Калганов Андрей. Ветер с Итиля

   Волк повернул шею и взглянул на Степана. Глаза зверюги горели, как два уголька, только что вынутые из печи. Белбородко ответил долгим тяжелым взглядом. Смотреть волку в глаза можно лишь в одном случае, когда намерен драться. Что ж, именно на бой Степан его и вызывает.
   Рассмотрел, стервец, даром что ночь! Зверь зарычал и, мягко спрыгнув с парня, пошел на Степана. Его темный силуэт был едва заметен в свете луны.
   «Сейчас бросится, — пронеслось в голове, — здоровенный, черт!»
   Степан развернулся к зверю лицом, чуть подсогнул ноги, расфокусировал зрение, выкинул обрывки мыслей. Угрожающе зарычал и двинулся навстречу. Для того чтобы победить зверя, нужно самому превратиться в зверя…
   Волк от подобной наглости аж шарахнулся, чай, не бойцовый пес, привык к тому, что жертва драпает без оглядки.
   — Гр-р-р, — ощерился Степан, — ну, давай!
   Волк присел на задние лапы и прыгнул, метя в шею.
   Степан ушел в сторону и ударил локтем. Эх, жалко, в пах не попал! Волк взвизгнул и отлетел, но тут же вновь бросился в атаку.
   Белбородко вновь ушел, но на сей раз не так удачно, как в прошлый, — клок куртки остался в зубах нападавшего.
   — Ах ты, тварь!
   Степан быстро снял куртку, развернулся к зверю чуть боком, наклонил голову, прикрыв горло подбородком. Прыжок! Клыки вспороли предплечье. Наплевать, рана пустячная, зато куртка оказалась наброшена на голову зверя, а руки — спасибо, папенька силушкой не обидел — сомкнулись вокруг косматой шеи. Волк забился, стараясь вырваться из смертельных объятий, зарычал. Степан ответил столь же истовым рыком и вместе со зверем повалился на землю.
   Наиболее уязвимые места у собаки, а значит, и волка — глаза, нюх, затылок, ребра и пах. Не особенно уворачиваясь от клыков, в драке без крови не бывает, Степан со всей силы придавил зверя коленом так, что тот взвизгнул, и от души врезал по нюху, потом по затылку. Но, видимо, недостаточно сильно. Недруг взвыл, извернулся и вскочил на лапы.
   Черная спортивная куртка все еще болталась на морде, так что волк ничего не видел. Не раздумывая, Степан прыгнул на него, придавил к земле и, схватив первое, что попалось под руку — косматую лапу, — принялся ломать…
   Боковым зрением Белбородко заметил, как парень поднялся и бросился в лесок. Вот гаденыш, мог бы и помочь! Хотя проку от него было бы немного, может и к лучшему, под ногами мешаться не будет.
   Труднее всего было разобраться с рычагами. Черт его знает, где у волка колено, а где бедро, на что жать и что выкручивать. Вдобавок ко всему лапа была поджата чуть ли не под брюхо, и как вытащить ее, лежа на противнике, опять же знает только рогатый.
   Волк рычал, мотал башкой и изо всех сил старался сбросить обнаглевшую добычу или, по крайней мере, развернуть голову и вцепиться зубами. Но усилия ни к чему не приводили, оно и не удивительно, веса в Степане было чуть не центнер, а при борьбе в партере, как известно, кто тяжелее, тот и прав…
   — Что, не нравится, скотина?
   Волк страдал душой и телом. Мало того, что охотничья удача повернулась к нему хвостом, так еще и обгадила из позорного места. Такого унижения серый еще никогда не испытывал.
   В конце концов волку удалось чуть вывернуться. Тварь едва не вцепилась Степану в лицо.
   — Ах ты… — едва успев отшатнуться, матерно выразился Белбородко, — ну, ты у меня попляшешь!
   Он отпустил лапу, сплел пальцы в замок и врезал зверюге по затылку. Человек после такого удара прекратил бы все противоправные действия разом, но за волка грудью стояла природа-мать!
   Недруг клацнул нижней челюстью о землю, взвыл, рыкнул — и снова за свое.
   «Хорошо тебе без мозгов, — подумал Степан. — Ладно, вернемся к старому доброму джиу-джитсу».
   Вмазал еще разок для порядку и тут же вцепился в лапу. На сей раз зверюга немного «поплыла», не успела подобрать конечность. Степан со всей силы рванул — хрусь! Лапа согнулась в сторону, не предусмотренную заводом-изготовителем, и волк завизжал, как щенок, попавший под асфальтоукладчик.
   — Конечно, больно, когда лапу ломают, всегда больно!
   Снова ударил по затылку и принялся за переднюю левую. Хрусь. Вновь жалобный визг. Захватил шею в «железный замок», сдавил со всей силы. Волк захрипел, из пасти полилось что-то зловонное и липкое. Степан все сильнее и сильнее сдавливал горло зверя. Вскоре хрип перешел в сипение, бугры мышц под косматой шеей разгладились, от шеи к крестцу прошла судорога, и зверь затих.
   — Аминь!
   Степан перевалился через волчье тело и распластался на земле, распахнул руки, словно обнимая ее. Как же хорошо просто дышать, просто жить! Как хорошо, когда никто не пытается тебя сожрать. Но сие бывает редко!
   Он перевернулся на спину и зачем-то подмигнул луне. Попытался встать. Черт! Кажется, растянул сухожилие, пока барахтался в партере. Не ступить! А это еще что?!
   Из леса с жутким воем выскочил человек с палкой наперевес и бросился на Степана.
   Белбородко уже приготовился угомонить ненормального хорошим ударом в челюсть, как вдруг признал в стремительно приближающемся силуэте своего недавнего знакомца Шустрика.
   Парнишка перепрыгнул через мертвого волка и со всего маха всадил палку в его шею.
   — Вот спасибо, братец, — улыбнулся Степан, — пособил!
   В ответ парень разразился длинной старославянской тирадой, из которой Степан разобрал лишь два слова: «упырь» и «киек», то бишь «оборотень» и «кол».
   — Теперь точно не воскреснет, — довольно язвительно заметил Степан.
   Парень, похоже, ничего не понял, но зато уловил язвительную интонацию и надулся.
   — Ладно, ладно, — проворчал Степан, — не злись. Можешь считать, что совершил подвиг. И откуда ты только такой взялся?
   В ответ бедняга что-то быстро залопотал, показал на луну и, схватив Степана за руку, потащил к лесу.
   «Может, выведет наконец к людям? Там все и прояснится».

Глава 4,

в которой описываются события, произошедшие за полгода до появления Степана

   Лютичей день ото дня становилось все больше. По Неясыти шли ладьи с воями, недовольными Истомой; тропами до тайного места пробирались людины, готовые примкнуть к новому вождю, дарующему вечную молодость и вечную жизнь. Не все они оставались в селении, раскинувшемся посреди дремучего леса, многие возвращались обратно, но возвращались другими, неся в себе Истину. В назначенный час они поднимутся, примкнут к воинству Владыки, которое подомнет под себя всех тех, кто не покорится.
   Говорили, Отец Горечи получил свою силу от самого Чернобога — повелителя темных сил и их прислужников: упырей, леших, степовых, овинников, банников. Говорили, что Чернобог является Отцу Горечи в виде огромного черного волка с огненно-красным полумесяцем на груди, и в его пасти вместо языка три змеи, а из ноздрей валит дым, как от погребального костра.
   Владыка нижнего мира — самый могущественный из богов. Стоит ему пошевелить пальцем, и заполыхают лесные пожары, тучи саранчи пожрут посевы, из топей вылезет лихо, обезлюдит и наполнит горем веси. Кому, как не грозному Владыке, следует приносить требы, кому, как не Чернобогу, следует поклоняться? Иначе смерть войдет в каждый дом. Иначе живые позавидуют мертвым.
   Так говорили кощуны-странники, а еще говорили, что тех, кто не чтит Чернобога, ждет быстрая расплата. Им верили — везде свирепствовали упыри. В самых разных местах видели огромных волков, средь бела дня рыщущих близ селений. То и дело находили истерзанные тела со страшными ранами, оставленными клыками, каковых не бывает у обыкновенных волков. Упыри рыскали не только по лесам, они заглядывали и на заливные луга, убивая пастухов, калеча скот. Они подстерегали косарей в пору сенокоса, рвали рыбаков, когда те вытягивали сети с уловом. Казалось, от них нет спасения. По земле полянской пополз страх.
   «Это потому, — говорили кощуны, — что славянское племя не чтит Чернобога. Отправляйтесь к Отцу Горечи, он научит, что делать, защитит вас».

* * *

   Перед Кукшей стоял старик. Руки его тряслись, голос срывался. Он хотел того же, что и остальные, — жить. Он стенал, клялся в преданности, умоляя, чтобы Отец Горечи вернул ему молодость.
   «Глупец, — думал Кукша, — разве можно войти в одну реку дважды? Ты хочешь попробовать? Что ж, мне нужны рабы».
   — Подойди, — приказал Кукша.
   Дрожа, проситель приблизился, упал на колени и принялся целовать ноги.
   — Молю тебя, молю, — шептал старик, — позволь служить тебе.
   — Хорошо, ты получишь то, чего хочешь!
   Кукша достал из кожаного мешочка, висящего на груди, розовый кругляш и подвялый лист щавеля. Завернул таблетку в лист и раздавил.
   — Проглоти.
   Старик безропотно подчинился.
   — Теперь подойди к идолу и, не отрываясь, смотри ему в глаза.
   Они были на капище. Двенадцать костров разгоняли ночь. У каждого из них замер послушник, укутанный в накидку из волчьих шкур. Кукша сделал знак, и один из послушников снял накидку, подошел к старику и с поклоном протянул:
   — Надень.
   Когда тот надел накидку, Кукша вновь подал знак. К старику подошел другой послушник, протянул выкованную из железа пасть с острыми клыками. С обратной стороны пасти имелись рукояти, сжав которые можно было сомкнуть ужасные челюсти.
   — Возьми.
   Черный идол с огромной волчьей головой был едва различим в ночи. Лишь его рубиновые глаза кровожадно вспыхивали, когда на них падал отсвет пламени.
   Подождав, пока пройдет достаточно времени, Кукша встал за спиной идола.
   — Ты слышишь меня? — прорычал он.
   — Да, — ответил старик.
   — Ты знаешь, кто говорит с тобой устами Отца Горечи?
   — Да, владыка.
   — Что ты видишь?
   — Темно, — тихо проговорил старик, — кругом пляшут белые тени. Они тянутся ко мне, хотят растерзать меня. Где ты, владыка?
   — Не бойся, это мои слуги, теперь ты один из них. Каждую полную луну ты будешь съедать волшебное снадобье и оборачиваться молодым волком. Ты можешь оставаться волком в течение пяти дней и ночей, а после вновь должен стать собой. Накидка, что на тебе, станет твоей шкурой. Железная пасть, что у тебя в руках, — твоей пастью. Сила разольется по твоим жилам. Но помни, за мой дар ты будешь мне давать живую кровь, ты будешь убивать.
   Старик вдруг захохотал, словно ворон закаркал:
   — Да, да, владыка, у тебя не будет недостатка в жертвах!
   — Если предашь меня, то тебя ждет лютая смерть, — сказал Кукша, — помни об этом.
   Он отвернулся и зашагал вон с капища, предоставляя неофита самому себе.

Глава 5,

в которой рассказывается о трудностях постижения древнерусского языка, а также о том, как Степан Белбородко оштрафовал коррумпированного гаишника

   Через некоторое время Степан с Шустриком и правда вышли к деревеньке. Только деревенька была какая-то неправильная, как тот бутерброд…
   Поселение находилось в низине на просторной поляне. С одной стороны песчаный пригорок с деревьями, с другой — лента реки. Окружал селение довольно высокий частокол — толстенные сосновые кряжи с заостренными концами. Стена была накрыта своеобразной «шапкой» — односкатной крышей, поднятой на жердинах над невидимой с внешней стороны площадкой.
   Они подошли к воротам, над перекладиной которых угнездилось какое-то деревянное страшилище. Страшилище отдаленно напоминало сфинкса, но в отличие от древнеегипетского аналога имело птичье тело и волчью голову. Странная зверушка! Створки ворот были сработаны из грубо обтесанных тонких бревен. По бокам возвышались два четырехугольных сруба с узкими бойницами. Каждый был накрыт настилом, по верху которого шел частокол из заостренных кольев. Назвать строения сторожевыми башнями язык не поворачивался, но, по всей видимости, ничем другим они быть не могли.
   Пока путники добрались до селения, погода испортилась, поднялся ветер и зарядил противный дождь, не удивительно, что на сторожевых площадках никого не было.
   Шустрик несколько раз с силой ударил в ворота, но реакции не последовало. Парень, казалось, нисколько не удивился, он принялся колошматить с утроенной энергией и что-то орать. Прошло не менее четверти часа, прежде чем послышались шаги.
   Клацнула заслонка смотрового оконца, и в проеме показалась бородатая заспанная рожа. Глазки маленькие, со сна красные, изо рта безбожно разит…
   — Прости, приятель, — хмыкнул Степан, — сам понимаешь, мы же не знали, что у тебя праздник…
   Мужик не произнес ни слова в ответ, только протяжно зевнул.
   — Ала-а-атор, — многозначительно прошептал Шустрик и показал знаками, чтобы Степан отошел от амбразуры.
   Белбородко пожал плечами. Ладно, если требуется оформить пропуск, подождем.
   Парень просунул вихрастую голову в оконце и что-то затараторил. В ответ сторож выругался и, кажется, со злости плюнул, но ворота открыл. Ох, и скрипели же они!
   Мужик был ростом со Степана, а в плечах же — раза в полтора шире. В правой руке Алатор держал изрядно коптящий факел, хотя в нем уже не было никакого смысла — ночь сменилась утренними сумерками. В левой же помещалась здоровенная луковица, от которой была отъедена добрая половина.
   Мужик смерил Степана взглядом, потом посветил факелом в лицо, чуть не подпалил бороду, скотина, и гавкнул на Шустрика. Парнишка весь сжался.
   — Ну, и долго стоять будем? — спросил Степан.
   Всем своим видом Алатор показывал, что на мнение Степана ему абсолютно плевать. Вот хочет он жечь факел и будет, а перехочет, так погасит. Захочет — будут путники стоять у ворот до второго пришествия, а захочет — прогонит вон, как псов приблудных, хотя, может, и пожалеет, впустит, это уж как левой пятке приспичит! А посему к этой самой левой пятке непрошеным гостям следует отнестись с надлежащим респектом…
   При других обстоятельствах Степан поучил бы его хорошим манерам. Со вкусом поучил бы. Но… похоже, в поселении обосновались какие-нибудь староверы, духоборцы или хрен знает кто в таком же роде. Удалились от мирской жизни, забрались в глухомань и организовали общину, поди угадай, какие у них тут порядки. Может, того, кто обидит «братушку», принято мочить всем колхозом, а потом в землю живьем закапывать. После приключений в бункере он бы, ей-богу, не удивился! Так что лучше повременить с мордобоем.
   Алатор укусил луковицу и, сжав огрызок большим и указательным пальцем, свободными манерно почесал брюхо.
   Степан буравил наглеца взглядом, а тому хоть бы хны! Такого патентованными «колдовскими» методами не проймешь. Ты ему «прокляну!», а он тебя трехэтажно в ответ, вся магия слова и развеется.

* * *

   По поводу «прокляну» припомнился Степану один случай. Ехал он как-то к даме сердца на своей «десятке». Жила зазноба за городом, километрах этак в семидесяти от Питера. Была уже почти ночь, на дороге ни души, только деревья (дело было летом) стояли зелеными истуканами. Ехал Белбородко от клиента, у которого ворожил. А надо сказать, что в ту пору Степан в ворожбу любил включать слова из Святого Писания и потому придавал своему облику сходство с православным священником, то бишь попом. Посему ехал Степан в неком подобии рясы, и на груди величаво покоился крест.
   Новенькая «десятка» летела километров под сто двадцать, из динамиков громыхал какой-то трэш, меж деревьями уже показалась луна. Настроение было почти романтическое, и материальным воплощением его служил роскошный букет, подпрыгивающий на заднем сиденье.
   Белбородко находился в предчувствии свидания. Перед глазами вместо унылой трассы то и дело возникали совсем иные картины. Вот он вдыхает тонкий, едва уловимый аромат огненно-рыжих волос, целует шею, скользит губами все ниже, ниже, целует точеные ключицы, стаскивает зубами с хрупких плеч тоненькие бретельки одуряюще короткого платья…
   «Ваз двадцать один сто десять, ваз двадцать один сто десять, приказываю остановиться», — рявкнула вылетевшая из-за поворота милицейская «тестера» с круглыми, словно она постоянно тужится, фарами-глазами. Степан выругался и прижался к обочине.
   «Шестера» обошла Степана, выполнила «полицейский разворот» и стала метрах в трех. Небрежно покачивая автоматом, гаишник подошел к боковой дверце «десятки».
   — На тот свет спешим или, может, денег много, так это мы быстро поправим, — мент наклонился, взглянул в окошко и чуть растерянно добавил: — Святой отец?..
   Лейтенантик Степану сразу не понравился. Парню лет двадцать пять от силы, а уже, по всему видать, своего не упустит — хоть доллары вместо погон приклеивай. Белбородко посмурнел: в кои веки выбрался к любимой женщине, как тать нагрянул… Ладно бы за безопасность движения радел, так ведь иное радение на лбу написано. Впрочем, попал Степан рублей на сто, не больше… Можно и пережить.
   — Проштрафился, голубчик, виноват, — пробасил Белбородко. — На вот, и да хранит тебя господь, — и протянул сторублевку.
   Но сотни лейтенанту показалось мало, сглазил Степан.
   — Вы что это, святой отец, взятку мне предлагаете?
   — Свят-свят-свят! Что ты, голубчик…
   — Думаешь, сунул гаишнику стольник и отвалил? — Мент перешел «на ты». — Ща быстренько протокол по всем правилам оформим да машину на штраф-стояночку и отправим. Остаканился, видать, батюшка, да за руль. Не дело, ох не дело.
   Этот не отстанет, пока не выдоит клиента. Степан медленно начинал закипать.
   — Побойся Бога, служивый! — пророкотал Белбородко.
   — А не хотим прав лишиться, — ухмыльнулся гаишник, — предложи чего посущественней стольника, заинтересуй. Может, и расстанемся друзьями.
   «Щас я те так предложу, — взбесился Степан, — ты у меня по врачам до старости лет ходить будешь!»
   — Прокляну, не встанет! — процедил он не оборачиваясь. — Мое слово верное, нерушимое. Немочь телесную напущу, в церкви Божьей не отмолишься.
   Фраза прозвучала так безапелляционно и так дико, что парень отшатнулся.
   — Как птицы Божий за моря, звери за леса, железо в мать-руду, кости в мать-землю, так ты, отродье бесовское, будешь слушаться моего слова, потому слово мое в уши тебе, аки вода речная в морскую воду проникнет. Нечисть болотная, подколодная, от синего тумана, от пьяного дурмана, где гниет колос, где жгут конский волос, где поля поросли бурьян-травой, забери потомство у безбожника, лиши сил мужеских. Как дурной тын под ветром клонится, пусть так клонится его корень, мое слово верное, нерушимое. Аминь. — Тут Белбородко осенил себя крестным знаменьем.
   Лейтенантик побледнел.
   — Да я ж это… Я ж только хотел, чтоб вы поосторожнее, святой отец. Езжайте, — заикался он. — Н-не надо, ладушки?
   И тут в Белбородко вселился бес, иначе объяснить свою выходку он не мог. Вместо того чтобы сказать «угу» и быстренько нажать на педаль газа, он насудился и сурово произнес:
   — Поздно спохватился, нечестивец, заклятье уже наложено!
   — А, нельзя ли… — замялся гаишник, — как-нибудь смягчить, ну, вы же понимаете…
   — Пятьсот бесовскими, — все с той же будничной, монотонной интонацией, не поворачивая головы, проговорил Белбородко.
   — Это зелеными, что ли? — охнул гаишник. — Да откуда же у меня…
   — Дело твое, — равнодушно сказал Степан, — пора мне, служивый. Или, может, штраф заплатить?
   — Что вы, что вы, — испугался гаишник, — погодите немножко. А по курсу можно?
   — Можно и по курсу.
   Гаишник, спотыкаясь, подбежал к машине, принялся шуршать дензнаками.
   — Вот, как сказали. Только не надо, ладушки?
   — Послушание на тебя наложу, — басовито сказал Степан. — Как птица всякая вьет гнезда из веток, так и ты, раб Божий, совьешь гнездо души своей из Святого Писания. Семижды книгу святую перепишешь, тогда силы телесные к тебе вернутся. Аминь!^[16]
   Лейтенантик чуть не заплакал:
   — Так оно же толстенное… Да когда я его перепишу, мне уже не надо будет.
   — Дело твое, — серьезно сказал Степан и вперился в ветровое стекло.
   — А нельзя ли?..
   — Триста.
   Гаишник уже не возражал. Необходимая сумма захрустела в руках Степана.
   — Как луна вылезет из облаков, обойдешь трижды вокруг вон той березы, что у обочины, приговаривая: «Возьми, береза-сестра, недуг мой, а от меня отвороти» — заговор и отпустит. Запомнил?
   — Угу.
   Парень переминался с ноги на ногу, пытаясь еще о чем-то спросить. Наконец набрался смелости:
   — Я это… святой отец, может, я еще добавлю, а вы там поворожите, ну, чтобы… как у слона…
   — Двести! — сказал Степан. Вконец ошалевший гаишник отслюнил. — Пойдешь в лес через час и поймаешь две жабы, самку и самца, посадишь в коробку, а в коробке той провертишь дырки, понял? И подождешь, пока совокупляться начнут.
   — Ну?
   — Отнесешь ту коробку на муравейник. Вернешься дня через три, муравьи жаб до костей обгрызут. Ты кости в тряпицу соберешь вместе с остатками кожи, обвяжешь бечевкой и на грудь повесишь. Понял?
   — Угу. А поможет?
   — Мое слово крепкое, нерушимое. Аминь!
   Степан перекрестил молодца, забрал неправедно нажитое и отчалил. На душе пели соловьи, и с ветки на ветку прыгали мартышки. И лишь один вопрос не давал покоя: как отличить жабу от «жаба», по каким таким половым признакам?

* * *

   Тогда, можно сказать, ему повезло. Но и время было другое, и он другой, да и гаишник — совсем юнец. Алатор же на юнца вовсе не походил, более того, по всему видно, убьет каждого, кто хоть намекнет на сходство. И что самое мерзкое, с русским языком не дружит, а значит, попросту не врубается, о чем идет речь.
   «Придется договариваться», — заключил Степан.
   — Послушай, братец, нам бы на постой… — сказал он.
   Мужик хрумкнул луковицей и выдохнул (ох, тяжел русский дух!), уставился на него как-то уж очень неласково, но в драку не полез. Лениво обернулся и что-то рявкнул. Шустрик было подал голос, но тут же, получив по сопатке, замолк.
   «Не вмешивайся, — урезонил себя Степан. — Дела семейные. В конце концов, что я пацану, телохранитель? Пусть сам разбирается». Но Шустрик, похоже, и не думал протестовать, утерся рукавом и уткнулся взглядом в землю.
   Послышался тяжелый топот. За спиной у стража возникло несколько бородатых мужиков с топорами наперевес.
   Алатор лениво посторонился, пропуская «черносотенцев». Один случайно задел его плечом и получил затрещину. Это произошло так естественно, будто отвешивать здоровым дядькам подзатыльники — дело вполне обыденное. Примерно такое же, как грызть луковицу. Видно, оно так и было, потому что мужик не восстал за поруганную честь, а преспокойно протиснулся в ворота и присоединился к остальным.
   Один из «черносотенцев» вразвалочку подошел к Степану (учат их, что ли, так ходить?) и с интересом принялся разглядывать. Смотрелся Белбородко, конечно, немного странно: из одежды на нем была лишь футболка, спортивные штаны и кеды; правое предплечье перехвачено рукавом от куртки, самой же курткой Степан побрезговал, уж очень серьезно поработал над ней волчара.
   Прикид, конечно, необычный, но не до такой степени, чтобы вызвать столь нездоровый интерес.
   — Ты, часом, не фетишист, братец? — поинтересовался Степан. — Может, носки снять?
   Мужик и ухом не повел, то ли не понял, то ли не счел нужным удостоить ответом.
   Степан поймал себя на том, что ничуть не удивился. Он чувствовал себя, как должна была себя чувствовать героиня Льюиса Кэрролла, угодившая в кроличью нору. Темно, душно, страшно, и, того гляди, в кроличье дерьмо ступишь. Где уж тут удивляться, поскорее бы ноги унести.
   Первым желанием было вмазать «черносотенцу» коленом в гузно, вторым желанием — кулаком по плавающим ребрам, чтобы осколок впился в печень. И только третье оказалось конструктивным — подождать и посмотреть; в конце концов, Степана не били. Во всяком случае, пока!
   Между тем дядька изучал Степана со все большим рвением. Он то подцеплял заскорузлыми работными пальцами ткань адидасовской футболки, тер эту ткань, а потом зачем-то подносил пальцы к носу. То ощупывал мышцы рук и ног, одобрительно цокая, то, встав на колени, осматривал китайского производства кеды и, судя по возгласам, особенно восхищался шнурками. Все действо сопровождалось деловитым бормотанием, обращенным к аудитории, и размашистой жестикуляцией.
   Пока Степана осматривали, парнишка что-то быстро лопотал. Мужики молча слушали, похлопывая топорища, словно лошадиные крупы. Серьезные ребята, на таких пахать можно! Да что же это за мова такая?
   Может, украинский или белорусский? Отдаленно похож, но уж как-то чересчур архаично. Впрочем, о чем говорят, вроде понятно. Все эти «блазнити», «навершии», «брани» словно когда-то уже слышал, только когда? Впрочем, может быть, дело в другом. Ведь считал же Жак Локан, знаменитый французский психоаналитик, что бессознательное структурировано как язык, проще говоря, способности к языкам заложены в человеке изначально, а языковая среда лишь активизирует эти способности. Может, последние Степановы приключения замкнули какой-то контакт в башке, программа и включилась, вот и мерещится знакомое в неведомом.
   Парнишка захлебнулся какой-то уж очень витиеватой тирадой, и один из «черносотенцев» подал голос. Степенно так, чинно, практически без интонации произнес: «блядь»^[17], остальные подхватили с таким же степенством. Степан не удержался и хохотнул. Да, ребята, тяжело вам пришлось бы в большом городе. «Черносотенцы» неодобрительно зыркнули.
   — Почто блядословишь, пес! — пробасил Алатор и схватил парня за ухо.