Страница:
Вообще-то свое будущее в этом мире Степан видел весьма туманно. Кто он здесь? В лучшем случае — чужестранец, невесть зачем приперевшийся из далеких краев, а в худшем — материальное воплощение какой-нибудь злой силы, недаром его Гридя за вурдалака принял.
По образованию психиатр, по судьбе-злодейке колдун-экстрасенс, по призванию сын турецкого верноподданого, каковых сынов развелось в его прошлом-будущем, как собак нерезаных, чем он может обеспечить здесь себе безбедное существование?
Так уж устроена голова, что, ежели дать ей свободное время, не занятое каким-нибудь сугубо практическим делом, то в нее наверняка полезут самые дурные и несвоевременные мысли о судьбах родины, но это в компании и под водочку, а если ты бредешь один по незнакомому лесу — о своей злосчастной судьбине.
Вот и одолевали Степана всякие нехорошие мыслишки, хоть ведро холодной воды на себя выливай…
Между тем думать надо было о другом, а именно: как выбраться живым из всей этой переделки и вернуться в злополучный две тысячи четвертый год, из которого в жуть эту и ухнулся. Для начала, конечно, следует покумекать о том, как вообще остаться в живых. «Ладно, подожди кручиниться, — тряхнул черными кудрями Степан, — может, еще и не переживешь этот денек, тогда и проблем никаких…»
Словно подтверждая невысказанную мысль, через тропу метнулась рахитичная лиса… «А ты такой большой — и киснешь!» Метнулась и тут же, заложив дугу, помчалась обратно, что-то тявкнула на своем лисьем языке и скрылась из виду.
«Ох, достали вы, соседи: волки, лисы да медведи, — срифмовал Степан, — лишь один миляга-еж и приятен, и пригож».
Деревья постепенно редели, скоро должна появиться прогалина, а на прогалине — хазары. Пора бы уже придумать какой-нибудь хоть плохонький, но план.
Алатор говорил, что о тропе никто, кроме него, не знает. Что из этого следует? А то, что она должна закончиться, не доходя до прогалины, потерявшись, например, в зарослях той же малины. Иначе местные жители давно бы ее нашли.
Значица так: дойдем до конца тропы и заляжем с самострелом, как вьетконговец с калашом в джунглях у Южной Тропы Хошимина, а там что-нибудь придумаем, обстоятельства сами подскажут.
Тропа и впрямь уперлась, только не в малинник, а в изрядно сдобренные крапивой заросли дикого шиповника. Вот так — снизу жалит, сверху — колет, а выйдешь на свет божий, так башку отрубят. Прямо витязь на распутье…
Шиповник был хоть и высок, а не выше Степановой макушки, воронье гнездо волос предательски высовывалось.
Вот ведь черт, накаркал, и впрямь придется укладываться. Степан подмял несколько стеблей шиповника, придавил крапиву, но лежбище вышло неказистое, особенно если учесть, что ты не в плотном камуфляже, которому и ежовые иголки нипочем, а в полотняной тонкой рубахе… В бок впивались шипы, икру жгла крапивина… Вдобавок он сбил повязку, и раны снова начали кровоточить. Тряпица намокла, и сразу же непонятно откуда налетели слепни, кусачие, как…
Два хазарина были от него шагах в трехстах. Парочка шла не на него, а немного вбок. Ну и ладно, пока нас не трогают, и мы не высовываемся. Степан поудобнее упер самострелово ложе в плечо и взял на кончик стрелы одного из татей.
В общем, все оказалось совсем не так уж и плохо. Во-первых, супостатов оказалось вдвое меньше, чем он ожидал, благодаря Алаторовым игрушкам, не иначе, и во-вторых, оставшиеся в живых напоминали отступающих фрицев — то и дело озирались, останавливались. По всему видать, невесело татям. И это приятно! Даже гордость пробрала за историческую прародину. Кто к нам придет, тот… без меча уйдет, и без коня, и без денег, и без порток… Потому как самим в хозяйстве сгодятся!
Полегчало Степану серьезно, только ненадолго. Ненадолго, потому что за спиной вдруг затрещали ветки, а в следующую секунду затылок придавила нога, явно вражеского происхождения.
— Попался, пес, — удовлетворенно сказал обладатель ноги и врезал пяткой в область открытого мозга.
Очнулся Степан на той самой прогалине, которую перед этим лицезрел, очнулся распятым на земле между четырех берез. Он лежал, как морская звезда, выброшенная приливом на берег, только вместо шума волн слышал резкие голоса.
Здоровенный воин с лоснящимися от жира волосами — руки он о них, что ли, вытирает — заслонил небо и поцокал языком.
— Знаишь, чито сейчас с тобой будет? — сказал он с жутким акцентом. — Очинь плохо будет.
Рыжая собачка — так вот, значит, что это была за лиса — совершенно без повода тяпнула за ногу. Здоровяк противно засмеялся и сказал что-то собаке на своем языке:
— Говорить, чтобы ждать, — перевел он Степану, — урус без кожи вкуснее…
Басурман достал кривой нож и принялся водить над лицом Степана, потом вдруг рванул рубаху у ворота и провел лезвием по ключице. Нож он держал в левой руке, правой же сдавил горло Степану так, что стало трудно дышать.
— Твоя умереть медленно, раб, — пообещал хазарин. В это было поверить довольно сложно, учитывая силу, с которой сдавливали Степаново горло.
Хазарин содрал рубаху и оглядел Белбородко с видом мясника, оценивающего говяжью тушу, подвешенную на крюк. Этот кусок — на вырезку, из этого — гуляш… Впрочем, насчет вырезки Степан погорячился — его жилистые, сухие мышцы пойдут разве что на суповой набор или холодец.
Удивительно, но страха он совершенно не испытывал, только дурнота все сильнее подступала к горлу, как тогда, возле расчлененного трупа. Чем дольше его рассматривал басурманин, тем противнее становилось.
Воин был, по всему видно, не из последних. На бронях поблескивала позолота, эфес сабли украшен драгоценными камнями… Почему же от него так несет бомжом?! Да и от остальных… «Ох, не могу!!!»
— Чего ж ты, братец, так запаршивел? — не выдержал Степан. — В баньку бы тебе…
— Зря твоя так сказать, — поцокал хазарин, — ой, зря… — Он упал коленом на грудь.
В глазах у Степана потемнело от боли — тонкое лезвие впилось в плечо, вспарывая плоть, медленно поползло по руке.
— Кричать, урус, — дыхнул смрадом хазарин, — может, Хабулай убить твоя побыстрее.
Степан стиснул зубы. Ну уж нет, он не доставит вражине такого удовольствия! Если и суждено умереть в этом проклятом лесу, за тридевять веков от дома, то умрет он с честью, как подобает мужчине. (Хотя о том, как подобает умирать мужчине, с которого живьем сдирают кожу, он, откровенно говоря, не имел ни малейшего представления.)
Хазарин пропорол руку почти до локтевого сгиба и засунул в разрез толстые, заскорузлые пальцы, очень медленно потянул. Кожа принялась слезать с руки, как змеиная шкура.
Господи, пронеслось у Степана в мозгу, так нельзя! Этого не может быть, так не могут поступать с человеком. Сознание то вспыхивало, то меркло, где-то в уголке трепыхалась мысль: может быть, это сон? И еще одна: «Меня свежуют, как овцу!»
Вдруг мучитель завизжал, в грудь Степана что-то мягко стукнуло.
Почему-то перед глазами возникла странная картинка — гитарист, у которого при очередном ударе по струнам отлетает кисть. Степан размежил слепленные болью веки. Понятно, почему: кисть мучителя болталась на сухожилиях, из жуткой раны торчали кости. И все благодаря стреле, окровавленное жало которой выглядывало из обросшего опятами пня.
Мучителю стало сразу не до Степана. И вообще ни до чего. Такой растерянности в глазах человека Степан на своем веку ни разу не видел.
Двое других корчились со стрелами в животах, харкали кровью, хрипели. Одному из подстреленных впились в ногу шипы палицы, которая висела у него на перевязи вместо сабли. Он попытался вытащить оружие из раны, но потерял равновесие и упал на живот. Стрела вышла из спины… «Отмучился, — подумал Степан, — но почему — палица?»
Шагах в десяти от хазарина, который лишился кисти, преспокойно стоял Алатор и по обыкновению добродушно ухмылялся.
— Ишь, пернатый, никак, крылышко подломил? — спокойно всовывая лук в налучье, проговорил воин. — А вот неча шастать по нашим болотам, цапель кривоногий, тогда и перья целы будут. — Воин лениво вытянул меч. — Ну чего, биться будем али пристрелить тебя, как этих?
Хазарин, пошатываясь, вынул саблю, мутно взглянул на Алатора и, чуть помешкав, отхватил себе кисть. Чтобы не мешалась. Конечность улеглась ладонью вверх, будто милостыню просит. Да кто ж подаст-то, когда на указательном пальце такое шикарное колечко.
Хазарин истекал кровью и был бледен как полотно, но изготовился к последней в своей жизни схватке. В том, что она будет последней, сомневаться не приходилось — даже если он каким-то чудом убьет Алатора, то все равно истечет кровью. Летай иль ползай, конец известен, выражаясь словами классика. В общем, хазарин являл собой образчик воинского мужества. Но на Алатора мужество врага не произвело никакого впечатления.
— Ты еще между ног себе отчекрыжь, — хохотнул вой, крест-накрест вспарывая воздух мечом. Он сделал скомороший выпад и захохотал, потому что хазарин отпрыгнул, даже не пробуя парировать удар, и чуть не упал, наткнувшись на корень. — И правда, пристрелить тебя, чтоб не мучился? Слышь, Стяпан, ты че скажешь? — Белбородко что-то невнятно пробормотал, язык слушался плохо. — Ить и я думаю: путай помучается…
Уж в чем, в чем, а в милосердии Алатора сложно было заподозрить. Враг истекает кровью, враг почти потерял сознание, что ж — прекрасно. На то и враг, чтобы умирать. Алатор взял меч двумя руками и навалился всерьез. Хазарин пятился, отмахивался как мог, но шансов у него было, как у буденновцев против танков. Вдруг Алатор остановился и переместил меч чуть вниз и вправо, приглашая противника атаковать:
— Ну что, хрен собачий, попытаешь счастья? У нас бабы брюхатые, и то шибче прыгают…
Упрашивать не пришлось. Хазарин дико заверещал и из последних сил бросился на обидчика, крутя саблей, как вертолет лопастями. Алатор, не суетясь, перенес вес на заднюю ногу, чуть развернулся и взмахнул мечом по центральной линии, как бы втягивая движение нападающего. Сабля скользнула по плоскости лезвия и врезалась в цубу, едва не задев кисть. Хазарин почти лежал на Алаторе. Оплетающим движением Алатор отбросил вражеский клинок и тут же по кругу — снизу, да под кольчужный подол… Хазарин зашелся криком, выронил саблю.
— Теперя тебя и убивать противно — не баба, не мужик, недоразумение одно, — Алатор задумчиво почесал бороду. — В гарем его, что ли, а, Стяпан? У тебя нет гарема случайно? Вот беда-то! Слышь, зверушка степная, нет у него гарема. И я не обзавелся, все сволоту вроде тебя давил, недосуг было. Вот и выходит, что кончать тебя надо, никуда не денешься…
Алатор, сделав низкий, стелющийся выпад, проскользил по земле коленом и, вогнав меч чуть ли не по рукоять, с чваком провернул. Крик оборвался…
— Эх, было бы время, — покачал головой Алатор, — я бы с тобой подольше погутарил, порасспросил бы…
Но времени, слава богу, не было, и Степан мысленно перекрестился. Этот человек поражал его все больше и больше… «Самое забавное, — подумал он, — что его даже нельзя назвать жестоким, вернее, его жестокость сродни тому миру, в котором он живет, а значит — что-то вполне естественное, как ходить или дышать. Никому же не придет в голову упрекнуть в жестокости льва, раздирающего косулю, или волка, перекусившего шею русаку. Впрочем, о волках лучше не будем…»
Тем временем Алатор ходил вокруг вражьего трупа, нехорошо покручивая мечом. «Опять за свое, — с отвращением подумал Степан, — прямо болезнь какая-то!»
Но хазарину повезло.
— Ить, а это чо такое? — Воин поднял кисть и потянул за колечко. — Откупной, не иначе. Слышь, Стяпан, мне евонный бог откупной за него дает, взять, что скажешь?
«Вот же разбойничья душа!» — подумал Степан, но вслух произнес:
— Отчего же, можно и взять, хуже не будет, только ты это… ежели возьмешь, должен будешь от покойника отстать. А то прогневается бог-то.
— Да чего мы, без понятия, что ли?!
«Уф, — подумал Степан, — может, хоть на этот раз обойдется».
Нет, не обошлось…
Кольцо не поддавалось. Недолго думая, Алатор отрубил палец и стянул добычу с другой стороны. Взвесил на ладони — тяжелое колечко. И надел на свой палец, пояснив: «На удачу».
— Считай, откупился, копченый, так и быть, не буду тебя потрошить, только вот сапоги сниму. Дохлому-то они без надобности, а мне, може, и сгодятся. — Алатор разул покойного и у него же поинтересовался: — А у подельников твоих золотишка не найдется?
У «подельников» драгметаллов не оказалось. Алатор сокрушенно покачал головой:
— Не повезло вам, ох, не повезло, хлопцы… — Стянул и с них сапоги. («Куда он их денет-то, куркуль несчастный, — подумал Степан, — в зубах, что ли, понесет?») И принялся за мясницкую работу.
Умаявшись, вой наконец подошел к Белбородко и разрезал ремни. Воняло от Алатора после всех его дел похлеще, чем от хазарина.
Перво-наперво он осмотрел Степановы раны и, кажется, остался доволен.
— Экий ты, ерш, живучий, — хмыкнул он, — видно, любит тебя удача, ить мужик-то ты видный, как не любить. Удача-то — что? Баба как баба, ей побольше да послаще подавай, точно говорю, а, Стяпан? — Он хитро подмигнул. — Надрез-то пустяковый, заштопаю, не заметишь. А сдери он с тебя кожи чуть больше, пришлось бы руку рубить. Без руки-то тебя удача, поди, уже не так, хе-хе-хе, любила бы…
— Как это — зашьешь?! — забеспокоился Степан.
— Как, как? Знамо как — льняной нитью.
Алатор распахнул кольчужный ворот и вытянул из-за пазухи очередной мешочек, рассупонил…
— Ты чего — этим?! — попятился Степан.
— А чо?
Иголка была толстой и ржавой, такой только рваные ботинки зашивать…
— Не боись, Стяпан, так заштопаю, что даже не почувствуешь ничего, не сумлевайся.
Но Степан сомневался:
— Рассказывай…
— Верно тебе говорю, я слово петушиное знаю, как скажу — боль стороной и обходит. Да ты не боись, хошь, докажу? Вона, видишь, белка на березюке шмыгнула, смотри, перепрыгнула на соседнюю… — Слов становилось все больше и больше, они рассыпались, как жемчужины с лопнувшей нити ожерелья. Степан почувствовал, что дуреет, но Алатор, казалось, этого не замечал. — Белка-то, она тварь неразумная, а и с нею, когда шкуру сдирают, не живодерничают, слово это самое говорят, а потом уже за дело принимаются. Да ты глянь, глянь, чего делает, зараза!
Алатор так искренне ткнул пальцем куда-то вбок, так интригующе вспыхнули суровые глаза, что Степан невольно повернул голову. Белка с нескрываемым любопытством рассматривала поляну на предмет поживиться. Ну, чего смотришь, ты же мясо не ешь.
— Ну, и что за слово? — не оборачиваясь, поинтересовался Степан.
— Слово-то? — хмыкнул Алатор. — Хорошее слово, веское. — По затылку что-то сильно врезало. — Кулак.
Матерное словечко со свистом пронеслось в темнеющем сознании, но наружу не выскочило, заплутав в закоулках мозга. Степан отключился.
Часть 4. ЗОВ
Глава 1,
Открывать глаза, мягко говоря, не хотелось. Вообще не хотелось шевелиться. Солнце лизало лицо, ветерок трепал волосы… Хотелось так и сидеть, привалившись спиной к прохладному стволу, и представлять, как по небу плывут облака. И чтобы ни один гад тебя не трогал…
А вот с этим дела обстояли неважно.
— Давай, очухивайся уже, — выскочил из темноты до боли знакомый голос, — нечего рассиживаться!
В затылке несколько раз качнулся тяжелый маятник, вправо-влево, вправо-влево, потом вдруг остановился, выбрался из черепушки и принялся молотить по щекам, болтать голову из стороны в сторону.
Степан разлепил веки.
— Отвали.
Глаза опять слиплись. Начало жутко мутить. Причем казалось, будто дурнота рождается где-то в раскалывающейся от боли голове. «Сотрясение, — вяло подумал Степан, — ну и хрен с ним, только отстаньте».
Мысли вновь поплыли, и он провалился в полузабытье…
— Ну, перестарался маленько, — сокрушался ненавистный голос, — чего же теперь… Слышь, ты погодь, я мигом. Щас оклемаешься.
Голос куда-то исчез, удаляясь, топая, как медведь по валежнику.
Наступила долгожданная тишина. Даже стервозина на ветке угомонилась. Как же мало человеку надо для полного счастья! Лишь невдалеке едва слышно журчал ручей. Ну и пусть журчит, даже успокаивает…
В голове кружились сгустки темноты. То собирались, образовывая странный трепещущий узор, то расползались. Черные спруты, амебы, кляксы… Как же многолика пустота, прямо как Чапаев… Вдруг опять послышался топот — Алатор возвращался. Жители пустоты мгновенно забились под мозжечок, как под корягу, и притаились…
Было чего пугаться:
— Сейчас полегчает!
Степана обдало ледяной водой. Щедро обдало, как из ведра, бр-р-р… В голове просветлело настолько, что витиеватое матерное выражение с коленцами и переливами, как соловьиная трель, вылезло из тайников сознания, хрипло откашлялось и явило себя на свет божий.
Алатор уважительно крякнул.
— Крепехонек. — Вой протянул шелом горловиной вверх. — На вот, испей, студеная…
— Спасибо, хоть не из сапога…
— Чай, не женихаемся, — заржал вой, — ну ты, паря, даешь!
Шелом изнутри был одет войлоком, довольно-таки засаленным, местами с въевшимися кровавыми пятнами. Водица также не внушала доверия. Что это в ней плавает? Вши, что ли?
— А козленочком не стану?
— Да ни, — не поняв, о чем речь, ухмыльнулся вой, — берсерком-то, може, и станешь, а козлы нам без надобности.
Степан отхлебнул водицы. Как из поганой лужи, а не из хрустального ручья, даже удивительно. Алатор вновь крякнул:
— Что, хороша?
— Да уж…
— Ить, еще бы не хороша. Лютый корень завсегда пробирает. Ты погодь, щас прочувствуешь. — Вой потряс очередным мешочком. — Раны как на собаке заживут…
«Чего прочувствуешь-то? Голову мыть надо!» — едва не бросил Степан. Но все же удержался, ибо что ни говори, а Алатор принял в его судьбе самое живое и по-своему трогательное участие.
И тут вокруг как-то внезапно потемнело. Стволы пришли в движение, зашевелились. Пень невдалеке, как и положено пню, тискающий корнями податливые кочки, вдруг сам собой выскочил из дерна и паучком побежал к чаще… Прямо на сапог села дивная пичуга — этакая смесь птицы-сирина с индюком — и сказала басом на чисто английском языке: «То be or not to be?» И добавила на чистом русском: «А хрена вам!» Степана пробрало. Он повалился, держась за живот, и захохотал.
— Смейсь, смейсь, паря, — донеслось откуда-то сверху, — с весельем в тебя сила входит.
Уговаривать Степана было не нужно, потому что вокруг все было очень потешным. Береза подвязалась цветастым ситцевым платочком, окая, затянула «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед», а потом вдруг сплела из ветвей огромный зеленый кукиш и показала его небу. В ответ облака сложились в неприличное слово, вот только что за слово, было непонятно, но то, что неприличное, — точно. Прилетел шмель, покружил перед Степаном, потом приземлился и, рванув на себе тельняшку, принялся отплясывать «яблочко»… Степан зашелся так, что дыхание сперло. О-ох, не могу! Из глаз текли слезы.
Вдруг опять окатило.
— Хорош, — сказал бас, — так и кончиться можно. Надо собираться.
Веселье как-то внезапно оборвалось. На смену ему из глубины организма поднималась сила. Степан почувствовал, как тело стало могучим и упругим. Он может сосну выдрать с корнем, скалу в море скинуть, он может…
— Не балуй, — запястье сдавила железная рука Алатора, — на что тебе моя борода? Вот на хузар пойдем, так их хошь за что дергай, слова не скажу.
В голове как-то враз просветлело.
Степан раздвоился. Одна его половина, явно не лучшая, забрюзжала: «На хазар?! А не хватит ли с меня? Черта с два я туда полезу, очень надо!»
Нет, конечно, внизу бьются людины… Кровь, смерть и все такое… Наверное, отряд во главе с Угримом проявляет чудеса мужества и героизма. Но он-то, он здесь при чем, скажите на милость… Если здраво поразмыслить, что он в открытом поле, так — мишень для стрел. Причем мишень такая, что не попасть грех.
Зато вторая половина пела совсем другую песню: «Может, неспроста, Степан, ты попал в это нелегкое время? Может, в этом и есть твое жизненное предназначение — развернуть историю к русскому человеку передом, а к лесу задом. С ТВОЕЙ-ТО СИЛОЙ! Ведь потому и мается русский мужик, что от самых начал жизнь его наперекосяк». Но о том, как эту самую историю разворачивать, Степан, по правде сказать, не имел ни малейшего понятия.
Окажись Белбородко, скажем, в предреволюционном Петрограде, он, даже при своих обрывочных исторических знаниях, мог бы послужить отечеству, потому как представлял бы, в какую сторону должны развиваться события. Можно было бы, например, затесаться в ряды революционных матросов и подмешать в самогон элениума, а то и пургена. Глядишь, и не было бы штурма Зимнего… Или, ежели бы провалился в прошлое до Первой мировой, можно было бы отправиться в Сараево и предотвратить убийство эрцгерцога Фердинанда. Тогда Австрия не объявила бы войну Сербии, а Россия не объявила бы войну Австрии. Глядишь, и не было бы Первой мировой… А с ней и революции, не к ночи будет помянута…
В этом же лохматом доисторическом веке не поймешь что к чему. «Белое пятно» на карте истории!..
— Ну чего, опамятовался? — хохотнул вой. — Тады давай кольчужку примерять, я ее, родненькую, с хузара дохлого, пока тебя крючило, стянул. Любят тебя боги, коли будешь с людинами, то и нам удача привалит.
Внутри бурлила веселая и жестокая сила. Степану вдруг захотелось оказаться в самой гуще битвы, рубить, рвать, топтать ногами. Он чувствовал запах крови, слышал ржание коней, видел, как корчатся поверженные враги. Да, он будет сражаться! Мужчина должен сражаться, иначе он — не мужчина.
Белбородко с трудом втиснулся в кольчугу — она была явно не по размеру. На боках и плечах кольца расползлись, и ладно сработанная бронь стала походить на встопорщенную рыбью чешую. Хазарину укороченный рукав прикрывал до половины предплечье, Степану же едва доходил до локтя. Стальной блин, который должен был находиться на груди, защищая солнечное сплетение и сердце, уполз выше и уперся боком в ключицу, набедренник едва доходил до бедренных костей, хотя по задумке «завода-изготовителя» должен был изрядно прикрывать ноги…
В прошлый раз, надевши Алаторовы брони, Степан чувствовал себя так, будто его придавила железобетонная плита, сейчас же в теле ощущалась небывалая легкость и сила. Несмотря ни на что, трофейный доспех не стеснял движения.
Алатор осмотрел его, будто покупал коня у цыгана, только что в зубы не заглянул, задумчиво поскреб подбородок:
— Уж здоров ты больно…
— На-ка вот, — Алатор протянул Степану довольно внушительную палицу с железным набалдашником, утыканным шипами, — хузар подарил.
Палица была длиной локтя в полтора, но в руке Степана она казалась игрушкой. Он покрутил ей на тот же манер, что короткую палку, — кистевым, легким движением.
Алатор внимательно наблюдал за тем, как тяжелая дубина выписывает круги и восьмерки.
— Добре, добре… — уважительно проговорил вой, — этаким манером и стрелу отбить можно, и от сабелюки закрыться. Не видал я, чтобы так орудовали. Видать, хороший у тебя был учитель…
— Не жалуюсь!
Вой насупился:
— В душу не полезу, не боись. Захочешь — сам расскажешь.
«Это вряд ли, — подумал Степан, — не рассказывать же ему про зал на Сенной, про китайца-эмигранта, про дышащий болотами Питер». Та, прошлая жизнь, и самому Степану казалась уже каким-то призрачным сном… Впрочем, любая жизнь — сон.
— Жив буду, расскажу, — покривил душой он, — а хочешь, так и обучу тайным премудростям.
— А ты ничего, — сказал Алатор, — хорошо, что тогда на капище я тебя пожалел.
— И ты вроде правильный мужик, — хмыкнул Белбородко, — а за «пожалел» низкий тебе поклон, аж до земли. Бока-то не болят? Хотя с твоим «лютым» корнем…
Алатор сощурился и задумчиво почесал бороду. Произнес елейным голосом, поглаживая рукоять окровавленного меча:
— Запамятовал ты, вот и плетешь что ни попадя.
— Да вроде на память не жалуюсь.
— А вот он думает, что забывчив ты! — Вой выхватил меч и приставил острие к горлу Степана.
Степан вспомнил, что совсем недавно острие купалось в человеческой крови, и стало как-то не по себе.
— А и правда, как это я забыл? — сказал он с той же интонацией, с которой герой бородатого анекдота произносит ставшую классической фразу: «Закуривай, ребята»[24].
По образованию психиатр, по судьбе-злодейке колдун-экстрасенс, по призванию сын турецкого верноподданого, каковых сынов развелось в его прошлом-будущем, как собак нерезаных, чем он может обеспечить здесь себе безбедное существование?
Так уж устроена голова, что, ежели дать ей свободное время, не занятое каким-нибудь сугубо практическим делом, то в нее наверняка полезут самые дурные и несвоевременные мысли о судьбах родины, но это в компании и под водочку, а если ты бредешь один по незнакомому лесу — о своей злосчастной судьбине.
Вот и одолевали Степана всякие нехорошие мыслишки, хоть ведро холодной воды на себя выливай…
Между тем думать надо было о другом, а именно: как выбраться живым из всей этой переделки и вернуться в злополучный две тысячи четвертый год, из которого в жуть эту и ухнулся. Для начала, конечно, следует покумекать о том, как вообще остаться в живых. «Ладно, подожди кручиниться, — тряхнул черными кудрями Степан, — может, еще и не переживешь этот денек, тогда и проблем никаких…»
Словно подтверждая невысказанную мысль, через тропу метнулась рахитичная лиса… «А ты такой большой — и киснешь!» Метнулась и тут же, заложив дугу, помчалась обратно, что-то тявкнула на своем лисьем языке и скрылась из виду.
«Ох, достали вы, соседи: волки, лисы да медведи, — срифмовал Степан, — лишь один миляга-еж и приятен, и пригож».
Деревья постепенно редели, скоро должна появиться прогалина, а на прогалине — хазары. Пора бы уже придумать какой-нибудь хоть плохонький, но план.
Алатор говорил, что о тропе никто, кроме него, не знает. Что из этого следует? А то, что она должна закончиться, не доходя до прогалины, потерявшись, например, в зарослях той же малины. Иначе местные жители давно бы ее нашли.
Значица так: дойдем до конца тропы и заляжем с самострелом, как вьетконговец с калашом в джунглях у Южной Тропы Хошимина, а там что-нибудь придумаем, обстоятельства сами подскажут.
Тропа и впрямь уперлась, только не в малинник, а в изрядно сдобренные крапивой заросли дикого шиповника. Вот так — снизу жалит, сверху — колет, а выйдешь на свет божий, так башку отрубят. Прямо витязь на распутье…
Шиповник был хоть и высок, а не выше Степановой макушки, воронье гнездо волос предательски высовывалось.
Вот ведь черт, накаркал, и впрямь придется укладываться. Степан подмял несколько стеблей шиповника, придавил крапиву, но лежбище вышло неказистое, особенно если учесть, что ты не в плотном камуфляже, которому и ежовые иголки нипочем, а в полотняной тонкой рубахе… В бок впивались шипы, икру жгла крапивина… Вдобавок он сбил повязку, и раны снова начали кровоточить. Тряпица намокла, и сразу же непонятно откуда налетели слепни, кусачие, как…
Два хазарина были от него шагах в трехстах. Парочка шла не на него, а немного вбок. Ну и ладно, пока нас не трогают, и мы не высовываемся. Степан поудобнее упер самострелово ложе в плечо и взял на кончик стрелы одного из татей.
В общем, все оказалось совсем не так уж и плохо. Во-первых, супостатов оказалось вдвое меньше, чем он ожидал, благодаря Алаторовым игрушкам, не иначе, и во-вторых, оставшиеся в живых напоминали отступающих фрицев — то и дело озирались, останавливались. По всему видать, невесело татям. И это приятно! Даже гордость пробрала за историческую прародину. Кто к нам придет, тот… без меча уйдет, и без коня, и без денег, и без порток… Потому как самим в хозяйстве сгодятся!
Полегчало Степану серьезно, только ненадолго. Ненадолго, потому что за спиной вдруг затрещали ветки, а в следующую секунду затылок придавила нога, явно вражеского происхождения.
— Попался, пес, — удовлетворенно сказал обладатель ноги и врезал пяткой в область открытого мозга.
Очнулся Степан на той самой прогалине, которую перед этим лицезрел, очнулся распятым на земле между четырех берез. Он лежал, как морская звезда, выброшенная приливом на берег, только вместо шума волн слышал резкие голоса.
Здоровенный воин с лоснящимися от жира волосами — руки он о них, что ли, вытирает — заслонил небо и поцокал языком.
— Знаишь, чито сейчас с тобой будет? — сказал он с жутким акцентом. — Очинь плохо будет.
Рыжая собачка — так вот, значит, что это была за лиса — совершенно без повода тяпнула за ногу. Здоровяк противно засмеялся и сказал что-то собаке на своем языке:
— Говорить, чтобы ждать, — перевел он Степану, — урус без кожи вкуснее…
Басурман достал кривой нож и принялся водить над лицом Степана, потом вдруг рванул рубаху у ворота и провел лезвием по ключице. Нож он держал в левой руке, правой же сдавил горло Степану так, что стало трудно дышать.
— Твоя умереть медленно, раб, — пообещал хазарин. В это было поверить довольно сложно, учитывая силу, с которой сдавливали Степаново горло.
Хазарин содрал рубаху и оглядел Белбородко с видом мясника, оценивающего говяжью тушу, подвешенную на крюк. Этот кусок — на вырезку, из этого — гуляш… Впрочем, насчет вырезки Степан погорячился — его жилистые, сухие мышцы пойдут разве что на суповой набор или холодец.
Удивительно, но страха он совершенно не испытывал, только дурнота все сильнее подступала к горлу, как тогда, возле расчлененного трупа. Чем дольше его рассматривал басурманин, тем противнее становилось.
Воин был, по всему видно, не из последних. На бронях поблескивала позолота, эфес сабли украшен драгоценными камнями… Почему же от него так несет бомжом?! Да и от остальных… «Ох, не могу!!!»
— Чего ж ты, братец, так запаршивел? — не выдержал Степан. — В баньку бы тебе…
— Зря твоя так сказать, — поцокал хазарин, — ой, зря… — Он упал коленом на грудь.
В глазах у Степана потемнело от боли — тонкое лезвие впилось в плечо, вспарывая плоть, медленно поползло по руке.
— Кричать, урус, — дыхнул смрадом хазарин, — может, Хабулай убить твоя побыстрее.
Степан стиснул зубы. Ну уж нет, он не доставит вражине такого удовольствия! Если и суждено умереть в этом проклятом лесу, за тридевять веков от дома, то умрет он с честью, как подобает мужчине. (Хотя о том, как подобает умирать мужчине, с которого живьем сдирают кожу, он, откровенно говоря, не имел ни малейшего представления.)
Хазарин пропорол руку почти до локтевого сгиба и засунул в разрез толстые, заскорузлые пальцы, очень медленно потянул. Кожа принялась слезать с руки, как змеиная шкура.
Господи, пронеслось у Степана в мозгу, так нельзя! Этого не может быть, так не могут поступать с человеком. Сознание то вспыхивало, то меркло, где-то в уголке трепыхалась мысль: может быть, это сон? И еще одна: «Меня свежуют, как овцу!»
Вдруг мучитель завизжал, в грудь Степана что-то мягко стукнуло.
Почему-то перед глазами возникла странная картинка — гитарист, у которого при очередном ударе по струнам отлетает кисть. Степан размежил слепленные болью веки. Понятно, почему: кисть мучителя болталась на сухожилиях, из жуткой раны торчали кости. И все благодаря стреле, окровавленное жало которой выглядывало из обросшего опятами пня.
Мучителю стало сразу не до Степана. И вообще ни до чего. Такой растерянности в глазах человека Степан на своем веку ни разу не видел.
Двое других корчились со стрелами в животах, харкали кровью, хрипели. Одному из подстреленных впились в ногу шипы палицы, которая висела у него на перевязи вместо сабли. Он попытался вытащить оружие из раны, но потерял равновесие и упал на живот. Стрела вышла из спины… «Отмучился, — подумал Степан, — но почему — палица?»
Шагах в десяти от хазарина, который лишился кисти, преспокойно стоял Алатор и по обыкновению добродушно ухмылялся.
— Ишь, пернатый, никак, крылышко подломил? — спокойно всовывая лук в налучье, проговорил воин. — А вот неча шастать по нашим болотам, цапель кривоногий, тогда и перья целы будут. — Воин лениво вытянул меч. — Ну чего, биться будем али пристрелить тебя, как этих?
Хазарин, пошатываясь, вынул саблю, мутно взглянул на Алатора и, чуть помешкав, отхватил себе кисть. Чтобы не мешалась. Конечность улеглась ладонью вверх, будто милостыню просит. Да кто ж подаст-то, когда на указательном пальце такое шикарное колечко.
Хазарин истекал кровью и был бледен как полотно, но изготовился к последней в своей жизни схватке. В том, что она будет последней, сомневаться не приходилось — даже если он каким-то чудом убьет Алатора, то все равно истечет кровью. Летай иль ползай, конец известен, выражаясь словами классика. В общем, хазарин являл собой образчик воинского мужества. Но на Алатора мужество врага не произвело никакого впечатления.
— Ты еще между ног себе отчекрыжь, — хохотнул вой, крест-накрест вспарывая воздух мечом. Он сделал скомороший выпад и захохотал, потому что хазарин отпрыгнул, даже не пробуя парировать удар, и чуть не упал, наткнувшись на корень. — И правда, пристрелить тебя, чтоб не мучился? Слышь, Стяпан, ты че скажешь? — Белбородко что-то невнятно пробормотал, язык слушался плохо. — Ить и я думаю: путай помучается…
Уж в чем, в чем, а в милосердии Алатора сложно было заподозрить. Враг истекает кровью, враг почти потерял сознание, что ж — прекрасно. На то и враг, чтобы умирать. Алатор взял меч двумя руками и навалился всерьез. Хазарин пятился, отмахивался как мог, но шансов у него было, как у буденновцев против танков. Вдруг Алатор остановился и переместил меч чуть вниз и вправо, приглашая противника атаковать:
— Ну что, хрен собачий, попытаешь счастья? У нас бабы брюхатые, и то шибче прыгают…
Упрашивать не пришлось. Хазарин дико заверещал и из последних сил бросился на обидчика, крутя саблей, как вертолет лопастями. Алатор, не суетясь, перенес вес на заднюю ногу, чуть развернулся и взмахнул мечом по центральной линии, как бы втягивая движение нападающего. Сабля скользнула по плоскости лезвия и врезалась в цубу, едва не задев кисть. Хазарин почти лежал на Алаторе. Оплетающим движением Алатор отбросил вражеский клинок и тут же по кругу — снизу, да под кольчужный подол… Хазарин зашелся криком, выронил саблю.
— Теперя тебя и убивать противно — не баба, не мужик, недоразумение одно, — Алатор задумчиво почесал бороду. — В гарем его, что ли, а, Стяпан? У тебя нет гарема случайно? Вот беда-то! Слышь, зверушка степная, нет у него гарема. И я не обзавелся, все сволоту вроде тебя давил, недосуг было. Вот и выходит, что кончать тебя надо, никуда не денешься…
Алатор, сделав низкий, стелющийся выпад, проскользил по земле коленом и, вогнав меч чуть ли не по рукоять, с чваком провернул. Крик оборвался…
— Эх, было бы время, — покачал головой Алатор, — я бы с тобой подольше погутарил, порасспросил бы…
Но времени, слава богу, не было, и Степан мысленно перекрестился. Этот человек поражал его все больше и больше… «Самое забавное, — подумал он, — что его даже нельзя назвать жестоким, вернее, его жестокость сродни тому миру, в котором он живет, а значит — что-то вполне естественное, как ходить или дышать. Никому же не придет в голову упрекнуть в жестокости льва, раздирающего косулю, или волка, перекусившего шею русаку. Впрочем, о волках лучше не будем…»
Тем временем Алатор ходил вокруг вражьего трупа, нехорошо покручивая мечом. «Опять за свое, — с отвращением подумал Степан, — прямо болезнь какая-то!»
Но хазарину повезло.
— Ить, а это чо такое? — Воин поднял кисть и потянул за колечко. — Откупной, не иначе. Слышь, Стяпан, мне евонный бог откупной за него дает, взять, что скажешь?
«Вот же разбойничья душа!» — подумал Степан, но вслух произнес:
— Отчего же, можно и взять, хуже не будет, только ты это… ежели возьмешь, должен будешь от покойника отстать. А то прогневается бог-то.
— Да чего мы, без понятия, что ли?!
«Уф, — подумал Степан, — может, хоть на этот раз обойдется».
Нет, не обошлось…
Кольцо не поддавалось. Недолго думая, Алатор отрубил палец и стянул добычу с другой стороны. Взвесил на ладони — тяжелое колечко. И надел на свой палец, пояснив: «На удачу».
— Считай, откупился, копченый, так и быть, не буду тебя потрошить, только вот сапоги сниму. Дохлому-то они без надобности, а мне, може, и сгодятся. — Алатор разул покойного и у него же поинтересовался: — А у подельников твоих золотишка не найдется?
У «подельников» драгметаллов не оказалось. Алатор сокрушенно покачал головой:
— Не повезло вам, ох, не повезло, хлопцы… — Стянул и с них сапоги. («Куда он их денет-то, куркуль несчастный, — подумал Степан, — в зубах, что ли, понесет?») И принялся за мясницкую работу.
Умаявшись, вой наконец подошел к Белбородко и разрезал ремни. Воняло от Алатора после всех его дел похлеще, чем от хазарина.
Перво-наперво он осмотрел Степановы раны и, кажется, остался доволен.
— Экий ты, ерш, живучий, — хмыкнул он, — видно, любит тебя удача, ить мужик-то ты видный, как не любить. Удача-то — что? Баба как баба, ей побольше да послаще подавай, точно говорю, а, Стяпан? — Он хитро подмигнул. — Надрез-то пустяковый, заштопаю, не заметишь. А сдери он с тебя кожи чуть больше, пришлось бы руку рубить. Без руки-то тебя удача, поди, уже не так, хе-хе-хе, любила бы…
— Как это — зашьешь?! — забеспокоился Степан.
— Как, как? Знамо как — льняной нитью.
Алатор распахнул кольчужный ворот и вытянул из-за пазухи очередной мешочек, рассупонил…
— Ты чего — этим?! — попятился Степан.
— А чо?
Иголка была толстой и ржавой, такой только рваные ботинки зашивать…
— Не боись, Стяпан, так заштопаю, что даже не почувствуешь ничего, не сумлевайся.
Но Степан сомневался:
— Рассказывай…
— Верно тебе говорю, я слово петушиное знаю, как скажу — боль стороной и обходит. Да ты не боись, хошь, докажу? Вона, видишь, белка на березюке шмыгнула, смотри, перепрыгнула на соседнюю… — Слов становилось все больше и больше, они рассыпались, как жемчужины с лопнувшей нити ожерелья. Степан почувствовал, что дуреет, но Алатор, казалось, этого не замечал. — Белка-то, она тварь неразумная, а и с нею, когда шкуру сдирают, не живодерничают, слово это самое говорят, а потом уже за дело принимаются. Да ты глянь, глянь, чего делает, зараза!
Алатор так искренне ткнул пальцем куда-то вбок, так интригующе вспыхнули суровые глаза, что Степан невольно повернул голову. Белка с нескрываемым любопытством рассматривала поляну на предмет поживиться. Ну, чего смотришь, ты же мясо не ешь.
— Ну, и что за слово? — не оборачиваясь, поинтересовался Степан.
— Слово-то? — хмыкнул Алатор. — Хорошее слово, веское. — По затылку что-то сильно врезало. — Кулак.
Матерное словечко со свистом пронеслось в темнеющем сознании, но наружу не выскочило, заплутав в закоулках мозга. Степан отключился.
Часть 4. ЗОВ
То, что тебя не убьет, — сделает тебя сильнее.
Лао Цзы
Продолжительность времени зависит от нашего настроения.
Размеры пространства обусловлены нашим сознанием.
Хун Цзычен
Глава 1,
в которой рассказывается о том, что скорая медицинская помощь может дать весьма неожиданные результаты
Белбородко прислушался к себе: вроде бы жив. Откуда-то сверху доносился птичий посвист. Что ж ты, пташка божия, так надрываешься?! Открыть глаза? В голове гудело, как с хорошего перепоя, по черепной коробке, точно тараканы от метлы, разбегались мысли, вдобавок саднила свежезаштопанная рука и ломило зубы, хотя по ним и не били.Открывать глаза, мягко говоря, не хотелось. Вообще не хотелось шевелиться. Солнце лизало лицо, ветерок трепал волосы… Хотелось так и сидеть, привалившись спиной к прохладному стволу, и представлять, как по небу плывут облака. И чтобы ни один гад тебя не трогал…
А вот с этим дела обстояли неважно.
— Давай, очухивайся уже, — выскочил из темноты до боли знакомый голос, — нечего рассиживаться!
В затылке несколько раз качнулся тяжелый маятник, вправо-влево, вправо-влево, потом вдруг остановился, выбрался из черепушки и принялся молотить по щекам, болтать голову из стороны в сторону.
Степан разлепил веки.
— Отвали.
Глаза опять слиплись. Начало жутко мутить. Причем казалось, будто дурнота рождается где-то в раскалывающейся от боли голове. «Сотрясение, — вяло подумал Степан, — ну и хрен с ним, только отстаньте».
Мысли вновь поплыли, и он провалился в полузабытье…
— Ну, перестарался маленько, — сокрушался ненавистный голос, — чего же теперь… Слышь, ты погодь, я мигом. Щас оклемаешься.
Голос куда-то исчез, удаляясь, топая, как медведь по валежнику.
Наступила долгожданная тишина. Даже стервозина на ветке угомонилась. Как же мало человеку надо для полного счастья! Лишь невдалеке едва слышно журчал ручей. Ну и пусть журчит, даже успокаивает…
В голове кружились сгустки темноты. То собирались, образовывая странный трепещущий узор, то расползались. Черные спруты, амебы, кляксы… Как же многолика пустота, прямо как Чапаев… Вдруг опять послышался топот — Алатор возвращался. Жители пустоты мгновенно забились под мозжечок, как под корягу, и притаились…
Было чего пугаться:
— Сейчас полегчает!
Степана обдало ледяной водой. Щедро обдало, как из ведра, бр-р-р… В голове просветлело настолько, что витиеватое матерное выражение с коленцами и переливами, как соловьиная трель, вылезло из тайников сознания, хрипло откашлялось и явило себя на свет божий.
Алатор уважительно крякнул.
— Крепехонек. — Вой протянул шелом горловиной вверх. — На вот, испей, студеная…
— Спасибо, хоть не из сапога…
— Чай, не женихаемся, — заржал вой, — ну ты, паря, даешь!
Шелом изнутри был одет войлоком, довольно-таки засаленным, местами с въевшимися кровавыми пятнами. Водица также не внушала доверия. Что это в ней плавает? Вши, что ли?
— А козленочком не стану?
— Да ни, — не поняв, о чем речь, ухмыльнулся вой, — берсерком-то, може, и станешь, а козлы нам без надобности.
Степан отхлебнул водицы. Как из поганой лужи, а не из хрустального ручья, даже удивительно. Алатор вновь крякнул:
— Что, хороша?
— Да уж…
— Ить, еще бы не хороша. Лютый корень завсегда пробирает. Ты погодь, щас прочувствуешь. — Вой потряс очередным мешочком. — Раны как на собаке заживут…
«Чего прочувствуешь-то? Голову мыть надо!» — едва не бросил Степан. Но все же удержался, ибо что ни говори, а Алатор принял в его судьбе самое живое и по-своему трогательное участие.
И тут вокруг как-то внезапно потемнело. Стволы пришли в движение, зашевелились. Пень невдалеке, как и положено пню, тискающий корнями податливые кочки, вдруг сам собой выскочил из дерна и паучком побежал к чаще… Прямо на сапог села дивная пичуга — этакая смесь птицы-сирина с индюком — и сказала басом на чисто английском языке: «То be or not to be?» И добавила на чистом русском: «А хрена вам!» Степана пробрало. Он повалился, держась за живот, и захохотал.
— Смейсь, смейсь, паря, — донеслось откуда-то сверху, — с весельем в тебя сила входит.
Уговаривать Степана было не нужно, потому что вокруг все было очень потешным. Береза подвязалась цветастым ситцевым платочком, окая, затянула «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед», а потом вдруг сплела из ветвей огромный зеленый кукиш и показала его небу. В ответ облака сложились в неприличное слово, вот только что за слово, было непонятно, но то, что неприличное, — точно. Прилетел шмель, покружил перед Степаном, потом приземлился и, рванув на себе тельняшку, принялся отплясывать «яблочко»… Степан зашелся так, что дыхание сперло. О-ох, не могу! Из глаз текли слезы.
Вдруг опять окатило.
— Хорош, — сказал бас, — так и кончиться можно. Надо собираться.
Веселье как-то внезапно оборвалось. На смену ему из глубины организма поднималась сила. Степан почувствовал, как тело стало могучим и упругим. Он может сосну выдрать с корнем, скалу в море скинуть, он может…
— Не балуй, — запястье сдавила железная рука Алатора, — на что тебе моя борода? Вот на хузар пойдем, так их хошь за что дергай, слова не скажу.
В голове как-то враз просветлело.
Степан раздвоился. Одна его половина, явно не лучшая, забрюзжала: «На хазар?! А не хватит ли с меня? Черта с два я туда полезу, очень надо!»
Нет, конечно, внизу бьются людины… Кровь, смерть и все такое… Наверное, отряд во главе с Угримом проявляет чудеса мужества и героизма. Но он-то, он здесь при чем, скажите на милость… Если здраво поразмыслить, что он в открытом поле, так — мишень для стрел. Причем мишень такая, что не попасть грех.
Зато вторая половина пела совсем другую песню: «Может, неспроста, Степан, ты попал в это нелегкое время? Может, в этом и есть твое жизненное предназначение — развернуть историю к русскому человеку передом, а к лесу задом. С ТВОЕЙ-ТО СИЛОЙ! Ведь потому и мается русский мужик, что от самых начал жизнь его наперекосяк». Но о том, как эту самую историю разворачивать, Степан, по правде сказать, не имел ни малейшего понятия.
Окажись Белбородко, скажем, в предреволюционном Петрограде, он, даже при своих обрывочных исторических знаниях, мог бы послужить отечеству, потому как представлял бы, в какую сторону должны развиваться события. Можно было бы, например, затесаться в ряды революционных матросов и подмешать в самогон элениума, а то и пургена. Глядишь, и не было бы штурма Зимнего… Или, ежели бы провалился в прошлое до Первой мировой, можно было бы отправиться в Сараево и предотвратить убийство эрцгерцога Фердинанда. Тогда Австрия не объявила бы войну Сербии, а Россия не объявила бы войну Австрии. Глядишь, и не было бы Первой мировой… А с ней и революции, не к ночи будет помянута…
В этом же лохматом доисторическом веке не поймешь что к чему. «Белое пятно» на карте истории!..
— Ну чего, опамятовался? — хохотнул вой. — Тады давай кольчужку примерять, я ее, родненькую, с хузара дохлого, пока тебя крючило, стянул. Любят тебя боги, коли будешь с людинами, то и нам удача привалит.
Внутри бурлила веселая и жестокая сила. Степану вдруг захотелось оказаться в самой гуще битвы, рубить, рвать, топтать ногами. Он чувствовал запах крови, слышал ржание коней, видел, как корчатся поверженные враги. Да, он будет сражаться! Мужчина должен сражаться, иначе он — не мужчина.
Белбородко с трудом втиснулся в кольчугу — она была явно не по размеру. На боках и плечах кольца расползлись, и ладно сработанная бронь стала походить на встопорщенную рыбью чешую. Хазарину укороченный рукав прикрывал до половины предплечье, Степану же едва доходил до локтя. Стальной блин, который должен был находиться на груди, защищая солнечное сплетение и сердце, уполз выше и уперся боком в ключицу, набедренник едва доходил до бедренных костей, хотя по задумке «завода-изготовителя» должен был изрядно прикрывать ноги…
В прошлый раз, надевши Алаторовы брони, Степан чувствовал себя так, будто его придавила железобетонная плита, сейчас же в теле ощущалась небывалая легкость и сила. Несмотря ни на что, трофейный доспех не стеснял движения.
Алатор осмотрел его, будто покупал коня у цыгана, только что в зубы не заглянул, задумчиво поскреб подбородок:
— Уж здоров ты больно…
— На-ка вот, — Алатор протянул Степану довольно внушительную палицу с железным набалдашником, утыканным шипами, — хузар подарил.
Палица была длиной локтя в полтора, но в руке Степана она казалась игрушкой. Он покрутил ей на тот же манер, что короткую палку, — кистевым, легким движением.
Алатор внимательно наблюдал за тем, как тяжелая дубина выписывает круги и восьмерки.
— Добре, добре… — уважительно проговорил вой, — этаким манером и стрелу отбить можно, и от сабелюки закрыться. Не видал я, чтобы так орудовали. Видать, хороший у тебя был учитель…
— Не жалуюсь!
Вой насупился:
— В душу не полезу, не боись. Захочешь — сам расскажешь.
«Это вряд ли, — подумал Степан, — не рассказывать же ему про зал на Сенной, про китайца-эмигранта, про дышащий болотами Питер». Та, прошлая жизнь, и самому Степану казалась уже каким-то призрачным сном… Впрочем, любая жизнь — сон.
— Жив буду, расскажу, — покривил душой он, — а хочешь, так и обучу тайным премудростям.
* * *
Друзья — они и вправду стали друзьями — посмотрели друг на друга.— А ты ничего, — сказал Алатор, — хорошо, что тогда на капище я тебя пожалел.
— И ты вроде правильный мужик, — хмыкнул Белбородко, — а за «пожалел» низкий тебе поклон, аж до земли. Бока-то не болят? Хотя с твоим «лютым» корнем…
Алатор сощурился и задумчиво почесал бороду. Произнес елейным голосом, поглаживая рукоять окровавленного меча:
— Запамятовал ты, вот и плетешь что ни попадя.
— Да вроде на память не жалуюсь.
— А вот он думает, что забывчив ты! — Вой выхватил меч и приставил острие к горлу Степана.
Степан вспомнил, что совсем недавно острие купалось в человеческой крови, и стало как-то не по себе.
— А и правда, как это я забыл? — сказал он с той же интонацией, с которой герой бородатого анекдота произносит ставшую классической фразу: «Закуривай, ребята»[24].