Страница:
Степаном двигала неведомая и могучая сила. Нет, он сам стал этой силой. Казалось, перестань повторять строку из «Канатчиковой дачи» — и ухнешься в какую-то бездну. Нечто темное, совершенно нечеловеческое поднималось из глубин его души.
«Зов, — вдруг промелькнуло у Степана, — неужели это правда?» Голову тут же обдало жаром, в глазах потемнело, из горла вырвался нечленораздельный, но явно боевой клич. «То тарелками пугають, — зашептал Степан, — дескать, подлые летають, то у вас собаки лають, то руины говорять…»
Окрестности приняли мутные, но все же отдаленно знакомые очертания.
Иван-бурят говорил как-то, что каждый человек раз в жизни чувствует зов. Вдруг просыпаешься и понимаешь, что участвуешь в какой-то огромной мистификации. Мир представляется нереальным, будто вдруг ты оказался на сцене, все роли распределены, а тебе дать забыли, и ты вынужден импровизировать, но по каким-то чужим, непонятным правилам… Жизнь, твое собственное тело, декорации, коими щедро снабдил площадку неведомый режиссер, больше не кажутся незыблемыми. Земля качается под ногами, не на что опереться. Ты озираешься, пытаясь найти хоть что-нибудь реальное, но вокруг лишь бутафория и движущиеся манекены…
Большинство заставляет себя забыть об этом странном чувстве, возвращается к привычным делам. А тот, кто не забывает, по словам бурята, становится шаманом, ежели, конечно, найдет путь к духам. Для того чтобы неофит нашел этот путь, обычно проводится обряд инициации, но некоторых духи выбирают сами, входя в них. Бурят намекал, что Степан как раз и относится к этим «некоторым». Да, Белбородко не верил, зато теперь, похоже, начинает…
Зеленоватое месиво приближалось. Степан начал различать отдельные фигуры. Никакая это не амеба, а великое множество зеленых человечков, почему-то решивших поубивать друг друга. Еще минута — и он врежется в эту бурлящую массу, орущую на сотни голосов.
Он видел все в замедленном темпе. Невероятно медленно навстречу ему разворачивали коней трое всадников, копыта неторопливо отрывались от земли, всадники мелкими рывками привставали на стременах. Время удивительным образом растянулось. У Степана возникло чувство, будто он находится посреди заводных игрушек, пластмассовых солдатиков, которые вдруг научились двигаться. Стоит кинуть в них мячом или цветным кубиком, и разлетятся…
— «У него пр-р-риемник Грюндик!!!» — вместо боевого клича выкрикнул Белбородко и, пришпорив скакуна, налетел на заторможенных хазар, принялся охаживать их палицей.
Это был не бой, а избиение. Один из зеленомордых немного выдвинулся вперед, марионеточным судорожным движением занося саблю. Но удара не получилось, Степан успел несколько раз, крест-накрест, садануть палицей по его голове, вминая вычурно-ужасную и потому кажущуюся нелепой маску в лицо, дробя висок под наушем. «Пластмассовый воин» свалился с коня, несколько раз дернулся и застыл. Другой степняк вознамерился проткнуть Степанове горло, наметился клинком, закрываясь, как он, наверное, думал, круглым щитом. Степан только хмыкнул. Странные они, неужели и вправду верят, что с такой скоростью передвижения можно на что-то рассчитывать даже в самой обычной драке?! Степан чуть отклонился, привстав на стременах, и от всей души обрушил палицу на кольчужную бармицу. Бронь выдержала удар, чего нельзя сказать о шее. Хрустнули позвонки, голова всадника безжизненно отвалились назад, он обмяк в седле, отпустил поводья, и конь плавно поскакал прочь.
Всему этому должно быть какое-то материалистическое объяснение, конечно, если происходящее не есть обычные глюки… И у Степана таковое объяснение мелькнуло в голове: неким образом время не замедлилось, да и мир вокруг не изменился, это его восприятие стало другим. Кто сказал, что мир — это то, что мы видим глазами? Это всего лишь малая его толика, да и глаза вовсе не «видят», а всего лишь преобразуют волны видимого спектра в слабые электрические сигналы, которые по нервным волокнам идут в мозг, а мозг строит картинку. Кажется, так. Летучие мыши, которые ориентируются по ультразвуковым волнам, «видят» совсем иначе, чем мы. Животные «чуют» опасность и заранее уходят из гиблого места. Птицы способны найти дорогу к зимним гнездовьям без навигационных приборов. Это свидетельствует о том, что у них предвидение является самой привычной и обыденной вещью. Вероятно, и у Степана благодаря лихому снадобью, духу-медведю, буйному помешательству или еще чему-то открылось нечто подобное. Относительно причины оставались большие сомнения. Конечно, время не замедлилось. Просто он ВИДИТ то, что произойдет, еще до того, как оно произойдет, а что до зеленоватого спектра, скорее всего, это плата за сверхчувственное восприятие… Противно, конечно, но можно и перетерпеть. Степан почуял опасность. Инстинктивно развернулся всем корпусом. Как раз вовремя. Аккурат на темя опускался раздвоенный язычок боевого кистеня. Но опускался медленно! Белбородко отклонился, подставил палицу под кожаные ремни, и они намотались на оружие. Степан рванул, и кистень вылетел из рук хазарина. Восходящим движением Белбородко впечатал навершие дубины во вражий подбородок с такой силой, что всадник вылетел из седла. Живых хазар поблизости не осталось, но зато впереди их было великое множество. Белбородко дал шпор мерину и направил его в кипящее скопление тел.
Главное, не перепутать, кого бить. Тому, кто управлял телом, было все равно, а вот Степану — нет. Едва не проломив вихрастый затылок, мелькнувший внизу (это свой), Белбородко натянул поводья. Конь вздыбился, тараня копытами бок вражеского скакуна. Тот шарахнулся, конечно, если так можно сказать о перемещении огромной зеленой черепахи. Белбородко выдернул из земли рогатину — подходящий размерчик — и ткнул в зеленого человечка. Попал — навершие пронзило вражью шею. Белбородко рванул, но вместо того, чтобы выдернуть жало, сбросил всадника с седла. Лишь когда обмякшее тело коснулось земли, острие освободилось…
Чувство у Белбородко было такое, будто он играет в компьютерную игру на машине, которая не удовлетворяет системным требованиям — персонажи двигаются рывками, звук и графика не выдерживают никакой критики… а играть почему-то необходимо!
И Степан кого-то бил палицей, кого-то колол рогатиной, кого-то топтал конем… Надо, значит надо!
Вдруг по всему телу снизу вверх прошла ледяная волна и собралась мурашками на затылке. Зеленоватое марево улетучилось. Он оказался на поле, усеянном трупами. Вокруг Степана образовалась полянка — вокруг метров на десять ни одной живой души, за исключением душ лошадей, неприкаянно бродящих без седоков. Битва клубилась на границе с «полянкой», на Степана же никто не покушался, чему он был несказанно рад.
Он вздохнул полной грудью и, почесав затылок, посмотрел на облака. Белые, как обычно. И солнце — обычное. И люди не зеленые. «Был лютый корень, да весь вышел, — подумал Степан, — или дух-медведь из меня вышел. Один черт. Теперь придется расхлебывать самому, без потусторонней помощи».
Впрочем, в глубине души теплилась извечная русская надежда: авось не придется расхлебывать, авось пронесет. Может, какое-нибудь затмение начнется, или наводнение, или землетрясение, или дождь кислотный, — и воинственная толпа разбежится по полю с дикими криками. А Степан огородами, огородами… «Могло быть и хуже, — ухмыльнулся Белбородко, — депрессняк не мучит, как после общего наркоза, и за то спасибо. Хотя немного мутит, видать, отравился. А нечего позволять себя мухоморами кормить, чай, не маленький!»
Надежда, как и следовало ожидать, не сбылась. От орущей и лязгающей толпы отделился всадник, помялся на границе «полянки», изучая обстановку, и с диким визгом понесся на Белбородко. Глаза хазарина горели такой ненавистью, что Степану захотелось спрыгнуть с хромого мерина и без оглядки чесануть прочь. Но здравый смысл подсказывал: нельзя, потому как догонят.
Он с тоской подумал, что и лошадью управлять в бою толком не умеет, и от сабли уворачиваться, да и ударить живого человека так, чтобы до смерти, — как-то неудобно, что ли… Вернее, опыта нет. Всякому делу опыт нужен, даже тому делу, которое злое и нехитрое. Памятуя о золотом правиле автомобилиста — дай дорогу дураку — Степан хлопнул мерина по крупу, дабы отошел в сторонку. Пускай джигит мимо пронесется. Но мерин вдруг уперся и ни с места.
— У, скотина безмозглая, — прошипел Степан, вонзая пятки в конские бока и воротя с помощью повода конскую же голову в сторону, — пошел, говорю.
Даже не пошевелился мерин, только скосил белый навыкате глаз на Степана и посмотрел неласково, с укоризной. Если бы мог говорить, то, наверное, сказал бы что-нибудь обидное. Не понимает герой чертов, что ежели победят хазары, его, как увечного, разве что на колбасу пустят, если, конечно, умеют колбасу в восьмом веке готовить. Это только для Степана хромой неспешный конек в самый раз, а для воинственных степняков — что палка в тележном колесе.
Все, что удалось Степану, — разодрать нижнюю губу животного уздечкой и заставить дико заржать. Но ржанием джигита не отпугнешь. Джигит встал на стременах, его намерение истолковать двояко было невозможно. Получить по голове саблей совсем не хотелось. Поэтому Степан тоже привстал, нацелился рогатиной в грудь татю. И на всякий случай издал громогласный боевой «киай».
Вероятно, картина получилась впечатляющая. Почти двухметровый Степан возвышался, как врубелевский демон, этаким утесом. Хазарин осадил скакуна, бросил его вбок, обходя острие. Степан развернул корпус, отточенным навершием перекрывая путь атакующему. В правой руке Степан держал палицу, нервно поигрывая ей. Окровавленная дубина со свистом рассекала воздух, вычерчивая круги в опасной близости от ушей упрямого мерина, который и по росту и по манерам вполне бы сошел за осла[26].
Вероятно, будь на месте Белбородко кто-нибудь другой, хазарин ничтоже сумняшеся принял бы рогатину на щит, рубанул сбоку саблей, скидывая ратовище, и бросился на раскрывшегося врага. Но вот стоит ли так действовать против воя, который в одиночку умудрился побить не менее десятка детей тархана, не получив при этом даже царапины, и который, оказывается, вовсе не истощен битвой, как сперва показалось, а находится в полной боевой готовности? Хазарин осадил скакуна, развернул боком так, чтобы в случае чего дать шпор и броситься назад, и принялся выкрикивать что-то оскорбительное и витиеватое, но из-за жуткого акцента не вполне понятное. Степан только разобрал что-то насчет кобылы и его, Степановой, матери.
Закончить тираду копченому не удалось. Из сечи вылетел Алатор на своем «битюге» и с наката налетел на хазарина. Мелькнул клинок, и голова, удивленно захлопав очами, слетела с плеч, футбольным мячом запрыгала по истоптанной сотнями ног земле. Вой хлопнул осиротевшего скакуна по крупу, свистнул, и «всадник без головы» помчался к своим.
— Ить, недомерок, — хмыкнул крайне довольный Алатор, — от седла едва видать, а тоже, речи-и-истый.
— Слышь, кровник, а много ли татей еще осталось? — поинтересовался Белбородко.
Вой мрачно кивнул:
— Как клюквы осенью на болоте. Десятков шесть, не меньше. — И добавил, почему-то пряча взгляд: — А дух-то тебя покинул, сразу я понял, как ты столбом стал посреди ристалища…
— Ну и чего?
— Помирать теперь будем, вот чего!
«Полянка» изрядно сузилась — хазары миг от мига теряли страх, окружали двух конных славянских воинов.
Глава 11,
Денек с самого начала не задался. Как вышли из Молчанки (селения, которое находилось в половине перехода от Дубровки), попали в бурю, вымокли до нитки, а вот теперь дружинники оплывают потом, как в бане. До Дубровки, почитай, еще стрелищ с тридцать остается, как доберутся — можно будет на бронях блины испекать.
«Собирать подати в полной боевой справе, да в такой зной! — ворчал тиун. — Ничего глупее Истома придумать не мог!»
Людины, конечно, роптали, не без этого, но чтобы кто-нибудь осмелился поднять руку на воя — такого не бывало. Вполне по теперешней жаре можно было бы ограничиться короткой кольчугой, а то и простеганной курткой с железными бляхами — тегиляем, да и копья в этом деле ни к чему, чай, не чужие поселения грабят, свои. (Копье, упирающееся в стремя, не особенно тяжелило руку, а все лишняя обуза.) Но Истома рассудил, что в бронях — оно величественней, что коли в бронях, так «неповадно будет супротивничать». «К нам бы его… — зло усмехнулся сборщик податей, — небось настрадался бы… Хорошо хоть луки не взяли…»
Нынешний «поход» Любомиру был не по сердцу. Людины еще не успели собрать урожай, так что ни репы, ни капусты, никакого другого овоща погрузить на десяток телег, скрипящих за конным отрядом, не удалось, не говоря уже о пшенице. Удалось лишь взять мясом, да кожей, да мехами разных пушных зверей, да прошлогодним медом, что бортники запасли, да кой у кого разжиться серебряной утварью. Так ведь то и по осени можно было взять, а теперь придется заново в месяц цветения вереска — вересень[27] — воев гонять. Жаден стал Истома, жаден и глуп. И глупостью своей накличет беду, а может, уже накликал, ведь стали же арапские купцы один за другим покидать Куяб. И новые неохотно по Днепру идут. А рать в Куябе слабая, алчная. И старейшины людинов укрывают, в ополчение не дают. Нагрянь ворог — всю землю разорит, а народ в полон угонит — безлюдье останется. «Надо уходить, — думал Любомир, — ей-ей, надо, пока не подступила к стенам рать. Не моя это земля, незачем мне здесь костьми ложиться. Жаль только, не поквитаюсь с Аппахом, хотя — кто знает…»
При воспоминаниии о хазарине зубы сборщика податей заскрипели, по скулам заходили желваки. Ладно бы сам ушел и сотню свою увел, так ведь нет, зарезал напоследок пятерых воев, которые стояли у ворот. Хазары подошли, как друзья, завели беседу, а потом… засапожными ножами по выям, как баранов…
В глубине души Любомир знал, что никуда он не денется с этой, за без малого пятнадцать весен ставшей уже его, земли. Прикипел он к раздольным полям и широким чащам, могучим рекам и заливным лугам. И не согласен он дышать никаким другим воздухом, кроме этого, дурманящего, словно хмельной мед. А что до Истомы, так не век же ему сидеть на Куябском престоле. Найдется, ох, найдется муж, к которому потянутся старейшины со своими родами, которому с радостью отдадут соплеменников в рать. Сгинет Истома, даже памяти о нем не сохранится, будто и не было его никогда. А земля эта останется. И славна будет, покуда не потухнет Ярило.
От мыслей таких Любомир до судороги в пальцах сжал рукоять меча и без надобности, потому что торопиться было некуда, дал шпор пегому скакуну. Сзади послышался мерный нарастающий гул — дружина перешла на быстрый аллюр.
Сбоку открылся пологий утоптанный спуск, подходящий на двадцать саженей к самой воде. Дальше был почти отвесный обрыв. Любомир натянул поводья, поднял руку и, обернувшись, зычно крикнул:
— Стой! Низами пойдем.
Заводная лошадка каурой масти вдруг заупрямилась, потянула в сторону.
— Ополоумела от жары?.. — прикрикнул воин. — Куды тащишь? — Взял узду, петлей наброшенную на заднюю луку седла, и резко дернул. Каурая вмиг опомнилась, виновато ткнулась губами в потник.
— Так-то лучше!
Если бы они шли в настоящий боевой поход, то заводных было бы две, а то и три, и хлопот было бы в два или три раза больше. Дружинники же взяли лишь по одной на случай, если вдруг конь подвернет ногу или еще как занедужит. Чтобы не сидеть на телеге — для воя, не израненного в сече, это позорно.
Он направил коня вниз, и вся железная змея, звеня сверкающей чешуей, двинулась за ним.
Внизу было полегче. От воды тянуло прохладой, ветер холодил лоснящееся от пота лицо. Вой пустил коня медленным шагом — пускай поостынет, тогда можно будет завести его в воду и дать напиться. Спешить-то некуда, чай, Дубровка не улетит.
Любомир бросил через плечо взгляд и с одобрением покачал головой. Конные вой вместе с заводными лошадками уже спустились. Полусотня вышколена что надо: не мешают друг другу, не толпятся, действуют как единый кулак. В этом и есть их сила.
Дальше пошло не так гладко — телеги с добром вязли в раскисшем от недавнего дождя суглинке. Слышалась перебранка — людины, подрядившиеся в помощники, выясняли, кто кому должен уступить дорогу. Вой презрительно плюнул и отвернулся.
Пегий брел вдоль берега, пощипывая сочную траву и довольно пофыркивая. Любомир ласково потрепал скакуна за ушами:
— Не бойсь, сейчас охолодишься.
Скакун прошел с четверть стрелища в относительной прохладе и немного остыл. Воин потянул повод, аккуратно разворачивая лошадиную морду в сторону воды, чуть сжал вздымающиеся бока пегого. Он понял хозяина, радостно заржал и вошел в воду. От копыт полетели искрящиеся брызги.
— Но-но! — ухмыльнулся в огненно-рыжую бороду Любомир и немного натянул поводья. — Чай, не купаться идешь. — Вода уже доходила до конских колен. Пегий нехотя остановился, принялся фыркая пить. Неподалеку встала заводная лошадка. Каурая опасливо поглядывала на седока — не прогневается ли за что?
— А тебе особо говорить надо?!
Каурая повела ушами и присоединилась к пегому.
«Все понимают, а сказать не могут», — думал вой, задумчиво глядя на облюбованную камышами заводь.
За камышами вдруг показались две головы. Их обладатели саженками гребли к берегу.
— Эй, не студена ли водица?
Головы замерли.
— А ты хто, дяденька? — раздался опасливый голос.
— Не боись, не трону, — ухмыльнулся вой, — греби сюды, тогда и узнаешь.
Головы, кажется, принялись между собой совещаться. Наконец вновь взметнулись брызги, и хлопцы поплыли к нему, а когда ноги стали касаться дна, поднялись двумя колодезными журавлями — худые, сутулые, — и пошли, баламутя воду. Хорошо, что кони успели напиться.
— Ну, что скажете, молодцы?
Тот, что повыше, с синяком под глазом, посмотрел исподлобья.
— Тати, дяденька, — прошепелявил паренек, показывая в сторону Дубровки, — тама! Как не поспеем — селение изведут, проклятые.
— Какие еще тати?
— Хузары копченые, — выпалил другой, с кровящимся носом.
— А мы за дрынами, а потом в сечу!
«Никак, старый знакомый?! Неужто решил напоследок по весям пройтись? — подумал вой. — Вот мы и встретились, гаденыш…»
— Да уж, без вас никак не обойдемся!.. — сказал Любомир. — А ну, живо тикайте отсюда, шоб я вас не видел…
Хлопец, тот, что с подбитым глазом, обиженно засопел:
— Не гони, дяденька, дожволь ш тобой, вона у тя сколько лошадей, мы так, беж седел. Токмо дай нам по рогатине али по топору…
— Вот я ща дам вам по рогатине, — замахнулся плетью вой. — А ну тикай, говорю!.. Рано вам еще головы свои класть, поди и с девкой-то еще не были…
Хлопцы вспыхнули, но смолчали. Пошли прочь вдоль берега, нарочно поддевая ногами песок и поднимая со дна муть.
«Вот и ладно, — подумал Любомир, — лишняя кровь ни к чему. Ее и так хоть в ушат наливай».
Он достал из седельной сумы рог и поднес к губам. Нет, сбор трубить нельзя — резкий звук услышат хазары и приготовятся к встрече. Тиун спрятал рог и кликнул Кудряша, который подтягивал подпруги своего скакуна:
— Собирай воев!
Кудряш хлопнул коня по крупу и, вскочив в седло, бросил:
— Сделаю, батька! — Умчался, обдав брызгами Любомира.
«Эх, не стоило поить скакунов прямо перед боем, да кто знал, — подумал Любомир. — Ну, авось, пронесет».
Он невольно залюбовался, как деловито, без суеты и излишней спешки его воины подтягивают подпруги, забираются в седла, отцепляют щиты… Ни один не смотрит на него вопросительно, не ищет безмолвно ответа: «Куда, зачем». Потому что верят ему!
Любомир отцепил от седла щит и крепко взял его; перехватив копье повыше, упер древком в землю.
— Тархановы выродки объявились, — прорычал он. Привстал на стременах и еще раз окинул взглядом рать, подумал: «Лепо!» — Поучим татей!
Ответом ему был древний и страшный боевой клич.
Любомира обдало жаркой волной. Сеча! Мысли исчезли, голова наполнилась звенящей, радостной и горячей пустотой. Скачка пожирала пространство. Вот слева промелькнули камыши, унеслись назад. Вот лег под копыта низкорослый, молодой, едва пробившийся из-под земли ивняк. Если бы Любомир был простым воем, с какой бы радостью отдался этой безудержной скачке. Но он был командиром отряда, а значит, должен думать о том, как победить!
Менее чем через стрелище яр резко уйдет в сторону, и рать вылетит на поле перед весью. Если бы хазары еще не успели смешаться со славянами, можно было бы ударить с наката — пустить коней в галоп и посшибать татей с седел, умело орудуя копьями. Но сеча уже в самом разгаре, а значит, свои и чужие перемешались в смертельной пляске и с наката не ударишь, своих потопчешь. Завязнешь в сече, полусотню сильно проредишь. Надо действовать иначе, с умом. Выманить побольше татей, сбить в кучу, да и прикончить разом… Жаль, конечно, что нет луков с колчанами, туго набитыми стрелами с гранеными наконечниками, но ведь кто мог знать, чем поход обернется. «Ничего, и без луков справимся, — подумал Любомир, — копченые считают, что только они умеют хитрости на войне применять. Вот и посмотрим…»
Любомир осадил жеребца. Обернулся и резко крикнул:
— Десятники, ко мне!
Приказ мигом разнесся по конной лаве, и пять всадников подскакали к нему.
— Ермолай, Кузьма, — сказал Любомир, — отберете каждый по пять горлопанов, вострых на язык, да пару воев неопытней. Выманим хазар на себя и сразу повернем назад. Пойдем к плесу. Как хузары поравняются с яром, ударят Вратислав и Ивор, тут псам и конец придет.
Не дожидаясь ответа, зная, что опытные вой поняли его наказ, Любомир пустил скакуна в галоп, обернулся и бросил:
— У кого в сумах чеснок имеется[28], весь мне, да поживее… — Любомир посмотрел вокруг и, найдя Кудряша, подскакал к нему:
— Здорово, Кудряш!
— И ты здоров будь, батька! — молодой воин расплылся в улыбке. — И челядь твоя пусть здорова будет, и скот твой тоже пусть не хворает. И кунов чтобы у тебя сундуки полные, и одежд шелковых, драгоценных, и…
«Ну что за балбес, — плюнул тиун, — шут гороховый, а не воин!» Но именно такой охальник и нужен был Любомиру.
— У тебя, Кудряш, язык как помело, — хмурясь, проговорил тиун, — словеса дурные из тебя так и лезут… За речи твои учил я тебя не единожды!
Улыбка стерлась с лица парня.
— Да я ж, батька, смирнехонек.
Тиун ухмыльнулся:
— Тю, смирнехонек! Знаю я тебя, щусенка… Вызовешь на поединок хазарина, но драться не станешь. Разъяришь копченого и сразу назад!
Глава 12,
«Нашел бы ты себе другое развлечение, Отче, — кощунственно подумал Степан, — все равно твоя постановка в прокат не выйдет».
Рядом на битюге сидел Алатор — заставлял жеребца кружить на месте, прямо палка для добывания огня, а не боевой скакун. Битюг недовольно всхрапывал, скалил зубы и выпучивался на низкорослых мохнатых лошадок, понуро стоящих окрест. И чего вертится Алатор? Ежели всем скопом накинутся хазары, нипочем не выстоять.
«Полянку» окружало штук десять всадников. Хазары сверкали черными глазищами в прорезях опущенных личин, молча чего-то ждали.
«Странные ребята, — подумал Степан. — Я бы на их месте не медлил. Или медлил?»
Алатор словно прочитал его мысли. Остановил коня против хромого мерина, с ненавистью прошипел:
— Ишь, выжидают, тати!
С деланным равнодушием он стряхнул кровь с меча и кинул его в ножны, сказал протяжно, напирая на «о»:
— О-по-саются…
«Похоже, я в их глазах что-то вроде тяжелого танка для пехоты времен Первой мировой. С какого боку подойти к этому чуду? — Степан откинул налипшую на лоб прядь. — А в танке что главное? Правильно, могучая несуетливость и наглая самоуверенность. Пушечкой легонечко водит да ползет себе потихонечку, а кто не спрятался, тот пусть извиняет. Потому — у кого масса, тот и прав. — Белбородко припечатал взглядом какого-то хазарина, лошадка под воякой заволновалась. — А ежели на танке был бы репродуктор и сулил всякие беды голосом Кашпировского? Это, может, и не вызвало бы паники, все же один танк на все неприятельское войско… но наступление бы приостановило, это уж точно».
«Зов, — вдруг промелькнуло у Степана, — неужели это правда?» Голову тут же обдало жаром, в глазах потемнело, из горла вырвался нечленораздельный, но явно боевой клич. «То тарелками пугають, — зашептал Степан, — дескать, подлые летають, то у вас собаки лають, то руины говорять…»
Окрестности приняли мутные, но все же отдаленно знакомые очертания.
Иван-бурят говорил как-то, что каждый человек раз в жизни чувствует зов. Вдруг просыпаешься и понимаешь, что участвуешь в какой-то огромной мистификации. Мир представляется нереальным, будто вдруг ты оказался на сцене, все роли распределены, а тебе дать забыли, и ты вынужден импровизировать, но по каким-то чужим, непонятным правилам… Жизнь, твое собственное тело, декорации, коими щедро снабдил площадку неведомый режиссер, больше не кажутся незыблемыми. Земля качается под ногами, не на что опереться. Ты озираешься, пытаясь найти хоть что-нибудь реальное, но вокруг лишь бутафория и движущиеся манекены…
Большинство заставляет себя забыть об этом странном чувстве, возвращается к привычным делам. А тот, кто не забывает, по словам бурята, становится шаманом, ежели, конечно, найдет путь к духам. Для того чтобы неофит нашел этот путь, обычно проводится обряд инициации, но некоторых духи выбирают сами, входя в них. Бурят намекал, что Степан как раз и относится к этим «некоторым». Да, Белбородко не верил, зато теперь, похоже, начинает…
Зеленоватое месиво приближалось. Степан начал различать отдельные фигуры. Никакая это не амеба, а великое множество зеленых человечков, почему-то решивших поубивать друг друга. Еще минута — и он врежется в эту бурлящую массу, орущую на сотни голосов.
Он видел все в замедленном темпе. Невероятно медленно навстречу ему разворачивали коней трое всадников, копыта неторопливо отрывались от земли, всадники мелкими рывками привставали на стременах. Время удивительным образом растянулось. У Степана возникло чувство, будто он находится посреди заводных игрушек, пластмассовых солдатиков, которые вдруг научились двигаться. Стоит кинуть в них мячом или цветным кубиком, и разлетятся…
— «У него пр-р-риемник Грюндик!!!» — вместо боевого клича выкрикнул Белбородко и, пришпорив скакуна, налетел на заторможенных хазар, принялся охаживать их палицей.
Это был не бой, а избиение. Один из зеленомордых немного выдвинулся вперед, марионеточным судорожным движением занося саблю. Но удара не получилось, Степан успел несколько раз, крест-накрест, садануть палицей по его голове, вминая вычурно-ужасную и потому кажущуюся нелепой маску в лицо, дробя висок под наушем. «Пластмассовый воин» свалился с коня, несколько раз дернулся и застыл. Другой степняк вознамерился проткнуть Степанове горло, наметился клинком, закрываясь, как он, наверное, думал, круглым щитом. Степан только хмыкнул. Странные они, неужели и вправду верят, что с такой скоростью передвижения можно на что-то рассчитывать даже в самой обычной драке?! Степан чуть отклонился, привстав на стременах, и от всей души обрушил палицу на кольчужную бармицу. Бронь выдержала удар, чего нельзя сказать о шее. Хрустнули позвонки, голова всадника безжизненно отвалились назад, он обмяк в седле, отпустил поводья, и конь плавно поскакал прочь.
Всему этому должно быть какое-то материалистическое объяснение, конечно, если происходящее не есть обычные глюки… И у Степана таковое объяснение мелькнуло в голове: неким образом время не замедлилось, да и мир вокруг не изменился, это его восприятие стало другим. Кто сказал, что мир — это то, что мы видим глазами? Это всего лишь малая его толика, да и глаза вовсе не «видят», а всего лишь преобразуют волны видимого спектра в слабые электрические сигналы, которые по нервным волокнам идут в мозг, а мозг строит картинку. Кажется, так. Летучие мыши, которые ориентируются по ультразвуковым волнам, «видят» совсем иначе, чем мы. Животные «чуют» опасность и заранее уходят из гиблого места. Птицы способны найти дорогу к зимним гнездовьям без навигационных приборов. Это свидетельствует о том, что у них предвидение является самой привычной и обыденной вещью. Вероятно, и у Степана благодаря лихому снадобью, духу-медведю, буйному помешательству или еще чему-то открылось нечто подобное. Относительно причины оставались большие сомнения. Конечно, время не замедлилось. Просто он ВИДИТ то, что произойдет, еще до того, как оно произойдет, а что до зеленоватого спектра, скорее всего, это плата за сверхчувственное восприятие… Противно, конечно, но можно и перетерпеть. Степан почуял опасность. Инстинктивно развернулся всем корпусом. Как раз вовремя. Аккурат на темя опускался раздвоенный язычок боевого кистеня. Но опускался медленно! Белбородко отклонился, подставил палицу под кожаные ремни, и они намотались на оружие. Степан рванул, и кистень вылетел из рук хазарина. Восходящим движением Белбородко впечатал навершие дубины во вражий подбородок с такой силой, что всадник вылетел из седла. Живых хазар поблизости не осталось, но зато впереди их было великое множество. Белбородко дал шпор мерину и направил его в кипящее скопление тел.
Главное, не перепутать, кого бить. Тому, кто управлял телом, было все равно, а вот Степану — нет. Едва не проломив вихрастый затылок, мелькнувший внизу (это свой), Белбородко натянул поводья. Конь вздыбился, тараня копытами бок вражеского скакуна. Тот шарахнулся, конечно, если так можно сказать о перемещении огромной зеленой черепахи. Белбородко выдернул из земли рогатину — подходящий размерчик — и ткнул в зеленого человечка. Попал — навершие пронзило вражью шею. Белбородко рванул, но вместо того, чтобы выдернуть жало, сбросил всадника с седла. Лишь когда обмякшее тело коснулось земли, острие освободилось…
Чувство у Белбородко было такое, будто он играет в компьютерную игру на машине, которая не удовлетворяет системным требованиям — персонажи двигаются рывками, звук и графика не выдерживают никакой критики… а играть почему-то необходимо!
И Степан кого-то бил палицей, кого-то колол рогатиной, кого-то топтал конем… Надо, значит надо!
Вдруг по всему телу снизу вверх прошла ледяная волна и собралась мурашками на затылке. Зеленоватое марево улетучилось. Он оказался на поле, усеянном трупами. Вокруг Степана образовалась полянка — вокруг метров на десять ни одной живой души, за исключением душ лошадей, неприкаянно бродящих без седоков. Битва клубилась на границе с «полянкой», на Степана же никто не покушался, чему он был несказанно рад.
Он вздохнул полной грудью и, почесав затылок, посмотрел на облака. Белые, как обычно. И солнце — обычное. И люди не зеленые. «Был лютый корень, да весь вышел, — подумал Степан, — или дух-медведь из меня вышел. Один черт. Теперь придется расхлебывать самому, без потусторонней помощи».
Впрочем, в глубине души теплилась извечная русская надежда: авось не придется расхлебывать, авось пронесет. Может, какое-нибудь затмение начнется, или наводнение, или землетрясение, или дождь кислотный, — и воинственная толпа разбежится по полю с дикими криками. А Степан огородами, огородами… «Могло быть и хуже, — ухмыльнулся Белбородко, — депрессняк не мучит, как после общего наркоза, и за то спасибо. Хотя немного мутит, видать, отравился. А нечего позволять себя мухоморами кормить, чай, не маленький!»
Надежда, как и следовало ожидать, не сбылась. От орущей и лязгающей толпы отделился всадник, помялся на границе «полянки», изучая обстановку, и с диким визгом понесся на Белбородко. Глаза хазарина горели такой ненавистью, что Степану захотелось спрыгнуть с хромого мерина и без оглядки чесануть прочь. Но здравый смысл подсказывал: нельзя, потому как догонят.
Он с тоской подумал, что и лошадью управлять в бою толком не умеет, и от сабли уворачиваться, да и ударить живого человека так, чтобы до смерти, — как-то неудобно, что ли… Вернее, опыта нет. Всякому делу опыт нужен, даже тому делу, которое злое и нехитрое. Памятуя о золотом правиле автомобилиста — дай дорогу дураку — Степан хлопнул мерина по крупу, дабы отошел в сторонку. Пускай джигит мимо пронесется. Но мерин вдруг уперся и ни с места.
— У, скотина безмозглая, — прошипел Степан, вонзая пятки в конские бока и воротя с помощью повода конскую же голову в сторону, — пошел, говорю.
Даже не пошевелился мерин, только скосил белый навыкате глаз на Степана и посмотрел неласково, с укоризной. Если бы мог говорить, то, наверное, сказал бы что-нибудь обидное. Не понимает герой чертов, что ежели победят хазары, его, как увечного, разве что на колбасу пустят, если, конечно, умеют колбасу в восьмом веке готовить. Это только для Степана хромой неспешный конек в самый раз, а для воинственных степняков — что палка в тележном колесе.
Все, что удалось Степану, — разодрать нижнюю губу животного уздечкой и заставить дико заржать. Но ржанием джигита не отпугнешь. Джигит встал на стременах, его намерение истолковать двояко было невозможно. Получить по голове саблей совсем не хотелось. Поэтому Степан тоже привстал, нацелился рогатиной в грудь татю. И на всякий случай издал громогласный боевой «киай».
Вероятно, картина получилась впечатляющая. Почти двухметровый Степан возвышался, как врубелевский демон, этаким утесом. Хазарин осадил скакуна, бросил его вбок, обходя острие. Степан развернул корпус, отточенным навершием перекрывая путь атакующему. В правой руке Степан держал палицу, нервно поигрывая ей. Окровавленная дубина со свистом рассекала воздух, вычерчивая круги в опасной близости от ушей упрямого мерина, который и по росту и по манерам вполне бы сошел за осла[26].
Вероятно, будь на месте Белбородко кто-нибудь другой, хазарин ничтоже сумняшеся принял бы рогатину на щит, рубанул сбоку саблей, скидывая ратовище, и бросился на раскрывшегося врага. Но вот стоит ли так действовать против воя, который в одиночку умудрился побить не менее десятка детей тархана, не получив при этом даже царапины, и который, оказывается, вовсе не истощен битвой, как сперва показалось, а находится в полной боевой готовности? Хазарин осадил скакуна, развернул боком так, чтобы в случае чего дать шпор и броситься назад, и принялся выкрикивать что-то оскорбительное и витиеватое, но из-за жуткого акцента не вполне понятное. Степан только разобрал что-то насчет кобылы и его, Степановой, матери.
Закончить тираду копченому не удалось. Из сечи вылетел Алатор на своем «битюге» и с наката налетел на хазарина. Мелькнул клинок, и голова, удивленно захлопав очами, слетела с плеч, футбольным мячом запрыгала по истоптанной сотнями ног земле. Вой хлопнул осиротевшего скакуна по крупу, свистнул, и «всадник без головы» помчался к своим.
— Ить, недомерок, — хмыкнул крайне довольный Алатор, — от седла едва видать, а тоже, речи-и-истый.
— Слышь, кровник, а много ли татей еще осталось? — поинтересовался Белбородко.
Вой мрачно кивнул:
— Как клюквы осенью на болоте. Десятков шесть, не меньше. — И добавил, почему-то пряча взгляд: — А дух-то тебя покинул, сразу я понял, как ты столбом стал посреди ристалища…
— Ну и чего?
— Помирать теперь будем, вот чего!
«Полянка» изрядно сузилась — хазары миг от мига теряли страх, окружали двух конных славянских воинов.
Глава 11,
в которой читатель знакомится с честным сборщиком податей
Вдоль лениво текущего Днепра, по-над обрывом, неспешным наметом шла малая куябская дружина. Солнышко жгло брони и шеломы пятидесяти ратников, играло на посеребренных умбонах небольших округлых щитов, привешенных за петли к седлам. Любомир — тиун куябского князя Истомы — устало покачивался в седле, неприязненно глядя на залитую взбесившимся солнцем речную ширь.Денек с самого начала не задался. Как вышли из Молчанки (селения, которое находилось в половине перехода от Дубровки), попали в бурю, вымокли до нитки, а вот теперь дружинники оплывают потом, как в бане. До Дубровки, почитай, еще стрелищ с тридцать остается, как доберутся — можно будет на бронях блины испекать.
«Собирать подати в полной боевой справе, да в такой зной! — ворчал тиун. — Ничего глупее Истома придумать не мог!»
Людины, конечно, роптали, не без этого, но чтобы кто-нибудь осмелился поднять руку на воя — такого не бывало. Вполне по теперешней жаре можно было бы ограничиться короткой кольчугой, а то и простеганной курткой с железными бляхами — тегиляем, да и копья в этом деле ни к чему, чай, не чужие поселения грабят, свои. (Копье, упирающееся в стремя, не особенно тяжелило руку, а все лишняя обуза.) Но Истома рассудил, что в бронях — оно величественней, что коли в бронях, так «неповадно будет супротивничать». «К нам бы его… — зло усмехнулся сборщик податей, — небось настрадался бы… Хорошо хоть луки не взяли…»
Нынешний «поход» Любомиру был не по сердцу. Людины еще не успели собрать урожай, так что ни репы, ни капусты, никакого другого овоща погрузить на десяток телег, скрипящих за конным отрядом, не удалось, не говоря уже о пшенице. Удалось лишь взять мясом, да кожей, да мехами разных пушных зверей, да прошлогодним медом, что бортники запасли, да кой у кого разжиться серебряной утварью. Так ведь то и по осени можно было взять, а теперь придется заново в месяц цветения вереска — вересень[27] — воев гонять. Жаден стал Истома, жаден и глуп. И глупостью своей накличет беду, а может, уже накликал, ведь стали же арапские купцы один за другим покидать Куяб. И новые неохотно по Днепру идут. А рать в Куябе слабая, алчная. И старейшины людинов укрывают, в ополчение не дают. Нагрянь ворог — всю землю разорит, а народ в полон угонит — безлюдье останется. «Надо уходить, — думал Любомир, — ей-ей, надо, пока не подступила к стенам рать. Не моя это земля, незачем мне здесь костьми ложиться. Жаль только, не поквитаюсь с Аппахом, хотя — кто знает…»
При воспоминаниии о хазарине зубы сборщика податей заскрипели, по скулам заходили желваки. Ладно бы сам ушел и сотню свою увел, так ведь нет, зарезал напоследок пятерых воев, которые стояли у ворот. Хазары подошли, как друзья, завели беседу, а потом… засапожными ножами по выям, как баранов…
В глубине души Любомир знал, что никуда он не денется с этой, за без малого пятнадцать весен ставшей уже его, земли. Прикипел он к раздольным полям и широким чащам, могучим рекам и заливным лугам. И не согласен он дышать никаким другим воздухом, кроме этого, дурманящего, словно хмельной мед. А что до Истомы, так не век же ему сидеть на Куябском престоле. Найдется, ох, найдется муж, к которому потянутся старейшины со своими родами, которому с радостью отдадут соплеменников в рать. Сгинет Истома, даже памяти о нем не сохранится, будто и не было его никогда. А земля эта останется. И славна будет, покуда не потухнет Ярило.
От мыслей таких Любомир до судороги в пальцах сжал рукоять меча и без надобности, потому что торопиться было некуда, дал шпор пегому скакуну. Сзади послышался мерный нарастающий гул — дружина перешла на быстрый аллюр.
Сбоку открылся пологий утоптанный спуск, подходящий на двадцать саженей к самой воде. Дальше был почти отвесный обрыв. Любомир натянул поводья, поднял руку и, обернувшись, зычно крикнул:
— Стой! Низами пойдем.
Заводная лошадка каурой масти вдруг заупрямилась, потянула в сторону.
— Ополоумела от жары?.. — прикрикнул воин. — Куды тащишь? — Взял узду, петлей наброшенную на заднюю луку седла, и резко дернул. Каурая вмиг опомнилась, виновато ткнулась губами в потник.
— Так-то лучше!
Если бы они шли в настоящий боевой поход, то заводных было бы две, а то и три, и хлопот было бы в два или три раза больше. Дружинники же взяли лишь по одной на случай, если вдруг конь подвернет ногу или еще как занедужит. Чтобы не сидеть на телеге — для воя, не израненного в сече, это позорно.
Он направил коня вниз, и вся железная змея, звеня сверкающей чешуей, двинулась за ним.
Внизу было полегче. От воды тянуло прохладой, ветер холодил лоснящееся от пота лицо. Вой пустил коня медленным шагом — пускай поостынет, тогда можно будет завести его в воду и дать напиться. Спешить-то некуда, чай, Дубровка не улетит.
Любомир бросил через плечо взгляд и с одобрением покачал головой. Конные вой вместе с заводными лошадками уже спустились. Полусотня вышколена что надо: не мешают друг другу, не толпятся, действуют как единый кулак. В этом и есть их сила.
Дальше пошло не так гладко — телеги с добром вязли в раскисшем от недавнего дождя суглинке. Слышалась перебранка — людины, подрядившиеся в помощники, выясняли, кто кому должен уступить дорогу. Вой презрительно плюнул и отвернулся.
Пегий брел вдоль берега, пощипывая сочную траву и довольно пофыркивая. Любомир ласково потрепал скакуна за ушами:
— Не бойсь, сейчас охолодишься.
Скакун прошел с четверть стрелища в относительной прохладе и немного остыл. Воин потянул повод, аккуратно разворачивая лошадиную морду в сторону воды, чуть сжал вздымающиеся бока пегого. Он понял хозяина, радостно заржал и вошел в воду. От копыт полетели искрящиеся брызги.
— Но-но! — ухмыльнулся в огненно-рыжую бороду Любомир и немного натянул поводья. — Чай, не купаться идешь. — Вода уже доходила до конских колен. Пегий нехотя остановился, принялся фыркая пить. Неподалеку встала заводная лошадка. Каурая опасливо поглядывала на седока — не прогневается ли за что?
— А тебе особо говорить надо?!
Каурая повела ушами и присоединилась к пегому.
«Все понимают, а сказать не могут», — думал вой, задумчиво глядя на облюбованную камышами заводь.
За камышами вдруг показались две головы. Их обладатели саженками гребли к берегу.
— Эй, не студена ли водица?
Головы замерли.
— А ты хто, дяденька? — раздался опасливый голос.
— Не боись, не трону, — ухмыльнулся вой, — греби сюды, тогда и узнаешь.
Головы, кажется, принялись между собой совещаться. Наконец вновь взметнулись брызги, и хлопцы поплыли к нему, а когда ноги стали касаться дна, поднялись двумя колодезными журавлями — худые, сутулые, — и пошли, баламутя воду. Хорошо, что кони успели напиться.
— Ну, что скажете, молодцы?
Тот, что повыше, с синяком под глазом, посмотрел исподлобья.
— Тати, дяденька, — прошепелявил паренек, показывая в сторону Дубровки, — тама! Как не поспеем — селение изведут, проклятые.
— Какие еще тати?
— Хузары копченые, — выпалил другой, с кровящимся носом.
— А мы за дрынами, а потом в сечу!
«Никак, старый знакомый?! Неужто решил напоследок по весям пройтись? — подумал вой. — Вот мы и встретились, гаденыш…»
— Да уж, без вас никак не обойдемся!.. — сказал Любомир. — А ну, живо тикайте отсюда, шоб я вас не видел…
Хлопец, тот, что с подбитым глазом, обиженно засопел:
— Не гони, дяденька, дожволь ш тобой, вона у тя сколько лошадей, мы так, беж седел. Токмо дай нам по рогатине али по топору…
— Вот я ща дам вам по рогатине, — замахнулся плетью вой. — А ну тикай, говорю!.. Рано вам еще головы свои класть, поди и с девкой-то еще не были…
Хлопцы вспыхнули, но смолчали. Пошли прочь вдоль берега, нарочно поддевая ногами песок и поднимая со дна муть.
«Вот и ладно, — подумал Любомир, — лишняя кровь ни к чему. Ее и так хоть в ушат наливай».
Он достал из седельной сумы рог и поднес к губам. Нет, сбор трубить нельзя — резкий звук услышат хазары и приготовятся к встрече. Тиун спрятал рог и кликнул Кудряша, который подтягивал подпруги своего скакуна:
— Собирай воев!
Кудряш хлопнул коня по крупу и, вскочив в седло, бросил:
— Сделаю, батька! — Умчался, обдав брызгами Любомира.
* * *
Воины, кто верхом, кто ведя коней в поводу, собрались на бережку. От телег прибежало несколько людинов, стали уводить заводных коней. В сече они ни к чему.«Эх, не стоило поить скакунов прямо перед боем, да кто знал, — подумал Любомир. — Ну, авось, пронесет».
Он невольно залюбовался, как деловито, без суеты и излишней спешки его воины подтягивают подпруги, забираются в седла, отцепляют щиты… Ни один не смотрит на него вопросительно, не ищет безмолвно ответа: «Куда, зачем». Потому что верят ему!
Любомир отцепил от седла щит и крепко взял его; перехватив копье повыше, упер древком в землю.
— Тархановы выродки объявились, — прорычал он. Привстал на стременах и еще раз окинул взглядом рать, подумал: «Лепо!» — Поучим татей!
Ответом ему был древний и страшный боевой клич.
* * *
Узкая полоска берега содрогнулась — полусотня тяжеловооруженных латников пустила коней широкой рысью. Ветер упругими струями бил в сосредоточенные лица, разбивался на сверкающих бронях, трепал кисточки у граненых наверший копий, разметывал жесткие волосы, выбивавшиеся из-под шеломов… Все то, что еще совсем недавно было покоем, стало ветром.Любомира обдало жаркой волной. Сеча! Мысли исчезли, голова наполнилась звенящей, радостной и горячей пустотой. Скачка пожирала пространство. Вот слева промелькнули камыши, унеслись назад. Вот лег под копыта низкорослый, молодой, едва пробившийся из-под земли ивняк. Если бы Любомир был простым воем, с какой бы радостью отдался этой безудержной скачке. Но он был командиром отряда, а значит, должен думать о том, как победить!
Менее чем через стрелище яр резко уйдет в сторону, и рать вылетит на поле перед весью. Если бы хазары еще не успели смешаться со славянами, можно было бы ударить с наката — пустить коней в галоп и посшибать татей с седел, умело орудуя копьями. Но сеча уже в самом разгаре, а значит, свои и чужие перемешались в смертельной пляске и с наката не ударишь, своих потопчешь. Завязнешь в сече, полусотню сильно проредишь. Надо действовать иначе, с умом. Выманить побольше татей, сбить в кучу, да и прикончить разом… Жаль, конечно, что нет луков с колчанами, туго набитыми стрелами с гранеными наконечниками, но ведь кто мог знать, чем поход обернется. «Ничего, и без луков справимся, — подумал Любомир, — копченые считают, что только они умеют хитрости на войне применять. Вот и посмотрим…»
Любомир осадил жеребца. Обернулся и резко крикнул:
— Десятники, ко мне!
Приказ мигом разнесся по конной лаве, и пять всадников подскакали к нему.
— Ермолай, Кузьма, — сказал Любомир, — отберете каждый по пять горлопанов, вострых на язык, да пару воев неопытней. Выманим хазар на себя и сразу повернем назад. Пойдем к плесу. Как хузары поравняются с яром, ударят Вратислав и Ивор, тут псам и конец придет.
Не дожидаясь ответа, зная, что опытные вой поняли его наказ, Любомир пустил скакуна в галоп, обернулся и бросил:
— У кого в сумах чеснок имеется[28], весь мне, да поживее… — Любомир посмотрел вокруг и, найдя Кудряша, подскакал к нему:
— Здорово, Кудряш!
— И ты здоров будь, батька! — молодой воин расплылся в улыбке. — И челядь твоя пусть здорова будет, и скот твой тоже пусть не хворает. И кунов чтобы у тебя сундуки полные, и одежд шелковых, драгоценных, и…
«Ну что за балбес, — плюнул тиун, — шут гороховый, а не воин!» Но именно такой охальник и нужен был Любомиру.
— У тебя, Кудряш, язык как помело, — хмурясь, проговорил тиун, — словеса дурные из тебя так и лезут… За речи твои учил я тебя не единожды!
Улыбка стерлась с лица парня.
— Да я ж, батька, смирнехонек.
Тиун ухмыльнулся:
— Тю, смирнехонек! Знаю я тебя, щусенка… Вызовешь на поединок хазарина, но драться не станешь. Разъяришь копченого и сразу назад!
* * *
Любомир дал шпор коню и умчался, оставив Кудряша размышлять над командирским приказом.
Глава 12,
в которой Степан Белбородко пользует татей гипнозом, а Алатор — мечом
Когда Степан увидел, что вокруг, аки тучи на небе, собираются хазары, стало ему невесело. И обидно! Это ж надо — провалиться к чертовой, если не сказать крепче, матери, в прошлое на тысячу лет, чтобы на следующий день отправиться к праотцам! А зачем было так напрягаться, собственно? Что, нельзя было сгинуть в псковских лесах, близ деревеньки Чуйские Бугры?!«Нашел бы ты себе другое развлечение, Отче, — кощунственно подумал Степан, — все равно твоя постановка в прокат не выйдет».
Рядом на битюге сидел Алатор — заставлял жеребца кружить на месте, прямо палка для добывания огня, а не боевой скакун. Битюг недовольно всхрапывал, скалил зубы и выпучивался на низкорослых мохнатых лошадок, понуро стоящих окрест. И чего вертится Алатор? Ежели всем скопом накинутся хазары, нипочем не выстоять.
«Полянку» окружало штук десять всадников. Хазары сверкали черными глазищами в прорезях опущенных личин, молча чего-то ждали.
«Странные ребята, — подумал Степан. — Я бы на их месте не медлил. Или медлил?»
Алатор словно прочитал его мысли. Остановил коня против хромого мерина, с ненавистью прошипел:
— Ишь, выжидают, тати!
С деланным равнодушием он стряхнул кровь с меча и кинул его в ножны, сказал протяжно, напирая на «о»:
— О-по-саются…
«Похоже, я в их глазах что-то вроде тяжелого танка для пехоты времен Первой мировой. С какого боку подойти к этому чуду? — Степан откинул налипшую на лоб прядь. — А в танке что главное? Правильно, могучая несуетливость и наглая самоуверенность. Пушечкой легонечко водит да ползет себе потихонечку, а кто не спрятался, тот пусть извиняет. Потому — у кого масса, тот и прав. — Белбородко припечатал взглядом какого-то хазарина, лошадка под воякой заволновалась. — А ежели на танке был бы репродуктор и сулил всякие беды голосом Кашпировского? Это, может, и не вызвало бы паники, все же один танк на все неприятельское войско… но наступление бы приостановило, это уж точно».