Страница:
Глава 15,
в которой Степана пытаются сделать «крайним»
Дубровка выстояла, не покорилась. Но победа далась дорогой ценой — разваленные саблями и топорами, исковерканные копытами, посеченные косами, побитые цепами, пронзенные короткими сулицами, разодранные рогатинами трупы устилали ратное поле. Земля была скользкой от крови.Смерть примирила врагов. Хазарский всадник, лицо которого превратилось в сплошную рану от удара рогатиной, лежал спиной на ногах паренька, зарубленного ударом сабли. Опытный вой в проломленном шеломе, оскалившийся в предсмертном крике, уронил голову на грудь щуплого мужичка, из сердца которого торчал обломок сулицы…
Пройдет дождь, пригреет солнце — и на месте побоища прорастет новая трава, которую беззаботно станут пощипывать кони, мять пухлыми губами коровы… Смерть уступит место жизни…
Меж павших скользили бабы в длинных белых одеяниях, выискивая своих мужиков, одежды едва колыхались на слабом ветру, и оттого казалось, что поселянки не ступают по земле, а плывут над ней. Они заглядывали в мертвые глаза, причитали… Со всех сторон неслись плач и стоны.
Между ратным полем и плесом оставшиеся в живых складывали огромный погребальный костер. С кручи доносился мерный стук топоров, шум падающих деревьев. Сосновые кряжи сбрасывались вниз, где их подбирали и тащили до растущей на глазах громады, на которую положат павших. Своих и чужих. Только у татей предварительно отрубят кисти, чтобы меч не могли держать, накинут на шеи веревочные петли и концы веревок вложат в руки победителей, чтобы тати служили людинам веки вечные.
С погребальным костром надо поторопиться. Плоть на жаре разлагается быстро, моргнуть не успеешь, как набросится мор, пострашнее любой сечи, а если до воды доберется, то и вовсе Дубровка обезлюдеет.
Причитая и шатаясь, будто пьяный, из дубовых, окованных железом врат появился Азей. Был он бледен и сух, словно лишился половины своей крови. Лицо ведуна застыло, ни одна морщинка не изогнулась, когда он пустым взглядом смотрел вокруг, только над бровью вдруг забилась синяя жилка. Ведун немного постоял, будто выбирая дорогу или прислушиваясь к внутреннему голосу, и побрел меж павших, выискивая что-то или кого-то.
Наконец Азей остановился. Бескровные губы искривились в усмешке. Прямо перед ним, уткнувшись лицом в грязь, лежал проклятый кузнец.
— От и ладненько, — прошамкал Азей, — хлопот меньше. — И уже хотел идти обратно, как Угрим вдруг застонал, перевернулся на спину и сел. На лбу кузнеца красовался здоровенный синяк, видимо, от удара кистеня.
Азей воровато посмотрел по сторонам. Эх, много людинов вокруг, а то бы перерезал горло Угриму, пока тот слаб, и вся недолга.
Кузнеца уже заметили. Несколько людинок подбежали к нему, подхватили под руки.
— Счастье-то какое, — проскрипел ведун, — сохранил Род жизнь Угримушке. — И ссутулившись побрел прочь, проклиная ненавистного кузнеца.
Ведун добрался до врат, повалился на колени и, заломив руки, истошно заголосил.
Со всех сторон люд стал подтягиваться к нему.
* * *
Последнего хазарина Белбородко убивать не стал — очень хотелось узнать, с чего это вдруг тати на весь ринулись. Уж больно время неподходящее для набега — старый урожай подъеден, а новый в земле сидит; хряки только еще откармливаются, птица тоща… Правда, зверя пушного зимой бьют, но много ли их, охотников, — раз, два и обчелся. Крестьянский быт на земле и на скотине держится. Значит, разорять этот быт лучше по осени, когда скотина тело нагуляла, а земля уж не родит боле. Если даже городской житель, каковым является Белбородко, про то ведает, то хазары и подавно должны. А вот ведь полезли! К чему бы?Оглушить всадника молотом было несложно. Как понял Степан, степняки — народец живучий, к разного рода бранным пакостям привычный и за жизнь цепляется разве что не зубами. Хазарин слетел с седла, заерзал на земле, пополз к кистеню…
Сложно было удержать своих. Едва тать коснулся земли, как людины осмелели, кинулись всем скопом. До сих пор глотка сипит от того проклятия, которым пригрозил народным мстителем… До сих пор по спине пробегает холодок, когда вспоминаются те ненавидящие взоры…
Степан прыгнул хазарину на спину, заломил руки, стянул кожаным ремнем его же кистеня; вздернув за шиворот, поставил на ноги. И, отведя в сторонку, вместе с Алатором учинил допрос с пристрастием. Много интересного узнал Белбородко от степняка…
Потому сейчас, глядя на Азея, рвущего на себе волосы, воющего и стенающего, Степан думал только об одном: как бы свернуть ведуну шею, чтобы своя осталась в исходном положении.
Ведун почувствовал его взгляд, повернул ссохшееся лицо; холодные пустые глаза вдруг вспыхнули злобой.
«И ты, старая крыса, — скрипнул зубами Степан, — похоже, любви ко мне не питаешь. Что ж, посмотрим, кто кого».
Степан чуть поклонился, не спуская взгляда с ненавидящих глаз Азея, и уверенным шагом направился в селение.
* * *
За стеной царило запустение, весь словно вымерла. Лишь древний старик с белоснежной бородой до пояса сидел на завалинке и блуждающим взглядом смотрел вокруг, словно силясь понять, где он и что происходит, да мурзатый ребятенок лет шести скакал на палке, размахивая прутом, словно саблей.Степан подошел к малышу, потрепал по голове:
— Ты чего это воюешь?!
Пацаненок осадил «скакуна», натянув невидимые поводья, и исподлобья посмотрел на Степана:
— Мамку от нежити обороняю.
— Какой еще нежити?
— А такой, — стараясь говорить как взрослый, неспешно, с расстановкой, пробасил парнишка, — которую бедовик наш в болоте выловил. От нежити этой беды на нас и свалились, пропади она пропадом, чтоб ей пусто было.
«Ну-ка, ну-ка, — подумал Степан, — с этого места, пожалуйста, поподробнее».
— И как ты ее узнаешь, если повстречаешь?
Мальчишка шлепнул ладонью по шее, прибив обнаглевшего слепня:
— Да как нежить-то не узнать? Старейшина сказывал, мужиком она огромным, словно аркуда[29], обернулась да Перуновым посланцем прикидывалась. А на деле-то — упырь кровожадный. Привел татей, воле своей подчинил, вот они и накинулися.
Пацаненок замолчал, что-то явно кумекая, недоверчиво взглянул на Степана:
— А ты, дяденька, кто таков?
У Белбородко возникло нехорошее желание показать «когти» и зарычать. Удержался, слава богу. Не то пацаненок наверняка бы заикаться начал.
Но внятного ответа в голове не возникло.
Губы парнишки задрожали, глаза округлились.
— Мама, мамочка! — истошно заорал он и, бросив и «лошадь», и «саблю», стремглав помчался к дому. Обогнул телегу, забежал за груду тележных колес и нырнул в узкий темный проем.
«Эх, Азей, — подумал Степан, — напрасно ты про меня всякие байки рассказывал, смотри, как бы жалеть не пришлось».
На пороге возникла дородная тетка с распущенными, как у ведьмы, волосами пепельного цвета, в широченной долгополой рубахе, подпоясанной узорчатым пояском. Отерла руки о бока и погрозила Степану кулаком, визгливо крикнула:
— А ну, подь отседова, язва моровая! — Развернулась, как баржа, и, качая бедрами, молча пошла к ближайшему строению типа «сарай».
Дед на завалинке тоже вдруг забеспокоился: зачмокал, кряхтя поднялся, скрючился в пояснице, поплелся прочь, напирая на почерневшую от времени суковатую клюку. С приступочки у дверного проема зыркнул на Степана и, потрясая клюкой, исчез внутри.
Степан тихо выругался. Спасибо, не за награды сражался!
«Приплыли, тазики, — невесело усмехнулся он, — к той самой пристани, откуда уплыли. Вновь придется доказывать, что не верблюд, да только теперь это посложнее будет, потому как у Азея появился новый интерес, и опять же шкурный, в смысле — уберечь свою шкуру. Посему придется являть народу чудеса, наглядно объясняющие мое божественное происхождение, да такие, чтобы никакому упырю не подвластны были. Не то этот самый народ меня на какой-нибудь орясине головой вниз подвесит или о бел-горюч камень головушку мою буйную приложит. Тяжела жизнь патриота в древнерусской глубинке!»
Тем временем из сарая выскочила тетка. На сей раз она была не с пустыми руками — с деревянными четырехзубыми вилами. Набычилась и пошла на Степана, шепча заклинания.
— Ветер седой, — донеслось до Степана, — буря неминучая, дожди горючие, обратите упыря в пыль, в прах, в землю, обратите его в камень, помогите оборонить от нечестивого, вогнать кол осиновый в грудь, разметать на все четыре стороны. — Остановилась и четыре раза плюнула (на север, юг, запад и восток), видимо, обозначая стороны, по которым следует разметать предварительно расчлененное тело.
Был бы на ее месте мужик, Степан не особенно бы раздумывал — отнял вилы да приложил кулаком по темечку. А тут — женщина. Хоть и дура.
Ладно, упырь так упырь. Белбородко ссутулился, по-обезьяньи повесил руки и вразвалочку, передергивая шаг, как хулиган, положивший глаз на одинокую дамочку, двинулся на тетку. Не хватало только кепки, надвинутой на лоб, да цветка-ромашки в зубах. Скорчил страшную рожу и утробно зарычал… Тетка охнула, бросила вилы и побежала в дом.
«Хорошо, что свидетелей нет», — подумал Степан. И пошел добывать «чудо».
* * *
Путь до поруба оказался неблизкий, потому как спросить не у кого. Дома, дома, дома, называемые здесь почему-то дымами… Все на один манер: уходящие в землю бревенчатые стены, присыпанные валами высотой около метра, видимо для теплоты, покрытые дерном двускатные крыши, темные провалы вместо дверей, смотрящие на юг, иногда занавешенные шкурами, но чаще пустые.Ни малейшей закономерности в расположении строений не было. А может, и была, только не того сорта, что в двадцатом веке. Например, дома могли стоять «по старшинству». Чем большим почетом пользуется хозяин, тем ближе его дом к Родовой Избе. Впрочем, в смысле определения адреса от этого было не сильно легче.
Людины все были за воротами, на поле брани искали родичей, или готовили погребальный костер, или вместе с воями добивали татей, стаскивали с них сброи и сапоги. Навстречу попадалась только живность: несколько куриц, с кудахтаньем разбежавшихся в стороны, откормленный, недовольный жизнью и потому ей не дорожащий гусак, так и не посторонившийся, да трое хряков, сладко похрюкивающих в луже.
Так можно и до вечера бродить. Необходим хоть какой-то ориентир. Степан остановился, закрыл глаза и принялся прокручивать киноленту памяти назад.
«Сырая яма. Синий квадрат неба над головой. Гридя жмется в угол. Выбрались наверх. Свет, как бритва по глазам. Идем с Алатором и двумя или тремя „черносотенцами“ на капище. Что вокруг? Да то же самое… Стоп, стоп, стоп… Тележные колеса, за которые повернул парнишка, кажется, мы проходили. Так, прекрасно. Потом повернули налево, значит, мне — направо, потому как не от поруба, а к порубу иду. А я куда пошел? Прямо пошел, значит, надо теперь назад».
Возвращаться к дому ненормальной тетки не хотелось, но другого выхода не было. Миновав оставшегося в одиночестве хряка (другие покинули лужу и ушли по своим свинским делам), Степан остановился недалеко от входа в дом, опасливо косясь на него. Внутри было подозрительно тихо. Степан отогнал нехорошую думку и лег на нужный курс.
Опять бесчисленные дома, гуси, свиньи, телеги… Вдруг сознание отметило что-то знакомое. Прямо напротив красовался внушительный домина: охлупень[30] увенчан конской головой, причелины[31] в виде узорчатых полотенец; дверной проем занавешен узорчатым пологом, тына хоть и нет, а все равно двор как бы отделен от остальных — постройки стоят аккуратной подковой вокруг, земля утоптана, повсюду настелены еловые лапы, чтобы в грязи не вязнуть, когда дожди разгуляются.
Степан еще тогда обратил внимание на этот дом, отличающийся от других так же, как Зимний дворец от хрущевки, и с какой-то глупой гордостью подумал, что всегда на Руси были крепкие рукастые хозяева, на них-то все и держится.
Процессия шла прямо от узкой канавы, пока не поравнялись с этим домом. А за канавой шагах в тридцати как раз и находился тот самый поруб. Осталось немного.
Миновав сток, Белбородко подошел наконец к порубу, заглянул — кромешная тьма. Поискал вокруг деревянную лестницу. Лестница была прислонена к стене покосившегося домишки, что неподалеку. Составленные рядком рогатины за загородкой, над которой нависала крыша, выдавали назначение строения — стражная изба.
Степан притащил лестницу, спустился в поруб. Ощупал нижний венец стены и, найдя щель, извлек находку. В кусок штанины от спортивного костюма был завернут тульский «Токарев». Цел, бродяга!
Степан вылез на солнышко, отщелкнул обойму, пересчитал патроны. Для серьезного боя маловато, но на одно «чудо» хватит. Только бы «ТТ» просох после вчерашнего купания, не то разорвется в руке, и все чудо…
«Пора возвращаться к людям, разыскать Алатора, переговорить с пришлыми воями, может, удастся поддержкой заручиться, — решил Степан. — Не век же бродить по пустому селению».
Обратный путь оказался заметно короче. Уверенным шагом, не плутая, Степан добрался до распахнутых настежь ворот. «ТТ» уютно устроился за пазухой. Доставать, конечно, неудобно, но карманов-то нет, а за узкое голенище сапога из грубой и потому негнущейся кожи его не спрячешь — рукоять высовывается.
Белбородко вышел из ворот и… обомлел. Навстречу в гробовой тишине шла огромная толпа. Впереди с ребенком на руках шествовала новая знакомая.
— Вот он, проклятущий, — взвыла тетка, — кол осиновый ему в глотку!
Толпа ответила дружным ревом и перешла на рысь. Кроме ведуна, который по-прежнему неспешно шаркал, направляясь к месту судилища…
* * *
Нехорошая думка подтвердилась. Презумпция невиновности здесь не работала, посему свидетели были не нужны. Не обвинитель должен доказывать виновность, а обвиняемый — невиновность. Этот пустячок являлся основой средневековой юриспруденции, а значит, и более ранней. Впрочем, были еще и испытания, которым подвергали черных колдунов, оборотней и ведьм, дабы доказать их сношения с нечистой силой, но о тех испытаниях лучше вообще не думать, потому как испытуемый в девяти из десяти случаях погибал лютой смертью, сознавшись перед тем во всех смертных грехах.Бежать бесполезно — догонят. Стрелять? Так патронов на всех не хватит, а рассчитывать на то, что разъяренная толпа испугается выстрелов, нет оснований. В лучшем случае остановится на полминуты, а потом набросится с утроенным воодушевлением. Да и стрелять в тех, за кого только что воевал, как-то странно.
Значит, следует поступить иначе. Ответить обвинением на обвинение.
— А ну, стоять! — властно крикнул Степан. — Старая ведьма лжет!
Он вложил столько уверенности в эту незамысловатую фразу, что толпа остановилась, угрюмо сопя и сверля глазами.
— Это она заламывает колосья, лишает коров молока. Это она нагоняет хмарь, служа чудовищной Морене и ее прихвостням — упырям да лешим, да поганому Змею, что Перуна заклятый враг… А я человек чистый, Перуном посланный, али не помните, что ведун ваш давеча говорил? Потому меня нечестивица очернить и пытается.
Народ приутих, уставился на обвиняемую. Степану даже неловко стало, вдруг и правда решат, что тетка вредит общине, тогда ведь точно сожгут или утопят. Придется выручать окаянную от своего же навета.
Тетка поставила чадо на землю, уперла руки в бока и, уставившись на Степана, затараторила:
— Ах ты козел хромоногий, ах ты язва моровая, ах ты псина блохастая, да чтоб язык твой поганый отсох. Это я-то ведьма! Да шо ж это деется, люди добрые, напраслину возводят. Да кого вы слухаете, родненькие мои, да не слухайте вы упыря этого… Да мы же бок о бок живем, суседушки дорогие, да неужто вражине поверите…
— Вражина в доме твоем сидит да на соседей порчу насылает, — парировал Степан. — А ну замолчи, колода необхватная!
Толпа смотрела то на Степана, то на орущую тетку, не зная, на кого накинуться. С одной стороны, тати пришли аккурат после того, как появился чужак, объявленный Перуновым посланцем, а с другой — напасти и раньше случались, когда чужака и в помине не было. Посему Опалиха вполне может оказаться черной колдуньей. К тому же мужик ейный в месяц цветень[32] помер от неведомой хвори, да сама непонятно как спаслась из горящей избы (за то и прозвище получила), да соседская кобыла ногу сломала давеча. Спроста ли?
С толпой поравнялись два всадника — Алатор и еще один, не знакомый Степану. Стали сбоку, ухмыляясь в бороду, — смотреть «представление». Алатор держал в поводу хазарскую лошадку.
— Он по веси бродил, — голосила тетка, — на пороги плевал, порчу на дома напускал, тапереча не будет нам жизни, покудова не изведем супостата, истинно реку, будет мор лютый по осени…
— Про то не тебе судить, кобыла старая, что я в селении делал, — ответил Степан.
— Ить, не мне? — тряся вторым подбородком, засмеялась тетка. — А то кому же? Может, сам расскажешь?
Степан подбоченился, сказал степенно:
— Не тебе, бочка бездонная, людям отвечу, ежели спросят.
Ребятенок поднял с земли увесистый камень и запустил в Степана. Снаряд оказался слишком тяжел для детской руки, не долетел. Малец насупился, принялся тереть кулачками глаза, сопеть и наконец разрыдался.
Тетка погрозила Степану:
— У, нечистая сила! — Погладила мальчишку по голове. — Не плачь, отрада моя, не тронет тебя вражина, скрутит сход его. — «Отрада» пару раз хлюпнула носом и, перестав реветь, принялась разыскивать следующий камень… Камней больше не было, отчего малец весьма опечалился. А Степан обрадовался, потому как ведь может и докинуть.
Расталкивая кряжистых мужиков, вперед прошел ведун, вскинул острую бороденку, прошамкал:
— Отчего же не спросят, соколик… спросят люди, а ты ответь, не побрезгуй.
«Уф, — перевел дух Степан, — слава богу, вступили в переговоры, значит, появляется шанс. На твоем месте, господин ведун, я бы признал свои ошибки да покаялся, мол, не разглядел вражину, мол, бейте, душите его, пока не поздно… А теперь уже поздно, с чем тебя и поздравляю».
Степан выдержал паузу и со всей возможной значительностью изрек:
— Перуну молитву возносил, чтобы оборонил весь вашу от лихих ворогов и напастей, чтобы не допускал впредь лиха.
Ведун скрипуче засмеялся:
— От спасибо, соколик, от спасибо. Токмо Перуна не молитвами, кровью да златом-серебром потчуют, потому — бог воинский… Да и дубовых рощ священных я у нас чегой-то не припомню, али выросли?! А его как раз в рощах этих али у древнего дуба славят. Так ведь и дуба нет, что ж ты будешь делать?!
— Дубов нет, — согласился Степан, — и злата у меня нет, это ты верно подметил. Да только запамятовал ты, старче: не жрец я Перунов, а посланец его. А значит, не я должен требы приносить, не я должен священные дубы разыскивать. То твоя, ведун, прямая обязанность и священный долг. А меня он и так услышит, коли воля его на то будет.
Азей зло сверкнул глазами из-под нависающих бровей:
— Посланец, говоришь? А чего, посланец, ты не упросил Перуна разметать молниями татей? Вона, смотри, сколько люда честного полегло. Чего молчишь? — Азей грозно потряс клюкой. — Мыслю я, что проклял тебя Перун, а ты от его гнева бежал. Потому — сжечь тебя надо.
Народ одобрительно загудел — наконец-то нашелся виновный.
— Не спеши, старик. — Степан обвел взглядом гомонящую толпу. — По правде я обелить имя свое могу. И коли докажу, что тот я, за кого себя выдаю, тогда у меня к тебе будут вопросы. А что до Перуна, так и без молний помог он вам, не гневи бога.
— Это как?! — сощурился Азей.
— А так! Бог, он завсегда через людей волю свою передает. Думаешь, спроста рать к веси подтянулась? То Перунова длань ее направила… Думаешь, спроста я за вас встал, живота не щадя своего? Вот и выходит, что брешешь ты, аки пес.
Азей сообразил, куда клонит Степан, насупился:
— Про тебя — разговор особый. Колдунам да упырям, да нечисти всякой кровавая забава — в самую сласть. Вот и тешился, отчего ж не потешиться? Клинок тебя не сечет, стрела не бьет. Я так разумею: кабы не мое заклятие, так и на нас бы после сечи кинулся. — Народ притих, напряженно вслушиваясь в спор. — А рать подошла, потому что Истома тиуна своего в полюдье отправил… Жаден Истома…
— И чего же Истома его в полюдье отправил именно тогда, когда на вас тати нагрянули?
Азей почернел еще больше.
— На то он воинский вождь.
— Над ним другой вождь есть, Перуном кличут, без воли его ни одно воинское дело, ни один поход не решается. Раз пошла малая рать в полюдье, выходит, так Перун захотел.
— Верно говорит пришлец, — раздался чей-то голос, — не время сейчас для полюдья.
— И за нас дюже зло бился чужак, я видел!
— Пусть Гнедыш скажет, — послышались выкрики, — пусть скажет, он мужик башковитый.
В круг — вышел людин, тот самый, похожий на Григория Распутина, лицо его было хмуро.
— Испытать его надобно! — немного помедлив, сказал Гнедыш. — Пущай доказательства с ходу явит, так оно и по правде, и по чести будет. Коли чист он, то и пущай ступает на все четыре стороны. А коли упырь, так мы с ним по-свойски. Верно говорю, люди?
— Верно, Гнедыш, верно, — послышались голоса.
— Пусть явит обществу гром и молнию, тогда поверим!
— Да, и шоб на небе ни облачка!
— А с Опалихой как поступим?
— Да знамо как, — хмуро проговорил Гнедыш, — на мостки стащим, руки свяжем да в воду бросим. Коли утопнет, то не ведьма она, выловим. Значит, поклепал на нее чужак, за то ему наказание. А как плавать на воде станет, значит, и вправду ведьма, в костер ее.
Ведун, улучив момент, когда толпа немного притихнет, достал из-за пазухи связку оберегов, поцеловал.
— Сход решил! Как разгорится погребальный костер, устроим испытание. — С ненавистью Азей скосился на Степана. — А пока, соколик, посидишь в порубе, чай, привычный.
— До того он побудет в моей дружине, — раздался хриплый голос. — Негоже вою без причины в яме томиться.
Алатор подскакал к Степану, кинул повод трофейного скакуна:
— На-ка.
Белбородко вскочил в седло и, вдавив пятки в бока скакуна, помчался прочь, туда, где у самой реки стояли телеги и вились дымы костров. К воинскому стану.
* * *
У берега широким полукругом стояли телеги, на которые была грудами свалена хазарская сброя: кривые сабли, кольчуги, небольшие щиты, шеломы с личинами и без… За каждую такую кольчугу можно двух, а то и трех коней добрых выменять, а клинки некоторые и вовсе на вес золота. Да золото, оно бы лучше. Не станет же вой на Торжке стоять, сброей торговать, а своя у всех справная — две не наденешь. Вот и выходит: татей побили, а всей добычи — оружную избу пополнить. Не дело это.Привалившись боком к тележному колесу, сидел Радож, перевязанный каким-то тряпьем, затуманенным взором смотрел на воду и с тоской думал о былом: как полевал[33], как на лодьях на ромеев ходил… Видать, не преломит он больше копья, пожил свое. По спине то и дело прокатывала огненная волна, тогда мысли Радожа плавились, словно коровье масло на солнце, и перед глазами плыла какая-то марь.
От воды веяло прохладой, пахло тиной, как на рыбалке; ива, стоящая у самого берега, отбрасывала густую тень, и старому вою хотелось прислониться к ее шершавому и холодному стволу, спрятаться от палящего солнца.
— Слышь, Кудряш, — проговорил Радож, — ты здесь али помер?
Кудряш сидел невдалеке, по обыкновению терзал зубами травину. Потрепало парня в битве — по щеке бежит свежий рубец, запястья иссечены, грудь пробита…
— Померли мы с тобой, дедуля, перед дальней дорожкой отдыхаем.
Радож усмехнулся:
— А не отдохнуть ли нам, внучек, вона у того деревца.
Кудряш посмотрел на иву и покачал головой:
— Не, не пойдет! Этак, пока мы дотудова доползем да обратно, от порося да каши один пар останется.
— Зачем же тебе каша, когда говоришь, что помер?!
— Старый ты, — гоготнул Кудряш, — а ума не нажил. В Ирий-то, чай, с набитым брюхом веселее идти.
Меж рекой и телегами пылали костры, на которых готовилась нехитрая трапеза. В большущих трехногих котлах готовилась каша, на вертелах, истекая жиром, томились три хряка. Чуть поодаль двое людинов привычно свежевали хазарскую лошадь: быстро ободрали шкуру, разложили на земле и принялись складывать на нее куски мяса.
— Видать, оголодал ты, внучек, — ответил Радож, — сам-перст, не дожидаясь, пока вой на тризну соберутся, решил подкрепиться.
Пристыженный Кудряш прикусил язык.
— Ладно, дедуля, отнесу тебя, только не помри по дороге.
Шатко дошел до Радожа, взвалил на плечи и поплелся к иве. Перед глазами замелькали звезды, в голове зашумело.
— И на что тебе эта ива? — ворчал Кудряш, едва волоча ноги. — Сдалась же…
Наконец он опустил свою ношу под деревом, уселся рядом, окунул босые ноги в прохладную воду.