Страница:
Недаром о них только в быличках и сказывают. Живьем же никто не видал!
Туча медленно наползла на Лосихины рога, двинулась к шее и вот проглотила всю охранительницу. «Что ж, — подумал Гридя, — видно, судьба моя такая». То и дело проваливаясь в болотную жижу, он побрел полудне[12], аккурат к камышам — там у водяного должен быть дворец из озерных камушков и ракушек.
Гридя рассудил, что сперва следует найти дворец озерного владыки. Деды говорили, что водяной любит всякие сказки и былички, а Гридя знает их несть числа. Если глянется владыке, то, может, и останется при нем сказителем — все веселее, чем с рыбами плавать.
Гридя несмело вошел в озеро, огляделся. Вокруг колыхались камыши. В просветах — те же камыши…
Сделал еще несколько шагов, отметив про себя, что озерцо не стало глубже, и остановился, ожидая какого-нибудь знака, что ему делать. Но знака не было.
У Гриди начали неметь ноги, вода была студеной.
— Эй, диденько, — обиженно крикнул он, — встречай гостя-то!
Гридя ожидал, что водяной опомнится и наконец выкажет гостеприимство: из камышей медленно встанет невиданной красы терем, из терема выйдет мужичок с мокрыми волосами и бородой, в долгополой рубахе, с левого рукава которой постоянно течет вода, поклонится в пояс и пригласит в хоромы.
Но терем так и не появился. Только лягушки заворковали сильнее. Делать нечего. Гридя помялся еще немного и решил, что раз водяной не желает его видеть, надо и впрямь топиться. Поцеловал Перунов оберег, вернулся на сухое, обошел камышовую поросль и остановился на границе с открытой водой.
Луна любовалась своим отражением в озере. Вокруг нее ни единой звезды — тучи затянули все небо, не тронув лишь ночную владычицу.
Гридя опять вошел в озеро, понуро зашагал вперед. Глубина увеличивалась медленно. Прежде чем вода поднялась до шеи, ему пришлось пройти чуть ли не половину стрелища. Еще один шаг — и полетит Гридя в черную неизвестность, сгинет навсегда. Ах, как трудно сделать этот шаг.
Он зажмурился и очертя голову кинулся вперед. Пологое дно резко оборвалось, Гридя беспомощно взмахнул руками и полетел вниз. Плавать он умел. Но не посмел сопротивляться судьбе.
В его широко распахнутые глаза ворвалась чернота — абсолютная, безразличная ко всему на свете. Гриде казалось, что он летит в темь небес, и они распахиваются навстречу. Ему казалось, что тело наполняется озерной водой, превращается в ничто, сливаясь с бесконечностью.
Внезапно вокруг него закружился водоворот. Гридю с неистовой силой повлекло ко дну. Юноша обмяк. Его дотащило до самого дна, проволокло по камням и корягам, а потом выбросило на берег.
Он судорожно глотнул воздух, перевернулся на спину, размежил тяжелые, будто набитые озерным песком, веки.
Прямо над ним стоял огромный, как медведь, мужик, весь черный, со всклокоченной шевелюрой. По всему видать — упырь! Луна висела прямо над его головой — казалось, протяни руку, и можно схватить. Гридя хотел ткнуть ему пальцами в глаза и вновь сигануть в воду, но постылый, верно, нагнал какой-то морок — Гридя не то что рукой пошевелить, даже вздохнуть не мог.
Упырь наклонился и дотронулся до Гридиной головы чуть левее виска, а потом принялся тереть ему лицо и уши, крутить запястья. Гридя и рад бы вырваться, но тело не слушалось. Хотел крикнуть, но смог выдавить лишь хрип.
Наконец, собрав последние силы, он прошептал:
— Денница живота те пес поганый гонезе[13]. Оборотень отшатнулся, пристально посмотрел в глаза Гриди и сказал вроде понятное, а вроде и нет:
— Эк тебя, парниша, на старину потянуло!
Схватил под мышки и поволок прочь от озера…
«Уж лучше бы я молчал, — прежде чем потерять сознание, подумал Гридя, — небось, по мою душу лютые воют».
Глава 2,
С телом происходило что-то странное. Он ощущал его как бы по частям, оно было чужим и незнакомым. Все кости ныли, как перед дождем, руки и ноги сводила болезненная судорога.
Ему вдруг нестерпимо захотелось облачиться в накидку из волчьих шкур, разжевать горький кругляш и вновь почувствовать себя молодым и сильным. Чтобы мышцы стали упругими и твердыми, по жилам побежала горячая злая кровь. Как же он хотел бежать по лесу, вдыхая дурманящие ароматы земли и трав, выискивать добычу…
«Ночью, — сказал он себе, — не сейчас».
Время от полудня до сумерек тянулось бесконечно. Он смотрел на мир словно из глубокого колодца: как тень бродил меж изб, о чем-то беседовал с занятыми по хозяйству людинами, выслушивал их нехитрые просьбы. Кто-то просил заговорить разболевшийся зуб, кто-то — помочь с занедужившей скотиной, у кого-то требовалось пошептать над курицей, чтобы лучше неслась…
И он благосклонно соглашался, принимал подарки и творил заговоры: над скотиной, над курицей, над больным зубом… Как во сне. Словно это делал не он, а кто-то другой.
Наконец начало смеркаться. Он вернулся к себе, лег на лавку и принялся ждать, когда взойдет луна. Вот наконец ее свет проник в волоковое оконце, он разжевал кругляш и закрыл глаза…
Он не знал, сколько прошло времени, но, наверное, много, потому что совсем стемнело. Слух и все чувства невероятно обострились: ночной мотылек трепетал крыльями, из расщепа в бревне выбрался уж, едва слышно зашуршал к плошке с молоком, снаружи пробежала мышь, захлопала крыльями птица… Звуки и запахи стали живыми, объемными. Казалось, они рождаются где-то внутри него и лишь по его собственной воле выплескиваются в мир. Он был неразделим с этим миром, был частью его…
Он выбрался из избы. От беспокойства не осталось и следа. Чутким нюхом он улавливал десятки, сотни запахов, разлитых в воздухе.
Людины давно спят, их тела стали мягкими и податливыми, очаги остыли, отдав последние дымы небу. Пусть спят. Он встретит их утром, когда косари отправятся на луга, бортники — в лес; когда вставшие отроки побегут к лесному озеру удить рыбу; когда на выпас пригонят коров… Он успеет везде, он будет пить живую кровь, рвать теплую плоть, впиваясь в нее железными зубами…
Никем не замеченный, он пробрался к сточной канаве, которая, доходя до тына, подныривала под него и спускалась до самой реки. Выбрался за стену и большими прыжками побежал к тропе, ведущей на яр.
Луна бесновалась все сильнее. С каждым мгновением он чувствовал, как удлиняются члены, как ногти проваливаются в мягкие меховые подушечки, как лицо превращается в вытянутую морду.
Он не мог больше сохранять равновесие, встал на четвереньки и быстро побежал в чащу. Прибил лапой лягуху и тут же сожрал. Остановился у старого трухлявого пня, разрыл схрон, влез в накидку, сшитую из волчьих шкур, и неспешно потрусил к старому пастбищу. Молодой, сильный, жаждущий крови… Когда появится пастушок, он будет его поджидать…
Глава 3,
Когда он очнулся на берегу озерца, раскинувшегося посреди болота, первое, что пришло на ум, почему-то касалось поезда и клофелинщиков. Может, и не доехали они с Николаем Петровичем до Новосокольников, может, опоили его медикаментозным зельем развеселые сотоварищи по купе и сбросили где-нибудь по пути? Вот лежит он с проломленной головой под насыпью и бредит смертным бредом, а над ним светят звезды…
Что самое противное, против подобной теории бессильна даже самая стройная логика. То ли ты создал мир, то ли мир тебя. Закроешь глаза — и все исчезнет… А откроешь — вновь появится, но тот ли это мир, что был прежде, или твоя память чудесным образом изменилась и ты просто не замечаешь несообразностей? Много повидал Степан пациентов с подобными симптомами… И это во времена, когда братья Вачовские[14] еще не взялись за популяризацию Гегеля!.. А вот теперь и сам сподобился.
«Ничего, ничего, Степан Васильевич, — подумал он, — бывает бред и пострашнее, тебе ли не знать».
Честно говоря, в пользу клофелинщиков говорило многое. Во-первых, он совершенно не понимал, каким образом оказался в сем унылом месте, но это, честно говоря, не самое страшное — подобное непонимание возникает у доброй половины соотечественников мужского пола в день получки, другими словами, вполне может быть объяснено легкой мозговой дисфункцией. Во-вторых, что намного неприятнее, сам факт «пробуждения» остался сокрыт от его сознания. Он вдруг осознал себя стоящим на пакостного вида болоте, под полной луной, а рядом располагалась яма, напоминающая воронку от авиабомбы, почти заполненная водой, причем как-то смутно помнилось, что как раз из этой ямы он и вылез. И, наконец, в-третьих, не прослеживалось ни малейшей логической связи между погоней, от которой он вместе со Светкой спрятался в лжеколодце, и этим чудесным перемещением.
«Насколько я знаю, — подумал Степан, — даже у самого законченного шизофреника остается причинно-следственная связь между настоящим и прошлым. Конечно, своеобразная, искаженная психическим недугом, но все же вполне конкретная. Я же чувствую себя так, будто несколько минут назад явился ниоткуда, будто сознание внезапно вспыхнуло, как лампочка по щелчку выключателя».
Степан заставил себя выбросить из головы досужие рассуждения и вернуться к реальности. А реальность была такова: во все стороны простиралось болото, километров на пять, не меньше, а за ним жиденький лес. Гнилостное озерцо плескалось у самых резиновых кед-кроссовок, с небес таращилась луна.
«Будем исходить из позитивных предположений, — казал он себе. — Допустим, что ты каким-то образом ворвался от погони, но у тебя от переживаний случилась легкая амнезия. Здесь помню, а здесь, пардон, нет. Что бы ты посоветовал тому, кто оказался в подобной ситуации? Правильно! Поскорее найти врача. Другими словами, выйти к людям и далее — по обстоятельствам».
Местность была безвидна и пустынна. Ни тебе проводов, ни высоковольтных вышек. Ко всем прочим «радостям» добавлялся волчий далекий вой. Степан сложил ладони рупором и завыл на луну. В ответ отозвалась пара звериных глоток.
«Тайга-а-а, — ухмыльнулся он, — дошаманился».
Откровенно говоря, Степан понятия не имел, что делать, а о том, чтобы выяснить, кто виноват, вопрос и вовсе не стоял.
Спортивный костюм по каким-то таинственным причинам превратился в убогое вретище. А в правой руке Степан с удивлением обнаружил изрядный клок черных волос. Эти волосы, явно женского происхождения, очень его озадачили.
Нет, конечно, в порыве страсти можно и не такое выкинуть. Но чтобы — такое!!! И с кем?.. Хоть убей!
Последняя женщина, с которой он общался, была Светка. Особа весьма милая и аппетитная, но никак к скальпированию не располагающая. Кроме того, место их уединения совершенно не подходило для любовных утех. Кроме того, утехи, если все же их предположить, отдавали бы садо-мазо, к чему Степан никогда склонен не был. Хотя, конечно, пережитый стресс, кто его знает…
Между тем природе не было ни малейшего дела до Степана. С природой происходило что-то странное. Луна за какую-нибудь четверть часа перемахнула с одной половины неба на другую, лягушки в унисон с волками устроили настоящий концерт, и, в довершение ко всему, в болотных недрах заворочалась огромная недовольная змея…
Кочки пришли в движение. Вокруг Степана завихрился странный водоворот. Одним краем он проходил по болоту, захватывая яму-воронку, а другим — заступал на озерную гладь, бурля и пеня ее. Водоворот с каждым мгновением вращался все быстрее, смещаясь в сторону озера, но неким странным образом обходя Степана. Будто огромный миксер, он сбивал во что-то единое болотную жижу и озерную воду.
Вот яма сползла в озеро, завертелась буравчиком и ушла на дно. Вот озерная вода кинулась в образовавшийся в болоте ров. В озере появилась воронка. Она все расширялась и расширялась. Наконец она стала настолько широкой, что Степан увидел ее внутреннюю поверхность.
Казалось, что сверкающая в лунном свете вода не кружится с огромной скоростью, а стоит сплошной неприступной стеной. Она излучала холодный, безжизненный свет, словно зеркало, подставленное лунному лику. По зеркальной поверхности скользило едва различимое крестообразное пятно. Оно было светлым, почти таким же, как поверхность воды, но отражало свет как-то иначе.
Пятно стремительно неслось ко дну. Оборот, еще оборот, еще… Вот оно пропало из поля зрения, вновь выскочило и тут же решительно нырнуло. Воронка сомкнулась.
На мгновение воцарилась мертвая тишина, даже ветер стих. Потом из озера вдруг поднялся водяной столб, бросился на берег и рассыпался на границе с болотом, исторгнув из своего чрева парнишку лет восемнадцати. Так вот, значит, что это был за крест! Степан подхватил тело под мышки и оттащил от воды.
«Утопленник» был одет в домотканую рубаху, украшенную затейливой вышивкой, и домотканые же штаны. Его босые ступни, кисти рук и лицо были столь бледны, с характерным синюшным отливом, что Степан заключил: бедняге уже не поможешь. Но ошибся.
Парнишка вдруг застонал, перевернулся на спину, приоткрыл глаза, мутным взором посмотрел на Степана. Белбородко надавил пальцами чуть левее виска, помассировал точку. Быстро растер кожу над бровями, размял ушную раковину, помассировал каждый палец на руках, не забыл и про запястья. «Утопленник» постепенно приходил в чувства — заклацал зубами от холода, залопотал. Впрочем, залопотал как-то невнятно, неимоверно коверкая слова на древнеславянский манер.
— Эк тебя, парниша, угораздило… — пробормотал Степан.
Схватил «утопленника» под мышки и поволок прочь от озера, в сторону леса. Над болотом разносился истовый волчий вой…
Через какой-нибудь час способность рассуждать логически исчезла окончательно. Он плелся по направлению к лесу и волочил за собой «утопленника». Мозг погрузился в ватное отупение — ни одной законченной мысли, лишь обрывки да мимолетные образы. На периферии сознания Степан отметил, что как раз оттуда, куда он направляется, раздается волчий вой, но направление не изменил, а почему-то развеселился.
Волки, болото, дурковатый парень, коверкающий «великий и могучий», отсутствие признаков современной цивилизации, водовороты, луна, летающей тарелкой скользящая по небу, — все это создавало ощущение какой-то гигантской мистификации.
— Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним, — совершенно идиотски ухмыляясь, замурлыкал Степан, — и отчаянно ворвемся прямо в тра-ля-ля зарю. — И козлиным образом подпрыгнул, на манер саксофониста, выдавшего особенно заковыристую импровизацию. — Bay!
Но аплодисментов не последовало, видимо, болотные духи недолюбливали советскую попсу. Степан оступился и полетел в болотное «окно», провалился по грудь. Он повис над бездной, судорожно вцепившись в запястья «утопленника».
Степан попытался подтянуться, но парень был значительно легче, и тело поползло в сторону «окна». «А что, если отпустить руки? — подумал Белбородко. — Когда во сне умираешь, всегда просыпаешься». Но рисковать не хотелось. Он чуть подтянул «утопленника», перехватил руки повыше.
— Эй, друг, может, очухаешься? — Ни малейшего результата, придется выкручиваться самому.
Для того чтобы выбраться из болотного окна, обычно используют посох, но посох как раз отсутствовал. Не захватил Степан с собой посоха, вот какая беда! И рации портативной, чтобы вертолет вызвать, и надувной подводной лодки… Ох, ё…
«Чем психовать, лучше утопись, — посоветовал он себе, — разожми пальчики, и бултых на дно. А если не хочешь, то успокойся и думай. Времени мало — еще несколько минут, и тело сведет судорогой, тогда — все».
Он поднял глаза на «утопленника». Нет, слишком тощий, руки как плети. Если потянуть еще, то последняя надежда свалится в болотную яму, утонет в прямом и переносном смысле. А что, если развернуть тело боком? Тогда, пожалуй, можно будет, оперевшись о бедро и грудную клетку, сделать некое подобие «выхода силой». Правда, у импровизированного «турника» может пострадать парочка костей, но, как говорится, такова селяви. В конце концов, без него, Степана, парень все равно не имеет шансов на спасение.
Вокруг болотного окна бугрились кочки. Опереться на них нельзя — бугорок просто провалится под сильным нажимом, и точка опоры уйдет. А вот использовать для балансировки, пожалуй, удастся. Степан отпустил правую руку и стиснул облюбованную кочку. Левой он легонько, под углом, потянул «утопленника». Тело нехотя подалось. Вновь потянул, меняя угол. Тело еще немного развернулось.
Степан совершенно потерял чувство времени. Остались только он, эта кочка и парень, лежащий на условно твердой поверхности. Наверное, нечто похожее испытывает сапер, обезвреживающий мину. Одно неверное движение — и прощайте, злачные пажити. Степан изо всех сил старался не торопиться, он полностью сосредоточился на самом действии, отбросив сомнения, мысли и страх.
Наконец «утопленник» развернулся достаточно, и Белбородко быстрым движением перекинул руку с запястья на ключицу, оперся на нее и, отпустив кочку, вцепился второй в бедро. Вздохнул поглубже, чуть ушел вниз, расслабляя перед броском плечи, и рванулся.
Тело просело под его весом, но в трясину не ушло. Степан перевалился через край ямы и обессиленно распластался. У парня что-то хрустнуло, он трепыхнулся и застонал.
— Пораньше не мог проснуться? — хмыкнул Степан. В ответ послышалось невнятное бормотание, из которого можно было разобрать лишь одно слово: «пес».
Степан сполз с «утопленника» и, поднявшись, рывком поставил его на ноги:
— Напрасно ты про пса…
Ах, кабы у него был нож, не стоял бы перед упырем, полоснул бы себе по горлу и к прадедам на небо отправился. А может, сначала всадил бы булатного дружка в черное брюхо твари. Убить, конечно, не убил бы, упырю рана, что полянину — царапина, но шкуру бы попортил, уж точно. Надолго бы его запомнил, проклятый.
— Сам пойдешь? — поинтересовалась нелюдь. — Или вновь прикажешь тебя тащить?
Гридя не понял, чего хочет от него вражина, но на всякий случай кивнул.
— Ты из какой деревни?
Морок его знает, чего ему надо? Но лучше не злить — ишь, здоровущий. А как быть, если ни бельмеса не понимаешь?
«Может, и не зря птицеловы говорят, — подумал Гридя, — что для того, чтобы понять, скажем, грача, надо посадить пичугу в ивовую клеть, кормить всякими зернами, а когда он щебетать начнет, повторять за ним. Тогда вскорости начнешь ты грача понимать. Оборотня, конечно, в ивовую клеть не посадишь, но повторять-то и за ним можно, ведь так?»
— Ты из какой деревни? — эхом отозвался Гридя.
— Да я не из деревни, — фыркнул упырь, — я из Питера, просто одет по-походному. Что это за местность?
Повторить столь долгую «трель» Гридя был не в состоянии.
— Тебя звать-то как, — упырь протянул лапу. — Я — Степан.
Гридя вновь не понял, чего от него требуется, но молчать — значит проявлять пых[15], злить лютого ворога.
— Я Степан! — отозвалось эхо-Гридя. Оборотень засмеялся, но Гриде показалось, что залаял.
— Да ты, кажется, еще больше не в себе, чем я. Что ж, пойдем другим путем, Робинзониным Крузеным. Даниеля Дефо читал?
— Дния ефо чит, — окончательно сбился Гридя.
— К логопеду бы тебя, — вновь залаял оборотень. — Я, — несколько раз ткнул себя пальцем в грудь, — Степан. Ты… — показал пальцем на Гридю.
Гридя сообразил, что нечистый имя у него спрашивает. Похоже, косматая тварь хочет не только кровь из него высосать, но и дух поработить, и весь род его подчинить. Имя-то с родом связано. Да только он, Гридя, не дурачок какой-нибудь. Имя-то, конечно, скажет, только другое. Пусть нечистый и ворожит на него, все равно ничем навредить роду не сможет, да и его, Гридина, душа отправится в Ирий без задержек. Не сможет косматый ее силой своей удержать.
— Шустрик, — сказал Гридя. Показал на себя и вновь повторил, для пущей убедительности важно кивнув: — Аз есмь Шустрик.
— Ладно, Шустрик так Шустрик, — пробурчал волкодлак и ткнул пальцем в сторону леса. — Пошли уж.
— Пошли уж, — повторил Гридя. И, сообразив, чего от него хочет зверюга, зашлепал по неверным кочкам…
Окаянный шел впереди, широко расставляя огромные лапы, похоже, был уверен, что Гридя никуда от него не денется. «Что ж, это мы еще поглядим, — решил парнишка, — как только выйдем на берег, дам стрекача. А до тех пор притворюсь, что еле двигаюсь».
Сперва побаивался Гридя, что переборщит, но вскоре осмелел, поняв, что проклятый не хочет делиться добычей с болотными духами и потому обязательно дотащит его до своего логова, хоть ты на голове ходи. Скоморошничал Гридя на славу — волочил правую ногу, стенал и то и дело падал, обдавая упыря брызгами.
Когда они добрались до бережка, Гридя приготовился к броску. Он наскоро оглядел местность. Как раз то, что надо, — низкорослый, густой березняк. Гридя юркий, для него заросли не помеха, а вражина наверняка запутается, как муха в паутине.
Гридя мысленно поцеловал Перунов оберег и обратился к предкам с одним предложением. Если выручат, то отдаст он им самое дорогое, что у него есть, — оберег свой. Пусть Перун им помогает. Все равно ведун деревенский Гридю кончит, хоть с оберегом, хоть без. Но лучше все же ведун, чем оборотень… А там, в Ирие, он как-нибудь обойдется.
Пока вражина топтался на месте, размышляя, как с ним поступить, Гридя бочком, бочком отодвинулся шагов на десять и бросился в заросли.
Он бежал сломя голову. Ветки хлестали по лицу, но боли он не чувствовал. Только бы оторваться от косматой твари, а там будь что будет. За спиной слышалось хриплое дыхание и хруст валежника. Волкодлак что-то рычал по-своему, видать, разозлился не на шутку, поймает, на куски порвет.
«А что, если тварь не собирается меня убивать? — вдруг подумал Гридя. — Может, упырь хочет превратить меня в такого же, как он? Ведь всем известно, того, кого укусит оборотень, ждет перевоплощение».
Горячая волна подступила к сердцу, дыхание сбилось. Главное — добежать до деревни! Пусть свои что угодно с ним делают, хоть на кол сажают, хоть в кипятке варят, лишь бы не превратиться в волкодлака.
Заросли внезапно расступились. Гридя вылетел на небольшую поляну, вокруг которой полукругом стояли мощные сосны. Посреди поляны возвышался идол с волчьей головой и с ненавистью смотрел прямо на него. Гридя замер от ужаса. Неужели оборотень пригнал его прямо к своему логову? Нет, кажется, никакой не идол, а разломанный бурей сосновый кряж. У страха глаза велики!
За спиной послышалось шумное дыхание, из зарослей, пыхтя и отдуваясь, показался упырь. Медлить нельзя. Гридя закричал, дабы отогнать страх, и бросился к спасительным соснам. Но успел пробежать лишь шагов двадцать, как увидел, что из леса прямо на поляну выходит здоровенный волчара.
Лютый взглянул ему в глаза, ощерился и в несколько прыжков преодолел расстояние, их разделявшее.
Гридя бросился в сторону, но разве от лютого уйдешь. Волк сбил его с ног и навис над ним. Гридя закрыл глаза и приготовился к смерти.
С трудом дотащив Шустрика до берега, Белбородко остановился, чтобы немного передохнуть. Отвлекся от парня, а тот улучил минуту и дал стрекача.
«Ну и черт с ним! — взъярился Степан. — Что я ему, нянька?» Но совесть принялась грызть печень, что твой орел. Ведь пропадет, дурень! Как пить дать, пропадет!
— Да стой ты, дубина деревенская, — заорал Степан и бросился вдогонку.
И догнал-таки, чтоб ее, судьбу такую!
Над парнем стоял здоровенный волчара с совершенно определенными намерениями, пасть ощерена, с клыков капает слюна. Ведь сожрет проклятый! А недавний «утопленник» лежит, как мороженый хек, и плавниками не шевелит!
— Шел бы ты, серый, восвояси, — громким низким голосом проговорил Степан. — Неровен час, покалечу.
Туча медленно наползла на Лосихины рога, двинулась к шее и вот проглотила всю охранительницу. «Что ж, — подумал Гридя, — видно, судьба моя такая». То и дело проваливаясь в болотную жижу, он побрел полудне[12], аккурат к камышам — там у водяного должен быть дворец из озерных камушков и ракушек.
Гридя рассудил, что сперва следует найти дворец озерного владыки. Деды говорили, что водяной любит всякие сказки и былички, а Гридя знает их несть числа. Если глянется владыке, то, может, и останется при нем сказителем — все веселее, чем с рыбами плавать.
Гридя несмело вошел в озеро, огляделся. Вокруг колыхались камыши. В просветах — те же камыши…
Сделал еще несколько шагов, отметив про себя, что озерцо не стало глубже, и остановился, ожидая какого-нибудь знака, что ему делать. Но знака не было.
У Гриди начали неметь ноги, вода была студеной.
— Эй, диденько, — обиженно крикнул он, — встречай гостя-то!
Гридя ожидал, что водяной опомнится и наконец выкажет гостеприимство: из камышей медленно встанет невиданной красы терем, из терема выйдет мужичок с мокрыми волосами и бородой, в долгополой рубахе, с левого рукава которой постоянно течет вода, поклонится в пояс и пригласит в хоромы.
Но терем так и не появился. Только лягушки заворковали сильнее. Делать нечего. Гридя помялся еще немного и решил, что раз водяной не желает его видеть, надо и впрямь топиться. Поцеловал Перунов оберег, вернулся на сухое, обошел камышовую поросль и остановился на границе с открытой водой.
Луна любовалась своим отражением в озере. Вокруг нее ни единой звезды — тучи затянули все небо, не тронув лишь ночную владычицу.
Гридя опять вошел в озеро, понуро зашагал вперед. Глубина увеличивалась медленно. Прежде чем вода поднялась до шеи, ему пришлось пройти чуть ли не половину стрелища. Еще один шаг — и полетит Гридя в черную неизвестность, сгинет навсегда. Ах, как трудно сделать этот шаг.
Он зажмурился и очертя голову кинулся вперед. Пологое дно резко оборвалось, Гридя беспомощно взмахнул руками и полетел вниз. Плавать он умел. Но не посмел сопротивляться судьбе.
В его широко распахнутые глаза ворвалась чернота — абсолютная, безразличная ко всему на свете. Гриде казалось, что он летит в темь небес, и они распахиваются навстречу. Ему казалось, что тело наполняется озерной водой, превращается в ничто, сливаясь с бесконечностью.
Внезапно вокруг него закружился водоворот. Гридю с неистовой силой повлекло ко дну. Юноша обмяк. Его дотащило до самого дна, проволокло по камням и корягам, а потом выбросило на берег.
Он судорожно глотнул воздух, перевернулся на спину, размежил тяжелые, будто набитые озерным песком, веки.
Прямо над ним стоял огромный, как медведь, мужик, весь черный, со всклокоченной шевелюрой. По всему видать — упырь! Луна висела прямо над его головой — казалось, протяни руку, и можно схватить. Гридя хотел ткнуть ему пальцами в глаза и вновь сигануть в воду, но постылый, верно, нагнал какой-то морок — Гридя не то что рукой пошевелить, даже вздохнуть не мог.
Упырь наклонился и дотронулся до Гридиной головы чуть левее виска, а потом принялся тереть ему лицо и уши, крутить запястья. Гридя и рад бы вырваться, но тело не слушалось. Хотел крикнуть, но смог выдавить лишь хрип.
Наконец, собрав последние силы, он прошептал:
— Денница живота те пес поганый гонезе[13]. Оборотень отшатнулся, пристально посмотрел в глаза Гриди и сказал вроде понятное, а вроде и нет:
— Эк тебя, парниша, на старину потянуло!
Схватил под мышки и поволок прочь от озера…
«Уж лучше бы я молчал, — прежде чем потерять сознание, подумал Гридя, — небось, по мою душу лютые воют».
Глава 2,
в которой описываются события, произошедшие как раз перед злоключениями Гриди
С самого утра старик чувствовал беспокойство; не находя себе места, слонялся из угла в угол, мерил шагами земляной пол избы. К полудню все-таки заставил себя выйти, доплелся до криницы, зачерпнул ковшом студеной воды, поднес к губам и… тут же с отвращением отбросил ковш — во рту был вкус крови.С телом происходило что-то странное. Он ощущал его как бы по частям, оно было чужим и незнакомым. Все кости ныли, как перед дождем, руки и ноги сводила болезненная судорога.
Ему вдруг нестерпимо захотелось облачиться в накидку из волчьих шкур, разжевать горький кругляш и вновь почувствовать себя молодым и сильным. Чтобы мышцы стали упругими и твердыми, по жилам побежала горячая злая кровь. Как же он хотел бежать по лесу, вдыхая дурманящие ароматы земли и трав, выискивать добычу…
«Ночью, — сказал он себе, — не сейчас».
Время от полудня до сумерек тянулось бесконечно. Он смотрел на мир словно из глубокого колодца: как тень бродил меж изб, о чем-то беседовал с занятыми по хозяйству людинами, выслушивал их нехитрые просьбы. Кто-то просил заговорить разболевшийся зуб, кто-то — помочь с занедужившей скотиной, у кого-то требовалось пошептать над курицей, чтобы лучше неслась…
И он благосклонно соглашался, принимал подарки и творил заговоры: над скотиной, над курицей, над больным зубом… Как во сне. Словно это делал не он, а кто-то другой.
Наконец начало смеркаться. Он вернулся к себе, лег на лавку и принялся ждать, когда взойдет луна. Вот наконец ее свет проник в волоковое оконце, он разжевал кругляш и закрыл глаза…
Он не знал, сколько прошло времени, но, наверное, много, потому что совсем стемнело. Слух и все чувства невероятно обострились: ночной мотылек трепетал крыльями, из расщепа в бревне выбрался уж, едва слышно зашуршал к плошке с молоком, снаружи пробежала мышь, захлопала крыльями птица… Звуки и запахи стали живыми, объемными. Казалось, они рождаются где-то внутри него и лишь по его собственной воле выплескиваются в мир. Он был неразделим с этим миром, был частью его…
Он выбрался из избы. От беспокойства не осталось и следа. Чутким нюхом он улавливал десятки, сотни запахов, разлитых в воздухе.
Людины давно спят, их тела стали мягкими и податливыми, очаги остыли, отдав последние дымы небу. Пусть спят. Он встретит их утром, когда косари отправятся на луга, бортники — в лес; когда вставшие отроки побегут к лесному озеру удить рыбу; когда на выпас пригонят коров… Он успеет везде, он будет пить живую кровь, рвать теплую плоть, впиваясь в нее железными зубами…
Никем не замеченный, он пробрался к сточной канаве, которая, доходя до тына, подныривала под него и спускалась до самой реки. Выбрался за стену и большими прыжками побежал к тропе, ведущей на яр.
Луна бесновалась все сильнее. С каждым мгновением он чувствовал, как удлиняются члены, как ногти проваливаются в мягкие меховые подушечки, как лицо превращается в вытянутую морду.
Он не мог больше сохранять равновесие, встал на четвереньки и быстро побежал в чащу. Прибил лапой лягуху и тут же сожрал. Остановился у старого трухлявого пня, разрыл схрон, влез в накидку, сшитую из волчьих шкур, и неспешно потрусил к старому пастбищу. Молодой, сильный, жаждущий крови… Когда появится пастушок, он будет его поджидать…
Глава 3,
в которой Степан Белбородко понимает, что из болота невесело ташить всякого, а не только животное, воспетое классиком детской литературы
Степан помнил, как вместе со Светкой петлял по редколесью, спасаясь от шершней, помнил немецкий бункер, помнил колодец со змеями. А вот что случилось потом — как отрезало.Когда он очнулся на берегу озерца, раскинувшегося посреди болота, первое, что пришло на ум, почему-то касалось поезда и клофелинщиков. Может, и не доехали они с Николаем Петровичем до Новосокольников, может, опоили его медикаментозным зельем развеселые сотоварищи по купе и сбросили где-нибудь по пути? Вот лежит он с проломленной головой под насыпью и бредит смертным бредом, а над ним светят звезды…
Что самое противное, против подобной теории бессильна даже самая стройная логика. То ли ты создал мир, то ли мир тебя. Закроешь глаза — и все исчезнет… А откроешь — вновь появится, но тот ли это мир, что был прежде, или твоя память чудесным образом изменилась и ты просто не замечаешь несообразностей? Много повидал Степан пациентов с подобными симптомами… И это во времена, когда братья Вачовские[14] еще не взялись за популяризацию Гегеля!.. А вот теперь и сам сподобился.
«Ничего, ничего, Степан Васильевич, — подумал он, — бывает бред и пострашнее, тебе ли не знать».
Честно говоря, в пользу клофелинщиков говорило многое. Во-первых, он совершенно не понимал, каким образом оказался в сем унылом месте, но это, честно говоря, не самое страшное — подобное непонимание возникает у доброй половины соотечественников мужского пола в день получки, другими словами, вполне может быть объяснено легкой мозговой дисфункцией. Во-вторых, что намного неприятнее, сам факт «пробуждения» остался сокрыт от его сознания. Он вдруг осознал себя стоящим на пакостного вида болоте, под полной луной, а рядом располагалась яма, напоминающая воронку от авиабомбы, почти заполненная водой, причем как-то смутно помнилось, что как раз из этой ямы он и вылез. И, наконец, в-третьих, не прослеживалось ни малейшей логической связи между погоней, от которой он вместе со Светкой спрятался в лжеколодце, и этим чудесным перемещением.
«Насколько я знаю, — подумал Степан, — даже у самого законченного шизофреника остается причинно-следственная связь между настоящим и прошлым. Конечно, своеобразная, искаженная психическим недугом, но все же вполне конкретная. Я же чувствую себя так, будто несколько минут назад явился ниоткуда, будто сознание внезапно вспыхнуло, как лампочка по щелчку выключателя».
Степан заставил себя выбросить из головы досужие рассуждения и вернуться к реальности. А реальность была такова: во все стороны простиралось болото, километров на пять, не меньше, а за ним жиденький лес. Гнилостное озерцо плескалось у самых резиновых кед-кроссовок, с небес таращилась луна.
«Будем исходить из позитивных предположений, — казал он себе. — Допустим, что ты каким-то образом ворвался от погони, но у тебя от переживаний случилась легкая амнезия. Здесь помню, а здесь, пардон, нет. Что бы ты посоветовал тому, кто оказался в подобной ситуации? Правильно! Поскорее найти врача. Другими словами, выйти к людям и далее — по обстоятельствам».
Местность была безвидна и пустынна. Ни тебе проводов, ни высоковольтных вышек. Ко всем прочим «радостям» добавлялся волчий далекий вой. Степан сложил ладони рупором и завыл на луну. В ответ отозвалась пара звериных глоток.
«Тайга-а-а, — ухмыльнулся он, — дошаманился».
Откровенно говоря, Степан понятия не имел, что делать, а о том, чтобы выяснить, кто виноват, вопрос и вовсе не стоял.
Спортивный костюм по каким-то таинственным причинам превратился в убогое вретище. А в правой руке Степан с удивлением обнаружил изрядный клок черных волос. Эти волосы, явно женского происхождения, очень его озадачили.
Нет, конечно, в порыве страсти можно и не такое выкинуть. Но чтобы — такое!!! И с кем?.. Хоть убей!
Последняя женщина, с которой он общался, была Светка. Особа весьма милая и аппетитная, но никак к скальпированию не располагающая. Кроме того, место их уединения совершенно не подходило для любовных утех. Кроме того, утехи, если все же их предположить, отдавали бы садо-мазо, к чему Степан никогда склонен не был. Хотя, конечно, пережитый стресс, кто его знает…
Между тем природе не было ни малейшего дела до Степана. С природой происходило что-то странное. Луна за какую-нибудь четверть часа перемахнула с одной половины неба на другую, лягушки в унисон с волками устроили настоящий концерт, и, в довершение ко всему, в болотных недрах заворочалась огромная недовольная змея…
Кочки пришли в движение. Вокруг Степана завихрился странный водоворот. Одним краем он проходил по болоту, захватывая яму-воронку, а другим — заступал на озерную гладь, бурля и пеня ее. Водоворот с каждым мгновением вращался все быстрее, смещаясь в сторону озера, но неким странным образом обходя Степана. Будто огромный миксер, он сбивал во что-то единое болотную жижу и озерную воду.
Вот яма сползла в озеро, завертелась буравчиком и ушла на дно. Вот озерная вода кинулась в образовавшийся в болоте ров. В озере появилась воронка. Она все расширялась и расширялась. Наконец она стала настолько широкой, что Степан увидел ее внутреннюю поверхность.
Казалось, что сверкающая в лунном свете вода не кружится с огромной скоростью, а стоит сплошной неприступной стеной. Она излучала холодный, безжизненный свет, словно зеркало, подставленное лунному лику. По зеркальной поверхности скользило едва различимое крестообразное пятно. Оно было светлым, почти таким же, как поверхность воды, но отражало свет как-то иначе.
Пятно стремительно неслось ко дну. Оборот, еще оборот, еще… Вот оно пропало из поля зрения, вновь выскочило и тут же решительно нырнуло. Воронка сомкнулась.
На мгновение воцарилась мертвая тишина, даже ветер стих. Потом из озера вдруг поднялся водяной столб, бросился на берег и рассыпался на границе с болотом, исторгнув из своего чрева парнишку лет восемнадцати. Так вот, значит, что это был за крест! Степан подхватил тело под мышки и оттащил от воды.
«Утопленник» был одет в домотканую рубаху, украшенную затейливой вышивкой, и домотканые же штаны. Его босые ступни, кисти рук и лицо были столь бледны, с характерным синюшным отливом, что Степан заключил: бедняге уже не поможешь. Но ошибся.
Парнишка вдруг застонал, перевернулся на спину, приоткрыл глаза, мутным взором посмотрел на Степана. Белбородко надавил пальцами чуть левее виска, помассировал точку. Быстро растер кожу над бровями, размял ушную раковину, помассировал каждый палец на руках, не забыл и про запястья. «Утопленник» постепенно приходил в чувства — заклацал зубами от холода, залопотал. Впрочем, залопотал как-то невнятно, неимоверно коверкая слова на древнеславянский манер.
— Эк тебя, парниша, угораздило… — пробормотал Степан.
Схватил «утопленника» под мышки и поволок прочь от озера, в сторону леса. Над болотом разносился истовый волчий вой…
* * *
Корней Иванович Чуковский был совершенно прав насчет болота и бегемота. Степан эту нехитрую истину прочувствовал всем своим нутром, до последнего потроха! Спасенный цеплялся ногами за кочки, ветви немощных кустов, норовил съехать в сторону от избранного маршрута и увязнуть в трясине. Идею взвалить его на спину и таким образом транспортировать Степан сразу же оставил — болото не асфальтовая дорога, может и не сдюжить.Через какой-нибудь час способность рассуждать логически исчезла окончательно. Он плелся по направлению к лесу и волочил за собой «утопленника». Мозг погрузился в ватное отупение — ни одной законченной мысли, лишь обрывки да мимолетные образы. На периферии сознания Степан отметил, что как раз оттуда, куда он направляется, раздается волчий вой, но направление не изменил, а почему-то развеселился.
Волки, болото, дурковатый парень, коверкающий «великий и могучий», отсутствие признаков современной цивилизации, водовороты, луна, летающей тарелкой скользящая по небу, — все это создавало ощущение какой-то гигантской мистификации.
— Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним, — совершенно идиотски ухмыляясь, замурлыкал Степан, — и отчаянно ворвемся прямо в тра-ля-ля зарю. — И козлиным образом подпрыгнул, на манер саксофониста, выдавшего особенно заковыристую импровизацию. — Bay!
Но аплодисментов не последовало, видимо, болотные духи недолюбливали советскую попсу. Степан оступился и полетел в болотное «окно», провалился по грудь. Он повис над бездной, судорожно вцепившись в запястья «утопленника».
Степан попытался подтянуться, но парень был значительно легче, и тело поползло в сторону «окна». «А что, если отпустить руки? — подумал Белбородко. — Когда во сне умираешь, всегда просыпаешься». Но рисковать не хотелось. Он чуть подтянул «утопленника», перехватил руки повыше.
— Эй, друг, может, очухаешься? — Ни малейшего результата, придется выкручиваться самому.
Для того чтобы выбраться из болотного окна, обычно используют посох, но посох как раз отсутствовал. Не захватил Степан с собой посоха, вот какая беда! И рации портативной, чтобы вертолет вызвать, и надувной подводной лодки… Ох, ё…
«Чем психовать, лучше утопись, — посоветовал он себе, — разожми пальчики, и бултых на дно. А если не хочешь, то успокойся и думай. Времени мало — еще несколько минут, и тело сведет судорогой, тогда — все».
Он поднял глаза на «утопленника». Нет, слишком тощий, руки как плети. Если потянуть еще, то последняя надежда свалится в болотную яму, утонет в прямом и переносном смысле. А что, если развернуть тело боком? Тогда, пожалуй, можно будет, оперевшись о бедро и грудную клетку, сделать некое подобие «выхода силой». Правда, у импровизированного «турника» может пострадать парочка костей, но, как говорится, такова селяви. В конце концов, без него, Степана, парень все равно не имеет шансов на спасение.
Вокруг болотного окна бугрились кочки. Опереться на них нельзя — бугорок просто провалится под сильным нажимом, и точка опоры уйдет. А вот использовать для балансировки, пожалуй, удастся. Степан отпустил правую руку и стиснул облюбованную кочку. Левой он легонько, под углом, потянул «утопленника». Тело нехотя подалось. Вновь потянул, меняя угол. Тело еще немного развернулось.
Степан совершенно потерял чувство времени. Остались только он, эта кочка и парень, лежащий на условно твердой поверхности. Наверное, нечто похожее испытывает сапер, обезвреживающий мину. Одно неверное движение — и прощайте, злачные пажити. Степан изо всех сил старался не торопиться, он полностью сосредоточился на самом действии, отбросив сомнения, мысли и страх.
Наконец «утопленник» развернулся достаточно, и Белбородко быстрым движением перекинул руку с запястья на ключицу, оперся на нее и, отпустив кочку, вцепился второй в бедро. Вздохнул поглубже, чуть ушел вниз, расслабляя перед броском плечи, и рванулся.
Тело просело под его весом, но в трясину не ушло. Степан перевалился через край ямы и обессиленно распластался. У парня что-то хрустнуло, он трепыхнулся и застонал.
— Пораньше не мог проснуться? — хмыкнул Степан. В ответ послышалось невнятное бормотание, из которого можно было разобрать лишь одно слово: «пес».
Степан сполз с «утопленника» и, поднявшись, рывком поставил его на ноги:
— Напрасно ты про пса…
* * *
Гридя смотрел хмуро, исподлобья. Несколько раз его рука осторожно тянулась к плетеному ремешку, который опоясывал льняную рубаху, в поисках ножа, но оный, разумеется, не находила, потому что утопил нож Гридя в страшном омуте.Ах, кабы у него был нож, не стоял бы перед упырем, полоснул бы себе по горлу и к прадедам на небо отправился. А может, сначала всадил бы булатного дружка в черное брюхо твари. Убить, конечно, не убил бы, упырю рана, что полянину — царапина, но шкуру бы попортил, уж точно. Надолго бы его запомнил, проклятый.
— Сам пойдешь? — поинтересовалась нелюдь. — Или вновь прикажешь тебя тащить?
Гридя не понял, чего хочет от него вражина, но на всякий случай кивнул.
— Ты из какой деревни?
Морок его знает, чего ему надо? Но лучше не злить — ишь, здоровущий. А как быть, если ни бельмеса не понимаешь?
«Может, и не зря птицеловы говорят, — подумал Гридя, — что для того, чтобы понять, скажем, грача, надо посадить пичугу в ивовую клеть, кормить всякими зернами, а когда он щебетать начнет, повторять за ним. Тогда вскорости начнешь ты грача понимать. Оборотня, конечно, в ивовую клеть не посадишь, но повторять-то и за ним можно, ведь так?»
— Ты из какой деревни? — эхом отозвался Гридя.
— Да я не из деревни, — фыркнул упырь, — я из Питера, просто одет по-походному. Что это за местность?
Повторить столь долгую «трель» Гридя был не в состоянии.
— Тебя звать-то как, — упырь протянул лапу. — Я — Степан.
Гридя вновь не понял, чего от него требуется, но молчать — значит проявлять пых[15], злить лютого ворога.
— Я Степан! — отозвалось эхо-Гридя. Оборотень засмеялся, но Гриде показалось, что залаял.
— Да ты, кажется, еще больше не в себе, чем я. Что ж, пойдем другим путем, Робинзониным Крузеным. Даниеля Дефо читал?
— Дния ефо чит, — окончательно сбился Гридя.
— К логопеду бы тебя, — вновь залаял оборотень. — Я, — несколько раз ткнул себя пальцем в грудь, — Степан. Ты… — показал пальцем на Гридю.
Гридя сообразил, что нечистый имя у него спрашивает. Похоже, косматая тварь хочет не только кровь из него высосать, но и дух поработить, и весь род его подчинить. Имя-то с родом связано. Да только он, Гридя, не дурачок какой-нибудь. Имя-то, конечно, скажет, только другое. Пусть нечистый и ворожит на него, все равно ничем навредить роду не сможет, да и его, Гридина, душа отправится в Ирий без задержек. Не сможет косматый ее силой своей удержать.
— Шустрик, — сказал Гридя. Показал на себя и вновь повторил, для пущей убедительности важно кивнув: — Аз есмь Шустрик.
— Ладно, Шустрик так Шустрик, — пробурчал волкодлак и ткнул пальцем в сторону леса. — Пошли уж.
— Пошли уж, — повторил Гридя. И, сообразив, чего от него хочет зверюга, зашлепал по неверным кочкам…
Окаянный шел впереди, широко расставляя огромные лапы, похоже, был уверен, что Гридя никуда от него не денется. «Что ж, это мы еще поглядим, — решил парнишка, — как только выйдем на берег, дам стрекача. А до тех пор притворюсь, что еле двигаюсь».
Сперва побаивался Гридя, что переборщит, но вскоре осмелел, поняв, что проклятый не хочет делиться добычей с болотными духами и потому обязательно дотащит его до своего логова, хоть ты на голове ходи. Скоморошничал Гридя на славу — волочил правую ногу, стенал и то и дело падал, обдавая упыря брызгами.
Когда они добрались до бережка, Гридя приготовился к броску. Он наскоро оглядел местность. Как раз то, что надо, — низкорослый, густой березняк. Гридя юркий, для него заросли не помеха, а вражина наверняка запутается, как муха в паутине.
Гридя мысленно поцеловал Перунов оберег и обратился к предкам с одним предложением. Если выручат, то отдаст он им самое дорогое, что у него есть, — оберег свой. Пусть Перун им помогает. Все равно ведун деревенский Гридю кончит, хоть с оберегом, хоть без. Но лучше все же ведун, чем оборотень… А там, в Ирие, он как-нибудь обойдется.
Пока вражина топтался на месте, размышляя, как с ним поступить, Гридя бочком, бочком отодвинулся шагов на десять и бросился в заросли.
Он бежал сломя голову. Ветки хлестали по лицу, но боли он не чувствовал. Только бы оторваться от косматой твари, а там будь что будет. За спиной слышалось хриплое дыхание и хруст валежника. Волкодлак что-то рычал по-своему, видать, разозлился не на шутку, поймает, на куски порвет.
«А что, если тварь не собирается меня убивать? — вдруг подумал Гридя. — Может, упырь хочет превратить меня в такого же, как он? Ведь всем известно, того, кого укусит оборотень, ждет перевоплощение».
Горячая волна подступила к сердцу, дыхание сбилось. Главное — добежать до деревни! Пусть свои что угодно с ним делают, хоть на кол сажают, хоть в кипятке варят, лишь бы не превратиться в волкодлака.
Заросли внезапно расступились. Гридя вылетел на небольшую поляну, вокруг которой полукругом стояли мощные сосны. Посреди поляны возвышался идол с волчьей головой и с ненавистью смотрел прямо на него. Гридя замер от ужаса. Неужели оборотень пригнал его прямо к своему логову? Нет, кажется, никакой не идол, а разломанный бурей сосновый кряж. У страха глаза велики!
За спиной послышалось шумное дыхание, из зарослей, пыхтя и отдуваясь, показался упырь. Медлить нельзя. Гридя закричал, дабы отогнать страх, и бросился к спасительным соснам. Но успел пробежать лишь шагов двадцать, как увидел, что из леса прямо на поляну выходит здоровенный волчара.
Лютый взглянул ему в глаза, ощерился и в несколько прыжков преодолел расстояние, их разделявшее.
Гридя бросился в сторону, но разве от лютого уйдешь. Волк сбил его с ног и навис над ним. Гридя закрыл глаза и приготовился к смерти.
* * *
То, что парнишка со странностями, Степан понял, едва увидев его. Но чтобы до такой степени!С трудом дотащив Шустрика до берега, Белбородко остановился, чтобы немного передохнуть. Отвлекся от парня, а тот улучил минуту и дал стрекача.
«Ну и черт с ним! — взъярился Степан. — Что я ему, нянька?» Но совесть принялась грызть печень, что твой орел. Ведь пропадет, дурень! Как пить дать, пропадет!
— Да стой ты, дубина деревенская, — заорал Степан и бросился вдогонку.
И догнал-таки, чтоб ее, судьбу такую!
Над парнем стоял здоровенный волчара с совершенно определенными намерениями, пасть ощерена, с клыков капает слюна. Ведь сожрет проклятый! А недавний «утопленник» лежит, как мороженый хек, и плавниками не шевелит!
— Шел бы ты, серый, восвояси, — громким низким голосом проговорил Степан. — Неровен час, покалечу.