Страница:
— В поруб их! — ухнули «черносотенцы».
Сейчас вам будет и поруб, и редька с хреном… Зря, что ли, Степан занимался крав-магой — одной из эффективнейших боевых систем производства Израиля.
Ребята навалились без особых изысков — всем скопом. Только Алатор в свалке не участвовал — был слишком занят ухом парнишки, которое крутил с совершенно садистским видом.
Степан увернулся от летящего к нему обуха и врезал мужику ребром ладони по шее, тот осел. Топор Белбородко решил не подбирать, лучше оставить руки свободными, все равно с оружием толком не работал, будет помехой.
За опавшим, словно осенний лист, «воякой» навалились сразу трое. Алатор отпустил ухо парня и встал поближе, но в драку не полез — наблюдал.
Участь нападавших оказалась незавидной. Первый, едва взмахнув «орудием производства», получил ногой в пах, охнул и, согнувшись кочергой, повалился на зеленую травку.
Номер два был встречен лаокиком по колену, отчего колено предательски хрустнуло, а его владелец заорал благим матом и, уронив топор на ногу, запрыгал на другой, сотрясая природу обильными матюгами.
С третьим пришлось повозиться. Он не пер буром, памятуя о невеселой доле сотоварищей, а попытался сперва изучить противника. Походил на прямых ногах с грацией стреноженного мерина, зубы поскалил. А потом вдруг отбросил топор и, издав боевой клич, бросился врукопашную, размахивая руками, как ветряная мельница. «Киай»[18] получился по местным меркам славный, вот только голову детина не берег, в смысле — не закрывал. Видать, без надобности, потому как — кость.
Белбородко поднырнул под увесистый «крюк» и пробил серию: область лобка, солнышко, переносица. В теории Степан знал, что если врезать по мочевому пузырю, то начнется потоп, но практики не имел. Эксперимент удался на славу. «Хляби небесные» и правда разверзлись. Боец стоял в полной растерянности: из носа лилась кровь, а из холщовой штанины, прямо на босые ступни, кое-что другое. Мужик был морально раздавлен и вызывал брезгливую жалость, однако жалость в драке неуместна. Или ты, или тебя. Ведь опомнится и снова полезет, дурень.
— Не горюй, сейчас полегчает, — сказал Белбородко и нанес удар милосердия, прямой в челюсть. Дядька грустно закатил глаза и повалился в желтую лужу.
Все это время Алатор с любопытством наблюдал за схваткой. Степану даже показалось, что на его лице несколько раз промелькнула одобрительная усмешка. Мужик явно наслаждался зрелищем.
— Славно на кулачках дерешься, в Куябе на торжке цены б тебе не было!
Белбородко опешил. Он понимал Алатора! Нет, слова были, конечно, какими-то странными, исковерканными, что ли, но он их понимал, причем смысл приходил как-то сам собой, не надо подыскивать аналог в родной речи!
— В каком еще Куябе?
— Чудной ты, — ухмыльнулся Алатор, — и говоришь диковинно. Вроде по-нашему, а вроде и нет. — И бросил Шустрику: — Так брешешь, он из болота вылез?
— Перунов посланец он, — обиженно буркнул парень, — тебе бы только уши обрывать.
— Скажи спасибо, что чего другое не оборвал.
Паренек промолчал.
Тем временем побитое воинство сгрудилось за спиной Алатора. Ребята походили на стаю псов, только что спасшуюся от Швондеров-душегубов. Или то Шариков специализировался по котам? Да один черт!
Степан чувствовал себя прямо-таки победителем. Преглупейшее состояние души; вроде уже лет двадцать как не мальчишка. На ум приходили всевозможные клише, которые благородный боец излагает побежденному недругу. Типа «не повезло тебе, приятель, в следующий раз будешь умнее…» или «уматывай и своим скажи…». Кажется, Белбородко даже ухмылялся, оглядывая строй «черносотенцев». Впрочем, если гордость была в общем-то вполне обоснованной, то для радости не имелось ни малейшего повода.
Уже во время побоища Степан понял, что лишать его жизни никто не собирается. Похоже, хотели оглушить. И только-то! А он — в полный рост… По местным «понятиям» такое поведение, скорее всего, не приветствуется.
«Пожалуй, надо бы объясниться, — подумал Степан, — должен же быть у них хоть какой-то мотив».
— Ты чего своих натравил-то, — обратился он к Алатору, — мы же тебе вроде зла не делали…
— Еще бы вы делали, — проворчал тот, — стал бы я тогда с тобой разговаривать.
— Разговаривать?
— Я тя хоть пальцем тронул? — Против такого аргумента не враз и найдешься. — И не трону.
«Черносотенцы» что-то загудели, но Алатор на них зыркнул, и те замолкли.
«Мужик явно пришлый, — смекнул Степан, — даром что лицом как остальные. К односельчанам Шустрика относится с презрением, да и одет иначе».
В отличие от «черносотенцев», Алатор красовался в довольно странных, но все же сапогах, штаны были красного цвета и, кажется, шелковые, а поверх домотканой рубахи надета грубая стеганая куртка с нашитыми железными бляхами. Это летом-то! Ко всему прочему, за поясом совершенно естественным образом расположился кистень, словно ему там самое что ни на есть место — небольшой железный шар, соединенный куском веревки с деревянной рукоятью.
— Но к ответу призову, — продолжил владелец кистеня, — и за кровь ответишь!
— За какую кровь-то?
— А ты глянь вон на него, — ухмыльнулся Алатор, — вишь, какой красивый, из сопатки юшка так и хлещет?
Мужики за его спиной хмыкнули.
— Цыть! — прикрикнул Алатор. — Ишь, сучьи дети, распустились. — И вновь обратился к Степану: — За малую кровь не штука ответить, заплатишь виру и гуляй, паря, на все четыре стороны. Тут другое… — Мужик помолчал, видимо, ожидая вопрос, но, так и не дождавшись, продолжил: — Места здесь гнилые, паря, то нежить какая припрется, то степняки набегут. Князь далеко, а Перун высоко. Так-то. Вот сами и выкручиваемся. Я-то нездешний, из бывших гридней княжьих, да только не нынешнего Истомы, а прошлого, того, который степняков поприжал, Всеволода. Недолго Всеволод за столом княжьим сидел, почитай, весны три, не боле. А потом порешил его родич, — мужик смачно плюнул и сказал о родиче недоброе: — Людей верных ущемлять стал, я и ушел. Вот и нанялся к смердам деревню ихнюю охранять от лихих людей.
— Это Алатор сказал тын построить, — вякнул Шустрик и тут же получил подзатыльник — не вмешивайся, когда мужи разговаривают.
— Хлопец ты стоящий, — продолжил Алатор, — и на лихоимца вроде не похож, только не наш ты…
— Да говорю же, Перунов посла… — Опять подзатыльник. Так и дураком сделать можно.
— Перунов или нет, то ведун решит, — сказал Алатор, — не мое это дело. Мое дело селище ваше убогое охранять и с боровами этими, — он кивнул на мужиков, вновь успевших принять некое подобие воинственного вида, — порядок держать. На то и подряжался!
Алатор замолчал, прикидывая, не сболтнул ли чего лишнего.
— На кулачках-то ты горазд, — сказал он, — а вот против меча или сулицы, поди, не сдюжишь. Видел я, как ты прыгал. И вот против этого не сдюжишь. — Он извлек из-за пояса кистень. — Надоело мне с тобой лясы точить.
Степан инстинктивно подался назад. Поздно. Шар, описав широкую дугу, угодил прямо в затылок.
«А ведь и верно, пальцем не тронул, гад», — только и успел подумать Степан.
Глава 6,
Белбородко провалялся в отключке часа четыре, не меньше. Солнце уже взошло. По небу лениво ползли жирные, словно обожравшиеся сметаной коты, облака. Цвиркала какая-то пичуга. О-о-ох!
За спиной раздался шорох. Степан попробовал повернуть шею. Черта с два! Голова словно взорвалась. Наверное, так же хреново танку, когда в него попадает бронебойный снаряд.
Степан оперся о земляной пол, чтобы не свалиться мешком, и простонал:
— Кто здесь?
В углу раздалось какое-то шебуршание:
— Дык, я.
— О-ох, ё… — выдохнул Степан. — Шу-у-стрик, ты?..
— Дык…
Парнишка переполз на корточках и предстал пред Степановы мутны очи.
Голова болела, как с хорошего перепоя. Но рассолу не хотелось. Хотелось сперва засунуть голову в чан с ледяной водой, а потом найти Алатора и набить оному лицо, то бишь рожу. А лучше порчу напустить, но это вряд ли — на таких, как он, порча не действует. С нервами у мужика — дай бог каждому.
Степан даже кулаки стиснул, как только представил бородатую физиономию. Вот же «охранник-собеседник» — и поговорить, и кистенем оприходовать. Многостаночник, мать-перемать! От мыслей таких голова еще пуще заболела. Степан сжал виски и застонал.
— Худо тебе?
— А ты как думаешь? — Смышленый парнишка, догадался.
— На вот, — Шустрик снял с шеи какой-то железный кружок на шнурке и протянул ему. — Верное средство.
Белбородко приложил «верное средство» к затылку. Холодное средство-то! Шустрик опасливо посматривал на Степана. Странный паренек! Впрочем, здесь, похоже, все такие. Эпидемия-с!
— Ну что, полегчало?
— Быстрый ты.
— Так все говорят, — с гордостью подтвердил парнишка.
Через четверть часа боль действительно унялась. Степану показалось, что кругляш высосал ее, взял себе. Теперь он был даже не теплый, а горячий, и чудилось Степану, что пахнет от него влажной землей и кровью.
Степан присмотрелся к кругляшу. Занятная вещица. Шесть сходящихся в центре лепестков — огненный знак, судя по всему — амулет, посвященный языческому божеству огня и битвы Перуну.
— Откуда он у тебя?
— А бить не будешь?
Степан отрицательно покачал головой.
— Поклянись.
— Чем клясться-то?
Шустрик задумался.
— Родом поклянись, — осекся, — хотя что тебе Род. Перуном поклянись.
Степан сильно сомневался, что Перуну, равно как и любому другому богу, есть до его клятв хоть какое-то дело, но спорить не стал. Поднял правую руку и произнес:
— Клянусь Отцом нашим Небесным! — Ничего умнее в голову не пришло, хоть и перестали шахтеры-стахановцы добывать из его башки каменный уголь.
Парень совсем сдурел:
— А он что тебе, тятька?! — упал ниц, попытался облобызать китайский кед-кроссовок.
«Здорово их тут накачали, — отметил Степан, — в любую ахинею готовы поверить. Вот где для колдуна-профи работы непочатый край».
— Поднимись, отрок, — прогудел Белбородко. — Всем нам он отец.
— Не, господин, он только тебе батька, мой-то с плугом, а не с молниями дружен…
Нехорошие сомнения заворочались в душе Степана еще на болоте. Теперь же они переросли в уверенность. Не свихнулся. Не розыгрыш. Не под наркотой. Не под насыпью в смертном бреду. Все это по-настоящему!
Угораздило Степана Белбородко, колдуна-экстрасенса, снимающего порчу и венец безбрачия «эксклюзивными старославянскими методами», попасть на языческую Русь. Причем во времена, кои в истории весьма скупо упоминаются. В век эдак седьмой-восьмой. Сие умозаключение проистекало из того, что лицо, вокняжившее в Киеве (по здешнему — в Куябе), в летописях, дотянувших до века двадцатого, не упоминается. Летописи же детально описывают события начиная с девятого века — с того самого времени, когда новгородцы призвали Рюрика. И кажется, описывают без пропусков. В шестом, опять же по легенде, поляне (или тогда еще анты?) собрались вокруг Кия, Хорива, Щека и сестры их Лыбеди, основавших Киев… А что в промежутке было — никому толком не известно. Конечно, возможны ошибки и неточности, но одно бесспорно: времена дикие и кровавые, и жизнь его, Степана, гроша ломаного не стоит. К тому же и грошей-то, кажется, еще нет, а есть куны, то есть шкурки пушных зверьков, а также «свободно конвертируемая валюта» в виде всяческих заморских монет…
«Покарал Господь безбожника, — невесело подумал Степан, — это ж надо…»
Между тем по небу все так же бессмысленно плыли облака. И облакам этим было совершенно все равно, покарал ли Господь Степана или нет. И пичуге, что надрывалась на каком-то дереве близ поруба, и Алатору, который, наверное, пожирал очередную луковицу, и «черносотенцам», и другим аборигенам. Впрочем, не аборигенам, а предкам, соотечественникам.
Внутри у Степана что-то оборвалось. Причем оборвалось очень давно, отнюдь не в связи со странными событиями. Какая-то невидимая нить, не учтенная медиками, соединяющая человека с миром. И вот он, Степан Белбородко, существует отдельно, а мир — отдельно, словно морская вода за иллюминатором батискафа. И в воде этой мельтешит жизнь: крупные рыбешки пожирают мелких, а их, в свою очередь, пожирают еще более крупные. Никогда Степан не мог понять этого странного замысла Творца.
— Я как тебя увидел, господин, — вдруг сказал Шустрик, — так сперва не признал, думал, оборотень. А когда ты волка молнией покарал, понял, кто ты есть, — Шустрик выглядел очень довольным.
Первое, что пришло на ум, касалось тульского «Токарева», который оттягивал карман спортивных штанов. Выстрел из пистолета паренек бы еще мог принять за молнию. Но «ТТ», по той простой причине, что побывал в воде, применен не был — Степану не хотелось остаться без руки.
Тогда — что?
Мысли текли вяло, лениво, как облака над ямой. Думать совершенно не хотелось. Лежать бы да смотреть в небо, а потом заснуть и проснуться в своей квартире на Конюшенной. Не спеша подняться, вскипятить чайку. И, прихлебывая его, хрумкая тостом, тупо уставиться в телевизор. А мир пусть кружится сам по себе, без участия Степана. Он же будет лишь наблюдателем, как всегда.
Степан сделал над собой усилие и мысленно вернулся к началу злоключений. Осенний Питер, дожди, слякоть, грязь… Странный клиент, которого он едва не выгнал. Поезд до Новосокольников, «нехорошая» деревенька, бункер, колодец со змеями… Потом как будто вынырнул из небытия и оказался посреди болота. Сплошная мистика!
«Ладно, — сказал себе Степан, — давай опустим вопросы “почему” и “как”. Все равно ответов, по крайней мере, в твоей голове, не содержится. Попытаемся решить более простую задачку. С чего вдруг меня стали принимать за посланца Перуна, а, скажем, не за какого-нибудь лешего?»
«Перун, Перун, Перун…» — повторял Степан, словно пробуя слово на вкус. Бог грома и молнии. Упоминается в договорах русов с ромеями. Верховное божество пантеона Владимира, дружинный бог, покровитель воинов.
Красно Солнышко, перед тем как крестить Русь, попытался создать официальный вариант языческой религии, поставил на горе близ Киева шесть идолов: Перуна, Хорса, Дажьбога, Стирбога, Семаргла, Макоши и, кажется, узаконил человеческие жертвы. Потом чаша политических весов склонилась в сторону Византии — и князь принял христианство, насаждая оное, как водится, огнем и мечом.
«Перун, — рассуждал Степан, — до Владимира никогда не был особенно почитаем, по крайней мере среди простого люда. Куда как более рьяно поклонялись Роду — прародителю богов и всего сущего или, скажем, Велесу — скотьему богу, богу достатка, или Даждьбогу — богу плодородия, солнечного света и живительной силы, или Хорсу — богу солнечного диска. Все эти божества были куда полезнее для крестьянина, чем жнец полей бранных. Почему же парнишка связал меня именно с громовержцем?!»
— Так ты думаешь, что меня послал Перун?
— А то кто же?!
— Ну, например, Хорс.
— Скажешь тоже! — засмеялся Шустрик. — Разве станет Хорс-солнышко посылать на землю сына самого Перуна, да еще ночью? Ночью-то он спит, случись что, даже помочь не сможет.
Ну ладно, зайдем с другой стороны.
— Слушай, Шустрик, — спросил Степан, — а почему ты подумал сперва, что я волкодлак, в смысле оборотень?
Паренек смутился:
— Дык, как ты меня из воды вытащил, лютые завыли шибко, и ты тоже выл, я слышал…
— Это я так… — смутился Степан, — от избытка чувств.
— Но я сразу понял, как ты тварюгу молнией убил, кто ты есть, — оправдывался Шустрик, — может, я и бедовик, но дурнем деревенским никогда не был!
— Да какой молнией-то?.. — воскликнул Степан. — Где ты ее взял, Шустрик?
Парень обиженно посмотрел на него:
— У меня-то нет молнии, верно говоришь. А у тебя она к руке была прижата, как сулица. Ты горло ее придавил, чтобы не жалила тебя, а хвостом она по руке у тебя змеилась. Будто сам не знаешь. А потом как метнешь…
А ведь и правда. На рукава китайского черного спортивного костюма были наклеены полосы из светоотражающего материала, со стрелками на концах. Чем не Перуновы молнии. Паренек не заметил, как Степан скинул куртку, зато прекрасно заметил, как сверкнули молнии — лунного света оказалось вполне достаточно.
Загадка разрешилась.
И что из этого следует? Лишь одно: образ следует развивать и поддерживать. Оно, конечно, попахивает кощунством («Степан — сын Божий), но без могущественных „родственников“ ему в этом мире, похоже, не выжить.
«Легко сказать — развивать и поддерживать, — подумал Степан, — с одним свидетелем-то… Значит, как минимум, свидетель должен проникнуться ощущением собственной значимости, укрепиться в вере, так сказать. Этим и займемся, прости меня, господи».
— Ты прав, отрок, — со всей возможной торжественностью прогудел Степан, — я действительно посланник Перунов. — Паренек сжался. — Назови свое имя! — Степан уже понял, что «Шустрик» всего лишь прозвище, в древнем мире истинное имя всегда скрывалось.
— Гридя, — пролепетал паренек.
— Как мог ты обмануть меня, нечестивец? — «Нечестивец» — как-то уж слишком патетично, спохватился Степан. Черт его знает, какие обороты используют местные жрецы, надо будет взять урок-другой сакральной риторики, ежели учитель найдется. — Хочешь жизни лишиться? Мож-жно! — «Три с минусом по пятибальной шкале, не больше. Ох и прет из тебя это “жужжание” под разными соусами».
Но паренек на несуразности стиля внимания не обратил. Может, решил, что все Перуновы сыновья так выражаются?
Гридя упал в ноги и прошептал:
— Прости, господин.
Степану даже неловко стало.
— Ладно, — проворчал он. — Замяли. — Но тут же поправился: — Прощаю тебя, гм… на первый раз.
Но паренек не поверил, что сын Перуна вот так запросто возьмет его и простит. Наверняка испытывает! Гридя затрясся еще пуще, запричитал, вот-вот начнет рвать на себе волосы.
«Нет, так дело не пойдет, — решил Степан, — мне раб не нужен. Придется очеловечиться».
— Встань, — приказал Степан. Гридя робко поднялся. — Открою тебе тайну. Отче прогневался на меня и низвергнул с небес. Видишь? — Степан показал на адидасовский логотип — три черных лепестка, рассеченных несколькими белыми полосами. Спасибо, футболка была контрафактная, а вьетнамцы, видимо, не знали о смене фирменного логотипа «Adidas». — Отче мой лишь половину власти мне оставил. И повелел прожить в человеческом теле одну жизнь. Так что я более человек, нежели бог.
— За что же тебя так? — воскликнул Гридя.
— Было дело, — пробасил Степан и принялся за долгий рассказ…
Гридя слушал, открывши рот.
— В начале времен был бог Род. А других богов не было, и земли с луной тоже не было. Заскучал Род и создал богов: Хорса, Макош, Перуна, Белеса, Даждьбога и Семаргла. И создал Род Ирий, чтобы было где богам жить. Стали боги пировать, славить Рода. А Род сидел невесел. «Что, батька, кручинишься?» — спросил у него Перун-громовержец. — Здесь Степан запнулся, ибо ответ «скучно без водки» уместным не показался. — «Как же мне не кручиниться, — отвечал Род. — Вы, боги, дети мои, а сами бездетны. Меня-то славите, а вас самих славить некому. Вот я и кручинюсь, что опостылею вам, и поднимете мечи на меня». Тут и остальные боги пригорюнились. И тьма опустилась на все сущее, а до того был свет.
Вот проходит день, проходит другой, печалятся боги. В Ирие сады чудесные чертополохом заросли. И тут говорит Перун-громовержец: «Создай Землю, батька, и насели ее людьми. А я малую часть огня небесного вдохну в них. И они станут живыми, будут дети нам и тебе внуки. И будут славить тебя и нас. И тогда мы не поднимем меч на тебя, батька».
Род обрадовался и создал землю. — «Эх, была не была, — подумал Степан, — опущусь до плагиата». — Земля же была безвидна и пустынна, и тьма над бездною, и Божий дух носился над нею. И создал Род сперва леса дремучие и реки большие и малые, а потом моря, и болота, и поля. А на другой день — зверей, птиц и гадов. На третий же день создал он людей и населил ими свою землю.
Устал Род от трудов своих. Позвал Перуна-громовержца и приказал за порядком на земле следить, чтоб его, Рода, закон чтили, а сам почивать улегся.
И спустился Перун на землю, и увидел, что люди без закона живут, аки звери, и дал им закон родовой и назвал тот закон… — Степан изо всех сил пытался вспомнить, когда появилась «Русская Правда» — свод законов, бытовавших на Руси. Кажется, в списках он существовал века с тринадцатого, но наверняка возник значительно раньше и передавался из уст в уста, хотя могло ли его название включать в себя слово «Русская», непонятно. Историки в двадцатом веке активно спорили насчет того, существовала ли «Русь» как государство до Рюрика или нет. — «Русская правда».
— Так его Перун твой передал? — удивился Гридя. — А я думал, родовичи.
— Конечно, Перун, — безапелляционно заявил Степан, — стали бы деды отсебятину городить, сам подумай.
Передал Перун закон, а сам решил отдохнуть под священным дубом. Закрыл глаза и не заметил, как заснул. И привиделась ему во сне девица, такая статная, такая красивая, что решил он на ней жениться. И говорит: «Выходи, девица, за меня». Та и вышла, еще бы ей за самого Перуна не пойти. Сыграли свадебку. Зажил Перун с молодухой. Жили ладно, не ссорились, только детей у них не было.
Вот одна зима проходит, другая, а дите все не родится. Закручинился Перун. Говорит, пойду в священную рощу, принесу жертву Роду всемогущему, может, понесешь от меня. И пошел.
Приходит в священную рощу. Глядь, а у идола Рода стоит дряхлая старуха и клюкой Роду грозит, ума, видно, лишилась. Перун хотел ее молнией поразить, а та и говорит голосом скрипучим, как телега с несмазанными колесами: «Не губи меня, бог-громовержец, потому что помогу я тебе». А тот: «Пошто капище священное осквернила, осина корявая?» И вот что она рассказала.
Когда Род, устав от трудов своих, улегся спать, боги заспорили, кто из них главнее. Спорили они, спорили и наконец решили, что тот из них, кого более люди бояться станут, будет главным, пока отец их спит.
И стали боги насылать на людей всякие казни. Макош — недород, Хоре — затмения солнечные, Велес — скотьи немочи, Даждьбог — всякие напасти, что на род падают, а Семаргл — мертвых из мира живых не выпускал, отчего мертвецы живым являться начали.
«Помогу я тебе, Перун-громовержец, но за то поклянись мне, что разбудишь громом своим Рода, не дашь погибнуть Даждьбожьим внукам». Перун поклялся. И старуха рассказала, отчего беда его происходит.
Смешал Перун сон с явью: оттого никак жена его не беременеет, что дите может лишь одной только яви принадлежать. Должен Перун явь выбрать. Тогда жена родит ему сына. Только сын тот прогневает его сильно.
Перун понял, почему жена его бездетна, и вернулся к ней. И понесла она. И родился у Перуна сын.
Взял Перун младенца на руки и сказал: «Выбираю явь». И проснулся Перун, а в руках у него был младенец.
Вернулся Перун на небо и ударил в громы. И проснулся Род, и прекратилась распря между богами.
— И это был ты?! — восхищенно восклинул Гридя. Степан солидно кивнул. — А за что тебя с небес-то?..
— Да как тебе сказать, — нахмурился Степан. — В общем-то, ни за что.
— Понятное дело, меня тоже батька ни за что розгами… — поддакнул Гридя.
— Смотрю я как-то с небес на земли Полянские и вижу: холодно на землях тех. А как холоду не быть, когда зима? На то и зима, верно?
— Угу, — кивнул мальчишка.
— Только и в домах холодно. А так быть не должно, верно говорю?
— На то печь есть, — солидно подтвердил Гридя.
— Печь-то печь, только что в ней проку без огня. А огонь деды дедов твоих добывать не умели. Могли лишь взять толику малую от огня Перунова, коий с неба он посылал. А как не будет огня небесного, что делать?
Я и говорю батьке, мол, научи людей огонь добывать, чего тебе, сложно? А он ни в какую — мол, тогда власть моя ослабнет.
А зима выдалась лютая. Много народу насмерть померзло. Ну, мне и стало жалко людей. Дождался я, пока батька в Ирие с остальными богами медовухи накушается и захрапит, да и вытащил у него из-за пазухи одну молнию. Думал, не заметит, он этих молний в день по сто штук разбрасывал. Отнес эту молнию людям и приказал ей служить им. Она и научила дедов дедов твоих огонь добывать.
А батька-то проснулся и решил, видно, с больной головы молнии пересчитать. Находила на него всякая блажь после братчин… Леший попутал, не иначе.
— Какой еще леший? — встрепенулся Гридя. — Как это он — самого Перуна?..
Степан понял, что сморозил глупость.
— Какой-какой? Небесный, конечно. Есть же на небе Лосиха. Вот и лешие, домовые и русалки с водяными имеются, только покрупнее, ясное дело.
— А…
— Так вот, пересчитал батька молнии и обнаружил пропажу. Он бы после следующей братчины и забыл, да тут я на глаза попался. Как вперится в меня! Я все и выложил.
Осерчал батька, думал, убьет. Спасибо, Род заступился. Говорит, чего мальца зря тиранишь, и так дурной он, а ты последний ум выбьешь. Пусть лучше век на земле поживет, тогда поймет, что к чему.
— Это ты-то — малец? — ухмыльнулся Гридя.
— Ну, по небесным меркам…
Сейчас вам будет и поруб, и редька с хреном… Зря, что ли, Степан занимался крав-магой — одной из эффективнейших боевых систем производства Израиля.
Ребята навалились без особых изысков — всем скопом. Только Алатор в свалке не участвовал — был слишком занят ухом парнишки, которое крутил с совершенно садистским видом.
Степан увернулся от летящего к нему обуха и врезал мужику ребром ладони по шее, тот осел. Топор Белбородко решил не подбирать, лучше оставить руки свободными, все равно с оружием толком не работал, будет помехой.
За опавшим, словно осенний лист, «воякой» навалились сразу трое. Алатор отпустил ухо парня и встал поближе, но в драку не полез — наблюдал.
Участь нападавших оказалась незавидной. Первый, едва взмахнув «орудием производства», получил ногой в пах, охнул и, согнувшись кочергой, повалился на зеленую травку.
Номер два был встречен лаокиком по колену, отчего колено предательски хрустнуло, а его владелец заорал благим матом и, уронив топор на ногу, запрыгал на другой, сотрясая природу обильными матюгами.
С третьим пришлось повозиться. Он не пер буром, памятуя о невеселой доле сотоварищей, а попытался сперва изучить противника. Походил на прямых ногах с грацией стреноженного мерина, зубы поскалил. А потом вдруг отбросил топор и, издав боевой клич, бросился врукопашную, размахивая руками, как ветряная мельница. «Киай»[18] получился по местным меркам славный, вот только голову детина не берег, в смысле — не закрывал. Видать, без надобности, потому как — кость.
Белбородко поднырнул под увесистый «крюк» и пробил серию: область лобка, солнышко, переносица. В теории Степан знал, что если врезать по мочевому пузырю, то начнется потоп, но практики не имел. Эксперимент удался на славу. «Хляби небесные» и правда разверзлись. Боец стоял в полной растерянности: из носа лилась кровь, а из холщовой штанины, прямо на босые ступни, кое-что другое. Мужик был морально раздавлен и вызывал брезгливую жалость, однако жалость в драке неуместна. Или ты, или тебя. Ведь опомнится и снова полезет, дурень.
— Не горюй, сейчас полегчает, — сказал Белбородко и нанес удар милосердия, прямой в челюсть. Дядька грустно закатил глаза и повалился в желтую лужу.
Все это время Алатор с любопытством наблюдал за схваткой. Степану даже показалось, что на его лице несколько раз промелькнула одобрительная усмешка. Мужик явно наслаждался зрелищем.
— Славно на кулачках дерешься, в Куябе на торжке цены б тебе не было!
Белбородко опешил. Он понимал Алатора! Нет, слова были, конечно, какими-то странными, исковерканными, что ли, но он их понимал, причем смысл приходил как-то сам собой, не надо подыскивать аналог в родной речи!
— В каком еще Куябе?
— Чудной ты, — ухмыльнулся Алатор, — и говоришь диковинно. Вроде по-нашему, а вроде и нет. — И бросил Шустрику: — Так брешешь, он из болота вылез?
— Перунов посланец он, — обиженно буркнул парень, — тебе бы только уши обрывать.
— Скажи спасибо, что чего другое не оборвал.
Паренек промолчал.
Тем временем побитое воинство сгрудилось за спиной Алатора. Ребята походили на стаю псов, только что спасшуюся от Швондеров-душегубов. Или то Шариков специализировался по котам? Да один черт!
Степан чувствовал себя прямо-таки победителем. Преглупейшее состояние души; вроде уже лет двадцать как не мальчишка. На ум приходили всевозможные клише, которые благородный боец излагает побежденному недругу. Типа «не повезло тебе, приятель, в следующий раз будешь умнее…» или «уматывай и своим скажи…». Кажется, Белбородко даже ухмылялся, оглядывая строй «черносотенцев». Впрочем, если гордость была в общем-то вполне обоснованной, то для радости не имелось ни малейшего повода.
Уже во время побоища Степан понял, что лишать его жизни никто не собирается. Похоже, хотели оглушить. И только-то! А он — в полный рост… По местным «понятиям» такое поведение, скорее всего, не приветствуется.
«Пожалуй, надо бы объясниться, — подумал Степан, — должен же быть у них хоть какой-то мотив».
— Ты чего своих натравил-то, — обратился он к Алатору, — мы же тебе вроде зла не делали…
— Еще бы вы делали, — проворчал тот, — стал бы я тогда с тобой разговаривать.
— Разговаривать?
— Я тя хоть пальцем тронул? — Против такого аргумента не враз и найдешься. — И не трону.
«Черносотенцы» что-то загудели, но Алатор на них зыркнул, и те замолкли.
«Мужик явно пришлый, — смекнул Степан, — даром что лицом как остальные. К односельчанам Шустрика относится с презрением, да и одет иначе».
В отличие от «черносотенцев», Алатор красовался в довольно странных, но все же сапогах, штаны были красного цвета и, кажется, шелковые, а поверх домотканой рубахи надета грубая стеганая куртка с нашитыми железными бляхами. Это летом-то! Ко всему прочему, за поясом совершенно естественным образом расположился кистень, словно ему там самое что ни на есть место — небольшой железный шар, соединенный куском веревки с деревянной рукоятью.
— Но к ответу призову, — продолжил владелец кистеня, — и за кровь ответишь!
— За какую кровь-то?
— А ты глянь вон на него, — ухмыльнулся Алатор, — вишь, какой красивый, из сопатки юшка так и хлещет?
Мужики за его спиной хмыкнули.
— Цыть! — прикрикнул Алатор. — Ишь, сучьи дети, распустились. — И вновь обратился к Степану: — За малую кровь не штука ответить, заплатишь виру и гуляй, паря, на все четыре стороны. Тут другое… — Мужик помолчал, видимо, ожидая вопрос, но, так и не дождавшись, продолжил: — Места здесь гнилые, паря, то нежить какая припрется, то степняки набегут. Князь далеко, а Перун высоко. Так-то. Вот сами и выкручиваемся. Я-то нездешний, из бывших гридней княжьих, да только не нынешнего Истомы, а прошлого, того, который степняков поприжал, Всеволода. Недолго Всеволод за столом княжьим сидел, почитай, весны три, не боле. А потом порешил его родич, — мужик смачно плюнул и сказал о родиче недоброе: — Людей верных ущемлять стал, я и ушел. Вот и нанялся к смердам деревню ихнюю охранять от лихих людей.
— Это Алатор сказал тын построить, — вякнул Шустрик и тут же получил подзатыльник — не вмешивайся, когда мужи разговаривают.
— Хлопец ты стоящий, — продолжил Алатор, — и на лихоимца вроде не похож, только не наш ты…
— Да говорю же, Перунов посла… — Опять подзатыльник. Так и дураком сделать можно.
— Перунов или нет, то ведун решит, — сказал Алатор, — не мое это дело. Мое дело селище ваше убогое охранять и с боровами этими, — он кивнул на мужиков, вновь успевших принять некое подобие воинственного вида, — порядок держать. На то и подряжался!
Алатор замолчал, прикидывая, не сболтнул ли чего лишнего.
— На кулачках-то ты горазд, — сказал он, — а вот против меча или сулицы, поди, не сдюжишь. Видел я, как ты прыгал. И вот против этого не сдюжишь. — Он извлек из-за пояса кистень. — Надоело мне с тобой лясы точить.
Степан инстинктивно подался назад. Поздно. Шар, описав широкую дугу, угодил прямо в затылок.
«А ведь и верно, пальцем не тронул, гад», — только и успел подумать Степан.
Глава 6,
в которой Степан рассказывает историю Прометея, но на свой манер
Поруб оказался обыкновенной ямой со срубом внутри — наподобие колодца, только воды, слава богу, не было. И крыши тоже. Зиндан пятизвездочный!Белбородко провалялся в отключке часа четыре, не меньше. Солнце уже взошло. По небу лениво ползли жирные, словно обожравшиеся сметаной коты, облака. Цвиркала какая-то пичуга. О-о-ох!
За спиной раздался шорох. Степан попробовал повернуть шею. Черта с два! Голова словно взорвалась. Наверное, так же хреново танку, когда в него попадает бронебойный снаряд.
Степан оперся о земляной пол, чтобы не свалиться мешком, и простонал:
— Кто здесь?
В углу раздалось какое-то шебуршание:
— Дык, я.
— О-ох, ё… — выдохнул Степан. — Шу-у-стрик, ты?..
— Дык…
Парнишка переполз на корточках и предстал пред Степановы мутны очи.
Голова болела, как с хорошего перепоя. Но рассолу не хотелось. Хотелось сперва засунуть голову в чан с ледяной водой, а потом найти Алатора и набить оному лицо, то бишь рожу. А лучше порчу напустить, но это вряд ли — на таких, как он, порча не действует. С нервами у мужика — дай бог каждому.
Степан даже кулаки стиснул, как только представил бородатую физиономию. Вот же «охранник-собеседник» — и поговорить, и кистенем оприходовать. Многостаночник, мать-перемать! От мыслей таких голова еще пуще заболела. Степан сжал виски и застонал.
— Худо тебе?
— А ты как думаешь? — Смышленый парнишка, догадался.
— На вот, — Шустрик снял с шеи какой-то железный кружок на шнурке и протянул ему. — Верное средство.
Белбородко приложил «верное средство» к затылку. Холодное средство-то! Шустрик опасливо посматривал на Степана. Странный паренек! Впрочем, здесь, похоже, все такие. Эпидемия-с!
— Ну что, полегчало?
— Быстрый ты.
— Так все говорят, — с гордостью подтвердил парнишка.
Через четверть часа боль действительно унялась. Степану показалось, что кругляш высосал ее, взял себе. Теперь он был даже не теплый, а горячий, и чудилось Степану, что пахнет от него влажной землей и кровью.
Степан присмотрелся к кругляшу. Занятная вещица. Шесть сходящихся в центре лепестков — огненный знак, судя по всему — амулет, посвященный языческому божеству огня и битвы Перуну.
— Откуда он у тебя?
— А бить не будешь?
Степан отрицательно покачал головой.
— Поклянись.
— Чем клясться-то?
Шустрик задумался.
— Родом поклянись, — осекся, — хотя что тебе Род. Перуном поклянись.
Степан сильно сомневался, что Перуну, равно как и любому другому богу, есть до его клятв хоть какое-то дело, но спорить не стал. Поднял правую руку и произнес:
— Клянусь Отцом нашим Небесным! — Ничего умнее в голову не пришло, хоть и перестали шахтеры-стахановцы добывать из его башки каменный уголь.
Парень совсем сдурел:
— А он что тебе, тятька?! — упал ниц, попытался облобызать китайский кед-кроссовок.
«Здорово их тут накачали, — отметил Степан, — в любую ахинею готовы поверить. Вот где для колдуна-профи работы непочатый край».
— Поднимись, отрок, — прогудел Белбородко. — Всем нам он отец.
— Не, господин, он только тебе батька, мой-то с плугом, а не с молниями дружен…
Нехорошие сомнения заворочались в душе Степана еще на болоте. Теперь же они переросли в уверенность. Не свихнулся. Не розыгрыш. Не под наркотой. Не под насыпью в смертном бреду. Все это по-настоящему!
Угораздило Степана Белбородко, колдуна-экстрасенса, снимающего порчу и венец безбрачия «эксклюзивными старославянскими методами», попасть на языческую Русь. Причем во времена, кои в истории весьма скупо упоминаются. В век эдак седьмой-восьмой. Сие умозаключение проистекало из того, что лицо, вокняжившее в Киеве (по здешнему — в Куябе), в летописях, дотянувших до века двадцатого, не упоминается. Летописи же детально описывают события начиная с девятого века — с того самого времени, когда новгородцы призвали Рюрика. И кажется, описывают без пропусков. В шестом, опять же по легенде, поляне (или тогда еще анты?) собрались вокруг Кия, Хорива, Щека и сестры их Лыбеди, основавших Киев… А что в промежутке было — никому толком не известно. Конечно, возможны ошибки и неточности, но одно бесспорно: времена дикие и кровавые, и жизнь его, Степана, гроша ломаного не стоит. К тому же и грошей-то, кажется, еще нет, а есть куны, то есть шкурки пушных зверьков, а также «свободно конвертируемая валюта» в виде всяческих заморских монет…
«Покарал Господь безбожника, — невесело подумал Степан, — это ж надо…»
Между тем по небу все так же бессмысленно плыли облака. И облакам этим было совершенно все равно, покарал ли Господь Степана или нет. И пичуге, что надрывалась на каком-то дереве близ поруба, и Алатору, который, наверное, пожирал очередную луковицу, и «черносотенцам», и другим аборигенам. Впрочем, не аборигенам, а предкам, соотечественникам.
Внутри у Степана что-то оборвалось. Причем оборвалось очень давно, отнюдь не в связи со странными событиями. Какая-то невидимая нить, не учтенная медиками, соединяющая человека с миром. И вот он, Степан Белбородко, существует отдельно, а мир — отдельно, словно морская вода за иллюминатором батискафа. И в воде этой мельтешит жизнь: крупные рыбешки пожирают мелких, а их, в свою очередь, пожирают еще более крупные. Никогда Степан не мог понять этого странного замысла Творца.
— Я как тебя увидел, господин, — вдруг сказал Шустрик, — так сперва не признал, думал, оборотень. А когда ты волка молнией покарал, понял, кто ты есть, — Шустрик выглядел очень довольным.
Первое, что пришло на ум, касалось тульского «Токарева», который оттягивал карман спортивных штанов. Выстрел из пистолета паренек бы еще мог принять за молнию. Но «ТТ», по той простой причине, что побывал в воде, применен не был — Степану не хотелось остаться без руки.
Тогда — что?
Мысли текли вяло, лениво, как облака над ямой. Думать совершенно не хотелось. Лежать бы да смотреть в небо, а потом заснуть и проснуться в своей квартире на Конюшенной. Не спеша подняться, вскипятить чайку. И, прихлебывая его, хрумкая тостом, тупо уставиться в телевизор. А мир пусть кружится сам по себе, без участия Степана. Он же будет лишь наблюдателем, как всегда.
Степан сделал над собой усилие и мысленно вернулся к началу злоключений. Осенний Питер, дожди, слякоть, грязь… Странный клиент, которого он едва не выгнал. Поезд до Новосокольников, «нехорошая» деревенька, бункер, колодец со змеями… Потом как будто вынырнул из небытия и оказался посреди болота. Сплошная мистика!
«Ладно, — сказал себе Степан, — давай опустим вопросы “почему” и “как”. Все равно ответов, по крайней мере, в твоей голове, не содержится. Попытаемся решить более простую задачку. С чего вдруг меня стали принимать за посланца Перуна, а, скажем, не за какого-нибудь лешего?»
«Перун, Перун, Перун…» — повторял Степан, словно пробуя слово на вкус. Бог грома и молнии. Упоминается в договорах русов с ромеями. Верховное божество пантеона Владимира, дружинный бог, покровитель воинов.
Красно Солнышко, перед тем как крестить Русь, попытался создать официальный вариант языческой религии, поставил на горе близ Киева шесть идолов: Перуна, Хорса, Дажьбога, Стирбога, Семаргла, Макоши и, кажется, узаконил человеческие жертвы. Потом чаша политических весов склонилась в сторону Византии — и князь принял христианство, насаждая оное, как водится, огнем и мечом.
«Перун, — рассуждал Степан, — до Владимира никогда не был особенно почитаем, по крайней мере среди простого люда. Куда как более рьяно поклонялись Роду — прародителю богов и всего сущего или, скажем, Велесу — скотьему богу, богу достатка, или Даждьбогу — богу плодородия, солнечного света и живительной силы, или Хорсу — богу солнечного диска. Все эти божества были куда полезнее для крестьянина, чем жнец полей бранных. Почему же парнишка связал меня именно с громовержцем?!»
— Так ты думаешь, что меня послал Перун?
— А то кто же?!
— Ну, например, Хорс.
— Скажешь тоже! — засмеялся Шустрик. — Разве станет Хорс-солнышко посылать на землю сына самого Перуна, да еще ночью? Ночью-то он спит, случись что, даже помочь не сможет.
Ну ладно, зайдем с другой стороны.
— Слушай, Шустрик, — спросил Степан, — а почему ты подумал сперва, что я волкодлак, в смысле оборотень?
Паренек смутился:
— Дык, как ты меня из воды вытащил, лютые завыли шибко, и ты тоже выл, я слышал…
— Это я так… — смутился Степан, — от избытка чувств.
— Но я сразу понял, как ты тварюгу молнией убил, кто ты есть, — оправдывался Шустрик, — может, я и бедовик, но дурнем деревенским никогда не был!
— Да какой молнией-то?.. — воскликнул Степан. — Где ты ее взял, Шустрик?
Парень обиженно посмотрел на него:
— У меня-то нет молнии, верно говоришь. А у тебя она к руке была прижата, как сулица. Ты горло ее придавил, чтобы не жалила тебя, а хвостом она по руке у тебя змеилась. Будто сам не знаешь. А потом как метнешь…
А ведь и правда. На рукава китайского черного спортивного костюма были наклеены полосы из светоотражающего материала, со стрелками на концах. Чем не Перуновы молнии. Паренек не заметил, как Степан скинул куртку, зато прекрасно заметил, как сверкнули молнии — лунного света оказалось вполне достаточно.
Загадка разрешилась.
И что из этого следует? Лишь одно: образ следует развивать и поддерживать. Оно, конечно, попахивает кощунством («Степан — сын Божий), но без могущественных „родственников“ ему в этом мире, похоже, не выжить.
«Легко сказать — развивать и поддерживать, — подумал Степан, — с одним свидетелем-то… Значит, как минимум, свидетель должен проникнуться ощущением собственной значимости, укрепиться в вере, так сказать. Этим и займемся, прости меня, господи».
— Ты прав, отрок, — со всей возможной торжественностью прогудел Степан, — я действительно посланник Перунов. — Паренек сжался. — Назови свое имя! — Степан уже понял, что «Шустрик» всего лишь прозвище, в древнем мире истинное имя всегда скрывалось.
— Гридя, — пролепетал паренек.
— Как мог ты обмануть меня, нечестивец? — «Нечестивец» — как-то уж слишком патетично, спохватился Степан. Черт его знает, какие обороты используют местные жрецы, надо будет взять урок-другой сакральной риторики, ежели учитель найдется. — Хочешь жизни лишиться? Мож-жно! — «Три с минусом по пятибальной шкале, не больше. Ох и прет из тебя это “жужжание” под разными соусами».
Но паренек на несуразности стиля внимания не обратил. Может, решил, что все Перуновы сыновья так выражаются?
Гридя упал в ноги и прошептал:
— Прости, господин.
Степану даже неловко стало.
— Ладно, — проворчал он. — Замяли. — Но тут же поправился: — Прощаю тебя, гм… на первый раз.
Но паренек не поверил, что сын Перуна вот так запросто возьмет его и простит. Наверняка испытывает! Гридя затрясся еще пуще, запричитал, вот-вот начнет рвать на себе волосы.
«Нет, так дело не пойдет, — решил Степан, — мне раб не нужен. Придется очеловечиться».
— Встань, — приказал Степан. Гридя робко поднялся. — Открою тебе тайну. Отче прогневался на меня и низвергнул с небес. Видишь? — Степан показал на адидасовский логотип — три черных лепестка, рассеченных несколькими белыми полосами. Спасибо, футболка была контрафактная, а вьетнамцы, видимо, не знали о смене фирменного логотипа «Adidas». — Отче мой лишь половину власти мне оставил. И повелел прожить в человеческом теле одну жизнь. Так что я более человек, нежели бог.
— За что же тебя так? — воскликнул Гридя.
— Было дело, — пробасил Степан и принялся за долгий рассказ…
Гридя слушал, открывши рот.
— В начале времен был бог Род. А других богов не было, и земли с луной тоже не было. Заскучал Род и создал богов: Хорса, Макош, Перуна, Белеса, Даждьбога и Семаргла. И создал Род Ирий, чтобы было где богам жить. Стали боги пировать, славить Рода. А Род сидел невесел. «Что, батька, кручинишься?» — спросил у него Перун-громовержец. — Здесь Степан запнулся, ибо ответ «скучно без водки» уместным не показался. — «Как же мне не кручиниться, — отвечал Род. — Вы, боги, дети мои, а сами бездетны. Меня-то славите, а вас самих славить некому. Вот я и кручинюсь, что опостылею вам, и поднимете мечи на меня». Тут и остальные боги пригорюнились. И тьма опустилась на все сущее, а до того был свет.
Вот проходит день, проходит другой, печалятся боги. В Ирие сады чудесные чертополохом заросли. И тут говорит Перун-громовержец: «Создай Землю, батька, и насели ее людьми. А я малую часть огня небесного вдохну в них. И они станут живыми, будут дети нам и тебе внуки. И будут славить тебя и нас. И тогда мы не поднимем меч на тебя, батька».
Род обрадовался и создал землю. — «Эх, была не была, — подумал Степан, — опущусь до плагиата». — Земля же была безвидна и пустынна, и тьма над бездною, и Божий дух носился над нею. И создал Род сперва леса дремучие и реки большие и малые, а потом моря, и болота, и поля. А на другой день — зверей, птиц и гадов. На третий же день создал он людей и населил ими свою землю.
Устал Род от трудов своих. Позвал Перуна-громовержца и приказал за порядком на земле следить, чтоб его, Рода, закон чтили, а сам почивать улегся.
И спустился Перун на землю, и увидел, что люди без закона живут, аки звери, и дал им закон родовой и назвал тот закон… — Степан изо всех сил пытался вспомнить, когда появилась «Русская Правда» — свод законов, бытовавших на Руси. Кажется, в списках он существовал века с тринадцатого, но наверняка возник значительно раньше и передавался из уст в уста, хотя могло ли его название включать в себя слово «Русская», непонятно. Историки в двадцатом веке активно спорили насчет того, существовала ли «Русь» как государство до Рюрика или нет. — «Русская правда».
— Так его Перун твой передал? — удивился Гридя. — А я думал, родовичи.
— Конечно, Перун, — безапелляционно заявил Степан, — стали бы деды отсебятину городить, сам подумай.
Передал Перун закон, а сам решил отдохнуть под священным дубом. Закрыл глаза и не заметил, как заснул. И привиделась ему во сне девица, такая статная, такая красивая, что решил он на ней жениться. И говорит: «Выходи, девица, за меня». Та и вышла, еще бы ей за самого Перуна не пойти. Сыграли свадебку. Зажил Перун с молодухой. Жили ладно, не ссорились, только детей у них не было.
Вот одна зима проходит, другая, а дите все не родится. Закручинился Перун. Говорит, пойду в священную рощу, принесу жертву Роду всемогущему, может, понесешь от меня. И пошел.
Приходит в священную рощу. Глядь, а у идола Рода стоит дряхлая старуха и клюкой Роду грозит, ума, видно, лишилась. Перун хотел ее молнией поразить, а та и говорит голосом скрипучим, как телега с несмазанными колесами: «Не губи меня, бог-громовержец, потому что помогу я тебе». А тот: «Пошто капище священное осквернила, осина корявая?» И вот что она рассказала.
Когда Род, устав от трудов своих, улегся спать, боги заспорили, кто из них главнее. Спорили они, спорили и наконец решили, что тот из них, кого более люди бояться станут, будет главным, пока отец их спит.
И стали боги насылать на людей всякие казни. Макош — недород, Хоре — затмения солнечные, Велес — скотьи немочи, Даждьбог — всякие напасти, что на род падают, а Семаргл — мертвых из мира живых не выпускал, отчего мертвецы живым являться начали.
«Помогу я тебе, Перун-громовержец, но за то поклянись мне, что разбудишь громом своим Рода, не дашь погибнуть Даждьбожьим внукам». Перун поклялся. И старуха рассказала, отчего беда его происходит.
Смешал Перун сон с явью: оттого никак жена его не беременеет, что дите может лишь одной только яви принадлежать. Должен Перун явь выбрать. Тогда жена родит ему сына. Только сын тот прогневает его сильно.
Перун понял, почему жена его бездетна, и вернулся к ней. И понесла она. И родился у Перуна сын.
Взял Перун младенца на руки и сказал: «Выбираю явь». И проснулся Перун, а в руках у него был младенец.
Вернулся Перун на небо и ударил в громы. И проснулся Род, и прекратилась распря между богами.
— И это был ты?! — восхищенно восклинул Гридя. Степан солидно кивнул. — А за что тебя с небес-то?..
— Да как тебе сказать, — нахмурился Степан. — В общем-то, ни за что.
— Понятное дело, меня тоже батька ни за что розгами… — поддакнул Гридя.
— Смотрю я как-то с небес на земли Полянские и вижу: холодно на землях тех. А как холоду не быть, когда зима? На то и зима, верно?
— Угу, — кивнул мальчишка.
— Только и в домах холодно. А так быть не должно, верно говорю?
— На то печь есть, — солидно подтвердил Гридя.
— Печь-то печь, только что в ней проку без огня. А огонь деды дедов твоих добывать не умели. Могли лишь взять толику малую от огня Перунова, коий с неба он посылал. А как не будет огня небесного, что делать?
Я и говорю батьке, мол, научи людей огонь добывать, чего тебе, сложно? А он ни в какую — мол, тогда власть моя ослабнет.
А зима выдалась лютая. Много народу насмерть померзло. Ну, мне и стало жалко людей. Дождался я, пока батька в Ирие с остальными богами медовухи накушается и захрапит, да и вытащил у него из-за пазухи одну молнию. Думал, не заметит, он этих молний в день по сто штук разбрасывал. Отнес эту молнию людям и приказал ей служить им. Она и научила дедов дедов твоих огонь добывать.
А батька-то проснулся и решил, видно, с больной головы молнии пересчитать. Находила на него всякая блажь после братчин… Леший попутал, не иначе.
— Какой еще леший? — встрепенулся Гридя. — Как это он — самого Перуна?..
Степан понял, что сморозил глупость.
— Какой-какой? Небесный, конечно. Есть же на небе Лосиха. Вот и лешие, домовые и русалки с водяными имеются, только покрупнее, ясное дело.
— А…
— Так вот, пересчитал батька молнии и обнаружил пропажу. Он бы после следующей братчины и забыл, да тут я на глаза попался. Как вперится в меня! Я все и выложил.
Осерчал батька, думал, убьет. Спасибо, Род заступился. Говорит, чего мальца зря тиранишь, и так дурной он, а ты последний ум выбьешь. Пусть лучше век на земле поживет, тогда поймет, что к чему.
— Это ты-то — малец? — ухмыльнулся Гридя.
— Ну, по небесным меркам…