Страница:
Выжить в сече со сломанной рукой не может никто, если, конечно, не произойдет чуда. Но на чудеса сеча скупа.
Любомир со всей силы ударил щитом в щит татя, отбросил саблю и восходящим движением загнал отточенное жало под бармицу. Из вражьего горла ударил кровавый фонтан, Любомир отвел меч, размахнулся с другой стороны и ударил по наушу. Тяжелый клинок оторвал приклепанную пластину от шелома и срубил верхнюю часть черепа.
— Шоб думок грустных не было, — осклабился Любомир.
Рядом бился Кудряш. Хазарин был опытнее горлопана, наседал. На запястье парня виднелись кровавые росчерки, оставленные саблей. «Несподручно мечом-то супротив такого сноровистого, — подумал Любомир, — надыть иначе». Он кинул меч в ножны и быстро отцепил от седла боевой кистень — короткая деревянная рукоять, цепь длиною в полтора локтя, на ее конце — чугунный шар. Он поравнялся с хазарином, тот заметил его появление — закрывшись от меча Кудряша, попытался дотянуться до горла Любомира, благо рука у того была опущена. Любомир коротким движением вскинул кистень, прочная цепь перехлестнула через хазарский клинок, намоталась. Рванул на себя. Хазарин подался вперед, стараясь удержать оружие, выныривая из-за щита.
— Эх, ежова мать! — ухнул Кудряш, обрушивая меч на руку татя. Перерубил. Тать дико заорал, из огромной раны ударила кровавая струя.
Любомир потянул. Сабля вместе с отрубленной кистью повисла на цепи — дюже хазарин вцепился в рукоять. Конь под тиуном заметался, захрапел, вскинулся свечкой.
Кое-как освободившись от «трофея», Любомир от души хлестнул кистенем. Цепь обогнула край щита, грузило врезалось в предилечье оставшейся руки, щит повис.
— Получай! — выкрикнул Кудряш, направляя острие меча в горло.
Хазарин хотел напоследок проклясть убийцу, но вместо того забулькал, захлебнувшись кровью, и свалился с коня…
Любомир бросил Кудряшу тонкий кожаный ремешок, который вытянул из седельной сумы, крикнул:
— Руку перетяни, кровью истечешь.
Парень схватил ремешок, переметнул через запястье, затянул узел зубами.
— Лепо ты его, батьку! — пришпорил коня и улетел в гущу.
«Гордец, — покачал головой Любомир, — как бы не пропал понапрасну».
Глава 14,
Пришлось переквалифицироваться в пехотинцы.
С людинами сражалось всадников пять, остальные куда-то унеслись. Времени обдумывать куда и зачем не было. Конники работали саблями, как газонокосилки — ножами. Тут не до думок — знай уворачивайся.
Славян осталось всего два островка, человек по тридцать в каждом. Сбитые в кучу, плохо организованные, израненные ополченцы были легкой добычей. Пятеро степняков неустанно рубили славян, и островки таяли на глазах.
Ближайший к Степану всадник находился метрах в полутора. Подойти к хазарину без специального снаряжения, каковым является, например, легкий танк или бронетранспортер, было делом немыслимым. Двое людинов сунулись со своими рогатинами, но рогатины были враз отбиты щитом, а из двух людинов остался в живых один. Единственной реальной силой, которая могла противостоять хазарину, был Алатор, но он со смаком рубился метрах в ста и возвращаться к Степану явно не спешил. А дух-медведь, кажется, взял недельный отпуск. Или вообще уволился, не царское это дело — копченых учить.
«Срочно требуется свежая и оригинальная идея, — подумал Степан, малодушно отодвигаясь подальше от человека-газонокосилки и его скакуна, — а лучше гранатомет».
У Кастанеды в одном из многочисленных томов описан способ призыва «силы». Шаман отпускает свое «я», действуя спонтанно, отдавшись невидимому потоку, влекущему его. Автор трактата о шаманизме таким образом нашел «место силы» — тело само его выбрало.
Кастанеду Степан изучил от корки до корки, во всех нюансах, по той простой причине, что клиенты попадались грамотные, интересующиеся всяким мракобесием. А гуру, как известно, всегда должен быть на коне, в смысле, знать больше, чем паства.
«А, чем черт не шутит, — подумал Степан, — может, найду что-нибудь подходящее. По крайней мере, ничем не рискую, кроме головы».
Степан заставил себя расслабиться, ощутил, как теплая волна проходит по телу, сделал несколько глубоких вдохов, избавляясь от последних обрывков мыслей, и отпустил свое «я». Тело начало двигаться самопроизвольно, словно в каком-то дикарском танце. Белбородко подпрыгивал, кружился, резко приседал, двигался как тигр, как цапля, как богомол. Плавные движения сменялись резкими выпадами, боевой «ки-ай» то и дело сотрясал воздух.
Странное поведение, как и следовало ожидать, привлекло внимание окружающих. Людины, видимо, решив, что истребитель хазар получил серьезную черепно-мозговую травму, и памятуя о его заслугах, оттерли Белбородко поглубже в тыл, чтобы хазары не потоптали.
В тылу было тесно, но вокруг Степана вновь образовалась «полянка». Никто не хотел попасть под удар пудового кулака или ножищи сорок шестого размера.
Вдруг Степан споткнулся, сильно ударившись ногой о какой-то тяжелый предмет. Танец сразу же прекратился, хотя он не упал и не зашиб ногу.
Длинная рукоять кузнечного молота накрывала стопу. Степан поднял находку, вес подходящий. Ежели раскрутить эту штуковину, как на Олимпийских игpax, и запустить в хазарина, то в случае прямого попадания о тате можно будет забыть навсегда. Примерно на ладонь отступая от конца, в рукояти красовалась изрядная дырка — наверное, этот молот подвешивался на крюк в кузне. Эх, кабы привязать шнур, метров пять хотя бы, то не пришлось бы за кувалдиной бежать — подождал, пока упала, да тяни за веревочку. Получается снаряд многоразового использования.
Степан посмотрел окрест. Ни одного людина в рубахе, прихваченной на талии бечевой, не обнаружилось. Да и просто в рубахе — ни одного. Поскреб затылок: ну что это за традиция такая, на бой по пояс голым идти? Это ж надо додуматься: в одних портах — да на солнцепеке. Так обгорят, что никакая сметана не поможет.
Стоп. Порты ведь тоже на чем-то должны держаться. «Резинок у них нет, — подумал Степан, — гульфиков тоже не видать, значит…» Он пригляделся к людину, топтавшемуся неподалеку. Так и есть, на бедрах виднелся шнурок, завязанный узлом типа «бантик».
— Эй, приятель, — рыкнул Степан, — поди-ка сюда.
Людин был головы на две ниже, да и хлипковат. Приближаться к измазанному, пусть и вражьей, кровью здоровенному мужику с горящими глазами, иссиня-черной бородой и всклокоченной шевелюрой ему не захотелось. Он опасливо покосился на Степана и бочком, бочком… Пришлось схватить за то, что было ближе…
— Что же ты, родимый, — с укоризной проговорил Белбородко, притягивая мужичка к себе и неласково сверху вниз заглядывая в глаза, — я тебе велел подойти, а ты…
Тот горестно икнул и забормотал в свое оправдание что-то вроде: «Ничего не слышал, ничего не знаю, а ты, мил человек, не трожь, потому — зла я тебе не делал…»
— Ладно, — проворчал Степан, — забудем на первый раз. Только придется тебе, друг мой, распоясаться. Именем революции, так сказать.
— Ить, — забурчал людин, — так порты упадут…
Степан похлопал его по плечу и заверил:
— Не упадут, ежели ширинку на твоих штанах сделать… — Мужик недоуменно захлопал очами. — Ты это, холстину вниз от пупа разрежь да концы узлом свяжи.
— Дык, срам вылезет.
— А ты его вокруг ноги обмотай, — усмехнулся Степан. — Ну что, сам отдашь веревочку или помочь?
Мужик нехотя потянул за «бантик», вопросительно поглядывая то на своего мучителя, то на двух других людинов, покатывающихся со смеху.
— Ну!
Степан рванул за конец бечевки. Мужичок охнул, подхватил сползающие порты и попятился. При помощи топора распорол холстину, завязал узел, как советовал Степан.
— А вы чего ржете?.. — прикрикнул Белбородко, поняв, что ему нужно добыть еще по крайней мере два таких же «пояса». — Бечевы сюда, живо. — Зрителям предложение не понравилось, но противиться они не осмелились.
Белбородко срастил веревки морским узлом. Продел один конец в отверстие на рукояти. На другом конце сделал петельку, просунул в нее правую кисть, собрал бечеву, поднял молот.
Хазарин был недалече, но все ж, чтобы выйти на прицельную дальность броска, пришлось продираться сквозь изрядную толпу.
— Расступись, православныя! — взревел Степан, сразу же вспомнив, что никакие они не православные, а самые настоящие язычники. Однако мужики поняли — шарахнулись в стороны. Степан схватил молот двумя руками и принялся вращаться вместе с ним:
— Держи подарочек! — Он резко остановился и, качнувшись вперед, отпустил рукоять.
Хазарин повернул голову и, увидев летящий прямо на него молот, дернулся, пытаясь уклониться. Не удалось. Молот врезался в него, вышиб из седла и отлетел на землю. Белбородко потянул за веревочку, молот прополз меж конских ног и вернулся к нему.
— Кончай татя! — взревел чей-то бас.
Толпа тут же захлестнула хазарина. Взметнулись топоры, раздался короткий крик…
«Ежели бы в меня такой снаряд угодил, — подумал Степан, — я бы уже не вскрикивал. Потеряло здоровье человечество. Закономерный итог цивилизации».
— Объявляю благодарность, — хмыкнул Степан, глядя на орудие труда и убийства. — Считай, что заслужил зарубку.
Он схватил молот и рысью побежал к следующему всаднику:
— Расступись!
Завертелся волчком, ускоряясь. Бросок. Всадник с грохотом распластался на земле, пополз, пытаясь дотянуться до сабли…
До Женевской конвенции было еще далеко, посему с ранеными ворогами поступали просто — топором по голове, и весь гуманизм. Тощий мужичок с волосатой грудью быстрее других подскочил к хазарину, размахнулся и… разом прекратил все его мучения. Обернулся на своих:
— Был тать, да весь вышел!
Плотный с бородой а-ля Лев Толстой мужик, вооруженный длинной рогатиной, выдвинулся вперед:
— Ить, еще скажи, сам его завалил!
— Дык, уж не ты ли, Аксен?
— Общество, — солидно сказал обладатель бороды. — Значит, и добыча на всех.
— Ить, обчество! — скривился худощавый. — Да где ентое обчество было, покудова я животом рисковал?
— Знаем мы твои повадки, — гнул свое «толстовец», — как татя заловим, обесхвостим, так ты и вылезаешь, будто без тебя не управились бы, и баламутить начинаешь.
— От ты!
— Не гневи общество, Дементий, не гневи… Чай, пригодится…
Похоже, «братья славяне» уверились в победе. Оно, конечно, льстит самолюбию, но не рановато ли добычу делить? Да и он, Степан, кажется, принимал некоторое участие… Он подошел к поверженному хазарину, обозрел ополчение, стоящее полукругом:
— Татей будем бить али как?!
Мужики хмуро молчали. Степан повторил вопрос.
— Мы, колдун, своих уж побили, — раздался угрюмый голос, — пущай теперя вон те своих учат. — Мужик показал на соседний «островок» людинов.
От такого ответа Белбородко слегка опешил. Стало быть, малодушие разобрало, моя хата с краю… Вряд ли можно осуждать за робость людей, которые только что чудом избежали смерти. Но тем, кто сражается в полустрелище отсюда, от этого не легче. Им ведь тоже помирать неохота.
«Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Придется вспоминать опыт заградотрядов времен НКВД».
— А ну, за мной! — негромко, но так, чтобы все слышали, скомандовал Степан. — Не то прокляну вас, детей ваших, жен ваших, скот и посевы… С голоду пухнуть будете! Мышей полчища напущу, запасы пожрут те полчища, мор напущу, нежить из болот выпущу, птиц научу щепы пылающие на дымы ваши носить, сгинете, аки не было вас. Мое слово верное, нерушимое. — Классическая концовка «во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь» в данном случае явно не подходила, Степан на мгновение запнулся. — Ибо сказано: человек человеку — друг, товарищ и брат.
Мужики засопели.
— Сжечь тебя надо было, — послышался сдавленный шепот, — теперя бед не оберешься.
«Эх, перегнул палку, — подумал Степан, — убил любовь в народных массах, можно сказать, на корню. Ну, не беда, взрастим новое деревце».
Не пускаясь в дискуссию, он подхватил молот и бросился к тающему на глазах человеческому островку. За спиной вскоре послышался топот нескольких десятков ног. Полезное дело — колдовство.
Слева рубился Радож, справа — Власий, чуть поодаль — Антип. Дальше начиналась какая-то каша. Островерхие шлемы, вспышки клинков, крики, конское ржание. Где свои, где чужие — не разобрать.
Зеленоглазый хазарин в островерхом шлеме с бармицей, но без личины, в добротном кольчужном доспехе, с железными пластинами на груди, умело прикрываясь щитом, налетел на Любомира. Сотник отбил легкую саблю, пронесся мимо, развернул коня. Пегий всхрапнул, поворотился в сторону. Любомир посмотрел вниз и стиснул зубы — рядом с копытами распластался вой из засадного отряда. Копье витязя воткнулось в землю неподалеку. Любомир дотянулся до ратовища, выдернул его и вдавил пятки в бока пегого, помчался на хазарина, заходя чуть сбоку, чтобы кони не зашиблись насмерть.
Хазарин не успел развернуть щит, и острый длинный наконечник вошел на всю длину в тело. Любомир рванул на себя, вытащил окровавленное жало и пустил коня медленной рысью, продвигаясь в глубь сечи. Поравнялся с Антипом, который, управившись с копченым, отирал лоб.
— Шустрые, что твои ерши, — сплюнул вой, — пока угомонишь, семь потов сойдет, как в бане пропарился.
— Жар костей не ломит, — усмехнулся Любомир. Антип с ненавистью взглянул на солнце, размазал тыльной стороной ладони крупные блестящие капли.
— Н-но, пошла! — помчался на хазарина. Любомир огляделся. В окружении высилось десятка два татей. Потаяло хазарское воинство. Теперь на каждого чужака приходилось по два своих воя — в сече благородству не место, кто выжил, тому и почет.
Сзади тоже слышались звуки битвы. Любомир обернулся. В половине стрелища от основной сечи Радож и Кудряш бились сразу с шестью «сынами тархана». Видимо, малый отряд решил ретироваться, да не вышло, завязли.
Любомир развернул скакуна, кинулся на подмогу. От хазарского отряда отделился всадник, поскакал навстречу… «Не успеть, срубят Радожа с Кудряшом», — пронеслось в голове Любомира, и тиун сшибся со степняком.
На парня навалились трое, все без личин и все на одно лицо — глаза черные, губы толстые, будто расплющенные ударом кулака, брови густые… Наверное, знакомцы его по Истомовой дружине, может, за одним столом сиживали… Да только немногого застолья эти стоили, вчера хлеб вместе преломили, а сегодня тебе горло перережут и не вспомнят потом. Такая уж у них порода…
Отбиваться было тяжко. «Тархановы дети» были крепкими и юркими, да и напролом не лезли — один оттягивал удары на себя, а двое других заходили сбоку и со спины.
Кольчуга была пробита в двух местах, рубаха, намокшая от крови, липла к телу. Силы покидали Кудряша. В голове шумело, перед глазами вспыхивали разноцветные пятна. Меч и щит вдруг стали невыносимо тяжелыми.
Хазары вновь отпрянули в разные стороны, развернули коней и принялись кружить, выгадывая удобный для атаки момент. Вдруг один завизжал, пришпорил коня и пронесся во весь опор мимо. Кудряш не успел не то что парировать удар — даже сообразить, что произошло. Конь вдруг вскинулся, захрапел, молотя копытами по воздуху, и завалился на бок.
Хорошо, ухитрился Кудряш высвободить ногу из стремени, спрыгнуть, не то бы подмял конь парня и тогда точно — конец. Кудряш тяжело поднялся и исподлобья посмотрел на всадников. Те ухмылялись, наслаждаясь его беспомощностью.
— Давай, чего ждешь! — закричал вой. В ответ раздался глумливый хохот.
— Как скажешь.
И всадники помчались на него.
Кудряш на миг остолбенел. Что делать? Сейчас опрокинут, проскачут по нему, проломят копытами голову, грудь… Картинка вдруг встала перед глазами. Он тряхнул русыми кудрями, отгоняя морок. Не дело это — хоронить себя раньше времени. Раз руки-ноги целы, значит, повоюем.
Кудряш взревел и бросился под копыта ближайшего коня, метнулся в сторону, ушел в кувырок, на подъеме подрубил мечом промелькнувшие справа конские ноги. Конь перелетел через голову, подмял седока.
Кудряш показал кукиш двум другим всадникам, крикнул:
— Выкуси!
Те развернулись, один отцепил от седла боевой кистень. «Эх, второй раз не получится, — подумал парень. — Кистенем и зайца с седла без труда достать можно, не то что такого бугая, как я».
— Радож, — заорал Кудряш, — пособи!
Но Радож не слышал. Выронив меч, он бессильно качался в седле, кольчуга на спине от шеи до поясницы разошлась, обнажая страшную рану. Всадники, те, что рубились с Радожем, сдали в сторону, стали разворачиваться на Кудряша.
Кудряш подсогнул ноги, чтобы было устойчивее, поднял щит, прикрывая голову, нацелил острие меча в летящего прямо на него коня. «Грузило на щит, мечом в грудь коняге, — как стрела пронеслась мысль, — и будь что будет».
Кудряш отпрыгнул и оказался правым боком к вражьему коню, щит же, как ему и положено, закрывал левый. Всадник замахнулся кистенем. Проклятье! Кудряш извернулся всем телом, в последний момент подставил плоскость щита, отбросил грузило, открываясь для колющего удара. Всего миг — и конь взовьется, скинет седока, тогда Кудряш зайдет сбоку и, перехватив меч двумя руками, ударит что есть мочи, разрубит кольчужные кольца, вонзит холодную сталь в татя…
Но все благие замыслы, как известно, подстерегает нечистая сила. На сей раз она приняла облик несущегося во весь опор степняка, бешено орущего и размахивающего саблей. Кудряш так был занят первым врагом, что второго совсем выпустил из виду. Хазарин резко осадил скакуна, чуть не порвав ему нагубником рот, и, качнувшись, с седла рубанул наискось. Удар был такой силы, что молодого воя бросило на землю. Спасибо, бронь выдержала, а то развалило бы Кудряша надвое.
«Все, — подумал Кудряш, — пришла пора умирать. Эх, зря с Радожем лаялся, теперь всю плешь проест, пока по небесной дороге в Ирий шагать будем…»
Пятеро воев ринулись за ним. Один принял чуть в сторону, рассек голову хазарину, нагнал товарищей. Хазары, завидев приближающийся отряд, осадили коней, повернули вспять.
«Пущай скачут, — подумал Любомир, осаживая пегого. — Пущай своим расскажут, что нечего на Полянские земли соваться».
Набитая конским волосом упругая подушка смягчила удар, который пришелся на центр щита, на железный умбон. Всадник вновь опустил клинок. Кудряш немного наклонил щит, и сабля прошла по касательной.
Внезапно затрубил рог. Через миг раздался гортанный выкрик, и всадник натянул поводья.
— Повезло тебе, щенок, — бросил он, нещадно коверкая слова, — в другой раз не становись на моем пути.
Всадник взвизгнул и стремительно поскакал прочь. Как в тумане Кудряш видел удаляющиеся конные фигуры. Степняки стремились к яру, не к тому, из-за которого вылетела засадная рать, к другому, идущему до самых порогов. Брони одного из всадников вспыхивали позолотой, над левым плечом взметывался лисий хвост.
— Аппах! — простонал Кудряш. — Ушел, проклятый!
Белбородко обернулся и придержал черноволосого кряжистого мужика, с пыхтением топающего за ним. Мужик ликом напоминал Григория Распутина (такие же патлы, блуждающий недоверчивый взгляд), а фигурой — питомца доктора Франкенштейна… «Наверное, именно такими нас представляли американцы во времена железного занавеса, — усмехнулся Степан, — а сейчас там, где Америка, должно быть, инки да ацтеки…»
— Будешь за старшего!
— Чаво?
— За старшего, говорю, будешь, — выдохнул Степан. — Возьмешь своих, обойдешь копченого, того, что с Алатором бьется, да рогатинами, не подходя к нему, подденете, а я вторым пока займусь…
Мужик нехорошо ухмыльнулся:
— Не пойдет, мил человек.
— Как это? — опешил Степан.
— А так, — огладил бороду мужик, хитро прищуриваясь, — не было у нас уговора заместо него в сечу идти, даром, что ли, столовали, серебром да кунами платили за службу. Пущай отрабатывает. И так животов без меры положили, слышь, чего гутарим, мужики? — Другие людины уже стояли полукругом, слушали. — А ты не гневи обчество, и на тебя управа найдется, не указ ты нам…
В том, что управа найдется, сомневаться не приходилось: народ стоял дюже невеселый, сверлил Степана глазами. Не ровен час, во всех бедах обвинят и в омут с камнем на шее бросят или прямо здесь порешат.
«У них же родовой строй! — Степан хлопнул бы себя по лбу, если бы руки не были заняты кувалдой. — О чем это говорит? О том, что за род свой каждый грудью встанет и живота не пожалеет, а за пришлого человека умирать никто не согласится, пусть бы и прожил этот пришлый вместе с ними полжизни. Потому как чужак — и в Африке чужак».
— Тогда на второго навалитесь, — пошел на компромисс Степан.
Мужик глянул на солнышко, зевнул, поскреб брюхо:
— Не-е, сами управятся. Ты сказал, за тобой идти, мол, проклянешь иначе, мы пошли, верно, обчество? — «Обчество» согласно загудело. — А уговора биться не было. Тебе надоть, ты и бейся, а мы поглядим…
Степан несколько раз вздохнул поглубже, пытаясь успокоиться. Досчитал до десяти:
— Значит, не желаем за род свой становиться?
— Не-а, не желаем, — зевнул мужик, — да и какой они мне род? Там холопы мои, да вона, Анахронетовы холопы, что телегу с утеса ухитрились скинуть и за то в работные люди угодили, да косой Ватула, да Баташ-дурак. Это я за них, что ли, башку подставлять должен?!
«Ох, елки зеленые, — подумал Степан, — как все запущено. Забыл я историю. В восьмом-то веке родовой строй как раз разлагаться начал, уже отдельная семья появилась, та самая ячейка общества, со своими узкими семейными интересами. Так вот, значит, как разложение это выглядит — каждый сам за себя. Видно, правы норманнисты, что государственность на Руси пошла от Рюрика. Если уже сейчас наблюдается такой разлад, что будет лет через сто? Вот и получается, что у новгородцев были все основания призывать варягов…»
Мужики уселись на истоптанную травку, положили перед собой нехитрое оружие.
— Все, мил человек, чего хошь, то и делай, а мы отвоевались. Хошь проклинай, хошь гнус поганый насылай, хошь — гром и молнию, а нет на то нашего согласия, чтобы за холопов и за наемного воя шкуры свои дырявить. Верно я кумекаю, а, люди?
«Верно, верно говорит», — разнесся говорок.
— Да что ж это! — не выдержал Степан. — Там же товарищи ваши гибнут, а вы… Да если все разом…
— Ить, говорливый, — крякнул другой мужик. — Может, еще скажешь сборщику податей подмогнуть, вона дудит. Тоже товарищ!
И правда, издалека уже второй раз доносился густой звук.
— Какой еще сборщик податей?
— Знамо какой — Любомир. Видать, за мздой явился, да хузар увидал. Вот и встал за свое. А ты думал, хузары тебя испужались?!
— Угу, — забасил дядька с раздутой правой щекой, завязанной окровавленной тряпицей, — и телеги ему выкатить, шоб обирать полегче было.
Степан взглянул на них — люди как люди, не плохие и не хорошие. Обычные. В двадцатом веке все то же самое — лишь бы меня не трогали. Так уж устроен человек, поэтому голод, смерть, нищета постоянно идут по его следам. Да черт с ней, с философией. Плюнул, забористо выматерился и побежал с молотом наперевес вызволять своих. Кто-то же должен прекратить это безобразие…
Любомир со всей силы ударил щитом в щит татя, отбросил саблю и восходящим движением загнал отточенное жало под бармицу. Из вражьего горла ударил кровавый фонтан, Любомир отвел меч, размахнулся с другой стороны и ударил по наушу. Тяжелый клинок оторвал приклепанную пластину от шелома и срубил верхнюю часть черепа.
— Шоб думок грустных не было, — осклабился Любомир.
Рядом бился Кудряш. Хазарин был опытнее горлопана, наседал. На запястье парня виднелись кровавые росчерки, оставленные саблей. «Несподручно мечом-то супротив такого сноровистого, — подумал Любомир, — надыть иначе». Он кинул меч в ножны и быстро отцепил от седла боевой кистень — короткая деревянная рукоять, цепь длиною в полтора локтя, на ее конце — чугунный шар. Он поравнялся с хазарином, тот заметил его появление — закрывшись от меча Кудряша, попытался дотянуться до горла Любомира, благо рука у того была опущена. Любомир коротким движением вскинул кистень, прочная цепь перехлестнула через хазарский клинок, намоталась. Рванул на себя. Хазарин подался вперед, стараясь удержать оружие, выныривая из-за щита.
— Эх, ежова мать! — ухнул Кудряш, обрушивая меч на руку татя. Перерубил. Тать дико заорал, из огромной раны ударила кровавая струя.
Любомир потянул. Сабля вместе с отрубленной кистью повисла на цепи — дюже хазарин вцепился в рукоять. Конь под тиуном заметался, захрапел, вскинулся свечкой.
Кое-как освободившись от «трофея», Любомир от души хлестнул кистенем. Цепь обогнула край щита, грузило врезалось в предилечье оставшейся руки, щит повис.
— Получай! — выкрикнул Кудряш, направляя острие меча в горло.
Хазарин хотел напоследок проклясть убийцу, но вместо того забулькал, захлебнувшись кровью, и свалился с коня…
Любомир бросил Кудряшу тонкий кожаный ремешок, который вытянул из седельной сумы, крикнул:
— Руку перетяни, кровью истечешь.
Парень схватил ремешок, переметнул через запястье, затянул узел зубами.
— Лепо ты его, батьку! — пришпорил коня и улетел в гущу.
«Гордец, — покачал головой Любомир, — как бы не пропал понапрасну».
Глава 14,
в которой Степан Белбородко изобретает новый способ рукопашного боя
Увечный конь, видно, не выдержав кровавого зрелища, устроенного Алатором, споткнулся пострадавшей от березового дрына ногой, грянулся оземь и вставать напрочь отказался. Вокруг бродило множество бесхозных лошадок, но ни поймать таковую, ни тем более взгромоздиться на нее Степан, увы, не мог, по той простой причине, что скакуны при его приближении шарахались. Потому как за версту от Белбородко несло волком — та дрянь из Алаторова мешочка еще не выветрилась.Пришлось переквалифицироваться в пехотинцы.
С людинами сражалось всадников пять, остальные куда-то унеслись. Времени обдумывать куда и зачем не было. Конники работали саблями, как газонокосилки — ножами. Тут не до думок — знай уворачивайся.
Славян осталось всего два островка, человек по тридцать в каждом. Сбитые в кучу, плохо организованные, израненные ополченцы были легкой добычей. Пятеро степняков неустанно рубили славян, и островки таяли на глазах.
Ближайший к Степану всадник находился метрах в полутора. Подойти к хазарину без специального снаряжения, каковым является, например, легкий танк или бронетранспортер, было делом немыслимым. Двое людинов сунулись со своими рогатинами, но рогатины были враз отбиты щитом, а из двух людинов остался в живых один. Единственной реальной силой, которая могла противостоять хазарину, был Алатор, но он со смаком рубился метрах в ста и возвращаться к Степану явно не спешил. А дух-медведь, кажется, взял недельный отпуск. Или вообще уволился, не царское это дело — копченых учить.
«Срочно требуется свежая и оригинальная идея, — подумал Степан, малодушно отодвигаясь подальше от человека-газонокосилки и его скакуна, — а лучше гранатомет».
У Кастанеды в одном из многочисленных томов описан способ призыва «силы». Шаман отпускает свое «я», действуя спонтанно, отдавшись невидимому потоку, влекущему его. Автор трактата о шаманизме таким образом нашел «место силы» — тело само его выбрало.
Кастанеду Степан изучил от корки до корки, во всех нюансах, по той простой причине, что клиенты попадались грамотные, интересующиеся всяким мракобесием. А гуру, как известно, всегда должен быть на коне, в смысле, знать больше, чем паства.
«А, чем черт не шутит, — подумал Степан, — может, найду что-нибудь подходящее. По крайней мере, ничем не рискую, кроме головы».
Степан заставил себя расслабиться, ощутил, как теплая волна проходит по телу, сделал несколько глубоких вдохов, избавляясь от последних обрывков мыслей, и отпустил свое «я». Тело начало двигаться самопроизвольно, словно в каком-то дикарском танце. Белбородко подпрыгивал, кружился, резко приседал, двигался как тигр, как цапля, как богомол. Плавные движения сменялись резкими выпадами, боевой «ки-ай» то и дело сотрясал воздух.
Странное поведение, как и следовало ожидать, привлекло внимание окружающих. Людины, видимо, решив, что истребитель хазар получил серьезную черепно-мозговую травму, и памятуя о его заслугах, оттерли Белбородко поглубже в тыл, чтобы хазары не потоптали.
В тылу было тесно, но вокруг Степана вновь образовалась «полянка». Никто не хотел попасть под удар пудового кулака или ножищи сорок шестого размера.
Вдруг Степан споткнулся, сильно ударившись ногой о какой-то тяжелый предмет. Танец сразу же прекратился, хотя он не упал и не зашиб ногу.
Длинная рукоять кузнечного молота накрывала стопу. Степан поднял находку, вес подходящий. Ежели раскрутить эту штуковину, как на Олимпийских игpax, и запустить в хазарина, то в случае прямого попадания о тате можно будет забыть навсегда. Примерно на ладонь отступая от конца, в рукояти красовалась изрядная дырка — наверное, этот молот подвешивался на крюк в кузне. Эх, кабы привязать шнур, метров пять хотя бы, то не пришлось бы за кувалдиной бежать — подождал, пока упала, да тяни за веревочку. Получается снаряд многоразового использования.
Степан посмотрел окрест. Ни одного людина в рубахе, прихваченной на талии бечевой, не обнаружилось. Да и просто в рубахе — ни одного. Поскреб затылок: ну что это за традиция такая, на бой по пояс голым идти? Это ж надо додуматься: в одних портах — да на солнцепеке. Так обгорят, что никакая сметана не поможет.
Стоп. Порты ведь тоже на чем-то должны держаться. «Резинок у них нет, — подумал Степан, — гульфиков тоже не видать, значит…» Он пригляделся к людину, топтавшемуся неподалеку. Так и есть, на бедрах виднелся шнурок, завязанный узлом типа «бантик».
— Эй, приятель, — рыкнул Степан, — поди-ка сюда.
Людин был головы на две ниже, да и хлипковат. Приближаться к измазанному, пусть и вражьей, кровью здоровенному мужику с горящими глазами, иссиня-черной бородой и всклокоченной шевелюрой ему не захотелось. Он опасливо покосился на Степана и бочком, бочком… Пришлось схватить за то, что было ближе…
— Что же ты, родимый, — с укоризной проговорил Белбородко, притягивая мужичка к себе и неласково сверху вниз заглядывая в глаза, — я тебе велел подойти, а ты…
Тот горестно икнул и забормотал в свое оправдание что-то вроде: «Ничего не слышал, ничего не знаю, а ты, мил человек, не трожь, потому — зла я тебе не делал…»
— Ладно, — проворчал Степан, — забудем на первый раз. Только придется тебе, друг мой, распоясаться. Именем революции, так сказать.
— Ить, — забурчал людин, — так порты упадут…
Степан похлопал его по плечу и заверил:
— Не упадут, ежели ширинку на твоих штанах сделать… — Мужик недоуменно захлопал очами. — Ты это, холстину вниз от пупа разрежь да концы узлом свяжи.
— Дык, срам вылезет.
— А ты его вокруг ноги обмотай, — усмехнулся Степан. — Ну что, сам отдашь веревочку или помочь?
Мужик нехотя потянул за «бантик», вопросительно поглядывая то на своего мучителя, то на двух других людинов, покатывающихся со смеху.
— Ну!
Степан рванул за конец бечевки. Мужичок охнул, подхватил сползающие порты и попятился. При помощи топора распорол холстину, завязал узел, как советовал Степан.
— А вы чего ржете?.. — прикрикнул Белбородко, поняв, что ему нужно добыть еще по крайней мере два таких же «пояса». — Бечевы сюда, живо. — Зрителям предложение не понравилось, но противиться они не осмелились.
Белбородко срастил веревки морским узлом. Продел один конец в отверстие на рукояти. На другом конце сделал петельку, просунул в нее правую кисть, собрал бечеву, поднял молот.
Хазарин был недалече, но все ж, чтобы выйти на прицельную дальность броска, пришлось продираться сквозь изрядную толпу.
— Расступись, православныя! — взревел Степан, сразу же вспомнив, что никакие они не православные, а самые настоящие язычники. Однако мужики поняли — шарахнулись в стороны. Степан схватил молот двумя руками и принялся вращаться вместе с ним:
— Держи подарочек! — Он резко остановился и, качнувшись вперед, отпустил рукоять.
Хазарин повернул голову и, увидев летящий прямо на него молот, дернулся, пытаясь уклониться. Не удалось. Молот врезался в него, вышиб из седла и отлетел на землю. Белбородко потянул за веревочку, молот прополз меж конских ног и вернулся к нему.
— Кончай татя! — взревел чей-то бас.
Толпа тут же захлестнула хазарина. Взметнулись топоры, раздался короткий крик…
«Ежели бы в меня такой снаряд угодил, — подумал Степан, — я бы уже не вскрикивал. Потеряло здоровье человечество. Закономерный итог цивилизации».
— Объявляю благодарность, — хмыкнул Степан, глядя на орудие труда и убийства. — Считай, что заслужил зарубку.
Он схватил молот и рысью побежал к следующему всаднику:
— Расступись!
Завертелся волчком, ускоряясь. Бросок. Всадник с грохотом распластался на земле, пополз, пытаясь дотянуться до сабли…
До Женевской конвенции было еще далеко, посему с ранеными ворогами поступали просто — топором по голове, и весь гуманизм. Тощий мужичок с волосатой грудью быстрее других подскочил к хазарину, размахнулся и… разом прекратил все его мучения. Обернулся на своих:
— Был тать, да весь вышел!
Плотный с бородой а-ля Лев Толстой мужик, вооруженный длинной рогатиной, выдвинулся вперед:
— Ить, еще скажи, сам его завалил!
— Дык, уж не ты ли, Аксен?
— Общество, — солидно сказал обладатель бороды. — Значит, и добыча на всех.
— Ить, обчество! — скривился худощавый. — Да где ентое обчество было, покудова я животом рисковал?
— Знаем мы твои повадки, — гнул свое «толстовец», — как татя заловим, обесхвостим, так ты и вылезаешь, будто без тебя не управились бы, и баламутить начинаешь.
— От ты!
— Не гневи общество, Дементий, не гневи… Чай, пригодится…
Похоже, «братья славяне» уверились в победе. Оно, конечно, льстит самолюбию, но не рановато ли добычу делить? Да и он, Степан, кажется, принимал некоторое участие… Он подошел к поверженному хазарину, обозрел ополчение, стоящее полукругом:
— Татей будем бить али как?!
Мужики хмуро молчали. Степан повторил вопрос.
— Мы, колдун, своих уж побили, — раздался угрюмый голос, — пущай теперя вон те своих учат. — Мужик показал на соседний «островок» людинов.
От такого ответа Белбородко слегка опешил. Стало быть, малодушие разобрало, моя хата с краю… Вряд ли можно осуждать за робость людей, которые только что чудом избежали смерти. Но тем, кто сражается в полустрелище отсюда, от этого не легче. Им ведь тоже помирать неохота.
«Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Придется вспоминать опыт заградотрядов времен НКВД».
— А ну, за мной! — негромко, но так, чтобы все слышали, скомандовал Степан. — Не то прокляну вас, детей ваших, жен ваших, скот и посевы… С голоду пухнуть будете! Мышей полчища напущу, запасы пожрут те полчища, мор напущу, нежить из болот выпущу, птиц научу щепы пылающие на дымы ваши носить, сгинете, аки не было вас. Мое слово верное, нерушимое. — Классическая концовка «во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь» в данном случае явно не подходила, Степан на мгновение запнулся. — Ибо сказано: человек человеку — друг, товарищ и брат.
Мужики засопели.
— Сжечь тебя надо было, — послышался сдавленный шепот, — теперя бед не оберешься.
«Эх, перегнул палку, — подумал Степан, — убил любовь в народных массах, можно сказать, на корню. Ну, не беда, взрастим новое деревце».
Не пускаясь в дискуссию, он подхватил молот и бросился к тающему на глазах человеческому островку. За спиной вскоре послышался топот нескольких десятков ног. Полезное дело — колдовство.
* * *
Мирное поле за краткий миг преобразилось — там, где еще недавно сохли на ветру спаленные солнцем травы, плотной стеной теперь стояла пыль. Недалеко от берега застыло обезглавленное тело какого-то хазарина, вода окрасилась кровью. Лошадь без седока, опустив морду в красную реку, жадно пила, то и дело фыркая и тряся шеей, отгоняя навязчивых слепней…Слева рубился Радож, справа — Власий, чуть поодаль — Антип. Дальше начиналась какая-то каша. Островерхие шлемы, вспышки клинков, крики, конское ржание. Где свои, где чужие — не разобрать.
Зеленоглазый хазарин в островерхом шлеме с бармицей, но без личины, в добротном кольчужном доспехе, с железными пластинами на груди, умело прикрываясь щитом, налетел на Любомира. Сотник отбил легкую саблю, пронесся мимо, развернул коня. Пегий всхрапнул, поворотился в сторону. Любомир посмотрел вниз и стиснул зубы — рядом с копытами распластался вой из засадного отряда. Копье витязя воткнулось в землю неподалеку. Любомир дотянулся до ратовища, выдернул его и вдавил пятки в бока пегого, помчался на хазарина, заходя чуть сбоку, чтобы кони не зашиблись насмерть.
Хазарин не успел развернуть щит, и острый длинный наконечник вошел на всю длину в тело. Любомир рванул на себя, вытащил окровавленное жало и пустил коня медленной рысью, продвигаясь в глубь сечи. Поравнялся с Антипом, который, управившись с копченым, отирал лоб.
— Шустрые, что твои ерши, — сплюнул вой, — пока угомонишь, семь потов сойдет, как в бане пропарился.
— Жар костей не ломит, — усмехнулся Любомир. Антип с ненавистью взглянул на солнце, размазал тыльной стороной ладони крупные блестящие капли.
— Н-но, пошла! — помчался на хазарина. Любомир огляделся. В окружении высилось десятка два татей. Потаяло хазарское воинство. Теперь на каждого чужака приходилось по два своих воя — в сече благородству не место, кто выжил, тому и почет.
Сзади тоже слышались звуки битвы. Любомир обернулся. В половине стрелища от основной сечи Радож и Кудряш бились сразу с шестью «сынами тархана». Видимо, малый отряд решил ретироваться, да не вышло, завязли.
Любомир развернул скакуна, кинулся на подмогу. От хазарского отряда отделился всадник, поскакал навстречу… «Не успеть, срубят Радожа с Кудряшом», — пронеслось в голове Любомира, и тиун сшибся со степняком.
* * *
Обида и злость пьянили Кудряша почище хмельного меда. Хазары наседали на него и Радожа со всех сторон, а он ничего не мог сделать. Радож, понятно, вой старый, не дюже сноровистый, ему бы увернуться от клинка, и ладно, но Кудряш-то парень справный, силушкой и воинской сметкой не обиженный…На парня навалились трое, все без личин и все на одно лицо — глаза черные, губы толстые, будто расплющенные ударом кулака, брови густые… Наверное, знакомцы его по Истомовой дружине, может, за одним столом сиживали… Да только немногого застолья эти стоили, вчера хлеб вместе преломили, а сегодня тебе горло перережут и не вспомнят потом. Такая уж у них порода…
Отбиваться было тяжко. «Тархановы дети» были крепкими и юркими, да и напролом не лезли — один оттягивал удары на себя, а двое других заходили сбоку и со спины.
Кольчуга была пробита в двух местах, рубаха, намокшая от крови, липла к телу. Силы покидали Кудряша. В голове шумело, перед глазами вспыхивали разноцветные пятна. Меч и щит вдруг стали невыносимо тяжелыми.
Хазары вновь отпрянули в разные стороны, развернули коней и принялись кружить, выгадывая удобный для атаки момент. Вдруг один завизжал, пришпорил коня и пронесся во весь опор мимо. Кудряш не успел не то что парировать удар — даже сообразить, что произошло. Конь вдруг вскинулся, захрапел, молотя копытами по воздуху, и завалился на бок.
Хорошо, ухитрился Кудряш высвободить ногу из стремени, спрыгнуть, не то бы подмял конь парня и тогда точно — конец. Кудряш тяжело поднялся и исподлобья посмотрел на всадников. Те ухмылялись, наслаждаясь его беспомощностью.
— Давай, чего ждешь! — закричал вой. В ответ раздался глумливый хохот.
— Как скажешь.
И всадники помчались на него.
Кудряш на миг остолбенел. Что делать? Сейчас опрокинут, проскачут по нему, проломят копытами голову, грудь… Картинка вдруг встала перед глазами. Он тряхнул русыми кудрями, отгоняя морок. Не дело это — хоронить себя раньше времени. Раз руки-ноги целы, значит, повоюем.
Кудряш взревел и бросился под копыта ближайшего коня, метнулся в сторону, ушел в кувырок, на подъеме подрубил мечом промелькнувшие справа конские ноги. Конь перелетел через голову, подмял седока.
Кудряш показал кукиш двум другим всадникам, крикнул:
— Выкуси!
Те развернулись, один отцепил от седла боевой кистень. «Эх, второй раз не получится, — подумал парень. — Кистенем и зайца с седла без труда достать можно, не то что такого бугая, как я».
— Радож, — заорал Кудряш, — пособи!
Но Радож не слышал. Выронив меч, он бессильно качался в седле, кольчуга на спине от шеи до поясницы разошлась, обнажая страшную рану. Всадники, те, что рубились с Радожем, сдали в сторону, стали разворачиваться на Кудряша.
Кудряш подсогнул ноги, чтобы было устойчивее, поднял щит, прикрывая голову, нацелил острие меча в летящего прямо на него коня. «Грузило на щит, мечом в грудь коняге, — как стрела пронеслась мысль, — и будь что будет».
Кудряш отпрыгнул и оказался правым боком к вражьему коню, щит же, как ему и положено, закрывал левый. Всадник замахнулся кистенем. Проклятье! Кудряш извернулся всем телом, в последний момент подставил плоскость щита, отбросил грузило, открываясь для колющего удара. Всего миг — и конь взовьется, скинет седока, тогда Кудряш зайдет сбоку и, перехватив меч двумя руками, ударит что есть мочи, разрубит кольчужные кольца, вонзит холодную сталь в татя…
Но все благие замыслы, как известно, подстерегает нечистая сила. На сей раз она приняла облик несущегося во весь опор степняка, бешено орущего и размахивающего саблей. Кудряш так был занят первым врагом, что второго совсем выпустил из виду. Хазарин резко осадил скакуна, чуть не порвав ему нагубником рот, и, качнувшись, с седла рубанул наискось. Удар был такой силы, что молодого воя бросило на землю. Спасибо, бронь выдержала, а то развалило бы Кудряша надвое.
«Все, — подумал Кудряш, — пришла пора умирать. Эх, зря с Радожем лаялся, теперь всю плешь проест, пока по небесной дороге в Ирий шагать будем…»
* * *
Схватка оказалась недолгой. Любомир отбил хазарский клинок мечом и со всей силы ударил щитом в конский бок. Заточенный наконечник вошел как нож в масло. Любомир не стал дожидаться развязки, дал шпор коню, на скаку трубя в рог, и полетел туда, где с пятеркой татей маялись Радож и Кудряш. А этот хазарин — уже не помеха. Любомир оглянулся — скакун бился на земле, латник поднимался на ноги. «Недолго ему землю топтать», — пророчески подумал Любомир.Пятеро воев ринулись за ним. Один принял чуть в сторону, рассек голову хазарину, нагнал товарищей. Хазары, завидев приближающийся отряд, осадили коней, повернули вспять.
«Пущай скачут, — подумал Любомир, осаживая пегого. — Пущай своим расскажут, что нечего на Полянские земли соваться».
* * *
Кудряш вжался в землю, прикрываясь щитом от копыта или сабли. Сквозь кровавую пелену он видел, как взлетают передние ноги коня, как всадник свешивается с седла, занося руку для удара.Набитая конским волосом упругая подушка смягчила удар, который пришелся на центр щита, на железный умбон. Всадник вновь опустил клинок. Кудряш немного наклонил щит, и сабля прошла по касательной.
Внезапно затрубил рог. Через миг раздался гортанный выкрик, и всадник натянул поводья.
— Повезло тебе, щенок, — бросил он, нещадно коверкая слова, — в другой раз не становись на моем пути.
Всадник взвизгнул и стремительно поскакал прочь. Как в тумане Кудряш видел удаляющиеся конные фигуры. Степняки стремились к яру, не к тому, из-за которого вылетела засадная рать, к другому, идущему до самых порогов. Брони одного из всадников вспыхивали позолотой, над левым плечом взметывался лисий хвост.
— Аппах! — простонал Кудряш. — Ушел, проклятый!
* * *
Алатор «успокоил» одного хазарина и сцепился со вторым. Третьего пока держали людины, тыкая в него рогатинами, слава богу, сообразили, что с топорами и цепами против конного, не дающего себя окружать латника много не навоюешь. Окружить хазарина не удавалось по одной элементарной причине: толпой этого не сделать (порубит половину, а вторая сама разбежится), нужна маломальская организация, а ее-то и не было.Белбородко обернулся и придержал черноволосого кряжистого мужика, с пыхтением топающего за ним. Мужик ликом напоминал Григория Распутина (такие же патлы, блуждающий недоверчивый взгляд), а фигурой — питомца доктора Франкенштейна… «Наверное, именно такими нас представляли американцы во времена железного занавеса, — усмехнулся Степан, — а сейчас там, где Америка, должно быть, инки да ацтеки…»
— Будешь за старшего!
— Чаво?
— За старшего, говорю, будешь, — выдохнул Степан. — Возьмешь своих, обойдешь копченого, того, что с Алатором бьется, да рогатинами, не подходя к нему, подденете, а я вторым пока займусь…
Мужик нехорошо ухмыльнулся:
— Не пойдет, мил человек.
— Как это? — опешил Степан.
— А так, — огладил бороду мужик, хитро прищуриваясь, — не было у нас уговора заместо него в сечу идти, даром, что ли, столовали, серебром да кунами платили за службу. Пущай отрабатывает. И так животов без меры положили, слышь, чего гутарим, мужики? — Другие людины уже стояли полукругом, слушали. — А ты не гневи обчество, и на тебя управа найдется, не указ ты нам…
В том, что управа найдется, сомневаться не приходилось: народ стоял дюже невеселый, сверлил Степана глазами. Не ровен час, во всех бедах обвинят и в омут с камнем на шее бросят или прямо здесь порешат.
«У них же родовой строй! — Степан хлопнул бы себя по лбу, если бы руки не были заняты кувалдой. — О чем это говорит? О том, что за род свой каждый грудью встанет и живота не пожалеет, а за пришлого человека умирать никто не согласится, пусть бы и прожил этот пришлый вместе с ними полжизни. Потому как чужак — и в Африке чужак».
— Тогда на второго навалитесь, — пошел на компромисс Степан.
Мужик глянул на солнышко, зевнул, поскреб брюхо:
— Не-е, сами управятся. Ты сказал, за тобой идти, мол, проклянешь иначе, мы пошли, верно, обчество? — «Обчество» согласно загудело. — А уговора биться не было. Тебе надоть, ты и бейся, а мы поглядим…
Степан несколько раз вздохнул поглубже, пытаясь успокоиться. Досчитал до десяти:
— Значит, не желаем за род свой становиться?
— Не-а, не желаем, — зевнул мужик, — да и какой они мне род? Там холопы мои, да вона, Анахронетовы холопы, что телегу с утеса ухитрились скинуть и за то в работные люди угодили, да косой Ватула, да Баташ-дурак. Это я за них, что ли, башку подставлять должен?!
«Ох, елки зеленые, — подумал Степан, — как все запущено. Забыл я историю. В восьмом-то веке родовой строй как раз разлагаться начал, уже отдельная семья появилась, та самая ячейка общества, со своими узкими семейными интересами. Так вот, значит, как разложение это выглядит — каждый сам за себя. Видно, правы норманнисты, что государственность на Руси пошла от Рюрика. Если уже сейчас наблюдается такой разлад, что будет лет через сто? Вот и получается, что у новгородцев были все основания призывать варягов…»
Мужики уселись на истоптанную травку, положили перед собой нехитрое оружие.
— Все, мил человек, чего хошь, то и делай, а мы отвоевались. Хошь проклинай, хошь гнус поганый насылай, хошь — гром и молнию, а нет на то нашего согласия, чтобы за холопов и за наемного воя шкуры свои дырявить. Верно я кумекаю, а, люди?
«Верно, верно говорит», — разнесся говорок.
— Да что ж это! — не выдержал Степан. — Там же товарищи ваши гибнут, а вы… Да если все разом…
— Ить, говорливый, — крякнул другой мужик. — Может, еще скажешь сборщику податей подмогнуть, вона дудит. Тоже товарищ!
И правда, издалека уже второй раз доносился густой звук.
— Какой еще сборщик податей?
— Знамо какой — Любомир. Видать, за мздой явился, да хузар увидал. Вот и встал за свое. А ты думал, хузары тебя испужались?!
— Угу, — забасил дядька с раздутой правой щекой, завязанной окровавленной тряпицей, — и телеги ему выкатить, шоб обирать полегче было.
Степан взглянул на них — люди как люди, не плохие и не хорошие. Обычные. В двадцатом веке все то же самое — лишь бы меня не трогали. Так уж устроен человек, поэтому голод, смерть, нищета постоянно идут по его следам. Да черт с ней, с философией. Плюнул, забористо выматерился и побежал с молотом наперевес вызволять своих. Кто-то же должен прекратить это безобразие…