Калганов Андрей. Ветер с Итиля

   — Ну, спасибо, хлопчик, — сказал Радож, — уважил.
   — Смотри, не сдавайся, — отдуваясь, ответил Кудряш, — не то получится, что зря тебя тащил, кряжа этакого.
   Вой усмехнулся в бороду, взглянул на широкую полосу реки, на дальний берег, поросший густым лесом. Взгляд его затуманился.
   — Поглядим.
   Послышался стук копыт, Радож оглянулся. К воинскому стану подскакали всадники — Любомир и с ним двое. Бывалый воин прищурился: так и есть, на непонятной масти здоровенном мерине возвышался Алатор — старый знакомец по Истомовой рати. А вот кто второй, одетый в хазарскую сброю и столь огромный, что ноги болтаются чуть не у самой земли, Радож не знал. Впрочем, ежели чужак оказался в их стане, на то, видно, есть причины. Алатор отправился поить коня, а эти двое принялись о чем-то баять.
   Радож еще раз взглянул на незнакомого воя и задремал.

* * *

   — Многое о тебе поведал мой старый приятель, — поглаживая бороду, задумчиво говорил тиун, расхаживая близ телеги, время от времени бросая косой недоверчивый взгляд на Степана. — И как стрелы от него отводил, и как с татями в лесу воевал, и как усыпил хузар прямо на поле бранном.
   Невдалеке людин поворачивал над огнем кабанчика, в котлах кипело какое-то варево. Степан слушал вполуха, желудок сводило от голода. Шутка ли, почти сутки ничего не ел.
   — Алатор говорил, что колдун ты сильный, — продолжал тиун, — пользы от тебя может быть много, коли другом станешь. А коли врагом — беды нашлешь, не уберечься. Говорит, что безродный ты, рода-племени своего не помнишь али не хочешь вспоминать. Говорит, что податься тебе некуда. — Он вновь вперился в Степана. — Что скажешь?
   Казалось, этот опытный вой с изборожденным морщинами и шрамами лицом, будто вырезанным из древесной коры, видит Белбородко насквозь. Заводить старую песню про Перуна язык не повернулся.
   — Родичи мои и правда далече, а что до того, что идти некуда, то земля-то, вон она, во все стороны расстилается, и мне место найдется…
   — Руки-ноги есть, то правда, — согласился тиун, — только далеко ли уйдешь? Коли нет рода-племени, всяк тебя примучить может и за то кару не понесет, потому как некому за тебя встать. Разве что колдовством своим оборонишься, да еще, может, Алатор заступится, коли рядом окажется. Но на колдовство доброе время и зелье надобны, а ну как тати внезапно нагрянут? Сон-морок нашлешь, как давеча? Так ведь могут не в поле чистом с топором на тебя пойти, а ловчую снасть поставить али из-за кряжа стрелу пустить. Стрелу-то не усыпишь, небось.
   Прав был тиун, податься некуда. Кругом леса да болота, топи да неудоби. Коли изгонят из селения, а к тому все дело, — или от голода сгинет, или зверь задерет. На дорогу не выйдешь, до ближайшего райцентра попутку не тормознешь… Вот и выходит, что единственная надежда и опора — этот небольшой отряд.
   — Возьмешь меня к себе? — напрямик спросил Степан.
   В темных глазах тиуна вспыхнул задорный огонек:
   — Как не взять, муж ты справный, без изъяна. К палице да кистеню привычный, — язвительно проговорил вой. — Вот токмо из лука стрелять не могешь, да меч в руках не держишь, да на коне как бревно сидишь, дивлюсь, почему не расшибся насмерть… — Степан молча сопел. — Вот и выходит, что вой из тебя, как вон хоть из людина того.
   Степанове лицо пошло пятнами.
   — Да ты не глумиться ли вздумал?!
   — То я не глумлюсь, то объясняю, что да как. А ты гордыню-то попридержи, мил человек, попридержи. Здоровее будешь. — Тиун обернулся и во всю глотку заорал: — Эй, Шолох, подь сюды, песий сын!
   Разлегшийся в теньке под телегой мужик, видно, задремал. Вскинулся, больно ударился затылком, выкатился бочонком, стеная и охая, и помчался к тиуну.
   — Звал, батька?
   Любомир огладил бороду:
   — Я тебе чего приказал? Соломы для раненых в веси добыть.
   — Чего?! — лупал глазами непроснувшийся Шолох.
   — А ты чего?
   — Чего?!
   — Вот как дам по зубам, враз узнаешь.
   Мужик съежился.
   — Раздобыл я солому, батька, чего яришься. Вона, на телеге… Ты как сказал, я мигом и обернулся… — Мужик не врал, он и правда выполнил приказ.
   Любомир покусал бороду, прикидывая, за что бы все-таки взгреть подчиненного.
   — И чего, дел у тебя нету?
   — Так ведь сделано все, батька, — обиженно забурчал Шолох, — варево с жеребятиной доспевает, пороси подрумянились…
   — Смотри у меня, — погрозил кулаком Любомир. Смягчился: — Ты скажи нашему гостю, отчего в дружину мою не вступаешь? — Мужик непонятливо уставился на тиуна. — Ну!..
   — Мечевому бою не обучен, из лука боевого стрелять не могу. Мы больше с рогатиной да топором дружны, а с ними супротив всадников быстрых какой бой. А в отроки ты меня не берешь…
   Любомир засмеялся:
   — Какой из тебя отрок, вона, борода до пупка.
   Мужик набычился:
   — Почто смеешься? Вот уйду, ищи другого дурака — за твоими меринами да кобылами ходить.
   — Ну, ну, — примирительно сказал тиун, — это я пошутил, ступай.
   Мужик хотел что-то ответить, но только махнул рукой и поплелся к своей телеге.
   Любомир вновь обратился к Степану:
   — Прямо не знаю, что с тобой и делать-то. Вой из тебя негожий, а колдунов, их у нас по лесам, что уток диких, посильнее тебя найти можно…
   — Тогда зачем ты меня позвал?
   — Ты не спеши, не спеши, — огладил бороду тиун. — Слыхал я, что хузарина ты одного расспросил…
   — Ну?!
   — И баял тот степняк про какой-то сундучок, который-де у Азея припрятан и за которым-де хазары на Дубровку и поперли… Воям моим добыча надобна, иначе в следующий раз не пойдут за мной. Вот я и думаю, как бы ты выманил у Азея ларчик, а я за то тебя в малую дружину куябскую колдуном или еще кем пристроил.
   — Третья часть моя! — мрачно сказал Степан.
   — Пятая, — поправил Любомир. — Ну что, по рукам?
   Степан кивнул и пожал руку воя.

Глава 16,

в которой Степан Белбородко наказывает злодея

   Опалихе повезло — выловили. Как и было обещано, ее дотащили до мостков и сбросили в воду, связав руки сыромятными ремнями. Судя по всему, испытание водой в здешних местах не было чем-то особенным. Едва оказавшись на мостках, Опалиха прекратила истерику и принялась дышать, как ныряльщик перед прыжком. Набрала в грудь побольше воздуха и, упав в реку, сразу пошла ко дну. Следом тут же метнулись двое людинов, вытащили утопленницу. Им и досталось…
   Первое, что сделала Опалиха, когда ей развязали руки, залепила по увесистой затрещине обоим мужикам, а рука у нее была тяжелая. Потом надвинулась на Гнедыша и, уперев кулаки в бока, толкнула дородной грудью:
   — Ну что, доволен?
   — Не я, люди решили, — попятившись, буркнул тот.
   — Ах, не ты! — взвилась Опалиха. — А кто народ взбаламутил, кто упырю поверил? — С криком она вцепилась Гнедышу в волосы: — Я тя научу, я те покажу, как бобылиху Опалиху в воду кидать, всю душу вытрясу, шоб ты издох, проклятый!
   Вокруг стояла изрядная толпа, мало-помалу стали раздаваться смешки — народ смаковал представление.
   — Эка Опалиха Гнедыша взнуздала, — крикнул один из молодцов, — прямо как скакуна гнедого.
   — Так ему, окаянному, — веселились людины, — гоняй его, не давай спуску!
   Получив такое одобрение, она заехала кулаком в глаз Гнедышу, потом как-то хитро извернулась и, обойдя его, взгромоздилась на спину, вцепившись в волосы, как в конскую гриву.
   — Уйди, чумовая, — орал Гнедыш, мечась по берегу, как необъезженный жеребец.
   Толпа улюлюкала, галдела:
   — Эй, Гнедыш, скачи ко мне на двор, овса отсыплю!
   — Да не бей, не бей по камням, копыта сотрешь!
   — А ну, зубы покажи, может, на что и мне сгодишься…
   — У меня как раз кобыла издохла, пахать не на ком…
   Опалиха совсем взбесилась: драла волосы, царапала мужику лицо, била по темени кулачищем…
   Наконец Гнедыш ухитрился ее скинуть. Опалиха степенно поднялась и, плюнув, пошла в селение. Пацаненок, до того стоявший в толпе, бросился за мамкой и по пути запустил в Гнедыша камнем. Опалиха обернулась:
   — Шоб дом у тобе сгорел, шоб скотина передохла, шоб… — Тут Опалиха увидела Степана, стоящего с Любомиром и Алатором чуть в стороне. Вмиг забыла о Гнедыше и, ткнув пальцем в новую жертву, завопила: — Вот он, вот, люди добрые, упырь проклятущий, тать бессовестный. Оговорил, опорочил меня, погубить хотел. Бей его! Помните Вешнянку? — Толпа загудела. — Это он разодрал ей шею…
   Толпа пошла на Степана и двух воинов.
   — А ну, назад! — крикнул Алатор, выразительно положив руку на рукоять меча. — Ведун решил чужака перед костром погребальным испытать! Никак память у вас отшибло?!
   — Чего ждать, сами суд учиним! — послышались голоса.
   — Кончай чужака!
   — На кол, кровопийца!
   — Назад! — закричал Алатор, обнажая клинок. — По закону чужак может доказать свою невиновность.
   Сыпля проклятиями, толпа отхлынула. Никто не хотел связываться с бывалым воином.

* * *

   Ночь выдалась безлунная и ветреная. Ревел Днепр, накатывая пенные валы на берег. Над яром стонал лес. Казалось, что побежденная Ярилой буря возвращалась, скопив новые силы для ожесточенной битвы.
   Погребальный костер был сложен недалеко от воды, чтобы в случае если пламя разгуляется по сухим травам, можно было бы его легко унять. На поленьях лежало несколько сотен мертвецов: павшие людины, обряженные в длинные холщовые рубахи с вышивками-оберегами по воротам, четырнадцать ратников в поддоспешниках, с длинными боевыми ножами, лежащими на груди. Все они покоились чинно, вытянув вдоль туловища руки. В ногах у них лежали мертвые хазары, у которых были обрублены кисти рук и на шеи накинуты веревочные петли. Концы веревок были вложены в ладони мертвых людинов. Веки вечные быть хазарам рабами.
   Вокруг дымились костры, на них поспевало угощение для тризны. В котлах кипела священная пшеничная каша, над костром крутилась насаженная на бревно бычья туша, на углях несколько женщин готовили жаркое из зайчатины, на земле стояли кадки с хмельным медом, брагой, на широкой и длинной холстине лежали огромные хлеба, копченые судаки; свиные почки, вымоченные в меду, темнели в дубовой плошке, увенчанной головой ящера^[34], щучьи головы высовывались из продолговатых, с затейливой резьбой, посудин…
   Отовсюду слышались свирели и гусли, раздавались веселые песни. К чему лить слезы, когда родные и близкие отправляются на пир к могучим и грозным богам, когда все их горести и беды позади? То и дело вокруг костров начинали кружиться хороводы. У людинов в волосы были вплетены кувшинки и лилии в знак того, что нет печали и зависти в сердцах живых, в знак того, что они будут всегда помнить о своих родичах.
   Вдруг свирели смолкли. К погребальному костру подошел ведун, в руке его пылал факел. Людины замерли, ожидая, что он скажет. Он опустился на колени, воткнул перед собой факел и принялся нараспев говорить:
   — Огонь-Сварожич, призываю тебя! Сожги черные тучи, освети пламенем священным погребальным путь чадам твоим, в Ирий идущим, будто сам Хорс-Солнышко путь им освещает. Огороди их от ворогов лютых, от ветров холодных, от ливней могучих, от немочи подколодной. Чтобы ноженьки у них не избились, чтобы силушки у них не поубавилось… — Порыв ветра взъярил пламя факела, оно забилось, затрепетало, как стяг. Ведун вскочил, воздел руки к небу и закричал: — Ты услышал, ты поможешь родовичам нашим, не оставишь их на тяжком пути… — Он вырвал из земли факел и бросил на облитые маслом поленья.
   Поленья занялись. Огонь полез вверх, добрался до тел, и вот языки пламени взметнулись до самого неба. Вновь задудели свирели, послышались удары бубна… Людины пустились в пляс.
   Ведун постоял немного, наблюдая за сородичами, криво усмехнулся и растаял в темноте.

* * *

   Насколько помнил Степан, испытывать его собирались аккурат перед разжиганием костра. Костер давно полыхал, в нос бил ужасающий запах горелого мяса, людины вперемешку с воями плясали и предавались обильным возлияниям, а о Белбородко словно все забыли.
   Кусок в горло не лез, и Степан слонялся у реки, стараясь не привлекать внимание, может, и обойдется.
   Из темноты вдруг вынырнула сутулая фигура, Степан от неожиданности отшатнулся.
   — А ты, соколик, что к людям не идешь? — проскрипел до боли знакомый голос.
   Степан, набычившись, посмотрел на Азея:
   — Чего тебе, старик?
   Азей покачал головой:
   — Видение мне было, соколик, когда со Сварожичем говорил. Будто ты и вправду Перунов посланец. Что скажешь, соколик, не ошибся ли я?
   «Странное у него что-то творится в голове, — подумал Степан, — то так повернет, то этак. Химия мозга темна и безобразна. Вероятно, необратимые возрастные изменения…»
   — Я рад, что ты прозрел, старик, — пробасил Степан, — рад, что Перуну не придется испепелять тебя разящей молнией.
   Подбородок ведуна задрожал.
   — Я стар и немощен, годы мои велики, скоро и мне отправляться в далекий путь. Дозволь загладить вину перед Владыкой.
   «Птица счастья сама лезет в кастрюлю с кипятком, — подумал Степан, — почему бы не сварить супчик».
   — Сказывали мне, у тебя есть золото. Отдай его сыну Перунову — и будешь прощен.
   — Я отдам, отдам, — залепетал ведун, — там, у яра, в схороне…
   «Что-то уж слишком быстро он согласился, — посмотрел на ведуна Степан, — может, пакость какую задумал? Нет, вряд ли — если бы хотел свести со мной счеты, то наверняка устроил бы испытание, как говорил, а потом в костер бросил. А если бы я выдержал испытание, тогда что?»
   Решив не забивать голову мотивами ведуна, Степан пошел вслед за ним — нужно ковать железо, пока горячо. А с любой пакостью Белбородко разберется, в этом он был уверен на все сто.

* * *

   Под яром рос густой кустарник. Азей пошел первым, не обращая внимания на хлесткие ветки, разворошил заросли. Внутри была небольшая проплешина, на которой едва могли разместиться двое. Ведун принялся разбрасывать сваленный кучей хворост, вдруг охнул и схватился за поясницу.
   — От, скрутило! — завыл он. — Не разогнуться. Пособи, соколик, сам не сдюжу…
   — Чего же ты, дедуля, с таким-то здоровьем да в скупые рыцари? — усмехнулся Степан и принялся за работу.
   Хворост был ломкий и сучковатый, занозы то и дело впивались в ладони. Ничего, как рассветет, вытащит их Степан, от заноз еще никто не умирал. Он разбросал хворост и… обнаружил под ним лишь пожухлую траву.
   — А где сундук? — поинтересовался Степан. — Ты что, ведун, шутковать вздумал?
   Азей трескуче засмеялся:
   — Да какие уж тут шутки, соколик…
   Он резко махнул рукой. Выбравшаяся из-за тучи луна осветила продолговатую гирьку, летящую Степану прямо в лоб.
   «Ох, дурак! — мысленно простонал Белбородко. — Второй раз на одни грабли…»
   Азей бережно смотал ремешок кистеня и спрятал оружие в рукав, закидал Степана хворостом.
   — Ты полежи, отдохни, соколик, а мы покамест народ поднимем… Шоб никто не сомневался, кто ты есть такой…

* * *

   Азей вернулся к погребальному костру. Как он и рассчитал, тризна была в самом разгаре, отовсюду слышались песни и веселый смех. Людины старались поскорее забыть о беде, что выпала на их долю. Все правильно, так и должно быть.
   Ведун подошел к костру и закричал:
   — Настало время испытать чужака, пусть докажет, что он не упырь, или сгорит в священном огне.
   — Пусть, пусть докажет, — раздались крики, — тащи его на круг!
   Но сколько ни искали людины, сколько ни метались по полю, чужак как сквозь землю провалился. Любомир только разводил руками, в которых держал жареного зайца и полкаравая хлеба, Алатор пожимал плечами, ухмыляясь в лоснящуюся от жира бороду.
   — Ушел, ушел проклятый, — кричал ведун, заламывая руки. — Знал упырь, что не сможет обмануть сход, знал, вражина… Луна вона как таращится, плохая луна, темная. Чую беду близкую, чую…
   Человек десять загорелись прикончить упыря. Вооружились кольями и бросились к яру, обшарили низы и, взобравшись по тропе, вьющейся меж кустов, с час трещали ветвями и громко переговаривались, но, разумеется, никого не нашли и вернулись обратно.
   Пиршество загудело с новой силой. Бочонки с хмельным медом и брагой быстро пустели, отовсюду доносились пьяные возгласы, мало-помалу об упыре забыли. К тому времени, когда погребальный костер унялся, людины лежали вповалку вокруг тлеющих углей, повсюду раздавался храп.
   Вдруг откуда-то с яра донесся отчаянный волчий вой. Людины встрепенулись.
   — Уж не наш ли озорничает? — послышался шепот. — Надо бы проучить.
   — Утром пойдем, в этакой тьме он всем глотки порвет. Как сосветает, его сила убудет, вот тогда всем миром и навалимся…
   Вой оборвался, и тревожные разговоры постепенно смолкли. Только ветер метался меж спящими.

* * *

   — Эй, Чуек, — прошептал Гридя, когда все уснули, и толкнул приятеля пяткой.
   — Отлезь, — сонно огрызнулся тот.
   Гридя вновь пихнул его.
   — Ну, чего тебе?
   — Как думаешь, пришлец и правда упырь?
   Чуек потер заспанные глаза, заворочался.
   — Блоха ты неугомонная, — озлился Чуек, — хоть ночью-то отстань, дай поспать.
   Гридя немного помолчал, думая о чем-то, и вновь принялся тормошить:
   — Давай изловим татя, к битве-то мы с тобой не поспели, хоть здесь отличимся.
   Чуек зевнул во весь рот и потянулся:
   — Изловим, говоришь? А как он на тебя кинется да в горло вцепится, что тогда?
   — Не вцепится, — заверил Гридя, — у меня оберег имеется.
   Он показал приятелю Перунов оберег, Чуек уважительно защелкал языком:
   — Знатная вещица! Откудова?
   — Долго рассказывать.
   Чуек задумался, почесывая затылок:
   — А меня-то он защитит?
   — Еще бы, — обрадовался Гридя. — Оберег сильный, в деле проверенный. Помнишь, от хазарина удирали? Защитил ведь.
   — Ладно, пошли, — согласился Чуек, — только топоры прихватим.
   Они пошарили между спящих и нашли топоры, которыми рубили лесины для погребального костра.
   — Только потом надо на место возвернуть, — задумчиво сказал Чуек, — а то розог всыпят.
   — Угу, — согласился Гридя, и они отправились ловить упыря.

* * *

   Насчет того, что Перунов посланец на деле оказался упырем, у Гриди были весьма сильные сомнения. Зачем было упырю вставать за их весь, крушить подлых хазар? Почему ведун не распознал его сразу? Что-то здесь нечисто. Тревожно было на душе у Гриди. Парней хоть и двое, да с острыми топорами, но мало ли что?
   Приятелю тоже было не по себе. Чуек заметно трусил и заводил речи о том, что-де утром сподручнее упыря ловить.
   «Так-то оно так, — ответствовал Гридя, — да только мы с тобой опять будем не у дел — упырь-то, как солнышко взойдет, обратно человеком обернется, а как это не пришлец, ищи его тогда».
   Наконец они дошли до яра. Сверху летел душераздирающий вой.
   — Полезли, — поцеловал оберег Гридя, — вон тропа.
   — Лучше давай я спрячусь, — предложил Чуек, — а ты его раздразнишь, а когда он слезет, я из засады ему в спину ударю.
   Гриде тоже не хотелось идти в лес, но и план Чуйка парню не нравился — коли струхнет приятель, вовремя не вылезет из укрытия, то придется одному от упыря отбиваться.
   — Ладно, — все же согласился Гридя, — только смотри — не струсь.
   Чуек обиженно пробурчал что-то и залез в куст бузины, одиноко растущий у самой стены обрыва.
   Гридя чего только не делал: прыгал, как подбитая камнем птица, корчил рожи, выкрикивал оскорбления, даже швырял камни на яр… А упырь все не появлялся. Более того, даже выть перестал.
   «Может, то обыкновенный волчище, мало ли их тут бродит, а я из кожи вон лезу», — подумал Гридя. Еще немного поскоморошничал, со злости плюнул и уселся на корягу, валявшуюся рядом. Все, хватит!
   — Эй, Чуек, вылазь, нет никого!
   Вдруг послышалось сиплое дыхание. Гридя обернулся. Лютый стоял на задних лапах и внимательно смотрел на Гридю, словно прикидывая, куда лучше вцепиться. Подкрался, проклятый!
   Гридя свалился с коряги и, вытянув оберег из-за пазухи, зашептал всякие ругательства, чтоб отпугнуть нечисть. О том, что отгонять упыря не надо, а надо на него броситься и зарубить топором, он как-то сразу забыл. Упырь медленно пошел на него, раскачиваясь, будто от порывов ветра. Гридя вскочил и бросился наутек. Чуек из куста рванул в противоположную сторону, воя почище всякого упыря.
   Позади — тяжелые прыжки. Гридя мчался вдоль яра к кустарнику, темневшему впереди. Мужество постепенно возвращалось к нему. Он добежит до этих зарослей и встретит упыря в них, чай, там волчара шибко не поскачет. Эх, жаль, Чуек опять струсил. Ну ничего, зато весь почет Гриде достанется. Никто после не скажет, что он беловик…
   Гридя влетел в кустарник. Ветви больно хлестали по лицу, сучья цеплялись за рубаху, отрывая от нее лоскуты и царапая тело. Вдруг его вынесло на небольшую «полянку», свободную от растительности. Под ногами захрустел ломкий хворост.
   Оборотень, ломая ветви, пер вслед за ним. Гридя стиснул топор, развернулся навстречу вражине.
   Вдруг из кучи хвороста показалась пятерня. Гридя от неожиданности и страха заорал. Пятерня схватила его за ногу и так рванула, что земля оказалась прямо под носом. Над бедовиком Гридей нависла огромная черная фигура.
   «Все, пропал, — подумал он и зажмурился. — Только бы не мучили, проклятые».

* * *

   На Степана неслось «нечто». Оно кашляло, рычало. Оно поднималось на задних лапах, мотало злобной мордой, клацало какой-то железякой… Во всем облике оборотня было что-то несуразное и даже комичное. Шкура торчала клочьями и местами облезла, чрезмерно длинный хвост волочился по земле, то и дело цепляясь за сучки, когти на передних лапах были явно накладные. Вдобавок ко всему на груди красовалась здоровенная дыра, из которой проглядывала холстина.
   «Наверное, по местным понятиям, ты и впрямь страшен, — усмехнулся Степан, — а у нас бы тебя не взяли даже рекламировать собачьи деликатесы».
   По всей видимости, ряженый гнался за мальчишкой. Наткнувшись на Степана, он остановился метрах в двух, прикидывая, напасть или ретироваться.
   — Ну и… — поинтересовался Степан, незаметно перенося вес на правую ногу и заряжая руку на удар.
   Из двух вариантов победил второй. Тварь взвыла и… ломая ветки, понеслась опрометью назад.
   — Черта с два ты уйдешь! — взревел Степан и кинулся вдогонку. — Твою рожу даже сквозь личину трудно не признать. Думал на меня свалить свои бесчинства, старый… — Тут Степан вставил словцо, которое не принято произносить в приличном обществе.
   Бегал ряженый быстро, но выносливостью не отличался. Шагов через пятьдесят начал выдыхаться, а еще через пятьдесят — еле волочил ноги. Белбородко с ходу вкатил ему хорошего пинка и, прыгнув на спину, свалил с ног. Беглец, оказавшийся не по годам проворным, попытался вцепиться в горло железным капканом. Степан ударил по запястью, выбив странное оружие, затем просунул правую руку под шею, ладонь левой аккуратненько положил на затылок и всю эту конструкцию сжал. Ряженый забился, захрипел. Ох, как же подмывало Степана надавить посильнее, чтобы освободить землю от этого червя. Нет, убивать он его не будет. Этот гад, можно сказать, единственное его алиби. Вот отключить, чтобы не действовал на нервы хрипами и стонами, это позволить себе можно. Что Степан и сделал с превеликим удовольствием.
   Наконец ряженый угомонился, и Степан, оставив его лежать на песке под речным обрывом, поднялся. По полю, словно десятки светляков, метались огни факелов. Со всех сторон людины бежали к нему, громко крича и размахивая топорами, рогатинами и прочим скарбом, которым совсем недавно охаживали хазар. Степан, порывшись за пазухой, извлек «ТТ», снял с предохранителя. Толпа стремительно приближалась…

* * *

   Его окружили плотным кольцом, вернее, не кольцом, а подковой, потому что за спиной был яр, а славы человека-паука он себе еще не снискал. Впереди теснились мужики с рогатинами, топорами, косами, цепами, кистенями и обыкновенными кольями. За ними жались бабы и ребятишки. Все пришли посмотреть на ненавистного упыря.
   Впрочем, одна представительница прекрасного пола не пряталась за спины мужского населения веси Дубровка. Опалиха держала остро затесанный кол, по всей видимости, осиновый, и колом этим недвусмысленно нацелилась на Степана.
   — Бей его! — вдруг закричала тетка. — Чего ждете, вот он, проклятущий!
   Толпа взвыла, подалась вперед. Степан отпрыгнул и выстрелил в воздух. Народ испуганно попятился.
   Белбородко взял под мышки лежащего на земле и рывком поставил на ноги.
   — Вот кто вам нужен, узнаете? Молчите? А я узнал. — Степан ударил снизу кулаком по волчьей челюсти, и голова зверя, как мотоциклетный шлем, повисла на ремнях за спиной ряженого.
   — Азей, — охнула толпа.
   Десятки рук потянулись к ведуну. Он, уже успев очнуться, затравленно мотал головой, умоляя его пощадить. Людины вмиг изодрали накидку из волчих шкур. Женщина с разметанными, как у ведьмы, волосами подобрала железную волчью пасть и принялась рвать Азея.
   — Так-то было моей доченьке, душегуб ты проклятый! — кричала она. — Что, нравится тебе?
   Окровавленный ведун ползал у ее ног, хрипел:
   — Пощади, пощади меня!
   Но та была неумолима.
   — Мать Вешнянки, — раздался шепот. — Пусть отомстит.
   Азей истекал кровью, его смертный час был близок. Он уже понял, что пропал, мольбы больше не срывались с губ, он лишь шевелил ими.
   Вдруг послышались крики и лязг оружия. Любомир и Алатор вместе с отрядом в десяток ратников расталкивали толпу. Поравнявшись с женщиной, творящей кровавую месть, Любомир грубо оттащил ее и швырнул к ногам людинов. Воины окружили ведуна, закрылись щитами, направили острия мечей на толпу.