Страница:
Увеличивали страдание Алатора довольно увесистый деревянный щит, обтянутый кожей, с круглым железным умбоном посередине, и копье с широким плоским наконечником, которым гораздо бескольчужных татей дырявить. Увеличивали потому, что занимали руки, не давая возможности поскрести хоть через доспех зудевшее тело.
К седлу был прицеплен берестяной колчан со стрелами и узорчатое кожаное налучье с луком. Стрел было штук двадцать, а то и боле. Парочка хвостовиков окрашены синим — это бронебойные, с тонкими четырехгранными жалами, остальные — черноперые — обыкновенные, против бездоспешного воина или зверя, с широкими плоскими наконечниками, заканчивающимися шипами, чтобы из раны можно было выдрать только с мясом.
За спиной у Алатора располагались крест-накрест два меча. Тяжелые, с длинными обоюдоострыми клинками, в руках опытного воя они были страшным оружием.
Мужики были вооружены кто чем: рогатинами, топорами, вилами, даже кольями. Парочка отроков, вероятно из тех, что по ночам стояли в дозоре у частокола, были одеты в грубые простеганные куртки со стальными пластинами. Остальные защитных доспехов вовсе не имели.
Замыкал отряд Угрим. На плечо его был закинут тяжелый кузнечный молот на длинной рукояти, а вокруг пояса в несколько колец намотана массивная железная цепь. Кузнец все под ноги себе смотрел, будто боялся споткнуться. А когда вдруг поднимал взгляд, то можно было видеть, что лицо его угрюмо и зло: губы плотно сжаты, брови нахмурены, по скулам гуляют желваки.
Степан и Гридя шли сразу за Алатором. Степан был взят по приказу ведуна — нехай Перун поможет в сече. (И по такому случаю одет в национальные одежды — порты и длинную косоворотку с вышивками, опоясанную пеньковой веревкой.) А Гридя оказался в отряде по той простой причине, что, будучи спасенным Степаном, по местным обычаям поступал в полное его распоряжение, а то и превращался в собственность. А уж о том, как он был спасен, Гридя растрезвонил всем…
Выпас находился стрелищах в тридцати. Отряд покрыл расстояние примерно за час и вышел на заливной луг. Пастбище лежало почти вровень с днепровскими водами. Поразительно, как травы, поднявшиеся здесь, отличались от тех, что росли близ веси. Сочные, рослые; их пощадило солнце, и они вытянулись и налились силой. А виной всему ветер, выгоняющий воду из днепровских берегов.
Пастбище раскинулось в обе стороны широко, но темная петля леса, словно аркан степняка, стягивала его, не давая разгуляться травяной вольнице.
Алатор встал на стременах и, козырьком приставив ладонь, посмотрел против солнца. Ни стада, ни татей.
Вдали собирались тучи. Ничего удивительно — парит, дышать нечем. Будет гроза.
— Где подпаска пришибли?
— Тама, — показал парень, принесший тревожную весть, — ближе к лесу.
— Веди, — сказал Алатор.
Парень взял конягу под уздцы, и отряд направился туда, где еще совсем недавно, мирно пощипывая травку, паслись обленившиеся, разомлевшие от сытости и солнца пеструхи.
А он лежал в луже крови, разваленный страшным ударом почти надвое. Клинок прошел от ключицы к бедру, выпустив наружу все внутренности. Степан зажал нос и отвернулся. Ветер дул как раз в его сторону…
Алатор спрыгнул с коня и деловито подошел к трупу. Взглянул на срез раны, походил вокруг, высматривая следы.
— Так, говоришь, морды ненашенские?
— Ить, — заволновался парень, — кто ж их знает, я ведь не разглядывал.
Алатор покачал головой:
— Сдается мне, непростая это ватага… Для того чтобы человека развалить, сноровка нужна. — Взглянул на парня: — Сгоняй к лесу да на дерево влезь. Глянь, чего вокруг деется.
— А ежли тама они?
— Не боись, — усмехнулся воин, — я те Перунова посланца дам в помочь.
— И я с ним, — встрял Гридя.
Алатор только пожал плечами и отвернулся.
Парень, звавшийся Чуйком, облюбовал высоченный клен. Ветви его начинались довольно низко, так что забраться труда не составляло. Он бережливо скинул рубаху, картинно поплевал на руки и полез.
— Не зевай, — крикнул Гридя, — вокруг поглядывай!
— Ить, поучи еще меня! — Чуек плюнул, угодив Гриде в ухо.
— Ну, спустись только, — взвизгнул тот.
— А и спущусь, еще и наподдам! — Чуек скрылся в ветвях, и некоторое время был слышан шорох листвы. Но вот все стихло. Видно, оглядывался дозорный.
«Долго он что-то», — подумал Степан. И еще подумал, что как-то уж очень громко гомонят птицы и стрекочет какая-то мелюзга в траве. Чего они переполошились-то?
Вновь зашелестела листва, затрещали ветви. Чуек, бледный как льняное полотно, спрыгнул на землю.
— Дымина от селища валит! — в ужасе прошептал он. — А тама, — он показал полудне, — тама коровы наши. Лежат, роднехонькие, не шелохнутся, должно, татями прибиты.
Гридя недоверчиво зыркнул на него:
— Чего брешешь? На что татям скотину убивать? За живую-то поболе дадут!
— Ах, брешу?! — взорвался Чуек. — Сам залезь да посмотри!
— Вот еще!
— Тогда захлопнись, не то зубы посчитаю!
— Это мы еще посмотрим, кто кому посчитает!
Они покатились по земле, щедро раздавая друг другу тумаки. Чуек был крупнее и старше, так что Гриде доставалось изрядно.
Поняв, что окриком не обойтись, Степан урезонил отроков более действенным способом. А именно, взявши и того и другого за ухо, поднял и развел в разные стороны.
— Эй ты, поосторожней! — завопил Чуек. — Ухо оторвешь, батька с тебя шкуру спустит.
— Дурак ты, Чуек, — кривя губы от позора и боли, сказал Гридя, — ничего твой батька ему сделать не сможет.
Степан отпустил парней. У обоих уши горели.
— Еще сцепитесь, головы поотшибаю. Давай, Чуек, по порядку, что там горит и какие коровы…
По словам парня, над их селищем поднимался густой черный дым, а рядом со стеною гарцевали какие-то конники. Коров же он обнаружил недалече, на лесной поляне. И незачем было ухи ему крутить, потому как начал все Гридя, а он, всем известно, бедовик, и ничего хорошего от него ждать не приходится.
Некоторые животные были еще живы и жалобно, протяжно мычали. Ветер относил их плач, так что со стороны пастбища ничего нельзя было услышать.
— Надо бы добить, — всхлипнул Чуек, — чего зря животине мучиться.
— Мы так до вечера провозимся, — проворчал Степан, — не до них.
Он выдернул одну из стрел и заткнул за пояс — Алатор определит, кто мог ее выпустить. Одно ясно: стряслось что-то весьма гнусное! И побитое стадо — всего лишь прелюдия к симфонии смерти, которая вот-вот загремит во все литавры. Успеть бы уши заткнуть!
Они двинулись обратно. Ветер, и до того сильный, словно ополоумел. Деревья гнулись, издавая зловещие стоны. Казалось, наддай он — и дозорных попросту завалит вырванными с корнем стволами. Стали собираться грозовые облака. Вскоре черный саван накрыл землю, брызнули первые капли. Когда разведка добралась до своих, дождь уже разошелся, но пока не гремело.
Алатор молча выслушал путаный рассказ Чуйка, молча осмотрел стрелу, покачивая головой. Потом собрал мужиков в круг, так, чтобы каждый мог слышать.
— Хузары! — тихо проговорил он.
Многократно повторенные слова его разнеслись эхом.
Глава 11,
Всего с тремя тысячами таких воинов во время похода в Армению два века назад Чорпах-хан разгромил десятитысячный персидский корпус Гогнана. Хазары, сражавшиеся в той великой битве, давно уже обратились во прах, но про них сложили легенды. Еще мальчишкой Аппах знал эти легенды наизусть и дрался с любым, кто осмеливался хоть на ноготь мизинца усомниться в их правдивости.
Зим пятьдесят тому назад Хазар-тархан выставил против стадвадцатитысячного арабского войска только четыре тысячи «сынов тархана». В той битве пал его дед. И имя его покрыто славой.
Героические были времена. С тех пор многое изменилось: власть в хаканате захватывают чужестранцы — иудеи и персы, бек посягает на престол самого хакана.
Хазарин стеганул плетью низкорослого скакуна и с визгом пронесся под стеной. Презрительно скривился. Да разве это стена?! Вот под Чорой[20], говорят, была стена! Из огромных каменных плит, и в Каспийское море уходила на целое стрелище. Многие хазары полегли при штурме…
А эта…
Сверху прилетело несколько стрел.
Аппах резко осадил коня. Тот всхрапнул, встал на дыбы. Хазарин вскинул тугой лук, выхватил из колчана стрелу и в мгновение ока набросил на тетиву ее ушко. Выстрелил, почти не целясь. Раздался короткий вскрик, вражеский стрелок беспомощно взмахнул руками и полетел вниз.
Хазарские воины заулюлюкали, завизжали. Аппах ухмыльнулся. Так и должно быть. Пусть дивятся его лихости! Вождь всегда должен быть первым, первым среди равных.
Аппах подлетел к славянину, спрыгнул с коня. Стрелок был еще жив, попятился по-рачьи. Был он совсем молод, почти отрок. Лицо искажала ужасная гримаса, в глазах стоял нечеловеческий, звериный страх. От боли и страха отрок не мог кричать, лишь беззвучно открывал рот, как рыба, выброшенная на берег.
Аппах презрительно сплюнул. Плохой воин, совсем негодный! И что с того, что отрок? Если достаточно зрел, чтобы метать стрелы, то достаточно зрел и для смерти. Аппах видел столько крови, что уже не чувствовал сострадания к поверженному врагу. Жалость — удел слабых. Он же позволял себе лишь ярость. Ярость, перед которой отступали даже самые сильные воины.
Имя Аппах означало «очень белый» и дано ему было неспроста, ведь происходил он из могущественного и древнего рода. Был Аппах рослым, бледным, как залитая луной степь, глаза его, глубокие, как воды великого Итиля[21], манили женщин, и манили их сладкие, умные его речи. Воины же его были из родов попроще и лицами смуглы. Потому он и возглавлял их, а они подчинялись. И еще потому, что в силе и доблести не было ему равных среди них.
Так пусть смотрят!
Его конники стояли цепью перед селением и, подчиняясь приказу, не двигались с места. Звериные глаза их впились в командира.
Аппах придавил стрелка коленом к земле, выхватил из-за голенища кривой нож и перерезал горло. Парень успел выкрикнуть какое-то проклятие, прежде чем захлебнулся кровью. Хазарин засмеялся и припал к горячей струе.
Кровь врага опьянила его. Это хорошо. Воин перед битвой должен быть как пьяный. Он выхватил саблю и отсек мертвую голову. Потом поднял ее за волосы и швырнул через стену.
— Урус, ворота открывай! — хрипло прокричал он. — Отдавать, что принадлежит нам, мы уходить. К чему сиволапым злато?! Лишь великим воям покорится священный металл!
В ответ вновь ударили луки. Он вскочил в седло и пустил коня шагом, прочь от стены. Заставил коня танцевать! Пусть его люди видят, что не боится Аппах смерти.
— Урус глаза косой! — крикнул он. — Урус попасть никак не может! Очень плохой стреляет!
Из-за стены вдруг раздался скрипучий старческий голос:
— Бедны мы, нет ничего, не знаем, как концы с концами свесть, как до урожая дожить…
Говорившего не было видно, но, судя по всему, голос принадлежал старейшине, кто бы еще осмелился говорить за весь род.
— Урус не давать добром, мы забирать силой! — Аппах вдавил пятки в бока скакуна.
Стрела просвистела рядом, но Аппах даже не вздрогнул. Хазарин знал, что его время еще не настало, потому и гарцевал под вражескими стрелами. Не может он пасть, пока не отомстит беку Оманилу. Пока не напьется его кровью. Пока не передушит его потомство, не осквернит его жен.
Ненависть стучала в сердце Аппаха, застилала глаза. Когда он подлетел к своим воинам, лицо его было черно.
— Жги их, — срывающимся голосом крикнул он, и десятки горящих стрел взвились в небо.
… Две весны тому назад воды Итиля принесли Аппаху любовь. Ее звали Харачихай — ласточка. И ласки ее были лучше вина. И была она среди девиц, что персик среди лесных деревьев. И отдыхал он в тени ее и рвал спелые плоды с ветвей ее. Его зачерствевшее, умытое чужой кровью сердце вдруг превратилось в белую цаплю, летящую средь облаков. А стрелы в его колчане стали степными цветами, жизнь которых, как и жизнь воина, быстротечна и хмельна. И дыхание ее сливалось с его дыханием. И не было ему ни жизни, ни смерти без нее.
Потом к границам Хазарии подошли степняки, и Аппах отправился с ними в поход. А когда вернулся, Харачихай уже не было. Говорили, что бек, прознав про ее красоту, захотел взять ее в наложницы, да она воспротивилась…
Аппах отомстит! Нет, он уже приступил к мести! Аппах подстроил так, что иудей — посланец хакана — был отвергнут князем куябским и убит. Правда, убит не князем, а ведуном этого убогого селения, но какая разница? Сотня лучших воев бека, опять же по Аппахову наущению, предала хакана. Кто, спрашивается, ответит? Бек! Только бы другие на кол пса не посадили. Аппах сам должен его кончить!
Вообще-то под стены селения Аппах пришел не ради мести, как не ради мести он подговорил своих воинов предать бека.
В хаканате уже давно было трудно дышать хазарским воинам. Знать сделала ставку на иностранных наемников — персов, арабов, даже русов! Своих же не жаловали. Потому что свои были менее покорны. Вот и переметнулся Аппах с малой дружиной на сторону Истомы. Все лучше, чем в степи счастье искать — слишком уж коротко счастье это, не длиннее аланской стрелы.
Но Истома оказался скуп и то, что посулил, не исполнил. И решил Аппах примкнуть к Кукше — одному из местных вождей. Отправил богатые дары с верным человеком своим в расчете на то, что сторицей дары те окупятся. А человека того и пятерку хазарских воинов, что его охраняли, стрелами побили. Золото пропало. А потом вдруг на торжище куябском объявился старейшина этого селения. Показывал купцам ромейским монеты и гривны из Аппахова подношения, цену набивал. Один из воинов Аппаха старца заметил и послал челядина своего проследить, кто таков и откуда…
День стоял жаркий, и селение занялось. Из-за стены потянулись жгуты черного дыма. Доносился женский плач. Нет, не плач — стон. «Еще не так заголосят под моими молодцами», — скривился предводитель хазарского отряда.
Небо уже было в тучах, но солнце пока не закрыто, и его лучи нещадно палили землю. На востоке, там, где пастбище, уже вроде бесновался ливень. Громовые раскаты то и дело сотрясали воздух. Но гроза еще далеко. Пока она докатится до этих мест, пока ливень загасит пламя… К тому моменту хазарские всадники уже завладеют селением.
Конечно, если бы за стенами скрывалась боеспособная дружина, Аппах не был бы столь уверен в победе. Но никакой дружины там нет! Лишь несколько людинов с луками.
Обвести их вокруг пальца оказалось проще простого. Всего лишь и понадобилось — послать с десяток воинов, облачив в славянские одежды, позаимствованные у куябского князя… Они убили подпаска, угнали скотину в лес, да там и порешили — ни к чему она. А второго славянина как бы невзначай упустили — пускай доберется до своих и расскажет, что-де напали тати.
План удался на славу.
Конечно, мужичье может сообразить, что произошло на самом деле, и кинуться вызволять своих. Но вне стен хазары попросту побьют их стрелами… Хотя лучше бы все закончить до их появления и уйти.
— Джулдуз, Хосхар, Нымырт, Арачын, Батыргерей, — прокричал Аппах, — вы лучшие мои стрелки. Так покажите свое мастерство! Сделайте нам лестницу. Чтобы по ней мог взобраться на стену воин без броней… Пошлите каждый по десять стрел, пусть они вопьются в стену, древко к древку.
Конечно, стрела — не копье-сулица, но если собрать их в пучок, то они вполне смогут выдержать воина.
На солнце медленно наползла черная грозовая туча. Упали первые капли. Как не вовремя! Если луки размокнут, то ими только и можно будет, что от комарья отмахиваться. Недаром при переправах через реки лук держат так, чтобы его не касалась вода.
— Торопитесь, — сказал Аппах своим стрелкам.
Воины подлетели к стене на расстояние в четверть стрелища, спешились, опустились на одно колено, принялись пускать стрелы. Наверху показалось несколько защитников. Воины разом вскинули луки, рассыпали веером пять стрел и вновь стали вколачивать каленое железо в стену — мертвые враги не опасны!
Аппах с наслаждением думал о том, как хороши его воины. Спокойные, уверенные, они не спешили и в то же время не медлили, действовали слаженно, словно подчинялись какому-то общему для всех голосу или чувству. Стрелы ложились кучно, соприкасаясь друг с другом. За сто ударов сердца на стене действительно выросла лестница!
Аппах по-особому, с переливом, свистнул. Этот сигнал знали все его дружинники. Он означал, что бойцы должны возвращаться к командиру.
Воины, ни на миг не выпуская из поля зрения верхушку стены, вскочили и бросились к коням. Взлетели в седла и с визгом помчались прочь.
— Прикроете меня, — бросил Аппах своим конникам, — я возьму стену.
Он уже собирался спешиться, когда на плечо легла рука. Такую вольность мог себе позволить лишь Хабулай — десятник, не раз спасавший Аппаху жизнь.
— Ты голова, — сказал он, — а мы тело. Если тело лишится головы, то умрет. Пошли Пычахтая, он быстр и ловок, как барс.
Ни одна мышца не дрогнула на исчерченном шрамами лице десятника, но глаза… В них было что-то, что заставило Аппаха изменить решение. Каким-то неведомым чутьем десятник чуял смертельную опасность, потому и не раз спасал Аппаха в лютой сече.
— Пусть идет Пычахтай, — сказал Аппах.
Десятник чуть кивнул и, пришпорив коня, помчался на левый фланг. Осадил скакуна перед одним из конников, что-то отрывисто сказал и вместе с ним вернулся к командиру.
Молодой воин спрыгнул с коня и поклонился:
— Благодарю тебя, славнейший из храбрых!
— Ты должен взобраться по стене, — бросил Аппах, — перебить стражу, если еще кто-то остался, — тут он нехорошо усмехнулся, — и открыть ворота!
— Да, командир.
— Пойдешь без броней, с одной саблей, чтобы стрелы не сломались.
— Я сделаю все, что ты прикажешь, командир.
Воин снял полудоспех, оставшись в грубом кожаном поддоспешнике. Кольчужная рубаха с коротким рукавом, со стальными пластинами на груди и на «юбке» легла на траву. Сбросил сапоги с тисненым замысловатым узором. Немного помялся, взглянул на Аппаха и зачем-то принялся стягивать поддоспешник.
— Тебя не на смерть посылают, — прикрикнул десятник.
Воин насупился:
— Я не боюсь смерти.
— Только дурак смерть ищет.
Воин зыркнул на Хабулая, но сказать ничего не посмел.
— Мы прикроем тебя. Ни одна славянская собака нос не высунет.
— Присмотри за моим конем.
Десятник кивнул и взял поводья.
Защитников, похоже, уже не осталось. Воин, петляя, добежал до стены и с кошачьей ловкостью взобрался наверх. Выхватил саблю и… получив в спину стрелу, с воем опрокинулся назад.
На песчаном яре, что возвышался над селением, в зарослях притаился стрелок.
— Ты!.. — задохнулся Аппах. — Ты знал! Почему не остановил меня?
— Ты бы не послушал.
Хазары разом вскинули луки. Рой стрел взвился в воздух. Но вражеский лучник успел перебежать на другое место, и залп не причинил ему вреда.
«Он в бронях, — подумал Аппах, заметив едва уловимый блеск латных пластин, — должно быть, такой же наемник, как и мы».
Ситуация осложнялась.
— Хабулай, — решил Аппах, — возьми своих воинов и обойди стрелка с тыла.
— Кони там не пройдут, откос слишком крутой!
Пропела стрела, и еще один всадник упал с коня.
— Всем спешиться! — заорал Аппах. — Не то вас как куропаток перестреляют. Я за вас думать должен?
Воины спрыгнули с коней… Скакуны закрыли их от вражеских стрел. Конечно, можно подстрелить коня, а потом и воина достать, но сие — позор. Не станет славянский лучник тратить стрелы на беззащитную животину. Постарается выждать, пока кто-нибудь высунется…
Хазары держали луки наготове. У каждого стрела наложена на тетиву — бронебойная, с тонким четырехгранным наконечником. Такая стрела войдет в пластинчатый панцирь или кольчугу, как в бараний курдюк. Чуть приподнимись над шеей коня и стреляй. Позиция, конечно, неудобная, толком не прицелиться, зато ты полностью защищен. Только бы дождь не ударил всерьез, не то стрелять будет не из чего…
Воины шарили глазами по зарослям, но лучник ничем не выдавал себя. Стрелок был профессионалом, как и они, а значит, играть в кошки-мышки можно хоть до самой ночи. Между тем медлить нельзя. Кто знает, где сейчас Истомова дружина? Может, уже рыщет. А как дымы увидят?
— Хабулай! Ты забыл о моем приказе?!
Десятник не сводил глаз с песчаной кручи:
— Он ошибется, — процедил он, — Аппах, он наверняка ошибется!
— Кажется, я все еще твой командир! — прорычал тот.
Хабулай тут же отстранился, голос его стал чужим:
— Прости, я забылся. — Он выкрикнул имена пятерых воинов, сделал знак рукой. Через мгновение к нему помчались кони, но воинов в седлах не было. С откоса, наверное, казалось, что кони бегут по своей воле, без всадников. На самом деле всадники прятались под их брюхами, с бешеной силой сдавив бока коленями, вцепившись пальцами в потники.
Хабулай стоял с непроницаемым лицом.
— Мы перережем глотку славянской собаке, о первый среди достойных.
Когда Хабулай переходил на официально-почтительный тон, это означало только одно — обиду. Аппах поморщился. Он вовсе не хотел унизить десятника… Нехорошая мысль заворочалась у него. А вдруг Хабулай вновь что-то почуял, вдруг на том пригорке притаилась его смерть?
— Не рискуй зря! — сказал Аппах.
Глава 12,
Почему вызволять селение отправился Алатор, было совершенно понятно — исполнял, так сказать, профессиональный долг. А вот какая муха укусила Степана и за какое такое место, было вопросом даже для него самого.
Расчирикался соловьем, распелся. Дескать, Перун ему силу дал великую, непобедимую. Алатор слушал хмуро, недоверчиво, но с собой взял. Вернее, мужики сказали, чтобы взял, а он не стал возражать. Остальные «вояки» отправились окольными путями, дабы зайти ворогам в тыл. Только где у них этот самый тыл, знали весьма приблизительно, потому постановили не ломиться всем скопом, а, пройдя две трети пути, выслать разведчиков. Проще говоря, помощь подоспеет нескоро. Если вообще подоспеет.
Привязав коня в лесочке так, чтобы случайная стрела не пришибла, Алатор стал неспешно приглядывать позицию, то и дело доставая из переметной сумы какое-то сыпучее снадобье и разбрасывая вокруг.
— Волчий волос, — объяснил воин.
— Против нечисти, что ли?
— Это кому как, — хитро прищурился Алатор, — хошь, так и супротив лешака сгодится.
На этом разговор был окончен. И на том спасибо. Степан был удивлен, что его спутник вообще снизошел до объяснений.
Алатор по-хозяйски изучал каждую пядь дернины, каждый куст. Ходил широкими задумчивыми кругами, оценивал, прикидывал, бормотал что-то под нос. И то ему было не так, и это не эдак. То слишком густо растут деревья — не продерешься, то слишком редко — от стрел плохая защита. Между тем внизу горели дома, голосили бабы. Металась ополоумевшая живность. Немногочисленных защитников перебили. Вот-вот начнется штурм.
— Долго ты еще? — не выдержал Степан. — Смотри, что там творится!
— Ежели плохо схоронимся, — проворчал Алатор, — то нас как мух прихлопнут. Хузары — лучники знатные. — Степан стоял туча тучей. Алатор бросил на него взгляд, ухмыльнулся в бороду. — Да ты не боись, паря, сдюжим. Луки у супостатов — дрянь дрянью. В дождину из них не больно-то гораздо стрелять — тетива от влаги провиснет да основа покорежится, потому как цельная она, а не как у нас — из разного дерева клеенная. Надыть токма на первый случай отсидеться, а там, как ливанет, тати и отстанут.
К седлу был прицеплен берестяной колчан со стрелами и узорчатое кожаное налучье с луком. Стрел было штук двадцать, а то и боле. Парочка хвостовиков окрашены синим — это бронебойные, с тонкими четырехгранными жалами, остальные — черноперые — обыкновенные, против бездоспешного воина или зверя, с широкими плоскими наконечниками, заканчивающимися шипами, чтобы из раны можно было выдрать только с мясом.
За спиной у Алатора располагались крест-накрест два меча. Тяжелые, с длинными обоюдоострыми клинками, в руках опытного воя они были страшным оружием.
Мужики были вооружены кто чем: рогатинами, топорами, вилами, даже кольями. Парочка отроков, вероятно из тех, что по ночам стояли в дозоре у частокола, были одеты в грубые простеганные куртки со стальными пластинами. Остальные защитных доспехов вовсе не имели.
Замыкал отряд Угрим. На плечо его был закинут тяжелый кузнечный молот на длинной рукояти, а вокруг пояса в несколько колец намотана массивная железная цепь. Кузнец все под ноги себе смотрел, будто боялся споткнуться. А когда вдруг поднимал взгляд, то можно было видеть, что лицо его угрюмо и зло: губы плотно сжаты, брови нахмурены, по скулам гуляют желваки.
Степан и Гридя шли сразу за Алатором. Степан был взят по приказу ведуна — нехай Перун поможет в сече. (И по такому случаю одет в национальные одежды — порты и длинную косоворотку с вышивками, опоясанную пеньковой веревкой.) А Гридя оказался в отряде по той простой причине, что, будучи спасенным Степаном, по местным обычаям поступал в полное его распоряжение, а то и превращался в собственность. А уж о том, как он был спасен, Гридя растрезвонил всем…
Выпас находился стрелищах в тридцати. Отряд покрыл расстояние примерно за час и вышел на заливной луг. Пастбище лежало почти вровень с днепровскими водами. Поразительно, как травы, поднявшиеся здесь, отличались от тех, что росли близ веси. Сочные, рослые; их пощадило солнце, и они вытянулись и налились силой. А виной всему ветер, выгоняющий воду из днепровских берегов.
Пастбище раскинулось в обе стороны широко, но темная петля леса, словно аркан степняка, стягивала его, не давая разгуляться травяной вольнице.
Алатор встал на стременах и, козырьком приставив ладонь, посмотрел против солнца. Ни стада, ни татей.
Вдали собирались тучи. Ничего удивительно — парит, дышать нечем. Будет гроза.
— Где подпаска пришибли?
— Тама, — показал парень, принесший тревожную весть, — ближе к лесу.
— Веди, — сказал Алатор.
Парень взял конягу под уздцы, и отряд направился туда, где еще совсем недавно, мирно пощипывая травку, паслись обленившиеся, разомлевшие от сытости и солнца пеструхи.
* * *
Пастушок лежал раскинув руки и смотрел в небо мертвыми глазами. А по небу плыли облака, носились какие-то пичуги, гонимые летним зноем. Большие ошалевшие от жары стрекозы трещали крыльями. Стрекотал кузнечик. Природе не было никакого дела до этой смерти. Бог дал, бог взял.А он лежал в луже крови, разваленный страшным ударом почти надвое. Клинок прошел от ключицы к бедру, выпустив наружу все внутренности. Степан зажал нос и отвернулся. Ветер дул как раз в его сторону…
Алатор спрыгнул с коня и деловито подошел к трупу. Взглянул на срез раны, походил вокруг, высматривая следы.
— Так, говоришь, морды ненашенские?
— Ить, — заволновался парень, — кто ж их знает, я ведь не разглядывал.
Алатор покачал головой:
— Сдается мне, непростая это ватага… Для того чтобы человека развалить, сноровка нужна. — Взглянул на парня: — Сгоняй к лесу да на дерево влезь. Глянь, чего вокруг деется.
— А ежли тама они?
— Не боись, — усмехнулся воин, — я те Перунова посланца дам в помочь.
— И я с ним, — встрял Гридя.
Алатор только пожал плечами и отвернулся.
* * *
Лес стоял зеленой живой стеной. Едва отвоевав у луга полоску земли, он обрел грубую животную силу и терзал сам себя, не способный совладать с нею. Могучие ели схватились со старыми необхватными кленами. Их ветви переплетались, силясь добраться до шей-стволов, чтобы сокрушить их. Высоченные березы тянули к небу корявые лапы, лишая солнца своих еще не набравших рост собратьев. То и дело попадались поваленные сухие стволы. Прямо через их распадающуюся плоть прорастали молодые деревца, раздвигая мертвую кору упругими тонкими телами.Парень, звавшийся Чуйком, облюбовал высоченный клен. Ветви его начинались довольно низко, так что забраться труда не составляло. Он бережливо скинул рубаху, картинно поплевал на руки и полез.
— Не зевай, — крикнул Гридя, — вокруг поглядывай!
— Ить, поучи еще меня! — Чуек плюнул, угодив Гриде в ухо.
— Ну, спустись только, — взвизгнул тот.
— А и спущусь, еще и наподдам! — Чуек скрылся в ветвях, и некоторое время был слышан шорох листвы. Но вот все стихло. Видно, оглядывался дозорный.
«Долго он что-то», — подумал Степан. И еще подумал, что как-то уж очень громко гомонят птицы и стрекочет какая-то мелюзга в траве. Чего они переполошились-то?
Вновь зашелестела листва, затрещали ветви. Чуек, бледный как льняное полотно, спрыгнул на землю.
— Дымина от селища валит! — в ужасе прошептал он. — А тама, — он показал полудне, — тама коровы наши. Лежат, роднехонькие, не шелохнутся, должно, татями прибиты.
Гридя недоверчиво зыркнул на него:
— Чего брешешь? На что татям скотину убивать? За живую-то поболе дадут!
— Ах, брешу?! — взорвался Чуек. — Сам залезь да посмотри!
— Вот еще!
— Тогда захлопнись, не то зубы посчитаю!
— Это мы еще посмотрим, кто кому посчитает!
Они покатились по земле, щедро раздавая друг другу тумаки. Чуек был крупнее и старше, так что Гриде доставалось изрядно.
Поняв, что окриком не обойтись, Степан урезонил отроков более действенным способом. А именно, взявши и того и другого за ухо, поднял и развел в разные стороны.
— Эй ты, поосторожней! — завопил Чуек. — Ухо оторвешь, батька с тебя шкуру спустит.
— Дурак ты, Чуек, — кривя губы от позора и боли, сказал Гридя, — ничего твой батька ему сделать не сможет.
Степан отпустил парней. У обоих уши горели.
— Еще сцепитесь, головы поотшибаю. Давай, Чуек, по порядку, что там горит и какие коровы…
По словам парня, над их селищем поднимался густой черный дым, а рядом со стеною гарцевали какие-то конники. Коров же он обнаружил недалече, на лесной поляне. И незачем было ухи ему крутить, потому как начал все Гридя, а он, всем известно, бедовик, и ничего хорошего от него ждать не приходится.
* * *
Чуек не соврал. Поляна и вправду была усеяна коровьими тушами. Почти из каждой торчала стрела. Похоже, убивцы спешили, иначе почему не выдернули стрелы, а то и вовсе топорами не воспользовались?Некоторые животные были еще живы и жалобно, протяжно мычали. Ветер относил их плач, так что со стороны пастбища ничего нельзя было услышать.
— Надо бы добить, — всхлипнул Чуек, — чего зря животине мучиться.
— Мы так до вечера провозимся, — проворчал Степан, — не до них.
Он выдернул одну из стрел и заткнул за пояс — Алатор определит, кто мог ее выпустить. Одно ясно: стряслось что-то весьма гнусное! И побитое стадо — всего лишь прелюдия к симфонии смерти, которая вот-вот загремит во все литавры. Успеть бы уши заткнуть!
Они двинулись обратно. Ветер, и до того сильный, словно ополоумел. Деревья гнулись, издавая зловещие стоны. Казалось, наддай он — и дозорных попросту завалит вырванными с корнем стволами. Стали собираться грозовые облака. Вскоре черный саван накрыл землю, брызнули первые капли. Когда разведка добралась до своих, дождь уже разошелся, но пока не гремело.
Алатор молча выслушал путаный рассказ Чуйка, молча осмотрел стрелу, покачивая головой. Потом собрал мужиков в круг, так, чтобы каждый мог слышать.
— Хузары! — тихо проговорил он.
Многократно повторенные слова его разнеслись эхом.
Глава 11,
в которой рассказывается о нападении хазар
Их было немного — всего сотня, но один стоил десятерых. Бывшие наемники бека, «сыны тархана»[19], латные вои, каждый из них был важен, как в конном, так и в пешем бою. Каждый мог драться, используя любое оружие: изогнутую хазарскую саблю, кистень, лук, даже тяжелый варяжский меч или норманнскую секиру.Всего с тремя тысячами таких воинов во время похода в Армению два века назад Чорпах-хан разгромил десятитысячный персидский корпус Гогнана. Хазары, сражавшиеся в той великой битве, давно уже обратились во прах, но про них сложили легенды. Еще мальчишкой Аппах знал эти легенды наизусть и дрался с любым, кто осмеливался хоть на ноготь мизинца усомниться в их правдивости.
Зим пятьдесят тому назад Хазар-тархан выставил против стадвадцатитысячного арабского войска только четыре тысячи «сынов тархана». В той битве пал его дед. И имя его покрыто славой.
Героические были времена. С тех пор многое изменилось: власть в хаканате захватывают чужестранцы — иудеи и персы, бек посягает на престол самого хакана.
Хазарин стеганул плетью низкорослого скакуна и с визгом пронесся под стеной. Презрительно скривился. Да разве это стена?! Вот под Чорой[20], говорят, была стена! Из огромных каменных плит, и в Каспийское море уходила на целое стрелище. Многие хазары полегли при штурме…
А эта…
Сверху прилетело несколько стрел.
Аппах резко осадил коня. Тот всхрапнул, встал на дыбы. Хазарин вскинул тугой лук, выхватил из колчана стрелу и в мгновение ока набросил на тетиву ее ушко. Выстрелил, почти не целясь. Раздался короткий вскрик, вражеский стрелок беспомощно взмахнул руками и полетел вниз.
Хазарские воины заулюлюкали, завизжали. Аппах ухмыльнулся. Так и должно быть. Пусть дивятся его лихости! Вождь всегда должен быть первым, первым среди равных.
Аппах подлетел к славянину, спрыгнул с коня. Стрелок был еще жив, попятился по-рачьи. Был он совсем молод, почти отрок. Лицо искажала ужасная гримаса, в глазах стоял нечеловеческий, звериный страх. От боли и страха отрок не мог кричать, лишь беззвучно открывал рот, как рыба, выброшенная на берег.
Аппах презрительно сплюнул. Плохой воин, совсем негодный! И что с того, что отрок? Если достаточно зрел, чтобы метать стрелы, то достаточно зрел и для смерти. Аппах видел столько крови, что уже не чувствовал сострадания к поверженному врагу. Жалость — удел слабых. Он же позволял себе лишь ярость. Ярость, перед которой отступали даже самые сильные воины.
Имя Аппах означало «очень белый» и дано ему было неспроста, ведь происходил он из могущественного и древнего рода. Был Аппах рослым, бледным, как залитая луной степь, глаза его, глубокие, как воды великого Итиля[21], манили женщин, и манили их сладкие, умные его речи. Воины же его были из родов попроще и лицами смуглы. Потому он и возглавлял их, а они подчинялись. И еще потому, что в силе и доблести не было ему равных среди них.
Так пусть смотрят!
Его конники стояли цепью перед селением и, подчиняясь приказу, не двигались с места. Звериные глаза их впились в командира.
Аппах придавил стрелка коленом к земле, выхватил из-за голенища кривой нож и перерезал горло. Парень успел выкрикнуть какое-то проклятие, прежде чем захлебнулся кровью. Хазарин засмеялся и припал к горячей струе.
Кровь врага опьянила его. Это хорошо. Воин перед битвой должен быть как пьяный. Он выхватил саблю и отсек мертвую голову. Потом поднял ее за волосы и швырнул через стену.
— Урус, ворота открывай! — хрипло прокричал он. — Отдавать, что принадлежит нам, мы уходить. К чему сиволапым злато?! Лишь великим воям покорится священный металл!
В ответ вновь ударили луки. Он вскочил в седло и пустил коня шагом, прочь от стены. Заставил коня танцевать! Пусть его люди видят, что не боится Аппах смерти.
— Урус глаза косой! — крикнул он. — Урус попасть никак не может! Очень плохой стреляет!
Из-за стены вдруг раздался скрипучий старческий голос:
— Бедны мы, нет ничего, не знаем, как концы с концами свесть, как до урожая дожить…
Говорившего не было видно, но, судя по всему, голос принадлежал старейшине, кто бы еще осмелился говорить за весь род.
— Урус не давать добром, мы забирать силой! — Аппах вдавил пятки в бока скакуна.
Стрела просвистела рядом, но Аппах даже не вздрогнул. Хазарин знал, что его время еще не настало, потому и гарцевал под вражескими стрелами. Не может он пасть, пока не отомстит беку Оманилу. Пока не напьется его кровью. Пока не передушит его потомство, не осквернит его жен.
Ненависть стучала в сердце Аппаха, застилала глаза. Когда он подлетел к своим воинам, лицо его было черно.
— Жги их, — срывающимся голосом крикнул он, и десятки горящих стрел взвились в небо.
… Две весны тому назад воды Итиля принесли Аппаху любовь. Ее звали Харачихай — ласточка. И ласки ее были лучше вина. И была она среди девиц, что персик среди лесных деревьев. И отдыхал он в тени ее и рвал спелые плоды с ветвей ее. Его зачерствевшее, умытое чужой кровью сердце вдруг превратилось в белую цаплю, летящую средь облаков. А стрелы в его колчане стали степными цветами, жизнь которых, как и жизнь воина, быстротечна и хмельна. И дыхание ее сливалось с его дыханием. И не было ему ни жизни, ни смерти без нее.
Потом к границам Хазарии подошли степняки, и Аппах отправился с ними в поход. А когда вернулся, Харачихай уже не было. Говорили, что бек, прознав про ее красоту, захотел взять ее в наложницы, да она воспротивилась…
Аппах отомстит! Нет, он уже приступил к мести! Аппах подстроил так, что иудей — посланец хакана — был отвергнут князем куябским и убит. Правда, убит не князем, а ведуном этого убогого селения, но какая разница? Сотня лучших воев бека, опять же по Аппахову наущению, предала хакана. Кто, спрашивается, ответит? Бек! Только бы другие на кол пса не посадили. Аппах сам должен его кончить!
Вообще-то под стены селения Аппах пришел не ради мести, как не ради мести он подговорил своих воинов предать бека.
В хаканате уже давно было трудно дышать хазарским воинам. Знать сделала ставку на иностранных наемников — персов, арабов, даже русов! Своих же не жаловали. Потому что свои были менее покорны. Вот и переметнулся Аппах с малой дружиной на сторону Истомы. Все лучше, чем в степи счастье искать — слишком уж коротко счастье это, не длиннее аланской стрелы.
Но Истома оказался скуп и то, что посулил, не исполнил. И решил Аппах примкнуть к Кукше — одному из местных вождей. Отправил богатые дары с верным человеком своим в расчете на то, что сторицей дары те окупятся. А человека того и пятерку хазарских воинов, что его охраняли, стрелами побили. Золото пропало. А потом вдруг на торжище куябском объявился старейшина этого селения. Показывал купцам ромейским монеты и гривны из Аппахова подношения, цену набивал. Один из воинов Аппаха старца заметил и послал челядина своего проследить, кто таков и откуда…
День стоял жаркий, и селение занялось. Из-за стены потянулись жгуты черного дыма. Доносился женский плач. Нет, не плач — стон. «Еще не так заголосят под моими молодцами», — скривился предводитель хазарского отряда.
Небо уже было в тучах, но солнце пока не закрыто, и его лучи нещадно палили землю. На востоке, там, где пастбище, уже вроде бесновался ливень. Громовые раскаты то и дело сотрясали воздух. Но гроза еще далеко. Пока она докатится до этих мест, пока ливень загасит пламя… К тому моменту хазарские всадники уже завладеют селением.
Конечно, если бы за стенами скрывалась боеспособная дружина, Аппах не был бы столь уверен в победе. Но никакой дружины там нет! Лишь несколько людинов с луками.
Обвести их вокруг пальца оказалось проще простого. Всего лишь и понадобилось — послать с десяток воинов, облачив в славянские одежды, позаимствованные у куябского князя… Они убили подпаска, угнали скотину в лес, да там и порешили — ни к чему она. А второго славянина как бы невзначай упустили — пускай доберется до своих и расскажет, что-де напали тати.
План удался на славу.
Конечно, мужичье может сообразить, что произошло на самом деле, и кинуться вызволять своих. Но вне стен хазары попросту побьют их стрелами… Хотя лучше бы все закончить до их появления и уйти.
— Джулдуз, Хосхар, Нымырт, Арачын, Батыргерей, — прокричал Аппах, — вы лучшие мои стрелки. Так покажите свое мастерство! Сделайте нам лестницу. Чтобы по ней мог взобраться на стену воин без броней… Пошлите каждый по десять стрел, пусть они вопьются в стену, древко к древку.
Конечно, стрела — не копье-сулица, но если собрать их в пучок, то они вполне смогут выдержать воина.
На солнце медленно наползла черная грозовая туча. Упали первые капли. Как не вовремя! Если луки размокнут, то ими только и можно будет, что от комарья отмахиваться. Недаром при переправах через реки лук держат так, чтобы его не касалась вода.
— Торопитесь, — сказал Аппах своим стрелкам.
Воины подлетели к стене на расстояние в четверть стрелища, спешились, опустились на одно колено, принялись пускать стрелы. Наверху показалось несколько защитников. Воины разом вскинули луки, рассыпали веером пять стрел и вновь стали вколачивать каленое железо в стену — мертвые враги не опасны!
Аппах с наслаждением думал о том, как хороши его воины. Спокойные, уверенные, они не спешили и в то же время не медлили, действовали слаженно, словно подчинялись какому-то общему для всех голосу или чувству. Стрелы ложились кучно, соприкасаясь друг с другом. За сто ударов сердца на стене действительно выросла лестница!
Аппах по-особому, с переливом, свистнул. Этот сигнал знали все его дружинники. Он означал, что бойцы должны возвращаться к командиру.
Воины, ни на миг не выпуская из поля зрения верхушку стены, вскочили и бросились к коням. Взлетели в седла и с визгом помчались прочь.
— Прикроете меня, — бросил Аппах своим конникам, — я возьму стену.
Он уже собирался спешиться, когда на плечо легла рука. Такую вольность мог себе позволить лишь Хабулай — десятник, не раз спасавший Аппаху жизнь.
— Ты голова, — сказал он, — а мы тело. Если тело лишится головы, то умрет. Пошли Пычахтая, он быстр и ловок, как барс.
Ни одна мышца не дрогнула на исчерченном шрамами лице десятника, но глаза… В них было что-то, что заставило Аппаха изменить решение. Каким-то неведомым чутьем десятник чуял смертельную опасность, потому и не раз спасал Аппаха в лютой сече.
— Пусть идет Пычахтай, — сказал Аппах.
Десятник чуть кивнул и, пришпорив коня, помчался на левый фланг. Осадил скакуна перед одним из конников, что-то отрывисто сказал и вместе с ним вернулся к командиру.
Молодой воин спрыгнул с коня и поклонился:
— Благодарю тебя, славнейший из храбрых!
— Ты должен взобраться по стене, — бросил Аппах, — перебить стражу, если еще кто-то остался, — тут он нехорошо усмехнулся, — и открыть ворота!
— Да, командир.
— Пойдешь без броней, с одной саблей, чтобы стрелы не сломались.
— Я сделаю все, что ты прикажешь, командир.
Воин снял полудоспех, оставшись в грубом кожаном поддоспешнике. Кольчужная рубаха с коротким рукавом, со стальными пластинами на груди и на «юбке» легла на траву. Сбросил сапоги с тисненым замысловатым узором. Немного помялся, взглянул на Аппаха и зачем-то принялся стягивать поддоспешник.
— Тебя не на смерть посылают, — прикрикнул десятник.
Воин насупился:
— Я не боюсь смерти.
— Только дурак смерть ищет.
Воин зыркнул на Хабулая, но сказать ничего не посмел.
— Мы прикроем тебя. Ни одна славянская собака нос не высунет.
— Присмотри за моим конем.
Десятник кивнул и взял поводья.
Защитников, похоже, уже не осталось. Воин, петляя, добежал до стены и с кошачьей ловкостью взобрался наверх. Выхватил саблю и… получив в спину стрелу, с воем опрокинулся назад.
На песчаном яре, что возвышался над селением, в зарослях притаился стрелок.
— Ты!.. — задохнулся Аппах. — Ты знал! Почему не остановил меня?
— Ты бы не послушал.
Хазары разом вскинули луки. Рой стрел взвился в воздух. Но вражеский лучник успел перебежать на другое место, и залп не причинил ему вреда.
«Он в бронях, — подумал Аппах, заметив едва уловимый блеск латных пластин, — должно быть, такой же наемник, как и мы».
Ситуация осложнялась.
— Хабулай, — решил Аппах, — возьми своих воинов и обойди стрелка с тыла.
— Кони там не пройдут, откос слишком крутой!
Пропела стрела, и еще один всадник упал с коня.
— Всем спешиться! — заорал Аппах. — Не то вас как куропаток перестреляют. Я за вас думать должен?
Воины спрыгнули с коней… Скакуны закрыли их от вражеских стрел. Конечно, можно подстрелить коня, а потом и воина достать, но сие — позор. Не станет славянский лучник тратить стрелы на беззащитную животину. Постарается выждать, пока кто-нибудь высунется…
Хазары держали луки наготове. У каждого стрела наложена на тетиву — бронебойная, с тонким четырехгранным наконечником. Такая стрела войдет в пластинчатый панцирь или кольчугу, как в бараний курдюк. Чуть приподнимись над шеей коня и стреляй. Позиция, конечно, неудобная, толком не прицелиться, зато ты полностью защищен. Только бы дождь не ударил всерьез, не то стрелять будет не из чего…
Воины шарили глазами по зарослям, но лучник ничем не выдавал себя. Стрелок был профессионалом, как и они, а значит, играть в кошки-мышки можно хоть до самой ночи. Между тем медлить нельзя. Кто знает, где сейчас Истомова дружина? Может, уже рыщет. А как дымы увидят?
— Хабулай! Ты забыл о моем приказе?!
Десятник не сводил глаз с песчаной кручи:
— Он ошибется, — процедил он, — Аппах, он наверняка ошибется!
— Кажется, я все еще твой командир! — прорычал тот.
Хабулай тут же отстранился, голос его стал чужим:
— Прости, я забылся. — Он выкрикнул имена пятерых воинов, сделал знак рукой. Через мгновение к нему помчались кони, но воинов в седлах не было. С откоса, наверное, казалось, что кони бегут по своей воле, без всадников. На самом деле всадники прятались под их брюхами, с бешеной силой сдавив бока коленями, вцепившись пальцами в потники.
Хабулай стоял с непроницаемым лицом.
— Мы перережем глотку славянской собаке, о первый среди достойных.
Когда Хабулай переходил на официально-почтительный тон, это означало только одно — обиду. Аппах поморщился. Он вовсе не хотел унизить десятника… Нехорошая мысль заворочалась у него. А вдруг Хабулай вновь что-то почуял, вдруг на том пригорке притаилась его смерть?
— Не рискуй зря! — сказал Аппах.
Глава 12,
в которой Степан Белбородко чуть не погибает, но вовремя спасается бегством
Они умудрились обогнать ливень. Здесь он еще только начинался, тогда как на пастбище разгулялся вовсю. Алаторовский коняга оказался на удивление резвым — до песчаной кручи они доскакали менее чем за четверть часа, и это при том, что седоков было двое — Алатор и Степан. И оба дородные, весом под центнер. Вот тебе и битюг!Почему вызволять селение отправился Алатор, было совершенно понятно — исполнял, так сказать, профессиональный долг. А вот какая муха укусила Степана и за какое такое место, было вопросом даже для него самого.
Расчирикался соловьем, распелся. Дескать, Перун ему силу дал великую, непобедимую. Алатор слушал хмуро, недоверчиво, но с собой взял. Вернее, мужики сказали, чтобы взял, а он не стал возражать. Остальные «вояки» отправились окольными путями, дабы зайти ворогам в тыл. Только где у них этот самый тыл, знали весьма приблизительно, потому постановили не ломиться всем скопом, а, пройдя две трети пути, выслать разведчиков. Проще говоря, помощь подоспеет нескоро. Если вообще подоспеет.
Привязав коня в лесочке так, чтобы случайная стрела не пришибла, Алатор стал неспешно приглядывать позицию, то и дело доставая из переметной сумы какое-то сыпучее снадобье и разбрасывая вокруг.
— Волчий волос, — объяснил воин.
— Против нечисти, что ли?
— Это кому как, — хитро прищурился Алатор, — хошь, так и супротив лешака сгодится.
На этом разговор был окончен. И на том спасибо. Степан был удивлен, что его спутник вообще снизошел до объяснений.
Алатор по-хозяйски изучал каждую пядь дернины, каждый куст. Ходил широкими задумчивыми кругами, оценивал, прикидывал, бормотал что-то под нос. И то ему было не так, и это не эдак. То слишком густо растут деревья — не продерешься, то слишком редко — от стрел плохая защита. Между тем внизу горели дома, голосили бабы. Металась ополоумевшая живность. Немногочисленных защитников перебили. Вот-вот начнется штурм.
— Долго ты еще? — не выдержал Степан. — Смотри, что там творится!
— Ежели плохо схоронимся, — проворчал Алатор, — то нас как мух прихлопнут. Хузары — лучники знатные. — Степан стоял туча тучей. Алатор бросил на него взгляд, ухмыльнулся в бороду. — Да ты не боись, паря, сдюжим. Луки у супостатов — дрянь дрянью. В дождину из них не больно-то гораздо стрелять — тетива от влаги провиснет да основа покорежится, потому как цельная она, а не как у нас — из разного дерева клеенная. Надыть токма на первый случай отсидеться, а там, как ливанет, тати и отстанут.