, чтобы не впасть в лирику. - Как твои успехи в постижении следов инопланетян?
   – Каких инопланетян? - тихо спросила Милена.
   – Щекандер обнаружил в Троельге следы присутствия инопланетян, - пояснил Моржов. - Точнее, следы их влияния на нас. Теперь мы все под пристальным наблюдением уфолога-профессионала.
   – Всё уже иначе, - сказал Щёкин. - Познание не стоит на месте. Идея инопланетян отброшена как фиговая, и теперь она представляет интерес только для историков и ретроградов.
   – Вот как? - удивился Моржов. - Н-да, прогресс есть прогресс… И что же говорит о тех явлениях актуальная наука?
   – Актуальная наука объясняет необъяснимые явления в рамках теории информационной вселенной. Вам растолковать?
   – Ну, если поймём…
   – Это, конечно, вряд ли… - вздохнул Щёкин. - Ну да ладно. В общем, дело такое. Вселенная - это безграничный объем хаотической информации. Я назвал этот объём блудой, потому что более точного термина придумать невозможно. Бывает, что в блуде из коацерватной капли какой-нибудь глупости внезапно самозарождается изолированная структура. То есть появляется некая сущность - смысл. Такую сущность я назвал мудо. Чтобы смысл уцелел, чтобы структура была устойчива, то есть чтобы мудо не растворилось в блуде, необходима некая предохранительная оболочка. Такую оболочку я назвал троельга.
   – Всё это мне что-то смутно напоминает, - осторожно заметил Моржов.
   – Возможно, - согласился Щёкин. - Я вижу дальше всех, потому что стою на плечах гигантов. Эти гиганты и без меня до хрена всего нахимичили, так что совпадения весьма вероятны.
   – Значит, нашему МУДО в информационной вселенной соответствует своё мудо?
   – Свинья ты в бисере! - раздосадовался Щёкин. - Перед кем я распинаюсь, а?… Нет, не у каждого МУДО своё мудо, а у всех МУДО на свете - одно-единственное мудо в блуде!
   – Это называется архетип, - подсказал Моржов.
   – Если знаешь лучше меня, рассказывай сам, - обиделся Щёкин.
   – Молчу-молчу, - быстро заверил его Моржов.
   – Ну и вот, - продолжал Щёкин, - разные мудо плавают-плавают в блуде и иногда сближаются. Ударяются или трутся друг о друга троельгами. В зоне трения физический мир испытывает напряжение, законы природы деформируются. И происходят разные необъяснимые с точки зрения физики явления. Например, НЛО, Бермудский треугольник или зарплата бюджетников.
   – А если троельги протрутся до дыр?
   – Тогда блуда хлынет в мудо и размоет его. Мудо прекратит своё существование.
   – А об какую же тогда троельгу другого мудо тёрлось своей троельгой наше мудо, что в мире появились необъяснимые физикой явления? - тщательно сформулировал Моржов.
   – Вот на этот вопрос я как раз и ищу ответ, - важно сказал Щёкин. - Следи за мировыми новостями, и ты всё узнаешь.
   Моржов вполне улавливал странные намёки Щёкина, но ему как-то неловко было продолжать разговор при Милене - словно на чужом языке обсуждать человека в его присутствии.
   – Давайте лучше помолчим, - вдруг тихонько сказала Милена Моржову. - Не надо меня развлекать.
   Моржов не стал расспрашивать Щёкина дальше, а Щёкин, закурив, и сам, похоже, не желал продолжать.
   Просёлок белел в темноте, словно проявлялся, как тайный смысл. Но всё остальное было непонятно: нашли друг на друга, перекрыли, сгрудили и скособочили сами себя просторные тени склонов, мягкие тени лесов, зыбкое, невидимое мерцание птичьего щебета то ли в глубине чащи, а то ли прямо над дорогой. Эта ночная неопределённость жизни была залогом её доступности, потому что, как при любви, определиться в пространстве можно было только на слух, на запах, обострённым и неизбежным осязанием. В этой ночи для Моржова и Милены, как для торопливых любовников в чужом доме, знакомой была только архитектура неба, которое рассыпчато и неярко отсвечивало то справа, то слева. На одном из поворотов просёлка Моржов всё-таки увидел, как над дальней долиной тихонько наклонился гранёный фужер Большой Медведицы.
   Постепенно Моржов с Миленой приотстали от Щёкина. Моржов искоса поглядывал на Милену, но лицо её оставалось в тени панамы и волос. Моржов чувствовал на своей руке тепло запястья Милены, и ему хотелось как-то выразить свою нежность, свою благодарность Милене, а точнее - снова назвать её на «ты», точно коснуться чего-то, ещё недавно запретного.
   – Ты не мёрзнешь? - заботливо спросил он.
   Милена, конечно, уловила в Моржове эту мальчишескую ненасытность всеми образами близости, а потому ответила, опять улыбаясь:
   – Нет, Боря, не мёрзну.
   Моржова всегда безмерно удивляло, что при всём его хитроумии любая неопытная девчонка в любви была всегда мудрее его, подсознательно опытнее, пластичнее и органичнее. Он мог суетиться и дёргаться, а у неё, чего бы она ни делала, не было ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова, ни одной улыбки без смысла. Моржову казалось, что в эти минуты в женщине всплывает её древняя природа, которая давно всё знает и понимает. А потому, добиваясь женщины, Моржов всегда ощущал оправданность своего действия, ведь оно через женщину выводило из нави в явь глубинную неопровержимую правоту и чистую подлинность.
   Просёлок вдруг быстро выступил из мрака, проявив перспективу, и опять погас. Оказывается, он уже подобрался к шоссе, и его осветила фарами проезжавшая мимо машина. Когда Моржов и Милена вышли на хрустящую гравием обочину, Щёкин уже голосовал.
   – Я думал, вы вернулись, - удивился он. - Всё, финиш. Сейчас тормозну кого-нибудь, а вы давайте назад идите. Будете тут торчать - никто меня не подвезёт. Троих подбирать побоятся.
   – Вон там беседка какая-то, - сказала Милена, указывая на ближайший пригорок. - Наверное, нам лучше там посидеть, чтобы убедиться, что всё нормально…
   Беседка была деревянной восьмиугольной ротондой с ребристым куполом, скамейками по кругу и столом в центре. Похоже, её построили для тех, кто по просёлку приходил из Колымагино на трассу и ждал здесь попутку или рейсовый автобус. Милена и Моржов поднялись по тропинке и спрятались в беседке. Щёкин один остался стоять на обочине длинного синего шоссе. Вставляя в рот сигарету, Моржов незаметно проглотил таблетку виагры, а потом закурил и приобнял Милену. Милена не подалась к нему, но и не отстранилась.
   Они сидели и одинаково ждали, когда же появится машина, которая увезёт Щёкина. На дальнем конце дороги зажигалась звезда, разгоралась, раздваивалась, потом какой-нибудь грузовик с сиплым воем пролетал мимо - и дальше его словно проглатывала тишина, звуковое небытие, потому что он переставал интересовать Моржова и вываливался из восприятия. Моржов понял, что волнуется, очень волнуется - он даже дышать начал носом. Каждая проехавшая машина натягивала струны его нервов ещё на один оборот колка. Милена сидела рядом с совершенно неподвижным лицом: Моржов ничего не мог прочесть по её калмыцким чертам. Но ведь не из-за Щёкина же Милена была здесь и тоже ждала…
   Длинные фуры проносились вдоль по шоссе, словно снаряды, и Моржову показалось, будто Щёкин не уедет никогда и всё зря… Но вдруг он увидел, что рядом со Щёкиным стоит какая-то мелкая легковушка, точно выпавшая из прорехи. Наклонившись, Щёкин о чём-то переговорил с водителем через открытое окно, а потом дверка машины хлопнула, и с дороги как слизнуло всё, что там было, - и огни, и легковушку, и Щёкина. Моржову почудилось, что проёмы меж столбов его беседки задёрнули занавесками созвездий.
   Он повернулся на Милену. Вместо Милены с молитвенно закрытыми глазами сидел мерцоид - но не тёплый, солнечный, а холодный, лунный. Подобного Моржов ещё не видел.
   Каждое движение Моржова было таким, словно он оскальзывался на склоне. Милена внятно ответила на один поцелуй, слабо - на другой, а потом совсем отвернулась, закинув голову, словно не хотела отвлекаться. Моржов скинул за перила веранды панаму с головы Милены, стянул с плеч Милены и бросил куда-то назад кофту. Он потащил вверх футболку, оголяя маленькую грудь Милены с огненно-жгучими сосками, но Милена не поднимала рук, чтобы освободиться от одежды, - точно закостенела. Моржов оставил задранную футболку и принялся расстёгивать шорты Милены - так путано, будто у него на руке было десять пальцев. Милена не пошевелилась, не помогла, и спустить с неё шорты Моржов не сумел, боясь порвать, если он дёрнет их на себя из-под её зада.
   Моржов не понимал природы этого мерцоида, не понимал, отчего Милена так скованна - то ли она боится поддаться ему до самозабвения, а то ли, наоборот, боится сорваться истерикой сопротивления. Моржов жадно всматривался в мерцоида, отыскивая хоть какой-то знак: хочет ли Милена того, к чему он её тянет, или ломает себя, уступая?… То, что Милена допустила Моржова до себя по доброй воле, ещё ни о чём не говорило. Одно дело - трезвое решение, а другое дело - внезапное бешеное нежелание, которое могло вспыхнуть, когда руки Моржова коснулись её голого тела.